Заросшая усадьба

Руины, словно возвращающиеся обратно в землю, ценятся повсеместно за эмоциональные оттенки, порождаемые их видом. Руины грабят, в них живут, на них пишут свои имена. Накопленные ассоциации придают переживанию глубину, сами названия мест становятся острием, на которое нанизываются слои комментариев, как в китайской культуре. Но в самой основе эмоционального удовлетворения лежит обостренное чувство течения времени. Кевин Линч. Образ времени

В последние десятилетия в России нарастает интерес к русской усадьбе и усадебной
культуре, появились многочисленные краеведческие, искусствоведческие и культурологические издания, посвященные усадьбам[1], создаются общества по изучению русской усадьбы. Энтузиасты видят в ней основу национальной культуры,
форму проявления национального мировоззрения. Для них наиболее актуален тот
хорошо знакомый русской культуре идеализированный образ гармоничной усадьбы, который восходит к образу райского сада: уютного, упорядоченного и изобильного мира[2]. Пожалуй, специалисты далеки от мифологизации усадебной жизни,
но, как кажется, и в самом интересе к русской усадьбе, и в интонации многих посвященных ей работ сказывается ностальгия по ушедшему золотому веку «освоенного» пространства России, складывающегося из родовых поместий. Особенно отчетливо эта ностальгия ощущается, когда речь заходит о современном состоянии
усадеб, подавляющее большинство которых представляют собой просто-напросто
руины[3]. Идея же возрождения родового поместья напоминает мечту о возвращении утраченного рая, «обживании» когда-то отчужденной земли[4].

Таков взгляд профессионалов (историков, искусствоведов etc.) и энтузиастов. Как видим, для них возрождение усадьбы означает ее новое включение
в элитарную культуру либо в качестве памятника (экскурсии, музеификация),
либо — резиденции просвещенного предпринимателя, который предпочтет
«исконно национальную» усадьбу особнякам а la Russe в «элитарном»
поселке[5].

Интересно сравнить эту позицию с точкой зрения людей, для которых усадьба — не отвлеченная культурная идея и не историко-архитектурный комплекс,
а вполне конкретные развалины в родной деревне, зарастающий парк и, возможно, воспоминания детства о последних остатках усадебной жизни.

В деревне Краснополец Торопецкого района Тверской области располагалась усадьба Кушелевых-Безбородко. Она после Октябрьской революции была
заброшена, затем в войну была окончательно разрушена, и сейчас от большого
каменного усадебного комплекса осталось только два подсобных строения, развалины же основного здания уже не видны. Запущен и большой парк с системой прудов. Краснополецкий «дворец», как его обычно называют, и сейчас хорошо известен в окрестностях, где он считается самой крупной барской
усадьбой из множества прочих, о которых вспоминают местные жители. О его
значимости для местных жителей можно судить по распространенным в местной фольклорной традиции сюжетам о дворце, в котором было 200 комнат,
и о приездах Екатерины II.

Один из встреченных нами местных жителей не только знал фольклорные
тексты об усадьбе, но оказался заинтересованным в прошлом и будущем усадьбы
не менее, чем профессиональный исследователь. Беседы с ним дают возможность реконструировать точку зрения непрофессионала, в жизни и в системе
ценностей которого усадьба заняла довольно значительное место.

Наш рассказчик родился в 1925 году в семье краснополецких крестьян, учился в районном центре — Холме, закончил ФЗУ, в 1940 году уехал в Москву, где
и живет постоянно. Когда мы стали расспрашивать его о «местной старине», оказалось, что именно усадьба является для него центром тяготения, она объединяла все его воспоминания о Краснопольце до- и послевоенного времени. Усадьба
и сейчас осталась главным его интересом в родных местах, не случайно после выхода на пенсию он добился возможности приобрести одну из сохранившихся усадебных построек, переоборудовал ее и живет летом именно в ней, т. е. непосредственно на территории бывшего усадебного комплекса.

Интервью с ним состояло из двух долгих бесед и прогулки по территории
усадьбы, прилегающего парка и части деревни. Значение, которое имеет для него усадьба, наиболее ярко проявилось именно в устроенной им «экскурсии»[6],
в которой предметом внимания стало непосредственно пространство усадьбы.
Он стремился не только поделиться воспоминаниями, предположениями и известными ему фактами, но и показать те самые места, с которыми они связаны,
открыть за нынешними развалинами и зарослями почти исчезнувшие усадьбу
и парк, тем самым передавая слушателям свое ви.дение этого ландшафта.

И в то же время монолог нашего собеседника представляет собой нечто большее, чем набор бессвязных комментариев. Повторяющиеся по нескольку раз
в его воспоминаниях и рассуждениях образы и идеи складываются в единую систему значений, которые составляют для него основу мифологизированного
образа усадьбы и усадебной жизни, противопоставленного обобщенному образу
современного запустения.

Вся прогулка представляла собой движение по довольно сложному маршруту,
начинавшемуся от дома нашего «экскурсовода», огибавшему развалины основного строения усадебного комплекса — «дворца», и затем по ближайшей к дворцу части парка и вглубь парка, к прудам. Через парк мы вышли к основной деревенской дороге и вернулись к начальной точке маршрута по прилегающей
к усадьбе деревенской улице. Маршрут не был жестко предопределен, рассказчик
позволял себе корректировать направление движения по ходу своей спонтанной
экскурсии[7], сообразуясь с развитием разговора. Однако был соблюден основной
принцип, который, как представляется, входил в замысел экскурсии: «центробежное» движение — от «дворца» в глубину парка и далее по примыкающей части деревни.

Уже в первых комментариях, относящихся к самому «сердцу усадьбы» — пространству, которое ранее занимал «дворец» и хозяйственные постройки, можно
обнаружить важнейшие смыслы, которые неразрывно связаны для крестьянского сознания с образом барской усадьбы.

Немаловажно, что наш рассказчик уже не застал полноценного существования усадьбы, разоренной еще до его рождения, поэтому ее обитатели для него
(«люди, которые здесь жили») — это люди «без имени», отчасти напоминающие
безымянных жителей древних поселений, какими они предстают в реконструкциях археологов. И поскольку для него в высшей степени ценно все, относящееся к истории усадьбы, основная осознанная установка его спонтанной экскурсии тоже напоминает археологическую реконструкцию по обломкам
и воспоминаниям ушедшей в прошлое усадьбы и жизни ее обитателей. И при
этом временнaя точка отсчета его рассказа совпадает с его детством: все, что
происходило до его рождения, попадает в сферу реконструкции — догадок
и предположений; все, что позже, во времена его молодости, — связано уже не
с самой усадьбой, а с развалинами. Сам же период детства выступает как переходный, когда множество свидетельств прошлого еще сохранились, но усадьбы
как таковой уже не существовало:

Здесь от дворца, от дворца… Значит, я к чему: уже при моем детстве и потом вот
здесь с двух сторон зеленая аллейка была. Зеленая аллейка и вот таких с двух… А вымощена она была кирпичами на ребрышко — вот такая схема. Видно, это для прогулки.

Последнее замечание в приведенном отрывке показывает, как крестьянин
интерпретирует усадебное пространство: всякий предмет, относящийся к миру
усадьбы, он обязательно (сознательно или нет) наделяет практическим назначением. Получается, что в мировоззрении нашего собеседника каждый элемент
усадьбы, будь то конюшня, подстриженная липа или кирпич, всенепременно
должны иметь хотя бы одно (и ровно одно) непосредственное утилитарное употребление: всякая аллея здесь потому, что она нужна «для прогулки», в расположении каждого кирпичика он видит продуманный план, обеспечивающий гармоничное существование усадьбы:

Значит, вот, метровая, побольше, наверно, из красного кирпича, вот такая [показывает выпуклую поверхность], вот так, чтобы сухая все время была — дорога.

Эта продуманность мира усадьбы, его имманентная осмысленность, столь
важная для крестьянина, создает образ разумного творения, где нет места случайности. Возможно, это представление коренится в стереотипном восприятии
прошлого как времени существования особого знания и мастерства, которое
утрачено в наши дни.

Барская земля, на которой расположен огород нашего собеседника и в которой он регулярно копается, постоянно подкидывает ему обломки своего прежнего существования в виде остатков построек и сооружений, подогревая тем самым
его интерес и завороженность усадебным прошлым. И самый крупный и самый
захватывающий для него «обломок» — это руины главного усадебного дома, или
«дворца», как его называли и продолжают называть по старой памяти все жители
Краснопольца и округи.

Развалины «дворца» вызывают у нашего собеседника явный исследовательский, даже археологический интерес: он стремится по возможности более точно
реконструировать положение особняка, соотнося его со всевозможными ориентирами на местности и производя геометрические выкладки. Вместе со своим соседом и приятелем он пытался даже самостоятельно раскапывать развалины
дворца.

Вот планировку, естественно, я не знаю, но если взять по уровню — вот смотрите: это магазин, высота крыши магазина. Значит, это наверняка первый этаж еще.
Ну, он остался неразобранный. Значит… стены, вот впечатление такое, что вот одна стена здесь была, здесь срыло. Здесь, вероятно, недобрал — вот ниши есть: вот здесь
ниша, вот дальше там. Еще, видно, это комнаты или залы какие-то, ну, засыпаны
землей. А вот, буквально, вот там мы, по-моему, копали — ну, старый кирпич, на фундамент — вот уже дальше идет стена, кладка. То есть вот до пола добираться — метров пять-шесть, это точно. Так что вот там вот. А там центральный вход был. Во
дворец. Центральный: значит вот, где магазин стоит, это дорога как шла — здесь вот
такой объезд [пандус], кирпичами выложено, все было красиво. И здесь. Окна большие
во дворце, высокие такие, ну, посмотрите потом. Вот. <…> Даже вот здесь кирпич
лежит, тут, буквально, — чуть копни, и уже начинаются стены. Вот так вот на лето бы команду бы изыскательную — интересно бы раскопать хотя бы одну комнату,
посмотреть.

«Дворец» для него таит в себе более всего загадок, поскольку в нем была сосредоточена вся историческая жизнь усадьбы. «Дворец» сохранил свою загадочность для нашего рассказчика с детства:

Тут все, все было заколочено в детстве, но кто постарше ребята, вокруг там, в прятки играли, там, бегали. Вот, счас поменьше играют, но… мама меня тоже не пускала.

Загадочность только усиливается от того, что уже много десятилетий руины
завалены и в последнее время все сильнее зарастают лесом. От того, что невозможно заглянуть внутрь комнат, которые должны хранить в себе отчетливые следы барской жизни, прежде закрытой от крестьянского взгляда стенами и парком,
затем забитой от любопытных крестьянских детей досками, а теперь погребенной
в земле и укрытой «порослью».

Однако самая главная загадка усадьбы для всех местных жителей— подземный ход, в существование которого наш рассказчик твердо верит.

Судя так вот, по, ну, логически рассуждая: для чего подземный ход? Не для того
чтобы выйти и для всех показываться сразу. Нет, наверно. Для того чтобы вдруг,
в экстремальной ситуации, а тем более в те далекие времена, то есть, французы шли
там, допустим, литовцы нападали… Вероятно, вот для таких целей, понимаешь?
Единственный выход — это вот с глаз долой. Куда-то вот… Так вот, если логически
рассуждать.

Наличие подземного хода — необходимая принадлежность всякого старинного «дворца», каковым предстает Краснополецкая усадьба в крестьянском сознании. Рассуждение нашего «экскурсовода» отчетливо демонстрирует его представления о логике того «исторического прошлого», в которое он помещает всю
усадебную жизнь, где есть место образам из массовой литературы и кино: врагам,
побегам и интригам. Мечтает обнаружить подземный ход не только наш собеседник, но и его сосед, которого мы случайно встретили во время экскурсии. Между ними завязался диалог о прошлом усадьбы, в котором особенно показательны
их предположения о том, чтo может быть найдено в результате поисков подземного хода: скелеты, драгоценности и ящики с вином отсылают нас к стереотипному представлению о скрывающемся в недрах руин.

Удаляясь от «дворца» вглубь парка, мы видим современный пейзаж, и наш
собеседник указывает на то, что относится к столь ценному для него миру
усадьбы.

Вот это-то все — это поросль будет… ну, теперешняя. Уже, наверно так, что… ну,
сто лет прошло, считай. Поэтому вот эти все выросши… А те липы, те липы — это те,
которые были посажены в те далекие времена. Вот где они начинают разветвляться —
они были обрезаны и шарообразные, а потом, значит, вот вытянулись так, что. А вот
с тех пор еще тоже.

Здесь он отчетливо противопоставляет оставшиеся от усадьбы и нынешние деревья, а вместе с ними — и периоды времени, к которым они принадлежат. Старые липы принадлежат неопределенно далекому прошлому, они были
подстрижены, поэтому хорошо различимы и воспринимаются каждая по-отдельности, у нашего собеседника почти личные отношения с каждой из них,
он знает их все наперечет. В то же время деревья, выросшие сравнительно недавно на его памяти, современные, он уже никак не индивидуализирует, а наоборот, смешивает в одну неразделимую «поросль». Далее он неоднократно
будет возвращаться к идее зарастания, причем формула все заросло будет
появляться в его речи почти всякий раз, когда речь зайдет о современном
состоянии усадьбы:

Все заросло. Все это вот, кустарник и лес, все это падает, растет, падает. Сначала были голые кирпичные россыпи, вот после войны даже. Сейчас все заросло.

Риторическая структура этого характерного отрывка показывает, как формула все заросло позволяет представить ряд отдельных событий (таких как падение и рост деревьев) в виде эсхатологической тенденции, свойственной настоящему времени, в виде возведенных в ранг всеобщности разрушения
и умирания.

В отличие от современного запустения, прошлое усадьбы по рассказам —
время изобилия и растительной роскоши. Здесь растут экзотические растения, которые в округе больше нигде не приживаются, здесь был целый сад
райских яблок самых разных сортов. Удивительное плодородие усадебной
земли дает о себе знать и сегодня: только здесь, например, растет особый вид
акаций, который не приживается больше нигде в округе. Изобилие усадебной
земли таково, что оно обеспечивает «обитателям прошлого» совершенно безбедное и самодостаточное существование. Причем остатки этого изобилия
достались и на долю тех, кто жил в Краснопольце уже после заката усадебной
жизни, — грибы и малину они собирают только на месте бывшей усадьбы,
никогда не ходя в лес.

Еще одна положительная черта прошлого — «окультуренность» природы: сюда относятся и выложенные кирпичом аллеи, и ровные дорожки, ровные площадки без единого кустика, чистые пруды. Именно окультуренная, упорядоченная природа предстает в крестьянских глазах настоящей красотой, в то время как
стихийное зарастание символизирует запустение.

Подводя итоги, можно заключить, что в комментариях нашего собеседника
довольно отчетливо вырисовывается идеализированный образ усадьбы. Стремясь в своей спонтанной экскурсии реконструировать историческое прошлое,
каким оно ему видится, он в конечном итоге выстраивает стереотипизированное
и традиционное для крестьянского мировоззрения представление о нем, активно
используя при этом несколько ключевых смыслов: изобилие и плодородие усадебной земли, «окультуренность» пространства, утилитарная значимость и практическая неслучайность всего, что есть в усадьбе. Этот идеализированный образ
прошлого противостоит картине современного разрушения, когда осмысленная
и упорядоченная структура пространства нарушена, а о бывшем благоденствии
свидетельствуют только отдельные осколки.

Теперь настал момент вспомнить тоже несколько идиллические представления историков и искусствоведов — любителей усадьбы — о прошлом изобильном
и гармоничном усадебном существовании, о котором мечтали и в начале, и в конце XX века. Таким образом, и в сознании крестьянина (по крайней мере, крестьянина по рождению), и в «элитарном» сознании мы видим очень сходную мифологизацию усадьбы. Как кажется, это не случайно, потому что при всей разнице
в контекстах и основаниях самая суть этой мифологизации едина — это попытка
представить себе барскую жизнь, которая кажется столь заманчивой и искусствоведу, и непрофессионалу. И оказывается, что очень многие стереотипы, из которых формируется этот образ, — для них общие. Невозвратимость же прекрасного
«золотого века» только усиливает сетования всех любителей усадьбы на современное запустение. Пожалуй, наш рассказчик отличается от членов научных обществ только тем, что не строит «перспективных планов» возрождения усадьбы,
а просто живет на усадебной земле, которая для него так важна и дорога, окружая
себя воспоминаниями и мечтами.

---

[1] Так, Общество изучения русской усадьбы с 1994 года издает периодические сборники
«Русская усадьба», выходят каталоги усадеб Подмосковья, Санкт-Петербургской губернии
и многое другое.

[2] См. об этом: Е. Дмитриева, О. Купцова. Жизнь усадебного мифа: утраченный и обретенный
рай. М.: ОГИ, 2003.

[3] Одно из самых показательных в этом отношении изданий выпущено тем же Обществом
изучения русской усадьбы (Подмосковные усадьбы: Путеводитель с картой-схемой. М., 2001).
В нем приводятся краткие справки обо всех усадьбах нынешней Московской области, и для
каждой усадьбы приводится актуальная фотография (не старше двух лет). Просматривая
цветные вклейки подряд, видишь галерею руин главных домов усадеб и усадебных церквей,
а нередко — только остатки заросшего парка.

[4] Любопытно отметить, что ностальгия по уходящей усадебной жизни возникает в истории
русской культуры не впервые. Предыдущий пик, нашедший отражение и в литературе,
относится к началу XX века, а современное общество изучения русской усадьбы считает себя
продолжателем общества, организованного в 1922 году.

[5] В формулировке целей Санкт-Петербургского общества изучения русской усадьбы
присутствует: «содействие сохранению и восстановлению усадебных комплексов, составление
максимально полного каталога усадеб бывшей С.-Петербургской губернии; поиски наиболее
адекватных форм и методов включения памятников русского усадебного зодчества
в современную социально-культурную среду; разработка долгосрочных перспективных
программ возрождения усадеб» [http: //www.spb.org.ru/culture/k9.htm].

[6] Нужно заметить, что наш информант никогда не был ни профессиональным экскурсоводом,
ни краеведом.

[7] Определение «спонтанная» здесь употреблено вполне терминологически. Мы называем
спонтанными экскурсиями такие ситуации, в которых один из участников показывает
и комментирует окружающие предметы, и в комментариях проявляется его восприятие
окружающего пространства, его индивидуальное восприятие.