Разрушила ли общину Столыпинская реформа?

[*]

В 1913 году крестьянин из Новоторжского уезда Тверской губернии направил прошение в Главное управление землеустройства и земледелия с жалобой на решение своей общины провести землеустройство общинных земель в соответствии с положениями Столыпинской аграрной реформы. Крестьянин Федор Волхов уже подал прошение в местную землеустроительную комиссию о выделении его полос в отруб, но его выделение оказалось отложено ввиду постановления общины о полном разверстании общинных земель. Подавая жалобу, Волхов указывал, что проект хозяйства, составленный для него согласно процедурам для индивидуального выделения земли, соответствовал во всех основных чертах подлинно единоличному хозяйству, ожидающееся теперь общее разверстание не позволяло достигнуть этого результата и должно было привести не к реорганизации земли в общине, а к ее дезорганизации (не землеустройство, а расстройство). О проектах землеустройства, очевидцем которых он стал в уезде, он писал так: "…Крестьяне не вдумываются в будущее землевладения после землеустройства, всячески стараются произвести разверстание в таком виде, чтобы оно было похоже на общину, т. е. чтобы на каждый двор было отведено по участку пашни и покоса, которые отводятся иногда на очень большом расстоянии один от другого. Отвод пашни и покоса вместе при разверстаниях бывает возможным лишь немногим домохозяевам ввиду неудобоисполнимости, зависящей от плана земли. Затем земля с лесом остается в общинное пользование; кроме того, по полдесятины с души, а иногда и более, оставляют для общего пастбища. И это еще не все. Случается, что отдаленные места (пустоши) определить в участки не удается, вследствие того что крестьяне неохотно берут землю вдали от селения… Иногда в таких местах дают вместо одной десятины -- две-три, и то не берут. В таком случае и здесь приходится отводить всем по участку, или общинным порядком делить полосами. Так что каждый хозяин получает землю в двух или трех местах. Через несколько лет продают на съемку или сами срубают лес, а место из-под леса тоже делят полосами. Затем, убедившись в непригодности общего пастбища для скота, делят его на полосы или на участки… так что это не землеустройство, а землерасстройство"[1].

Подобное устройство земельных участков, которое описывает и высмеивает Волхов, было не таким уж нечастым исходом проектов разверстания крестьянских земель, осуществлявшихся бюрократией, назначенной для проведения в жизнь столыпинской аграрной реформы. Довольно часто индивидуальные прошения крестьян приводили к тому, что вся община ускоряла принятие решения об осуществлении реформы, и центр по проведению реформы ничтоже сумняся фиксировал новое землеустройство как очередной успех. Однако же действительность была сложнее, потому что повсюду, где целые общины соглашались на разверстание земли, результат по своему качеству неизменно не достигал той радикальной реорганизации, о которой мечтали авторы столыпинской аграрной реформы, а мечтали они о том, чтобы -- по западноевропейскому образцу -- вся территория России была покрыта "крепкими" хозяйствами, похожими на усадьбы, где жили бы хозяева этой земли. Оказалось однако, что крестьяне могут вносить в ход реформ важные изменения. В данной статье доказывается, что эти модификации имели целью сохранить традиционную практику общинного землепользования. Крестьяне приняли Столыпинскую земельную реформу на свой лад и тем самым продемонстрировали отвержение основных ее принципов[2].

Как измерить успех реформы

Когда Столыпин говорил, что ему требуется двадцать лет на то, чтобы преобразить российскую деревню, он имел в виду правовую и физическую реорганизацию крестьянской земли, а его современники судили об успешности реформы по статистике, касающейся изменений систем крестьянского землевладения. Наиболее важная статистика относилась к количеству дворов и площади земель, укрепленных в личную собственность, а также к количеству хозяйств и земель, вовлеченных в процесс формирования обособленных хозяйств (хуторов и отрубов). По мере развития реформы на основании этих данных стали вырисовываться противоречивые тенденции. Процесс укрепления земель поначалу пошел быстро, но с 1910 года темп стал снижаться. Зато образование обособленных хозяйств началось медленно, но ускорилось и достигло пика в 1911 году, замедлилось в 1912 году и опять поползло вверх в 1913#1914-м. Эта численная динамика в те годы подвергалась противоречившим друг другу интерпретациям, но недавно некоторые историки поставили под сомнение точность статистики и пришли к выводу, что цифры, возможно, были преувеличены. Особенно большие сомнения, как показал В. П. Данилов[3], вызывают официальные данные об укреплении земель в личную собственность согласно Закону от 14 июня 1910 года и относительно удельного веса крестьянских дворов, приступивших к реформе, рассчитанные на основании подворной переписи 1905 года.

Фактически власти, проводившие реформу, признавали, что к этой статистике нельзя относиться с полным доверием. Например, в циркуляре Министерства внутренних дел в 1911 году были отмечены неточности, обнаруженные в записи количества крестьянских дворов, укреплявших землю в личную собственность[4]. Как показало обследование, проведенное в Орловской губернии в 1913 году, из 10 тысяч случаев изменения формы землевладения по крайней мере 10 процентов оказались "фиктивными" из-за ошибок при заполнении таблиц, несообразностей в данных переписи и двойного подсчета вследствие закона от 14 июля 1910 года[5]. Определение непередельных общин с целью применения к ним июньского закона 1910 года (который, следует напомнить, автоматически наделял статусом наследственного владения дворы в общинах, прекративших земельные переделы) было основано на ненадежных данных, поскольку записи о частоте общих переделов были неполными и неточными. Ошибки совершались и в подсчете числа обособившихся хозяйств. Комитет по землеустроительным делам был настолько обеспокоен неточностями в статистике, относящейся к новым хуторам и отрубам, что заказал исследование десяти уездов, чтобы выяснить реально существующее число хуторов и отрубов в сравнении с данными переписи[6]. Двойной счет в этом случае произошел в результате того, что более ранние индивидуальные выделения были учтены вторично в числе общинных разверстаний. Некоторые ошибки возникали также в результате того, что местные комиссии завышали свои результаты, как произошло в случае с Рязанской губернской землеустроительной комиссией, которая включила проекты, находящиеся в стадии планирования, в отчеты о завершившемся разверстании. По признанию чиновников, такая практика могла увеличивать погрешность в счете разверстанных хозяйств до 25 процентов[7].

Для историков и, конечно же, для современников вопрос, который следовало задать о статистике реформ, касался того, в какой степени числовые показатели говорят о фактическом преобразовании российской деревни. Так, Джордж Павловский, эмигрант, специалист по сельскому хозяйству, публиковавший свои труды на Западе, полагал, что два миллиона укреплений в личную собственность, включая один миллион обособленных хозяйств, служат доказательством того, что община была упразднена[8]. Другие, пользуясь аналогичной статистикой, но замечая в ней другие тенденции, не соглашались с данными Павловского. Поскольку есть признания властей в том, что существовала тенденция к преувеличению результатов, к статистическим данным необходим осторожный подход. Сегодня сложилось общее мнение, согласно которому бoльшая часть крестьянской земли находилась в общинном владении даже накануне революции 1917 года, а единоличные хозяйства были сравнительно редки. Добавление хозяйств, уже державших свою землю в наследственном владении (подворное землевладение) до столыпинской аграрной реформы, к тем, которые укрепили за собой землю на праве личной собственности в годы реформы, дает цифру примерно 27#33 процента крестьянских хозяйств, в той или иной форме наследственно владевших землей накануне 1917 года. В эту сумму входит и значительно меньшее число дворов, реорганизованных в разные формы обособленного хозяйства согласно Указу от 9 ноября 1906 года и Закону 1911 года о землеустройстве.

Кроме подсчета случаев изменения формы землевладения, связанных со Столыпинской реформой, историки также строили гипотезы относительно долгосрочных перспектив этой реформы в социальных преобразованиях сельской России. Центральную роль в этих дискуссиях опять-таки играла официальная статистика. Недавний пример -- работа американского историка Дэвида Мейси, который, указывая, что к 1915 году более двух миллионов хозяйств было вовлечено в какой-либо форме в процесс землеустройства (включая образование хуторов и групповое землеустройство), а также то, что в 1914 году существовали планы разверстания 7? миллиона десятин крестьянской земли, пишет: "Действительно, имея в виду такие цифры, кажется неоспоримым не только то, что характер сельского общества находился в процессе преобразования, но и то, что число крестьян, вовлеченных в реформу, уже достигло уровня критической массы, позволявшей обеспечить самодвижение процесса"[9]. Подобно писавшему до него Джорджу Яни, Мейси допускает, что любое участие крестьянского двора в реформе, (безразлично -- включало ли оно изменение формы землевладения, и независимо от обстоятельств этого участия) было шагом по направлению к независимому фермерству.

Чтобы разрешить разногласия, необходимо задаться вопросом, до какой степени и какими путями участие в реформе вызывало неотвратимые изменения в общине. Ответ на этот вопрос неизбежно зиждется на том, как и кем дается определение общины, а также на том, какое место в этом определении отводится общинным земельным переделам. Если центральное место в определении общины де-юре и де-факто, по общему мнению, занимает представление о периодическом переделе земли, то, очевидно, можно сказать, что двор, укрепляющий свою землю на праве личной собственности или разверстывающий часть земли, прежде подлежавшей переделу, выделился из общины. С другой стороны, если различные функции общины в организации землепользования наделяются в определении общины равным весом или если община понимается в еще более широком смысле -- как узел общественных, культурных и экономических отношений, то ликвидация права на передел земли не может быть приравнена к роспуску общины или к выходу индивида из нее. В определениях общины, использовавшихся в официальных сообщениях о реформе, было столь мало логики, что в результате получилась путаница, и значительная часть законодательства реформы была рассчитана не на земельную общину, а на так называемые сельские общества, которые иногда совпадали с земельными общинами, а иногда -- нет. Комментаторы реформы -- в прошлом и настоящем -- тоже часто использовали то узкие правовые, то широкие социологические определения общины, чтобы подкрепить ими свои аргументы.

Между тем на местном уровне, в деревнях крестьяне давали собственные интерпретации воздействия реформы на общину. Эти интерпретации часто формировались конкретными обстоятельствами, которыми было обставлено решение принять реформу. Например, индивидуальное выделение, включающее физический отвод земли, могло дать соответствующему хозяйству статус "постороннего" в глазах других членов общины, независимо от того, зависело ли это выделение от отношений конкретного двора с общиной в целом; хотя крестьянские общины были в состоянии приспособиться к самым разнообразным формам соглашений по землевладению и не обязательно ощущали, что они при этом лишились своей общинной сущности или действовали вопреки интересам коллектива. Аналогичным образом, хотя имелись случаи, когда решение провести разверстание на уровне общины было сознательным актом, имевшим целью разрушение общины, в некоторых обстоятельствах такое решение могло представлять собой акт самоутверждения, например, тогда, когда общины принимали общее разверстание как стратегию, ведущую к краху индивидуальных выделений. Короче говоря, изменения в характере землевладения, а также разверстание могли толковаться крестьянскими общинами самым различным образом, что зависело от местных обстоятельств и особенностей истории их столкновения с реформой. Этот релятивизм означает, что к выводам -- в особенности о том, в какой степени реформа способствовала эрозии общинного мышления и подпитывала индивидуализм крестьянства -- следует подходить с чрезвычайной осторожностью.

Изменения прав собственности и община

Из всех изменений, которые сделало возможными законодательство Столыпинской реформы, чаще всего крестьянские хозяйства соглашались на перенос права собственности на полосы пашни. Но это было как раз тем изменением, относительно которого власти, проводившие реформы, испытывали в высшей степени двойственные чувства. Спорным был вопрос о том, можно ли утверждать, что, укрепив землю в наследственное владение, крестьянские хозяйства вышли из общины. Комментаторы -- современники реформы (как из сторонников реформы, так и из ее хулителей) выражали по этому поводу скептицизм. Один из ярых сторонников реформы, Борис Юревский, был среди тех, кто сомневались, что изменения в правах очень много значили, заметив, что хозяйства, укрепившие свою землю в наследственное владение, как-то отличались от земли общинников, поскольку полосы тех и других были перемешаны[10]. То же утверждалось и в оппозиционной прессе: так, Сергиевский писал в "Речи", что "2 миллиона личных собственников не обозначают собой разрушение общины в той мере, в какой это кажется с первого взгляда… преобладающим типом этих личных собственников оказывается чересполосник, "собственность" которого следует считать больше фразой, нежели реальным фактом"[11]. Это мнение разделял такой опытный юрист, занимавшийся крестьянской землей, как О. А. Хауке, который утверждал, что трудно найти правовой аргумент в пользу того, что укрепление в личную собственность означало выход крестьянина из земельной общины: "…Выходя из общины, укрепившиеся не выходят из сельского общества как административной организации. Они не выходят даже из земельного общества и остаются связанными с ним целым рядом условий, во-первых… внутреннею чересполосностью и тою общностью, которая отсюда проистекает; во-вторых, совместностью владения вспомогательными угодьями, которые… остаются в собственности общества как юридического лица; в-третьих, правом общества на выморочные укрепленные участки и т. п.)"[12].

Указ 9 ноября 1906 года исходил из предположения, что крестьяне, укрепившие свои полосы пахотной земли, впоследствии попросят, чтобы эти полосы были собраны в обособленные хутора. Это ожидание не оправдалось. Аналогичным образом не оправдались ожидания авторов реформы, что непахотные угодья, такие как пастбища, луга, кустарники и леса, впоследствии будут поделены. Некоторые типы пашни, такие как полосы, использовавшиеся для интенсивного, товарного производства зерна (левады и пидметы), которые подлежали переделам по особым правилам, тоже, как правило, исключались из проектов разверстания. Такие земли, так называемые дополнительные угодья общины, могли составлять значительную часть общинной земли и хозяйств, получающих наследственные права на индивидуальное землевладение. Первоначальный план состоял в том, чтобы дворы, укреплявшие землю, обменивали права на дополнительные угодья на эквивалентное количество пашни. Но в результате противодействия крестьян и из-за практических трудностей сравнения различных типов земли такие обмены происходили редко[13]. Вследствие этого хозяйства, укрепленные крестьянами в наследственную собственность по указу от 9 ноября 1906 года и закону от 14 июня 1910 года, получили право индивидуальной собственности лишь на определенные типы земель, а на остальные земли -- право сервитутов[14]. Права на полосы пашни, конечно же, далеко не дотягивали до полных прав собственности, потому что такие полосы не могли продаваться некрестьянам и могли принудительно объединяться решением общины. Словом, укрепление на праве личной собственности гарантировало крестьянам неотчуждаемую долю общинной земли, но не неотчуждаемый участок или неотчуждаемые участки[15].

Сохранение права сервитутов на дополнительные угодья дворами, укрепившими свою землю в личную собственность, послужило источником некоторой первоначальной путаницы, когда дело дошло до передачи земли; если некоторые нотариусы были подготовлены к тому, чтобы подтвердить законность продажи наследственного права дворов на общинную землю, то другие отказывались так поступать на том основании, что такая земля оставалась собственностью общины. Министерство внутренних дел оказалось вынуждено высказать свой взгляд на эту проблему, постановив в 1910 году, что хозяйства имеют право продавать свои наследственные права на использование общинных угодий, как и на свою пашню, но только в совокупности[16]. Если двор принимал решение продать лишь часть своей пашни, то, согласно упомянутому положению, он был обязан продать пропорциональное количество своей доли в угодьях, подлежавших общинному пользованию. А. А. Риттих -- с 1906 по 1913 год управляющий делами комитета землеустройства Главного управления землеустройства и земледелия -- высказал сомнение относительно этого постановления. Так, в письме к министру внутренних дел в августе 1913 года он подчеркнул аномалии, которые могли возникнуть, например, в случае, когда община решала вспахать землю, подчинявшуюся праву сервитутов, а также привлек внимание к факту, что посторонние покупатели могут подчиняться власти общины, не будучи членами последней[17]. В архиве нет ответа министерства на эти вполне разумные возражения.
Хотя некоторые общины бойкотировали хозяйства, укрепившие свои полосы на правах личной собственности, обладатели этих прав сохранили право участвовать и голосовать на сходах, когда обсуждались общинное землепользование и севооборот. Кроме того, они по-прежнему обладали множеством административных прав и несли многочисленные обязанности в силу их продолжавшегося членства в неформальном деревенском сообществе и формальном сельском обществе. Эти права включали право на долю в общественном капитале, право голосовать на деревенских и волостных выборах, а также право участвовать во владении общинным запасным хлебным магазином, пожарным депо, административными зданиями и несельскохозяйственными ресурсами (такими как каменоломни). Хозяйства, укрепившие землю в личную собственность, также -- наряду с другими дворами -- должны были исполнять обязательства по уплате местных налогов и поставлять рабочую силу на множество коллективных мероприятий, таких как содержание в исправности дорог и мостов.

Для восприятия крестьян вроде бы не было характерным считать, что вступление в наследственное владение землей означает выход из земельной общины. Громадная разница в петербургском понимании сельского сообщества как общины и крестьянского понимания его как мира иллюстрируется в вопросах и ответах, содержащихся в анкете, использованной Вольным экономическим обществом для исследования судеб общины после Указа от 9 ноября 1906 года[18]. Анкета содержала следующий вопрос: "Как преимущественно совершаются выходы в Вашей местности: в виде укрепления прежних полос чересполосно к общинным землям, сведения полос в один или несколько отрубов или выхода на отруба с переносом на выделенную землю построек (хутор)?"

Авторы этого опроса, очевидно, полагали, что изменения в характере землевладения, независимо от того, сопровождались ли они обустройством на укрепленной земле или нет, приводили к выходу крестьянского двора из общины. В ответах на этот вопрос анкетируемые из самых разных губерний отрицали, что какие-либо крестьяне вышли из общины, даже если в ответе на предыдущий вопрос они подробно описали хозяйства, которые вступили в наследственное владение своими полосами. В Самарской губернии некоторые из анкетируемых сопроводили ответы особыми пояснениями в том смысле, что хотя хозяйства вступили в наследственное владение своей землей, из общины никто не вышел. Например, в Ивановской волости один из отвечавших крестьян писал: "Землепользование в поименованной местности: крестьяне все равно ведут свое хозяйство чересполосно, трехпольное, как укрепившиеся, так и не укрепившиеся, выходить на хутора и отруба никто не думает, потому что из общины нельзя…"[19] Для этого отвечавшего, как и -- фактически -- для многих крестьян, одного изменения в характере владения землей было недостаточно для того, чтобы считать крестьянина вышедшим из общины, хотя большинство законодателей считало иначе. Более того, крестьянские хозяйства и их родные общины не всегда ощущали обязывающий характер правовых положений, сопровождавших изменения в характере землевладения. В ходе исследования Вольного экономического общества было установлено, что некоторые обладатели наследственных прав на землю воспользовались получением дополнительных полос при последующих переделах земли в их родной общине[20]. Хауке также заметил, что хозяйства, вступившие в наследственное владение землей, часто ожидали, что они получат дополнительную землю от общины, а кроме того, отметил, что эти запросы иногда удовлетворялись[21]. В "Русском богатстве" упоминается один случай в Таврической губернии, где крестьяне, получившие право на землю, продали свои полосы, пропили выручку, а затем вновь обратились в общину за землей[22]. И это еще не всё. В Воронежской губернии непременный член уездной землеустроительной комиссии сообщил о нескольких случаях, когда общины подвергли укрепленные в личную собственность полосы частичным или "качественным" переделам[23]. Губернская комиссия обратилась к урядникам, чтобы те не допускали такой практики.

Общины, которые по закону от 14 июня 1910 года автоматически переходили к личному землевладению, были затронуты этим изменением статуса лишь незначительно. Даже относительно дворов, обратившихся за удостоверительными актами, Министерство внутренних дел признало, что в экономической жизни крестьян или в отношении отдельных крестьян к общине значительных изменений не произошло[24]. Этот вывод подтверждали другие органы власти. В Казанской губернии общины, действовавшие в соответствии с Законом от 14 июня 1910 года, исключались из земского обзора новых ферм, потому что -- как признавалось во многих случаях -- переход к наследственному владению землей, осуществлявшийся таким способом, был чисто "номинальным"[25]. Авторы одного обследования Московской губернии, проведенного по поручению Главного управления землеустройства и земледелия, пошли настолько далеко, что такие общины описывали, как держащие землю в наследственном владении лишь "потенциально", по той причине, что ни один крестьянин не обратился за удостоверительными актами, так что закон привел к единственному изменению: к запрещению уравнительных компенсаций[26]. Как сообщалось в обзоре Вольного экономического общества, крестьяне иногда оставались в неведении относительно того, что они стали собственниками своих наделов и -- хотя это было незаконно -- продолжали проводить переделы земли[27].

Разумеется, было бы неправильным утверждать, что укрепление наследственных прав на землю -- независимо от того, как оно определялось -- не оказывало влияния на практику землепользования общины. Повсюду, где практиковались количественные или уравнительные переделы, хозяйства, имевшие в собственности свои полосы, могли предотвратить уменьшение своего земельного надела. Кроме того, такие хозяйства приобретали законное право продавать свою землю кому угодно, лишь бы покупатели принадлежали к крестьянскому сословию. Это были важные новые права, которые существенно изменяли отношения между хозяйствами, укрепившими землю в наследственное владение, и другими хозяйствами в общине. Укрепление земли в личную собственность также уменьшило фонд земли, доступной другим крестьянам для переделов, и могло привести в деревню "посторонних". Чтобы защитить себя от посторонних, общины старались выкупать любые частные наделы, попавшие на рынок. Согласно оппозиционной прессе, количество земли, возвращенной таким образом общинами, было весьма значительным, хотя Министерство внутренних дел отрицало, что доля этих земель превышала 3,1 процента от всей земли, переданной в частное владение[28]. Однако же из всех дворов, вступивших в наследственное владение землей, чуть больше 15 процентов продали все свои полосы или же их часть к маю 1912 года. Вердикт Пешехонова относительно итогов, к которым привела передача земли крестьянским дворам на правах личной собственности по столыпинскому законодательству, возможно, втайне разделялся многими из проводивших реформу: "Неоспоримо, что коллективное землевладение движется по направлению к индивидуальному, но доберется ли оно до него -- вот в чем вопрос. Возможно, мы не продвинемся дальше подворного землевладения, или даже то, что процесс остановится прежде, чем дойдет до этой точки. А кроме того, мы не знаем, чья власть над землей возрастет тем временем -- государственная (или, точнее, бюрократическая) или частная (а значит, крестьянская)"[29].

Землеустройство и община

В официальной литературе, описывающей достижения Столыпинской реформы, делалось различие между землеустройством, сопровождавшимся изменением в правах на земельные владения отдельных дворов, и землеустройством, которое таковым не сопровождалось. Это -- различение между участковым землеустройством и землеустройством групповым, а целью его было обратить внимание на тот факт, что если первое приводило к выходу хозяйства из земельной общины, то второе -- нет. Замысел группового землеустройства состоял в том, чтобы упростить земельные отношения между общинами, а также между общинами и частными землевладельцами. Цель группового землеустройства, в конечном счете, заключалась в том, чтобы землю, принадлежавшую каждому классу собственников, собрать в сплошной участок, а землю, находившуюся в то время в совместном пользовании между различными классами собственников, -- разделить. От группового землеустройства никогда не ожидалось, что оно преобразует общественные и экономические отношения в деревне -- скорее, его целью было создать предварительные условия для дальнейшего перехода к участковому землеустройству. Однако же власти, проводившие реформу, в то время осознавали одинаковую вероятность того, что разрешение некоторых из трудностей, возникавших от пользования землей, находившейся в совместном пользовании, или чересполосной землей повысит удовлетворенность индивидуальных хозяйств общиной -- или же станет для этих хозяйств стимулом к тому, чтобы продолжать землеустройство. За неохотой Комитета по делам землеустройства отдавать приоритет групповому землеустройству маячил призрак "улучшенной общины"[30].
Реформаторы связывали надежды на модернизацию крестьянского хозяйства с хуторами[31]. Результаты спустя одиннадцать лет оказались разочаровывающими. Вместо образования полностью обособленных хозяйств крестьянская земля в результате процессов разверстания, как правило, оказывалась частично укрепленной в личную собственность, и при этом двор в различной степени сохранял права на землю, которой владела община. Большинство владельцев новых хозяйств жило в деревнях так же, как прежде, при этом небольшое число крестьян переселилось из своих бывших деревень не на изолированные хутора, но основало новые поселения. Эти видоизменения правительственной модели можно считать доказательством решимости крестьян вести хозяйство на той же основе, что и прежде. Обнаружилась поразительная преемственность в принципах пользования различными типами крестьянской земли до и после землеустройства; пастбища, находившиеся в коллективном пользовании до землеустройства, продолжали коллективно использоваться и после; полосы, которые обычно исключались из переделов земли, исключались из разверстания; участки пашни, обрабатывавшиеся индивидуально до разверстания, обрабатывались индивидуально и после; коллективные покосы, сено с которых распределялось между хозяйствами до разверстания, продолжали использоваться таким же образом и после. Общее количество земли, не попавшей под разверстание, было незначительным по сравнению с площадью разверстанной пашни, но оно оказывало непропорционально большое влияние на организацию хозяйства после разверстания. Сохраняя в одних местах общие пастбища, а в других -- отдельные луговые участки, крестьяне сохраняли дополнявшие друг друга разновидности землепользования, на которые опирались как традиционные системы общинного хозяйствования, так и фактические права землепользования и связанные с ними ритуалы.

У современников существовала тенденция объяснять настойчивость крестьян в сохранении прежних образцов землепользования "иррациональным" страхом перед инновациями, невежеством или же просто обычаем. Однако же, учитывая тогдашнее состояние агротехнологии, модификации, на которых настаивали крестьяне, должны рассматриваться в качестве рационального средства защиты их экономики выживания. Право пасти скот на постоянных пастбищах или пользоваться лесными угодьями, принадлежащими помещикам-дворянам, составляли для крестьян важный источник средств к существованию, и поэтому они защищали свои права сервитутов на усадьбы, а также на общинную землю деревни. Важно помнить, что деревенские общинные земли находились в пользовании не только хозяйств, владевших землей, -- доступ к таким землям, как правило, разрешался и членам общины, землей не владевшими, таким как бобыли, вдовы, старики и члены солдатских семей, где землевладельца не было дома; разрешался такой доступ и лицам, к общине не принадлежавшим, например деревенским ремесленникам. В случае разделения общинной земли все эти хозяйства рисковали утратить источник средств к существованию, и хотя закон не обязывал общины делать это, на них лежали моральные обязательства по поддержке перечисленных хозяйств. Общинные земли давали крестьянам не просто земли для выпаса скота; кустарниковые и лесные угодья служили источником хвороста для отопления и кровли, а также ягод и грибов, меда и лекарственных трав, важных для поддержания здоровья и составлявших заметную часть рациона членов сельского сообщества. Неизвестно, насколько активно себя вели хозяйства, не владевшие землей в инцидентах с сопротивлением разверстанию, но как стало ясно в годы Гражданской войны, в деревенских делах они играли важную роль[32].

Существовали региональные вариации в образце изменений в проектах землеустройства, с целью обеспечить "идеальное" землеустройство. В центральных и северных губерниях, где урожайность почвы зависела от внесения органических удобрений, существовала тенденция исключать из проектов разверстания именно заливные луга и разнообразные естественные пастбища. В одном докладе о разверстании, проводившемся в Московской губернии, поясняется, что в большинстве случаев "в силу крайней разноценности угодий землеустроителям не удается включать в разверстку бывшие надельные земли; в общем владении крестьян преимущественно оставляют арендные статьи (огороды, дачные поселения), заливные луга, болота, мало для сельского хозяйства пригодные пустыри, отведенные под пастбища, и иногда лес… Наибольшее осложнение встречает раздел пастбищных угодий как потому, что под таковые обыкновенно отведены наименее ценные земли, так и потому, что крестьяне с трудом привыкают к мысли о возможности обойтись без выгона"[33].

Опрос Вольного экономического общества о положении общины после 1906 года обнаружил, что то же самое происходило в других центральных губерниях; сельские участники опроса сообщали, что естественные луга и пастбища, как правило, разверстке не подлежали. Исследования, проведенные через несколько лет после начала реформы, показали, что, как правило, отруба образовывали только укреплением пашни, тогда как все остальные угодья, на которые хозяйства получали наследственные права, оставались в совместном владении и пользовании. Ведущий исследователь Московской губернии сделал вывод, что эти изменения, скорее, можно было назвать новой разновидностью передела земли, нежели тем радикальным изменением, которое планировалось при землеустройстве[34].

Количество земли, остававшейся в общинном пользовании, могло быть значительным. В Солигаличском уезде Костромской губернии земля, оставшаяся в собственности общины после завершения всех укреплений, назначенных на 1913 год, составляла до 39 процентов всей земли, принадлежавшей крестьянам[35]. В степных губерниях, где пастбища составляли меньшую проблему, чем в центральных и северных губерниях, именно высоко ценившиеся пидметы, использовавшиеся для выращивания конопли, овощей и фруктов, как правило, исключались из проектов разверстания, как исключались из них огороды крестьян, переселившихся из деревень на хутора[36]. При разверстании земель в южной степи отдельно рассматривались овраги и участки с песчаной почвой: они либо оставлялись в общинной собственности, либо делились на участки, по одному на каждый двор[37].
Существовала тенденция не допускать укрепления при разверстании земли в южных губерниях Европейской России ценных участков пашни, а в центральных и северных губерниях -- земель, пригодных под пастбища. Вдобавок, из проектов землеустройства исключались обширные участки степей, пригодные для пастбищ, в обширных сельскохозяйственных регионах юго-восточной степи, а также в Поволжье и Заволжье. Так, в Балашовском уезде Саратовской губернии восемьсот десятин земли из 2 800, подлежащих землеустройству, остались в общинном пользовании, а в Аткарском уезде -- 300 десятин из 1 300. Помимо этих специфичных для определенных регионов исключений, повсюду в Европейской России, как правило, из проектов разверстания исключались: земля, купленная общиной до разверстания, "резервные земли", предназначенные для распределения в будущем между вновь образовавшими дворами, земли с неопределенными правами владения, как, например, земля, находящаяся в захватном владении, а также земля, предназначенная для мелиорации посредством дренажа или ирригации. Именно такие типы земли образовывали остатки, фигурировавшие в статистике землеустройства как неустроенная или общинная земля.

Землеустройство общин, приводившее к частичному обособлению хозяйств, порождало некоторые трудноразрешимые правовые проблемы. Юристы соглашались с тем, что таким хозяйствам было свойственно смешанное землевладение, хотя формально они получали правовое определение как отруба или хутора, держащие свою землю в отрубном или хуторском землевладении. Эти новые хозяйства отличались от "нормальных" общинных крестьянских хозяйств, но, очевидно, они не были полностью независимыми или частными фермами. Хауке, в своем обширном труде о крестьянском земельном праве, склонялся к тому, чтобы считать отруба или хутора разновидностью наследственного (подворного) владения, при котором "индивидуальный принцип" был задействован в крайней степени[38]. Однако же он был вынужден сделать вывод, что отруба и хутора были обязаны своим своеобразием не столько собственному статусу согласно существовавшему земельному закону, сколько обстоятельствам своего формирования. Отруб являлся отрубом в силу того факта, что он представлял собой продукт официального проекта землеустройства, и то же касается хуторов, хотя в их случае они были защищены от дальнейшего физического переустройства как ни одна другая разновидность крестьянского хозяйства. Разумеется, Комитет по землеустроительным делам упорно твердил, что хутора и отруба качественно отличались от других крестьянских хозяйств, но в этом были убеждены не все. Особенно пристальное внимание уделялось отрубам. Один критик, рецензировавший публикацию комитета "Землеустройство: 1907#1910 гг.", требовал, чтобы администрация в будущем делала отчетливое различие между хуторами и отрубами: "Так как при отрубах усадьба остается в деревне, то очевидно, что наши землемеры создают не один, а два основных типа землеустройства: единоличное хуторское в собственном смысле и групповое отрубное… при отрубной системе деревня и деревенский уклад, со всеми его достоинствами и недостатками, сохраняется целиком"[39]. С точки зрения "Речи" большое значение имела неудача попытки применить единые нормы к пастбищам, лугам и пашне -- в отношении которых действовали особые принципы пользования, что могло побудить владельцев отрубов к восстановлению общинного порядка[40]. В статье, озаглавленной "В хаосе современной деревни", Виктор Чернов указывал на продолжающееся существование общинных пастбищ и на перераспределение покосов как на свидетельство того, что реформе не удалось разорвать узы, связывавшие крестьян с общиной[41].

Можно было бы ожидать, что критики реформы постараются минимизировать реальное воздействие реформы на жизнь деревни, однако и менее предвзятые наблюдатели также комментировали тот факт, что разверстания привели к далеко не полному разрыву с прошлым. Так, постоянный член Уфимской губернской землеустроительной комиссии от Бирского уезда признавал, что крестьян привлекали отруба как раз потому, что они "остаются в прежнем месте жительства, в своем селении, не чувствуя неизвестного для них новшества"[42]. Однако же один земский начальник в Тамбовской губернии утверждал, что для целей землеустройства деревушки, состоявшие из отрубов, следовало считать "разновидностями общины"[43]. Как показывают эти комментарии, частичные укрепления с сохранением деревенской системы поселения означали, что многие из уз, сплачивавших крестьян в общины, после землеустройства сохранились. Это происходило вопреки уменьшению круга вопросов, относительно которых крестьянам приходилось устраивать собрания и принимать совместные решения. Например, в большинстве случаев формирование отрубов означало прекращение уравнительного передела пахотной земли, прекращение вмешательства всей общины в семейные разделы, а также отсутствие необходимости для каждого единоличника подчиняться одному и тому же циклу севооборота. Однако же кроме таких проблем существовали и вопросы, относительно которых владельцы отрубов оставались обязанными принимать совместные решения и которые требовали сельского схода. Вопросы были далеко не тривиальные. Так, в северных и центральных губерниях оставался вопрос о том, как вести хозяйство на постоянных пастбищах, а местами он приобрел даже большее значение, чем прежде, из-за того, что скот перестали пасти на парующих землях и жнивье. Как и прежде, решения должны были приниматься сообща о норме отчисления в продовольственные запасы, относительно штрафных санкций к хозяйствам, получившим из общих запасов сверх полагающиейся им доли, и об условиях найма пастухов. Пользование неподеленными покосами также требовало общинного принятия решения, как и пользование несельскохозяйственными угодьями, и утверждение планов мелиоративных работ. Пока крестьяне собирались, чтобы решать подобные вопросы, община продолжала играть большую роль в организации землепользования.

Даже когда проекты землеустройства все-таки приводили к разделению общинных угодий, крестьянские дворы не обязательно прекращали пользоваться ими сообща. Владельцы хуторов, например, иногда заключали соглашения, чтобы пользоваться некоторыми угодьями совместно. Так, в Казанской губернии хуторяне в Ерыклинской волости пасли свой скот на собственных парующих полях и на коллективно приобретенных лесных землях. Результат, согласно одному обозревателю, "был очень похож" на общину[44]. В Уфимской губернии исследование хуторов, проведенное в 1913#1914 годы, также обнаружило, что хуторяне пасли свой скот коллективно; каждый крестьянин "жертвовал" свой участок земли пропорционально количеству скота, которым владел, чтобы организовать общее пастбище и совместно нанять пастуха. Это делалось "по взаимному соглашению"[45]. А. С. Лыкошин, начальник Земского отдела Министерства внутренних дел, наблюдал то же самое во время поездки по губерниям, совершенной в 1909 году. В Саранском уезде Пензенской губернии он обнаружил хуторян, которые по соглашению с соседними отрубниками пасли скот совместно на землях под паром, а в Казанском уезде Казанской губернии он нашел трех хуторян, которые "в порядке пережитка старой общинной системы пасут скот на землях, арендованных у ближайшей общины" ("в поселке продолжается общий трехпольный севооборот всех отрубщиков и совместная пастьба скота на отару")[46]. Преувеличением было бы утверждать, что в таких случаях община восстанавливалась, но все-таки это указывает на то, что при столкновении с необходимостью организовать производство в новых владениях старые привычки крестьян отмирали с трудом.
Несельскохозяйственные угодья, остававшиеся в коллективном владении, также требовали устройства собраний отрубниками и хуторянами для выработки совместных решений. Наиболее распространенными несельскохозяйственными угодьями в российских деревнях были озера и пруды, гравийные карьеры и каменоломни, различные строения, как, например, мельницы и деревенские запасные магазины, а также множество других разнообразных участков, выполнявших определенные функции -- таких как рыночные площади, ямы для вымачивания льна и конопли (мочила) и кладбища. Дороги в границах деревень после разверстания должны были содержаться по прежним правилам, как и ограды и изгороди, отделявшие пашню от пастбищ, колодцев и лесорубных троп. В некоторых общинных решениях, касающихся разверстания, были перечислены права и обязанности дворов в отношении их угодий. Например, в Великой Деркачевке Полтавской губернии было решено "обязать разверстывающихся домохозяев содержать в исправности дороги, а также улицы и площади, как существующие, так и вновь проводимые при землеустройстве, а при необходимости устраивать новые мосты, гати, переезды, колодцы и прочее в порядке несения всеми участниками разверстания мирских повинностей, а в переделах отрубных участков -- собственниками этих участков"[47]. В постановлении об укреплении земли в Ивановском сельском обществе от индивидуальных хозяйств требовалось подчиниться решению простого большинства других владельцев хозяйств, где речь шла об устройстве кладбища и запасного магазина[48]. Необходимость пользоваться этими угодьями совместно, как правило, авторами земельной реформы не оспаривалась, хотя существует немного свидетельств того, что к возможности возникновения некоторых из проблем относились с должной серьезностью. В докладе одного инспектора в последние годы реформы критиковались местные комиссии за то, что в проектах разверстания они не оставили земли для общинных строений, участков для погребения животных и для рынков[49].

Сохранявшаяся необходимость для крестьян участвовать в традиционных сходах, чтобы принимать решения относительно пользования неземледельческими угодьями, способствовала живучести этих собраний. В одном опросе обособленных хозяйств в Санкт-Петербургской губернии, проведенном губернской землеустроительной комиссией, содержались вопросы о присутствии крестьян на сходах[50]. Результаты показали, что большинство хозяев, укрепивших свою землю в ходе общего разверстания, регулярно, один-два раза в месяц, посещали собрание своего деревенского или сельского общества. Среди отвечавших было значительное число общинных должностных лиц, в том числе представлявших хозяйства, владельцы которых физически покинули деревню. Одно из укреплений земли, проведенных в рамках общины, включенной в упомянутый обзор, произошло в деревне Новоселье Гдовского уезда, где разверстание состоялось в 1907 году. В этой деревне сход собирался два раза в месяц, и его не посещали лишь четверо глав дворов из восьмидесяти двух[51]. Должностные лица, включая старосту и представителей в волостном суде, избирались из среды отрубников. Крестьяне платили налоги старосте так же, как и до землеустройства. Другая группа разверстанных хозяйств, включенных в обзор, -- девять хуторов неподалеку от деревни Борка Гдовского уезда. Они созывали сход собственной деревни, "когда было необходимо", и проводился он в избе одного из участников группы.

Если владельцы отрубов и хуторов, созданных на крестьянских надельных землях, оставались членами сельских обществ и -- неофициально -- членами своей земельной общины, то крестьяне, переехавшие на хутора на земли распроданного резерва Крестьянского поземельного банка, фактически оказались лишены права на участие в местном самоуправлении. Намерения авторов Столыпинской реформы заключались в том, что хуторяне должны были иметь дело непосредственно с соответствующими государственными органами. Однако в реальности система государственной администрации не могла функционировать таким образом, а владельцы купленных хуторов и отрубов пребывали в состоянии административной неопределенности. Та же ситуация фактически существовала для тех хозяйств, что подверглись бойкоту своими общинами за принятие реформы. Проблема была признана Лыкошиным во время одной поездки, когда он отметил, что на хуторах ощущается "некоторая отчужденность этих поселенцев от внешнего мира"[52]. Он утверждал, что хуторяне выражали желание иметь собственную систему самоуправления с выборными должностными лицами, чтобы распоряжаться делами, представляющими общий интерес, такими как ведение пожарного и школьного дела. Соответственно, Министерство внутренних дел направило губернаторам циркуляр с рекомендациями объединять хутора в сельские общества[53].

Современные реформе защитники радикального землеустройства не без оснований полагали, что полное физическое исчезновение деревень путем "рассеяния землевладельцев", включая распределение всех общинных ресурсов, было необходимым, если требовалось полностью порвать со старым порядком. Но даже при таком рассеянии независимость крестьян-собственников была недостижима без параллельной административной реформы, поскольку крестьянское землевладение и самоуправление было неразрывно связано с тогдашней системой царской администрации. Государство в последние десятилетия существования империи пошло по тернистому пути создания крестьянского самоуправления, но сравнительно мало продвинулось вперед к началу Первой мировой войны. Между тем для крестьян оказалось неизбежным продолжать пользоваться привычными для них институтами в отсутствие каких бы то ни было реальных альтернатив.

Фиктивные хутора

В наказе для землеустроительных комиссий определение хутора было однозначным[54]. Хутор -- это участок земли, на котором расположены жилой дом и хозяйственные постройки, притом что необходимым считалось объединение приусадебной и полевой земли. Это-то и отличало хутор от отруба. Однако же ясность на бумаге не подкреплялась ясностью на земле, и понятие хутора утратило строгую определенность. Одна проблема состояла в том, что для обустройства хутора требовалось больше времени, чем разверстанным хозяйствам иных типов; крестьяне должны были мобилизовать ресурсы, необходимые для того, чтобы построить новые службы и жилье; перед тем как переехать на хутор, следовало выкопать колодцы и проложить дороги. Полностью обособленный хутор, официального определения -- конечный результат, для достижения которого требовалось время. Когда землеустроительные комиссии или местные отделения Крестьянского банка регистрировали создание хутора, фактически в книгу регистрации вносился потенциальный хутор, обещание главы крестьянского хозяйства со временем обосноваться на выделенном ему участке земли. Вскоре проявившаяся трудность в проведении реформы состояла в том, что не существовало эффективных средств проверки искренности крестьянских обещаний. Главная санкция против крестьян, медливших с переездом на хутора, которую могли применить организаторы реформы, -- потребовать возврата всех денег, выплаченных вперед в качестве субсидий на переезд, тогда как Крестьянский банк мог заполучить назад неустроенную землю, за которую оставалось заплатить по закладным. Но эти санкции были неудобоисполнимы, так как решения о том, как скоро крестьянин должен был переехать на хутор и что именно на нем построить, были субъективными и потому допускали переговоры. Как многие другие элементы Столыпинской реформы, эта возможность переговоров играла на руку крестьянам, настроенным на "молчаливый саботаж".

Невозможно оценить, сколько хуторов, созданных землеустроительными комиссиями и Крестьянским банком, остались не обустроенными к 1917 году. Однако же нет сомнений в том, что возникло гораздо меньше "подлинных" хуторов, нежели указывалось в официальных публикациях того времени. Противники реформы обращали преимущественное внимание на неустроенные хутора, называя их фиктивными. Зато правительство настаивало на том, что их следует называть "пока еще не обустроенными". Это явление было признано в проведенном Вольным экономическим обществом исследовании общин после 1906 года; ответственный за Орловскую губернию, например, сообщил, что формирование хуторов на земле Крестьянского банка было "номинальным", поскольку крестьяне полагали, что достаточно построить на укрепленной земле "хижину без окон", чтобы считать исполненными все данные обещания о переселении[55]. Другой корреспондент из той же губернии заметил, что хуторяне, воспользовавшиеся услугами Крестьянского поземельного банка, продолжали жить в своих крупных деревнях, держась за свои наделы и пася скот, как прежде[56]. В статье в "Речи" о разверстании в Воронежской губернии дано следующее описание хуторов Крестьянского поземельного банка: "На некоторых дворы оборудованы, на других выстроены одни избы, на третьих одни дворовые постройки, на четвертых свезен материал или идет постройка, и, наконец, в большинстве случаев к переселению еще не приступали…"[57] Аналогичным образом, Лыкошин встречал хутора, которые остались неустроенными примерно через два года после их образования. Хутора Крестьянского банка, согласно Лыкошину, могли иметь не больше, чем "скверную" хижину и "намек" на будущие строения. Крестьянский банк признавал, что в Симбирском уезде, где Лыкошин обнаружил много таких "хуторов", существует очень мало надежд на какое-то землеустройство в будущем[58].

Если некоторые "хутора" оставались неустроенными, то на других, где были сооружены постройки, хуторяне жили только несколько месяцев, в период летних полевых работ. В Петровском уезде Саратовской губернии крестьяне жили на хуторах в течение лета, но возвращались в родные деревни зимой, чтобы не замерзнуть, "как кроты"[59]. В Орловской губернии местные крестьяне, которые купили хутора в Ливенском уезде, также не проявили большой склонности жить на них постоянно. Только на 160 хуторах из 600 хозяева жили круглый год[60]. Было ли для признания хутора хутором необходимо, чтобы он был основным предприятием владельца или чтобы он был постоянно обитаем, так и оставалось неясным из официального определения этого "флагмана" единоличных хозяйств. Так, Херсонское отделение Крестьянского поземельного банка придерживалось взгляда, что постоянное проживание является непременным условием существования хутора, и отнимало всю землю, принадлежавшую тем крестьянам, у которых обнаруживалось, что часть года они проводят не на хуторе. Департамент государственных земель критиковал такой "формализм" и сообщал местным отделениям Крестьянского банка, что "факт временной отлучки с участка покупщика или его семьи в свободное от полевых работ время не может, казалось бы, служить поводом к отобранию участка, на котором имеется переселенная на него усадебная оседлость покупщика и ведется правильное крестьянское хозяйство"[61]. Он сделал еще одно замечание: построены или не построены здания на купленном участке -- "само по себе является признаком внешним" для существования хутора. Этот критерий может казаться недостаточным, но он был ясно изложен во всех правительственных циркулярах, разосланных по губерниям в годы проведения реформы[62]. Взгляды центра были представлены в отзыве товарища начальника крестьянского отдела МВД Я. Я. Литвинова о временно заселяемых хуторах в Таврической губернии; он опасался, что их владельцы окажутся неспособными к тому, чтобы со всей полнотой развить в себе чувство привязанности к земле и любовь к новому способу землевладения, которая способствует возникновению стимула улучшать ее урожайность[63]. Он рекомендовал Крестьянскому банку не продавать землю крестьянам, если они сначала не согласятся распродать все свои владения в родной деревне. Хозяйство на хуторах, купленных крестьянами, которые продолжали владеть общинными наделами в деревне, как правило, велось в тесной связи с хозяйством, остававшимся в деревне. Одна статья в "Речи" описывала хутора в Воронежской губернии так: "Зачастую единоличные хозяйства тесно связаны с общинным владением, являясь как бы дополнительным придатком к главному хозяйству, ибо нередко крестьянская семья, имеющая отруб или хутор, ведет дело на две руки: отец работает в общине, а сын или брат -- на хуторе или отрубе)"[64].

Можно предположить различные объяснения тому, отчего крестьяне явно не исполняли свои обещания обустраивать хутора. В некоторых случаях они собирались переселиться, но оказались неспособными сделать это из-за нехватки денег или потому, что на хуторе не было источника воды. В других случаях похоже, что у крестьян вообще не было намерения переселиться из своей деревни на новый хутор, а обещание они давали для того, чтобы получить доступ к ссудам землеустроительной комиссии на переезд, или же обеспечить себе хороший земельный участок, или потому, что они просто не понимали всех последствий их согласия переселиться на хутор. При одном обследовании хуторов Уфимской губернии крестьян спрашивали об их намерениях в отношении обустройства выбранных ими хуторов. Были обследованы 1 435 хуторов, как купленных, так и расположенных на бывших надельных землях, образованных до зимы 1912/1913 годов.[65]. Хотя были обустроены 75 процентов этих хуторов, частота обустройства была значительно выше на хуторах Крестьянского банка, нежели на хуторах, выкроенных из общинных земель. Земский исследователь приписывал эту разницу "принудительному элементу" в продаже земли через банк. А там, где у крестьян было больше свободы для принятия самостоятельных решений, они зачастую отказывались от обустройства своих хуторов[66]. В этом обследовании было сделано заключение, что повсюду, где хутора располагались поблизости от родной деревни крестьянина, крестьяне изо всех сил старались избежать переселения. Среди этих крестьян было значительное число получивших ссуды, размеры которых достигали ста двадцати рублей. Часть этих денег была использована для постройки небольшой летней хибарки, для виду, будто хутор обустроен, а остальные деньги были потрачены на другие цели[67]. Между тем некоторые из купленных, но не обустроенных хуторов попали в руки спекулянтов[68].

В Уфимской губернии, как и повсюду, большинство (87 процентов) хуторов, возникших после 1906 года, были куплены через Крестьянский банк. Столкнувшись с сопротивлением крестьян, которое угрожало коллапсом проектов, охватывавшим целые общины, губернские и уездные комиссии по землеустройству не были подготовлены к тому, чтобы "выталкивать" крестьян на хутора. Поэтому получилось, что основным агентом по хуторизации в Европейской России стал Крестьянский банк, хотя он не всегда делал это охотно. Владельцы хуторов, купленных через Крестьянский банк, в основном набирались из сравнительно зажиточных крестьян, которые были в состоянии произвести все платежи за ферму и выплаты по закладным. Превращение небольшого числа крепких хозяйств в хутора преимущественно не на крестьянской надельной земле соответствовало тому ходу дела, который, как первоначально полагали авторы реформы, должен был ускорить разверстание в российской деревне. Это были хозяйства, в наибольшей степени соответствующие модели, предложенной администрацией, но они по-прежнему составляли небольшую часть всех новых хозяйств, образованных после 1906 года.

Заключение

Замысел этой статьи состоял не в том, чтобы показать, что Столыпинской аграрной реформе совершенно не удалось вызвать изменения в российской деревне в период 1906#1914 годов. Скорее, цель статьи в том, чтобы продемонстрировать, как крестьяне взаимодействовали с реформой, модифицируя ее так, чтобы сохранить и воспроизвести некоторые из привычных практик землепользования. Историки спорили, было ли это процессом, который приветствовался организаторами реформ, и могло ли это -- в сравнении с долгосрочной целью Столыпинской реформы -- произвести фундаментальные изменения в российской деревне; были ли видоизменения "прогрессивными", или же они служили потенциальным препятствием для дальнейших изменений. Однако же что несомненно, так это то, что модификации, внесенные в проект преобразования деревни, свидетельствовали о повсеместной привязанности крестьян России к основным элементам традиционного общинного режима землепользования. В другой работе я утверждаю, что такие модификации реформы можно понимать как часть более принципиальной крестьянской оппозиции аграрной политике царизма[69]. Открытое или скрытое отвержение реформы, с одной стороны, и принятие реформы, с другой, зачастую были разными сторонами медали; и то, и другое -- продукты крестьянского сопротивления любому вмешательству в дела деревни со стороны государства. Подлинное значение действий крестьян, как и многое другое в деревенской России, можно понять лишь посредством исследования конкретных обстоятельств, реакции крестьян на действия властей в известном месте и в определенное время.

---

[*] Judith Pallot. "Resistance through Modification: Did the Stolypin Land Reform Destroy the Commune?" Перевод с английского Бориса Скуратова.

[1] РГИА, ф. 408, 1913, опись 1, № 481, 13.

[2] Эти аргументы раскрываются полностью в J. Pallot, Land Reform in Russia, 1906#1917: Peasant Responses to Stolypin's Project of Rural Transformation (Oxford, 1999).

[3] Данилов В. П. Об исторических судьбах крестьянской общины в России, в: Ежегодник по аграрной истории: проблемы истории русской общины, 6 (Вологда, 1976), 103#6.

[4] РГИА, ф. 1291, 1913, опись 120, № 12.

[5] Там же. 15.

[6] РГИА, ф. 408, 1914, опись 1, № 894, 1.

[7] РГИА, ф. 408, 1909, опись 1, № 151, 89.

[8] G. Pavlovsky. Agrarian Russia on the Eve of the Revolution (New York, 1968), 118 and 135.

[9] D. J. Macey, A Wager on History: The Stolypin Land Reforms as Process, "in: Pallot, J. (ed.), Transforming Peasants' Society, State and the Peasantry, 1861#1930. (Basingstoke, 1998), 165.

[10] Юревский Б. Землеустройство в 1913 году. (СПб., 1914), 8.

[11] "Речь", 124 (1911), 2#3.

[12] Хауке О. А. Крестьянское земельное право. Москва, 1914. С. 147.

[13] Например, это было весьма трудно осуществить в общинах, где существовал обычай делить луговую продукцию, а не сами луга, чтобы затем определить соотношение между пашнями и покосами. Те же проблемы существовали на постоянных пастбищах, а также на лесных участках.

[14] О. А. Хауке. Там же. 52.

[15] Зырянов П. Н. Крестьянская община. Москва, 1992. С. 104.

[16] РГИА, ф. 1291, 1910, опись 120, № 106, 52#3.

[17] РГИА, ф. 1291, 1910, опись 120, № 106, 49#50.

[18] Полные анкеты доступны в архиве Имперского Вольного экономического общества: РГИА, ф. 91, опись 2, №№ 812#823. Результаты проанализированы в: Чернышев И. В. Община после 9 ноября 1906 г. По анкете вольного экономического общества (Петроград, 1917).

[19] РГИА, ф. 91, опись 2, № 823, 31.

[20] Чернышев. Община после 9 ноября 1906 г., 1917, 19.

[21] Хауке. Крестьянское земельное право, 1914, 147.

[22] "Русское богатство", 10 (1912), 111.

[23] РГИА, ф. 1291, 1908, опись 120, № 24, 24.

[24] РГИА, ф. 1291, 1913, опись 120, № 12, 17.

[25] Укрепление наделов в личную собственность в Казанской губернии, Оценочно-статистическое бюро Казанского губернского земства. Казань, 1911.

[26] Личное крестьянское землевладение в Московской губернии в 1907#1912 гг. Москва. 1913. С. 33.

[27] См. резюме относительно Калужской губернии, например, Чернышев, Община после 9 ноября 1906 г., 1917, 2.

[28] РГИА, ф. 1291, 1912, опись 120, №19, 118. В итоге Министерство внутренних дел насчитало 320#323 случая "выкупов", тогда как общее количество хозяйств, вступивших во владение землей к 1 мая 1912 года, составляло 2 105#2 165.

[29] "Русское богатство", 10 (1909), 12.

[30] Pallot, Land Reform in Russia, 65#68.

[31] Ibid, 37#48.

[32] O. Figes. Peasant Russia. Civil War. The Volga Countryside in Revolution, 1917#1921 (Oxford, 1989), ch. 5.

[33] РГИА, ф. 408, 1910, опись 1, № 696, 48.

[34] Личное крестьянское землевладение в Московской губернии в 1907#1912 гг., Главное управление землеустройства и земледелия (Москва, 1913), 25.

[35] Подсчитано по таблицам РГИА, ф. 408, 1913, опись 3, № 15.

[36] РГИА, ф. 1291, 1910, опись 120, № 37, 5.

[37] Там же. 6.

[38] Хауке. Крестьянское земельное право, 1914, 173.

[39] Русское богатство, 9 (1911), 188.

[40] Сергиевский. К итогам землеустройства, Речь, 1908 (1911), 1.

[41] Чернов В. В хаосе современной деревни, Современник, 6.

[42] РГИА, ф. 408, 1913#1914, опись 1, № 284, 81.

[43] РГИА, ф. 1291, 1909, опись 120, № 91, 119.

[44] Укрепление наделов в личную собственность в Казанской губернии. Оценочно-статистическое бюро Казанского губернского земства (Казань, 1911), 95.

[45] Хутора Уфимской губернии. Статистическое отделение Уфимской губернской земской управы (Уфа, 1914), 49.

[46] РГИА, ф. 408, 1909, опись 1, № 113, с. 5 и 17.

[47] РГИА, ф. 408, 1912#13, опись 1, № 681, 178.

[48] Там же. 181.

[49] РГИА, ф. 408, 1914#5, опись 1, № 271, с. 57 и 77.

[50] ЛГИА, ф. 297, 1911, опись 6, №№ 1, 2, 14 и 22.

[51] Четыре исключения составляли два хозяйства, переехавшие в Санкт-Петербург, и два хозяйства, продолжавшие проживать в деревне, но не посещавшие собраний по неизвестным причинам.

[52] РГИА, ф. 408, 1912, опись 1, № 225, 57.

[53] РГИА, ф. 1291, 1910, опись 120, № 87, 3.

[54] J. Pallot, "Khutora and Otruba in Stolypin's Program of Farm Reorganization", Slavic Review 42 (1984), 242#5.

[55] Чернышев И. В. Община после 9 ноября 1906 г., 1917, 135

[56] Там же. 135.

[57] Речи. 1911. № 242 С. 6.

[58] РГИА, ф. 408, 1909, опись 1, № 113, 9#12.

[59] Русское богатство, 1 (1910), 35.

[60] Русское богатство, 1 (1910), 58

[61] РГИА, ф. 408, 1911, опись 1, № 198, 226.

[62] Pallot. 1984, op. cit.

[63] РГИА, ф. 1291, 1908#9, опись 120, № 67, 7. Литвинов также обратил внимание еще на одну проблему: можно ли утверждать, что крестьянин, получивший право на одну-единственную полосу в открытых полях, получил отруб? Комиссия по землеустройству Таврической губернии, очевидно, была подготовлена к тому, чтобы считать такие полосы вместе взятые за разверстанные фермы.

[64] Речь, 242 (1911), 6.

[65] Хутора Уфимской губернии, Отделение Уфимской губернской земской управы (Уфа, 1914).

[66] Там же. 4.

[67] Там же. 19.

[68] Один крестьянин, упомянутый Золотухиным в обзоре, еще до реформы был владельцем 435 десятин купленной земли и 100 десятин арендованной земли. После 1906 года он купил три хутора, записав их на имена сыновей, а затем эти хутора сдал в аренду.

[69] J. Pallot. Land Reform in Russia.