Земельная собственность русских литераторов: Пушкин, Толстой, Островский

Образ сельской усадьбы в русской культуре оказался едва ли не самым романтичным, востребованным и привлекательным из всех форм прежней жизни. В литературе, живописи, театре, кино усадьба отражена самым поэтическим образом,
стали уже общим местом ее символы: все эти кусты сирени, липовые аллеи, мансарды и веранды, кисейные занавески и жужжание пчел над цветами жасмина…
Почему в холодной стране, с ее непостоянным и тяжелым климатом, плохими
дорогами, отрезавшими обитателей от городских центров на долгие месяцы,
именно сельская усадьба стала воплощением мечты о гармоничной, свободной,
насыщенной жизни? Дворянская усадьба существовала очень недолго — с середины XVIII по конец XIX века, а время ее расцвета еще короче — первая половина XIX, после отмены крепостного права экономическая основа существования
усадьбы оказалась безнадежно подорвана — но какой след она оставила в истории! Следы такой глубины остаются не от действительности, а от мечты. Реальность сельской жизни дворянина слишком часто была малоприглядна, но мечта
о частной, приватной, независимой жизни в отдалении от городской суеты
и в окружении живописных пейзажей отвечала внутренним потребностям тогдашнего человека настолько полно, что стала больше, значительней реальности.

Реальность была так же далека от этого образа, как российский климат
от представления о бесконечно длящемся лете счастливых усадебных каникул.
Но правда и то, что именно каникулы и были временем для усадебной жизни.
В том числе и каникулы от государственной службы. Начало частной жизни
в России было положено манифестом Петра III от 18 февраля 1762 года «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству». До того дворянин
просто не имел представления о частной жизни — все его время, силы и средства
по закону посвящались государю и государству. Не было и надежной неотчуждаемой земли. Поместье рядового дворянина до 1714 года давалось под условием
и на время несения службы. Вотчинами — формально наследственными — в основном тоже жаловал великий князь, государь, и обладание ими не было ничем
защищено от государева произвола. Например, первый обладатель титула князей
Юсуповых, крещеный татарин Дмитрий Сеюшевич, при царе Федоре был лишен
половины дарованных ему владений по жалобе митрополита, прознавшего, что
новый новообращенный православный в пост под видом рыбы ел гуся.
В XVIII столетии, в эпоху «женского» правления, когда по закону имение уже
признано частной собственностью дворянина, многие вельможи, отправляясь
в ссылку, по воле императриц лишались своих владений. И лишь к XIX столетию
прогресс достиг такого уровня, что, даже лишая дворянина всех прав состояния,
например, за участие в декабрьском восстании 1825 года, его собственность оставляли в семье, наследникам. Но тут как раз назрела острая необходимость отмены крепостного права и в связи с этим новая угроза лишения только-только освоенной собственности.

Возникновение усадьбы совпало с появлением таких существенных представлений, как достоинство, честь, образование, досуг. Сия революция в нравственной жизни была так далека от прозаических забот о хозяйстве, доходе, упорном
сельском труде, трезвом расчете, что эти понятия оказались просто исключены
из обихода владельцев имений, занятых куда более важными, глобальными концепциями. Иначе чем объяснить тот факт, что многие дворяне разорялись, строя
на своей земле модель пространства по западному образцу, надрывая силы крепостных, оторванных от обработки земли, для сооружения бесполезных искусственных руин, каскадных прудов, французских или английских парков, оранжерей и беседок.

Идеалы западной аристократии казалось возможным воплотить без ее истории, обязанностей и прав, сотни семейств воссоздавали непригодные для жизни,
но привлекательные копии европейских замков на пустынной, заснеженной,
вьюжной российской земле. Их подгоняла тоска по свободе. Иллюзией этой свободы они упивались, обсуждая с крепостными архитекторами планы построек,
расположение въездных ворот и площадок для любования видами. И так крепка
была их вера, что когда спустя несколько лет Россия покрылась сетью порой изысканных, а порой незамысловатых дворянских гнезд, нехудшие умы России всерьез верили в возможность направить эту жизнь в разумное русло, найти способ
привести в согласие с идеалом изначально обреченные отношения. Пушкин пишет: «Звание помещика есть та же служба. Заниматься управлением трех тысяч
душ, коих все благосостояние зависит совершенно от нас, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши... Небрежение, в котором оставляем мы наших крестьян непростительно. Чем более мы имеем над ними прав, тем более имеем и обязанностей в их отношении» («Роман в письмах»).

Предки наших новаторов жили в городах, ибо за городской чертой было небезопасно. Сельская жизнь принадлежала тем, кто умел обрабатывать землю —
пахать, сеять, молотить, а дворянин, чья доля была служить с оружием в руках
или, реже, с пером и чернильницей, и помыслить не мог, что его потомки будут
озабочены устройством специальных балконов, с которых не передовые отряды
врагов надо высматривать, а живописным видом любоваться.

И вот эти потомки, не подготовленные ни опытом, ни образованием, брались за устройство сельской жизни: переселяли крестьян на новые земли, приобретали скот, выводили новые породы, строили мельницы — или охотились,
удили рыбу, устраивали домашние спектакли и вечеринки с танцами. Удивляет
не масштабное их разорение, а то, что порой, ценой невероятного напряжения
воли, некоторые из них все-таки добивались приличных результатов. Добивались ненадолго и редко, но исключения давали надежду. Дворянская утопия пережила само дворянство, воплотилась в дачах новой буржуазии. А потом, по наследству, утопия перешла к победившему пролетариату — советская власть
сохранила дачи для избранных, а в качестве образца оставила немногочисленные и «идеологически проверенные» усадьбы — архитектурные или литературные музеи-заповедники.

Славы многих имен хватило только на сохранение дома, иногда с небольшим участком земли. Но некоторым удалось освятить собою довольно значительные территории. Сейчас в России 89 музеев-заповедников. Среди них много дворцовых комплексов, архитектурных, этнографических, художественных
музеев. Но есть и немало бывших усадеб. В первую очередь это Михайловское —
к 200-летию Пушкина территория заповедника расширена до 9 713 гектаров за
счет включения усадеб друзей, родственников и знакомых поэта (другие усадьбы, связанные с именем Пушкина, много меньше: Большие Вяземы — 49 гектаров, Болдино —51 гектар). Ясная Поляна занимает 412 гектаров, но сейчас ее
площадь увеличивается за счет включения в заповедник новых территорий.
В Щелыкове дирекция пытается удвоить размер территории — на сегодня
это 218 гектаров. Есть еще некрасовская Карабиха (15 гектаров), тургеневское
Спасское-Лутовиново (70 гектаров), «Горки Ленинские» (370 гектаров) — типовое имение с благоустроенной и хорошо сохранившейся по понятным причинам
усадьбой (в последние дореволюционные годы принадлежавшее Зинаиде Морозовой-Рейнбот, после смерти знаменитого мецената ставшей женой московского градоначальника), мамонтовское Абрамцево (47 гектаров), чеховское Мелихово (13 гектаров), есенинское Константиново (21 гектар), грибоедовская
Хмелита (39 гектаров). Прочие былые имения русских классиков довольствуются статусом музея-усадьбы.

Музей-заповедник сохраняет не только дома, от которых зачастую ничего
кроме фундаментов не осталось, но и ландшафт. На его территории совхозы могли вести хозяйство, поля засеивали, луга косили, дороги прокладывали, но всетаки строительство в этом месте было ограничено, сохранялись старые названия,
прежняя география, порой амбары, конюшни и даже храмы или часовни, а главное — усадебный дух. Так что местные жители порой относились к директорам
музеев примерно так же, как их предки к хозяину-барину.

Интересно, что даже при самом поверхностном знакомстве с фактами из
жизни известных писателей-помещиков в деревне видна разница между идеальным представлением о значении и возможностях сельской жизни, отраженным
в художественных произведениях и публицистике, и реальными отношениями
с принадлежавшими им владениями.

Наши заметки — только попытка прикоснуться к этой обширной теме. Пушкин, Толстой, Островский выбраны произвольно, отчасти потому, что именно их
усадьбы стали крупнейшими заповедниками и, следовательно, их история наиболее подробно изучена[1].

«В деревне, где скучал Евгений…»

Главным классиком русской культуры был объявлен Пушкин, и под его сенью сохранилось многое, даже то, к чему поэт имел совсем косвенное отношение. Главная роль среди пушкинских мемориальных мест отведена заповеднику «Михайловское», поскольку, во-первых, в этом имении Пушкин провел два года ссылки,
во-вторых, потому что похоронен он под стенами Святогорского монастыря,
а в-третьих — именно эта скромная материнская деревня была унаследована
детьми поэта. В музейный комплекс Пушкинского заповедника входят несколько бывших дворянских усадеб: помимо самого Михайловского, еще Тригорское
(владение Осиповых-Вульф — друзей и родственников Пушкиных) и Петровское
(имение старшего брата деда поэта, Петра Осиповича Ганнибала, переданное им
еще при жизни единственному сыну Вениамину). Михайловское среди них самое
незначительное.

Настоящим, родовым имением Пушкиных были нижегородские Болдино
и Кистенево. Факт непопулярный, но Пушкин происходил из семьи крупных землевладельцев: крупным считался помещик, имевший больше 500 душ, таких
в России было только 3 726 (по данным восьмой ревизии — 1833 год) и 3 858 семей (по данным десятой — 1857 год) из приблизительно 100 тысяч семей дворянземлевладельцев.

У деда поэта, Льва Александровича Пушкина, в нижегородских имениях
насчитывалось более трех тысяч душ. После его смерти имение было поделено
между сыновьями, в том числе и от первого брака, но отцу поэта, Сергею Львовичу, в конечном итоге досталось около 1 200 крестьян. Примерно столько же было и у его брата Василия Львовича. Оба брата отличались редкой хозяйственной
бездарностью. После смерти Василия Львовича оказалось, что его часть имения
опутана долгами, и у племянника Александра, собравшегося было принять наследство бездетного дядюшки, не нашлось средств на уплату его долгов. Дядина
часть Болдина пошла с молотка и была приобретена помещиком С. В. Зыбиным.

В 1831 году собравшийся жениться Пушкин получает от отца в качестве свадебного подарка 200 душ в деревне Кистенево и тут же закладывает их. «Благодаря отца моего, который дал мне способ получить 38 тысяч, я женился», — пишет
он. (Как известно, в жены Пушкин взял бесприданницу. Прадед Натальи Николаевны сколотил шестимиллионное состояние: он занимался производством полотна, как раз когда Петр Первый строил флот и нуждался в парусах. Но его потомки за два поколения промотали все нажитое.)

В 1834 году отец передает Пушкину право на управление Болдиным. Пушкин
пытается получить от него отчет о состоянии имения, и Сергей Львович сообщает сыну, что за имением около 100 тысяч долгу, доходу оно приносит 22 тысячи
в год, из коих что-то «вроде семи тысяч» идет в уплату процентов казне. Однако
при уточнении выясняется, что память Сергея Львовича подвела, а скорее всего
он по легкомыслию и не удосужился узнать реальные размеры своего состояния.
На самом деле, пишет Пушкин брату Льву, долг казне составил 190 750 рублей,
процентов надо платить 11 826 рублей в год, недоимки составляют 11 045, а каков
доход и есть ли он — неизвестно. Пушкин пишет: «Я принял имение, которое не
принесет мне ничего, кроме забот и неприятностей». Начинается поиск управляющего. Пушкин делает попытку нанять бывшего управляющего из Тригорского,
но вскоре сообщает жене: «Из деревни имею я вести неутешительные. Посланный
мною новый управитель нашел все в таком беспорядке, что отказался от управления и уехал».

В Михайловском же относительный порядок был, и потому семейство Пушкиных проводило там летние месяцы. Происхождение этой пушкинской дачи заслуживает подробного описания. Императрица Елизавета Петровна подарила
Абраму Ганнибалу, знаменитому «арапу Петра Великого», земли в Псковской губернии за заслуги перед своим отцом. Сам Ганнибал в новом имении жить не
стал, но велел выстроить дом в Петровском (названном, понятно, в честь благодетеля), а в завещании, будучи верным последователем Петра, все свое имущество передал старшему сыну Ивану, во исполнение давно отменного петровского
указа о единонаследии. После смерти отца в 1781 году братья поделили-таки земли на четверых: Ивану отошла Суйда и дом в Петербурге, а трое младших получили во владение псковское имение. На долю деда поэта, Осипа Абрамовича Ганнибала, пришлось сельцо Михайловское (другое название — Зуево), которое,
возможно, было не хуже прочих, но так как хозяин Осип Абрамович был плохой,
то довольно скоро пришло в крайнюю скудость. К 1781 году Осип Абрамович уже обзавелся семьей и имел шестилетнюю дочь Надежду, но с женой не жил, а сожительствовал с псковской помещицей Устиньей Толстой, с которой, добыв фальшивое свидетельство, повенчался было, но был разоблачен. О дедовом Михайловском в доме родителей Александра Сергеевича ходили легенды, имение
представлялось богатым.

После смерти старого Ганнибала Михайловское перешло к законной жене
и дочери. Съездив принять наследство, Надежда Осиповна Пушкина формально
получила 700 десятин земли, 13 деревень и 180 душ. Однако спустя пару лет, когда дядя Петр Абрамович предъявил наследникам к уплате векселя брата, согласно официальной описи (Юрий Тынянов в романе «Пушкин» процитировал
письмо губернского прокурора) в Михайловском оказались лишь дворовые крестьяне — 23 души мужского пола да 25 женского, а от 13 деревень не осталось
ничего.

Тем не менее в Михайловском с 1811 года бабушка Марья Алексеевна ведет
скромное вдовье хозяйство, и с тех пор на лето туда и начинает приезжать семья
Пушкиных. Александр Пушкин впервые посетил Михайловское уже после окончания лицея, в 1817 году. Эти поездки продолжались вплоть до смерти Надежды
Осиповны, в 1836 году. Насколько можно понять из писем родственников Пушкина, никакого реального дохода из Михайловского выжать не удавалось и нормальной хозяйственной жизни в нем не было.

Дом был построен Осипом Абрамовичем, видимо, плохо, так как уже в 1829 году его пришлось перестраивать и обновлять. Тем не менее, когда после смерти Надежды Осиповны Михайловское предстояло поделить между вдовцом Сергеем
Львовичем и тремя его детьми, Александр Сергеевич, с нежностью вспоминая
свою двухлетнюю ссылку и лелея поэтические мечты оставить столицу и уединиться в деревне (надежды несбыточные и невозможные), сделает попытку выкупить
имение у родственников. Они не сойдутся в цене: поэт готов был отдать за родовое
гнездо в лучшем случае 40 тысяч рублей, а муж сестры Ольги, Николай Павлищев,
хотел за него немыслимые 64 тысячи.

Надо сказать, что никто из претендентов в Михайловском постоянно не жил
и хозяйством не занимался. Нет никаких следов, что господа хотя бы примерно
понимали, из чего это хозяйство складывается и можно ли сделать его эффективней. Единственной заботой было найти приличного управляющего, а за его отсутствием приходилось мириться с тем, который есть, и лишь пытаться ограничить его воровство.

Из писем и воспоминаний известно, что около дома был плодовый сад,
но, видимо, урожай не продавали, так как Надежда Осиповна жаловалась, что
слив, груш и яблок народилось столько, что девать некуда. Была оранжерея,
в которой, между прочим, вызревали дыни-канталупы. Помимо фруктового
изобилия — им скорее всего Пушкины были обязаны широкой натуре
Осипа Ганнибала, закупившего при закладке сада элитные сорта плодовых деревьев, — родители Пушкина вспоминают о шумной жизни окрестных помещиков, о многодневном взаимном гостевании, музицировании и танцах, но ничего
не говорят о посевах, сборе урожая, продаже зерна, обработке льна — основной
культуры в этих краях...

Нет известий о торговле лесом. Не было в Михайловском и обычного для
этих мест фабричного производства (в то время как в куда более обширных
и благополучных Петровском и Тригорском были винокуренные заводы.
В Тригорском еще при отце любимой пушкинской соседки, П. А. Осиповой,
действовали полотняная и бумажная фабрика. Правда, в пушкинское время производство было уже свернуто как неприбыльное). В общем, дача как дача,
только что продукты свои, хотя из-за скупости и бесхозяйственности зачастую подпорченные. Известно, что во время ссылки Пушкина в усадьбе проживало примерно 30 дворовых людей. Чем занималась эта орава, сведений
нет, типичными занятиями дворовых девушек было шитье и вышивание, ну
и сад, оранжерея, огород, конюшня, коровник, птичник — все эти непременные атрибуты любой, даже самой скромной усадьбы были и в Михайловском
налицо.

Возможно, где-то по соседству и были образцовые имения, в которых умелые
организаторы на скудных псковских почвах обеспечивали стабильный доход.
Однако история почему-то фиксирует в основном либо упадок, как в Михайловском, либо достойное прозябание, как в Тригорском, владелица которого с большим трудом, а было у нее более 800 душ крепостных, обеспечивала достойную
офицерскую жизнь своего сына Алексея Вульфа.

Есть еще занятный пример. Недалеко от Михайловского до сих пор существует
старинное село Велье, часть земель вокруг которого была подарена Петром I своему
соратнику, генерал-прокурору Сената Павлу Ягужинскому. В царствование Елизаветы, его вдова (вторым браком бывшая за братом канцлера Михаилом БестужевымРюминым) оказалась замешана в интригах австрийского посланника, и ее, лишив
имений, сослали в Сибирь. Однако их двенадцатилетнего сына Сергея императрица
взялась воспитывать на свой счет, послала в Вену, снабдила учителями, а когда молодой человек, отменно преуспев во всех науках, вернулся в Россию, возвратила ему
наследство его родителя (только в Велейской вотчине значилось 6 140 душ) вместе с
чином камер-юнкера. Однако Сергей Павлович вместо службы увлекся промышленным производством. В Велье, льняном крае, он задумал создать ткацкую мануфактуру, специально пригласил француза управляющего, привез из Москвы станки
и мастеров. Но из этой затеи, как, впрочем, и из попыток наладить железные заводы
в своих екатеринбургских владениях, ничего не вышло. Граф растратил и свои средства, и приданое жены, которая в результате подала на развод.

После смерти Пушкина император Николай принял решение очистить
Михайловское от долгов и передать детям поэта. Выкуп имения, из-за споров
с Павлищевым, продлился до 1842 года. Тогда в Михайловское пару раз на лето
приезжала Наталья Николаевна с детьми, но обнаружила обветшавший дом, запущенный сад, разваливающиеся постройки. Постоянно жить в Михайловском
с 1866 года начал младший сын Пушкина — Григорий. Увлекался охотой и садоводством. И оказался более рачительным хозяином, чем его родители. Старый
дом, в котором когда-то жил ссыльный поэт, к этому времени совсем развалился
и был продан на своз, а на его месте построен новый. В 1899 году, к юбилею Пушкина, было принято решение о выкупе Михайловского в казну для устройства
в нем благотворительного учреждения в память поэта. Григорий Александрович,
к тому времени уже лет десять живший в имении своей жены под Вильно, получил 140 тысяч рублей.

Пока собирали деньги и покупали обстановку, дом, построенный Григорием
Александровичем, сгорел, и на его месте был выстроен новый, по проекту архитектора Владимира Щуко, восстановившего первоначальный «пушкинский» его
вид. В 1918 году крестьяне спалили все строения усадьбы, кроме «домика няни»
(баньки, где, по преданию, работал Пушкин), как, впрочем, поступили они со
всеми остальными имениями в округе. Не избежали общей участи и господские
дома в Тригорском и Петровском, простоявшие до той поры, впрочем, более века, что для переменчивой российской истории срок порядочный.

В двадцатые годы «Пушкинский уголок» вновь начинает пользоваться популярностью, на могилу Пушкина приезжают поклонники, и к очередному юбилею, 100-летию начала ссылки, в одном из отреставрированных флигелей открылся маленький музей. В 1937 году, к столетию смерти поэта, по проекту
архитектора Романова восстановлен дом, который сожгут уже немцы во время
Отечественной войны. Так что знаменитый Семен Степанович Гейченко, директор музея-заповедника, к 150-летию Пушкина построит на земле Михайловского шестую версию дома, считая с ганнибаловых времен.

«Мы совсем делаемся помещиками…»

Лев Толстой по возрасту годился Пушкину в сыновья. Сравнивая биографии
и поведение двух людей: Ильи Андреевича, деда Толстого и Сергея Львовича, отца Пушкина, можно найти много общего. Разница в уровне знатности, связях и,
главное, в богатстве — состояние Толстого, приумноженное женитьбой на Горчаковой, было очень большим — не повлияла на итог: оба к концу жизни оставили
семьи почти без средств. Илья Андреевич был человек «бестолково мотоватый»,
пишет Лев Толстой в своих «Воспоминаниях». «В имении его Беляевского уезда,
Полянах... шло долго не перестающее пиршество, театры, балы, обеды, катанья...
кончилось тем, что большое имение его жены все было так запутано в долгах, что
жить было нечем, и дед должен был выхлопотать и взять, что ему было легко при
его связях, место губернатора в Казани».

Когда Илья Андреевич умер, его единственный сын Николай оказался даже
беднее Пушкина, он вынужден был отказаться от обремененного долгами наследства и жениться на богатой. Нашлась состоятельная невеста — тридцатидвухлетняя Мария Николаевна Волконская, единственная дочь князя Николая Волконского, к тому времени уже умершего, и в приданое она принесла 800 душ
и имение Ясную Поляну, которое купил ее дед, прадед Льва Толстого, князь Сергей Федорович Волконский в 1763 году.

Но поселился в деревне его сын, Николай Сергеевич. Он оказался хорошим
хозяином, увлекшимся усадебным строительством, и за двадцать лет многое сделал. Строил князь с размахом — по 200 крепостных отправлял возить камень,
тщательно следил за качеством работ. Сохранившиеся до сих пор здания свидетельствуют, что «его постройки не только прочны и удобны, но и чрезвычайно
изящны», как пишет Лев Толстой в «Воспоминаниях». И сегодня в Ясной можно
наблюдать следы заложенной рачительным хозяином усадьбы — и аллеи, и дороги, и каскад прудов, и регулярный парк. В своем владении князь держался философом: не желал ни в коем случае огораживать усадьбу забором и велел вырыть
вокруг ров, поскольку «где виден нам конец, там нет надежды». И оставался аристократом, считавшим себя ровней великим мира сего. Поплатился карьерой за
гордость: при Екатерине отказался жениться на племяннице (и рассказывали,
любовнице) Потемкина, Варваре Энгельгардт, за что был «сослан» воеводой
в Архангельск, при Павле оставил службу, зато Александр I был гостем в его имении. Умер князь в 1822 году, не успев достроить центрального дома усадьбы, и завершал строительство его зять.

Большой господский дом, в котором вырос писатель, простоял менее тридцати лет. В 1854 году, нуждаясь в деньгах, Лев Толстой продал его на своз в село Долгое, где он со временем и истлел (с тех пор жили Толстые в одном из двух флигелей, построенных дедом). В большом доме было 32 комнаты, и это был
настоящий вельможный дворец. Впрочем, быт того времени демонстрировал
удивительную смесь размаха и простоты. Вспоминая свое детство, Толстой рассказывал, что во время обеда за стулом каждого сидящего стоял лакей, но скатерть была домотканой, грубой, а еда простой, хотя и вкусной: «Все вкусно...
Вкусна каша, вкусен картофель печеный, репа, вкусны куры с огурцами, и главное, вкусно пирожное, всякое пирожное, оладьи, молочная лапша, хворостики,
творог со сметаною…» Очевидно, что питались господа в первой половине XIX века тем, что росло на их собственном огороде.

Женившись, отец Толстого уже не служил. После войны 1812 года — спустя 50 лет после манифеста Петра III «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» — не служить стало модно. Считалось, что, получив необходимый чин (обер-офицерский и соответствующий ему
в гражданской службе 8-й ранг, дававший право голоса при выборе предводителя), дворянин, если его не заставляет идти на службу нужда, поступит куда
достойней, если займется частной, семейной жизнью. Толстой вспоминает,
что и все друзья отца его «не служили» (видимо, все-таки имея в виду гражданскую службу), поскольку далее он поясняет: «за все мое детство и даже
юность наше семейство не имело близких сношений ни с одним чиновником». Основными занятиями отца было хозяйство, охота и многочисленные
судебные процессы. Некоторые из тяжб оборачивались к выгоде: например,
выиграв одну тяжбу по спорному наследству, Николай Ильич получил очень
приличное имение Щербачовку в Курской губернии.

Рано потеряв родителей, будущий писатель и его братья воспитывались у тетки,
в Казани, и в Ясную Толстой вернулся уже взрослым, вступив в права наследства.
При разделе в 1847 году Толстой, как младший из четырех сыновей, получил Ясную
Поляну: «Когда мы делились, то мне, по обычаю, отдали имение, в котором жили», писал он в «Воспоминаниях». Льву Николаевичу досталось около 1 600 гектаров земли с 330 душами «мужеска пола». Кроме имения Ясная Поляна (1 200 гектаров) он
получил деревни Грецовку, Городню, Мостовую и Ягодную, а в Богородицком уезде — Малую Воротынку. Деревни эти, кроме Грецовки, Толстой вскоре продал.

Похоже, что все имения к тому моменту были заложены в Опекунский совет. И денег не было. В отличие от Пушкина граф Толстой вначале довольно активно берется за хозяйство. Толстой пытается наладить доходы, например,
взять в аренду почтовую станцию Ясенки. Позже, вместе с соседом А. Н. Бибиковым, Толстой построил винокуренный завод, который просуществовал полтора года.

В 1856 году Толстой решает освободить своих крестьян. В «Дневнике помещика» он рассказывает, что «намерен отпустить всех крестьян по оброку», с тем
чтобы «по истечении 24 лет, срока выкупа именья из залога, они получили вольную с полной собственностью на землю». Но крестьяне отказались, ожидая
«вольную» вместе с землей уже в коронацию и не доверяя своему помещику, хотя причин не объясняли, а ссылались на то, что лучше «служить по-старому».
В черновике письма графу Д. Н. Блудову Толстой пишет: «Главное, что вопрос
о том, чья собственность — помещичья земля, населенная крестьянами, чрезвычайно запутан в народе, и большей частью решается в пользу крестьян, и даже
со всей землей помещичьей». И далее: «У нас почему-то все радуются, что мы
доросли до мысли, что освобождение без земли невозможно и что история Европы показала нам пагубные примеры, которым мы не последуем. Еще те явления
истории, которые произвел пролетариат, произведший революции и наполеонов, не сказал свое последнее слово, и мы не можем судить о нем как о законченном историческом явлении. (Бог знает, не основа ли он возрождения мира к
миру и свободе?)».

Возвратившись после заграничного путешествия 1857 года в Ясную Поляну,
Толстой так размечает свою жизнь: «главное, литературные труды, потом семейные обязанности, потом хозяйство, но хозяйство я должен оставить на руках старосты, сколько возможно смягчать его, улучшать и пользоваться только 2-мя тысячами, остальное употреблять для крестьян. Главный мой камень преткновения
есть тщеславие либерализма».

После женитьбы в 1862 году страсть к хозяйству, в котором уже нет крепостных, проявилась с новой силой. Как будто воплощая в жизнь собственные
литературные образы, Толстой активно погружается в деревенские заботы.
В написанной позже «Анне Карениной» Константину Левину, персонажу, в котором много автобиографического, он отдает явно собственные мысли: «Нужно было вести хозяйственную машину в Покровском так, чтобы были доходы.
Как нужно отдать долг, так нужно было держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, получив ее в наследство, сказал спасибо отцу, как Левин говорил спасибо деду за все, что он построил и насадил. И для этого нужно было
не отдавать землю внаймы, а самому хозяйничать, держать скотину, навозить
поля, сажать леса».

В 1863 году Софья Андреевна писала сестре: «Мы совсем делаемся помещиками: скотину закупаем, птицу, поросят, телят». Толстой разводит то капусту,
то цикорий, то породистых кур, то пчел. Однако успехом эти начинания не
увенчались. В 1867 году сгорела оранжерея, построенная еще дедом Волконским, что принесло Толстому немало расстройства. Если до реформы хозяйство в Ясной Поляне не приносило большой прибыли, то после — стало совсем
худо. Из всех хозяйственных затей Толстого удачным оказались лишь садоводство и посадка лесов. (Сады в Ясной Поляне в результате усилий Толстого занимали 40 гектаров. К концу века, когда хозяйством занималась уже
Софья Андреевна, яблок было столько, что их реализация стала проблемой.
Сады стали отдавать в аренду.)

Однако азартный помещик не сдается. Гонорары за «Войну и мир» и другие
произведения к этому времени уже настолько велики, что позволяют Толстому
в 70-е годы купить несколько тысяч десятин дешевой степной земли в Самарской
губернии, в Бузулукском уезде (в 1871 году куплено 2 500 десятин, а в 1878 году —
еще 4 022), и завести на них лошадей — 400 голов. Лошадей Толстой ездил покупать сам, вообще очень увлекался калмыками, степью, кумысом. Но наступили
голодные годы, начался падеж лошадей, и конезаводчиком Толстой так и не стал.
Его сын Илья Львович вспоминал, как старший брат Толстого, Сергей Николаевич, хозяин имения Пирогово, сетовал: «Хорошо тебе, как птице небесной, ни
сеять, ни жать, написал роман и покупаешь себе в Самаре новые имения, а ты похозяйничал бы тут. Ведь я опять прогнал приказчика, обворовал меня кругом. Теперь опять Василий управляет, а мы опять без кучера».

Итак, несмотря на наличие оборотных средств и значительного количества
плодородной земли в околочерноземной Тульской области с ее сравнительно дешевой рабочей силой, а также несмотря на явное желание трудиться, вникать
в тонкости хозяйствования, вводить всякого рода новшества, удачи на земледельческом поприще Толстому добиться не удалось.

Хотя рядом был положительный пример. Афанасий Фет, друг Толстого, его
постоянный корреспондент и собеседник, отчаявшись прокормиться литературной деятельностью и получивши за женой 35 тысяч рублей приданого, вдруг решил заняться сельским хозяйством. И в 1860 году, как пишет другой приятель
и сосед, Иван Тургенев, приобрел «200 десятин голой, безлесной, безводной земли с небольшим домом, который виднеется вокруг на 5 верст». В Степановке нет
ничего поэтического и похожего на романтическое, но разоренное и бесхозное
Спасское-Лутовиново или на красивейшую Ясную Поляну, где были и леса, и сады, и охота. Но через 17 лет упорной и прозаической деятельности, став одним из
богатейших помещиков Орловской губернии и доказав, что в сельском хозяйстве
ничего нельзя добиться без «личной инициативы хозяина», инициативы, помноженной на непрерывный труд, здравый смысл и трезвый расчет, Фет все-таки
продает Степановку и покупает в 1877 году за 100 тысяч благоустроенное имение
Воробьевку — с парком, большим домом и прекрасным управляющим, где живет
уже совершенно традиционным помещиком, приезжая из Москвы только на лето и вместо пашни и молотьбы занимаясь переводами.

«Вот мне приют…»

В 1874 году Иван Тургенев получил письмо, в котором говорилось об образе жизни, близком и понятном автору «Записок охотника»: «Теперь я в деревне, наслаждаюсь летним теплом и прекрасной природой, немножко работаю и очень много ничего не делаю». Письмо было от Александра Островского.

В 1867 году братья Островские (из которых один — известный драматург, а второй — крупный чиновник — сенатор, член Государственного совета, с 1881 — министр государственных имуществ) выкупают у своей мачехи сельцо Щелыково. Это
небольшое имение в 1848 году приобрел с торгов их отец, происходивший из костромского духовенства, но вместе с чином получивший дворянство, а следовательно
и возможность владеть землей.

В середине XVIII века Щелыково входит в состав имения генерала-майора
Федора Михайловича Кутузова, брата известного масона, писателя, друга Новикова и Радищева. От того времени доныне сохранилась церковь в Николо-Бережках — каменная, двухэтажная, с затейливым иконостасом в стиле рококо. Ее
постройка закончена в 1792 году. Неизвестно, как много времени проводил
в имении генерал-майор, возможно, жил он в Костроме (был предводителем костромского дворянства с 1788 по 1800 год). Сохранившийся усадебный дом, построенный в конце XVIII века, слишком мал, чтобы служить приютом для богатого землевладельца, даже если он приезжал только летом. Как бы то ни было,
уже в следующем поколении Кутузовых — а детей в семье было пятеро — имение
оказывается раздроблено, так что Николай Федорович Островский покупает
Щелыково не у наследников Кутузова, а в Опекунском совете, т. е. разоренное
и проданное с молотка.

Последние года три-четыре жизни новый костромской помещик провел
в своем имении, занимаясь хозяйством и тяжбами. Однако после его смерти
в 1853 году вести хозяйство пришлось вдове, что для нее было физически
трудно. После реформы 1861 года она и вовсе перестала сводить концы с концами. В результате вдова продает Щелыково пасынкам, Михаилу и Александру Островским, за 7 357 рублей в рассрочку на три года. «Вот мне приют, —
писал драматург брату, — я буду иметь возможность заняться скромным хозяйством и бросить, наконец, свои изнуряющие драматические труды, на которые я убил бесплодно лучшие годы своей жизни». Известный российский
драматург, утомленный необходимостью постоянного рутинного театрального
труда, дающего не слишком большой заработок (семья у Островского велика,
денег же мало, так что на покупку имения он брал в долг у брата и отдавал в
течение нескольких лет), всерьез рассчитывает ведением хозяйства — в пореформенное время, т. е. при вольном найме работников, — обеспечить себе достаточные средства на жизнь.

Сразу было решено пригласить опытного управляющего. Однако анализ
экономических возможностей имения, с его скудной землей, отсутствием оборотных средств и, главное, вечной бедой российского земледелия — нехваткой
рабочих рук, показал, что дельный управляющий тут и на собственное содержание не заработает. И Александру Николаевичу пришлось взяться за все самому.
Он выписывает лучшие семена, приобретает лошадей, сажает новый сад, строит
маслобойню. Но неурожайные годы случаются чаще урожайных. Нанятые работники обманывают, хлеб родится скудно, коровы дают мало молока, и лишь огород исправно снабжает хозяйство овощами. Работать некому, хорошие работники редки. Крестьяне пьют. В деревнях насчитывалось по три-четыре двора
(в самых больших — по четырнадцать), живут главным образом женщины,
а из мужчин — старики и дети, взрослые уходили на отхожие промыслы в столицы. В реках много рыбы, в лесах грибов, но на промышленную основу их сбор поставить не удалось. Многие местные помещики заводят бумажные фабрики, одна
из них была и в Щелыкове, на реке Куекше, однако при Островском уже в ветхом
и нерабочем состоянии.

Отдаленность имения и плохие дороги делали не слишком выгодной эксплуатацию и главного богатства усадьбы — леса. До 1871 года, когда была достроена
Кинешемская железная дорога, лес в уезде был дешев, по десяти рублей за десятину, и продавать его было невыгодно. Позже продажа леса обсуждается в семье
активно, Михаил мягко подталкивает к этому брата, но тот мечтает оставить хотя бы лес на черный день детям, которых у него пятеро.

Жизнь помещика разочаровывает. Мужики воруют лес, а наказывать их по
всей строгости закона — жалко. Отношения с местным населением, несмотря
на мягкость нового помещика, складываются не всегда благополучно. В сентябре 1884 года в усадьбе случился пожар — сгорела солома, сараи, хлеб в скирдах,
едва не загорелся дом. Островские потрясены и страшно расстроены и убытками,
которых «тысяч более трех», и тем, что очевиден умышленный поджог. В письме
брату Михаилу драматург пытается разобраться в причине и видит ее прежде всего в водке. «Даже и злой человек без всякого повода или по ничтожному поводу
не решится на поджог, но стоит ему осатанеть от водки, так он и за пять лет какую-нибудь обиду вспомнит. А поводы всегда найдутся. У нас, например, все выгоны предоставлены крестьянам чуть не даром; за один день косьбы, да еще их же
за это поим водкой, хотя всеми крестьянами дана подписка, засвидетельствованная в волостном управлении, но исполнять эту работу по первому требованию,
добровольно, выходят обыкновенно далеко не все; нужно посылать за ними, понуждать, браниться, вот и повод. А вот другой: поймали порубщиков, нашли
у них и лес; мы за поруб с порубщиков никогда посредством суда не взыскиваем.
Мы велим привезти лес, а за порубку день-два работать. И порубщики обыкновенно благодарят, кланяются в ноги, а зло уже есть».

Земская жизнь тоже не вдохновляет. В 1872 году Островского избрали почетным мировым судьей, и он довольно активно участвовал в делах уезда. Через два
года его предлагают в уездные предводители. Он отказался, согласившись стать
членом уездного земского собрания. Несмотря на серьезные намерения многих
участников, земская деятельность дает больше материала для пьес, чем практической пользы. Например, в феврале 1877 года пришлось закрыть землевладельческий съезд в разгар выборов, так как после голосования в избирательном ящике оказались три посторонних предмета: пуговица, пятиалтынный и окурок папиросы. Возникли споры, одни предлагали голосование считать незаконным,
другие настаивали на продолжении. Тогдашний предводитель дворянства Рылеев в рапорте начальству писал: «Я, видя, что страсти начинают разгораться и что
дело легко может дойти до неприличных выходок, тем более что некоторые из
представителей духовенства были в совершенно нетрезвом виде, объявил собрание закрытым». Островский сетовал, что на выборные должности идут наименее
способные, а те, что подельнее и побогаче, отлынивают от общественной деятельности. Сам же он служить в земстве по-настоящему не мог, так как зиму
проводит в Москве, по-прежнему только службой в театре доставляя себе средства на жизнь.

Всего А. Н. Островский провел в Щелыкове 18 лет, приезжая весной и уезжая осенью. Постепенно хозяйственные заботы были оставлены, дела по управлению имением находились в руках приказчиков, всегда неудовлетворительных, но других взять было негде. Летом по усадьбе распоряжалась жена
драматурга Мария Васильевна. Она занималась домашними заготовками, под
ее руководством солили грибы, варили варенье, огород был очень хорош.
Но большую часть запасов — вина, бакалею, окорока, табак, чай, сахар — привозили с собой из Москвы. Усадьба окончательно превратилась в дачу, и надежды не только на доход, но хотя бы и на возможность окупать ее содержание не
оставалось. Переделывая пьесу Невежина «Старое по-новому» в 1882 году,
Островский влагает в уста крестьянина такую характеристику некоего барина:
«Что в нем хорошего, ни мужик, ни барин; ни себе, ни людям. Служить бы шел,
вот был бы барин настоящий. А что он тут, в именьишке живет, да в земле копается, какой корысти ждет? Из-за готового хлеба на квас. Нешто он дело делает?
Одно времяпровождение».

Зато гостей было много, развлекались рыбалкой, охотой, сбором грибов, прогулками, фортепьяно, преферансом, катанием на лодках или на лошадях, пикниками, купаньем — в общем, сложилась типичная дачная жизнь. Гости приезжали
после настоятельных и искренних приглашений, размещались в старом доме,
во флигеле, в новом доме, построенном для Михаила в 1873 году, — места хватало, а потребности были незатейливые. Ставили спектакли, на именины хозяев
собирали чуть ли не весь уезд.

После смерти драматурга его брат Михаил Островский делает последнюю попытку заняться усадьбой всерьез: рассчитывает количество пахотной земли, скота, потребного для удобрения пашни, но его экономические выкладки не потребовались, хозяйство вести по-прежнему некому.

Михаил бездетен. Поначалу братья уговаривались, что в случае смерти одного из них имение перейдет к другому, а не будет поделено между всеми наследниками. Александр Николаевич умер первым, его часть все-таки перешла к его семье, позднее к сыну Сергею, а Михаил свою половину завещал дочери
Александра Николаевича, Марии Шателен.

После 1917 года имение было национализировано, в старом доме устроена
колония беспризорных, а в доме Шателен — коммуна кинешемских рабочих.
В 1923 году Щелыково передано Народному комиссариату просвещения,
а в 1828-м — Малому театру, который устроил в усадьбе дом отдыха. В 1936 году
в двух комнатах старого дома разместилась мемориальная экспозиция. К 125-летию со дня рождения драматурга, в 1948 году, Щелыково объявили государственным заповедником (первый директор музея, И. И. Соболев, сын крестьянина,
учившего плотничать А. Н. Островского, по памяти восстановил расположение мебели в доме). В 1953 году его передали в ведение ВТО. Несколько лет назад заповедник перешел под эгиду Министерства культуры, получив статус федерального музея.

Последнее время не только в Щелыкове, но и во всех крупных усадьбах-заповедниках наблюдается стремление к экспансии. Усадьбы вновь готовы стать
и культурными, и социальными центрами в провинции. И рассчитывают
не только просвещать и развлекать, но и организовывать окружающую жизнь,
предлагая рабочие места, системы образования, привлекая инвесторов.

С другой стороны, появилось немало организаций и частных лиц, готовых
выкупить у государства бесхозные усадьбы, реставрировать их, сохранив исторический облик и эксплуатировать в качестве гостиниц, досуговых центров, офисов. Пока законодательством это не разрешено, но уже есть люди, занимающиеся лоббированием необходимых поправок. И они уверены: если государство
разрешит покупку земель бывших усадеб по льготным ценам (на условии неделимости земли и с обязательством восстановления первоначального облика), покупатели обязательно найдутся. Так что мечта об усадьбе до сих пор жива.

---

[1] Никаких специальных архивных изысканий для этих заметок не проводилось. Материал взят
в основном из собраний сочинений классиков (в том числе и из примечаний и комментариев
к ним), из воспоминаний и писем современников, а также получен во время посещений
мемориальных музеев-заповедников. Важными источниками послужили: сборники Общества
изучения русской усадьбы «Русская усадьба»; сборник статей «Столица и усадьба: два дома
русской культуры» (Михайловская пушкиниана 2002. Вып. 23); книги: Ревякин А. И.
А. Н. Островский в Щелыкове. М.: ВТО, 1978; Никитина Н. Ясная Поляна: Путешествие
с Львом Толстым. Тула: Изд-во «Ясная поляна», 2002; Фет А. А. Жизнь Степановки,
или Лирическое хозяйство. М.: НЛО, 2001.