Неумытые, нелояльные, неравновесные

Иммануэль Валлерстайн. Конец знакомого
мира: Социология XXI века / Пер. с англ.
под ред. В. Л. Иноземцева. М.: Логос, 2003.
368 с.

Основной тезис, который Валлерстайн обосновывает в этой книге, заключается в том,
что разграничение «мира капитализма» как
предмета исследования обществоведов и
«мира знания», проходящего по ведомству
эпистемологов и историков науки, «совершенно искусственно и, что еще хуже, крайне
вредно. Оно мешает нам понимать, что действительно происходит в той исторической
системе, вкоторой мы
все живем» (с. VII).

Историческая система, в которой мы ныне
живем, называется «миро-система модернити»
или «капиталистическое
мирохозяйство». В ее основании стремление к
безграничному накоплению капитала. Эта миросистема сформировалась
вЕв ропе на протяжении «длинного» XVI века (продолжавшегося, по
мнению Фернана Броделя, у которого позаимствован этот термин,
с середины XV до середины XVII столетия) и
территориально расширялась, последовательно
инкорпорируя все новые регионы. К середине XIX века она охватила весь земной шар.
Для «капиталистической миро-системы» характерно разделение мира на центр и периферию, а также существование международной политической организации, состоящей
из суверенных государств. Глубинные противоречия капитализма разрешаются в череде
циклических колебаний, главным образом
кондратьевских циклов, на протяжении которых основные источники прибыли перемещаются из производственной сферы в финансовую и обратно, и так называемых
«циклов гегемонии», т. е. мирового доминирования одного из государств «центра». Валлерстайн считает, что в ближайшие десятилетия эти колебания станут настолько
крупномасштабными и хаотичными, что
окажутся несовместимыми с жизнью миросистемы. После прохождения точки бифуркации старая система будет заменена одной
или несколькими другими системами.

История политической стабилизации нынешней миро-системы начинается с Французской революции, главным итогом которой
стало признание двух положений: о естественности и, значит, легитимности политических
перемен и о «народе», а не личности правителя
или законодателей как источнике суверенитета государства. Реакцией на эти опасные для
любой власти идеи стало возникновение трех
соперничающих идеологий: консерватизма,
либерализма и радикализма, которые, несмотря на кажущиеся различия и подчас антигосударственную риторику,
были едины в установке
на государственно-бюрократическое «снятие» популистских тенденций.
Кроме того, в эпоху доминирования либерализма
(с 1848 по 1968 год) и консерваторы, и радикалы
определяли себя как версии либерального центра:
их различия все больше
«…сводились к вопросу
о темпах перемен: консерваторы ратовали за более
медленные, радикалы —
за быстрые, а либералы —
за “оптимальные”» (с. 56).
Два десятилетия после
«всемирной революции»
1968 года отмечены крахом либерального консенсуса на фоне нисходящей фазы кондратьевского цикла: «облик миро-системы вновь стал
похож на тот, каким он был в 1815–1848 годах»
(с. 61). Консерватизм возродился под названием неолиберализма, радикализм так и не смог
воплотиться в какой-то одной «сильной»
форме.

Гораздо важнее то, что сегодня «впервые
со времен формирования миро-системы модернити мы переживаем период резкого снижения власти государства» (с. 64). Либеральное государство, ставшее нормой для Европы
к 1914 году, предполагает избирательное право, социально мотивированное вмешательство государства в экономику и объединяющую
нацию надклассовую патриотическую лояльность, обеспечиваемую обязательным начальным образованием и всеобщей воинской
повинностью для мужчин. Ограничивая рынок, либеральное государство гарантирует
безопасность мирового капитала, поскольку
свободный рынок несовместим с безграничным монопольным накоплением. И вот как
раз с этой задачей государство справляется
все хуже и хуже: «демократизация мира и экологические проблемы породили исключительно высокие требования к государственным структурам, поставив большинство
из них на грань фискального кризиса. Но, начав сокращать расходы ради достижения сбалансированного бюджета, государства ограничат свои регулирующие возможности. Это
порочный круг, в котором каждая неудача государства вызывает снижение доверия к нему
и подпитывает всеобщее нежелание платить
налоги» (с. 46). Другими словами, государства
теряют легитимность потому, что либеральная программа улучшения мира обнаружила
свою несостоятельность в глазах подавляющей массы жителей Земли.

Речь, таким образом, идет о кризисе «либеральной рациональности» как таковой.
Рациональность — это главный лозунг либералов. Они верят в потенциальную рациональность всех людей, не предопределенную,
а достигаемую посредством образования. Но
в нашем сложном мире образование неизбежно специализируется, поэтому «для исполнения роли просвещенных граждан, наделенных гражданскими добродетелями, людям
необходимы советы профессионалов, руководящих ими и способных обрисовать существующие альтернативы, предложить критерии, которые позволили бы оценить эти
различные варианты» (с. 127). Таким образом,
либеральная рациональность предполагает
воспитание у граждан привычки соглашаться
с указаниями экспертов. Получается, что, хотя каждый человек потенциально рационален, на деле рациональны далеко не все,
поэтому политический процесс нужно организовать так, чтобы исключить принятие заведомо нерациональных решений: «либеральный подход исполнен опасений перед
большинством, перед неумытыми и невежественными, перед массами» (с. 128). Рациональные, цивилизованные и компетентные
не только боятся неумытых и убогих, они также считают своим долгом их развитие в сторону разума и цивилизации.

Валлерстайн считает, что такая установка
абсолютно недемократична: «Демократия определенно предполагает настороженное отношение к экспертам и специалистам, сомнения в их объективности, бескорыстии
и гражданских чувствах» (с. 132). Разницу между либерализмом и демократией автор проясняет с помощью веберовского различения
формальной и сущностной рациональности:
«Формальная рациональность решает проблемы, но ей недостает души, в силу чего
в итоге она оказывается саморазрушительной. Сущностную рациональность исключительно трудно определить, она допускает произвольные искажения, но в конечном счете
именно она и есть то, что необходимо справедливому обществу» (с. 139).

Именно в этом пункте обнаруживается
неразличимость «мира капитализма» и «мира
знания». Дело в том, что сущностная рациональность требует оценки результатов целерациональной хозяйственной деятельности,
следовательно, господство формальной рациональности в «либеральной геокультуре»
основано в частности и на том, что институты
оценки социальной реальности с самого начала функционировали как трансляторы либеральной идеологии: «Связь между либеральной идеологией и обществоведением была
и остается весьма тесной… либерализм
и обществоведение базируются на одном и
том же убеждении — на уверенности в способности человека к совершенствованию, проистекающей из умения регулировать общественные отношения на научной, то есть
рациональной, основе. Дело не только в том,
что либералы и обществоведы разделяли это
убеждение — без него они не могли бы существовать; они встроили его в свои институциональные структуры» (с. 201). Сегодня, чтобы
не исчезнуть вместе с либерализмом, обществоведение должно заново учредить себя на основе понятия сущностной рациональности.

Главной чертой институционализации
знания в «капиталистической миро-системе»
является не столько даже очевидный и уязвимый для сегодняшней критики евроцентризм,
сколько целенаправленное и радикальное
размежевание науки и философии, истины
и блага: «Такое концептуальное разделение
позволило миру модернити выпестовать в высшей степени противоречивую идею о специалисте, не подверженном влиянию ценностей, чье объективное видение реальности
могло не только определить технические… решения, но и стать основанием для социальных и политических предпочтений» (с. 246).
Размежевание науки и философии было
институционализировано в форме триады
естественных, гуманитарных и общественных
наук. Эта трихотомия сегодня критикуется,
во-первых, со стороны «культурологии», а вовторых, и в особенности, со стороны теории
неравновесных систем Ильи Пригожина.

Согласно старой, «картезианско-бэконовско-ньютоновской» модели научного знания, лучшей формулировкой законов природы является самая простая и самая универсальная (в пределе задача заключается в том,
чтобы выразить все знание в единственном
уравнении); большинство процессов в природе развивается линейно, и любая разбалансированная система стремится вернуться
в состояние равновесия; все законы математически «обратимы», т. е. фактор времени несуществен для истолкования естественных
процессов; наконец, согласно этой модели,
представление о том, что некий процесс может развиваться как-то иначе, вопреки этим
законам, ошибочно.

Модель Пригожина, напротив, отрицает
геометрическое видение мира, детерминизм
и предопределенность в пользу «нарративной» и «конструктивистской» концепции реальности. По мнению Валлерстайна, именно
эта модель способна стать методологическим
фундаментом нового здания науки, в котором
центральное место будет занимать социальная теория. «Последствия для социологии кажутся мне очевидными, — пишет Валлерстайн. — …Такая трактовка науки делает
номотетический подход непригодным…
но вместе с ним она делает непригодным
и идеографический подход (поскольку те
особенности, которые он использует для своего обоснования, сегодня проникают в саму
научную деятельность, и даже в святая святых
физики). Такая трактовка требует переосмысления понятий порядка и… рациональности…
ставит под сомнение само понятие точности
и подразумеваемую зависимость между точностью и надежностью… Социальная теория,
изучающая самую комплексную из существующих систем, оказывается не только царицей
наук, но и самой трудной из них. Именно
из общественных наук ученые… будут извлекать новые эпистемологические истины»
(с. 224). И далее: «Наука еще только зарождается. Всякое знание есть знание социальное.
И обществоведение претендует на то, чтобы
быть центральной точкой саморефлексии
знания, не противопоставляя себя философии или естественным наукам, но будучи
в единстве с ними» (с. 291).

Поскольку все науки отныне должны считаться общественными, ученые больше не могут притворяться нейтральными в отношении
социальной реальности. А это означает, что
они должны сделать выбор в пользу сущностной рациональности: «если бы мне понадобилась нейрохирургическая операция, я пожелал
бы обратиться к самому компетентному нейрохирургу. Но компетентная нейрохирургия также предполагает заключения юридического,
этического, философского, психологического
и социологического характера. И такой институт, как больница, должен соединить все эти
знания в одну сущностно рациональную позицию» (с. 331). Короче говоря, самодостаточной, формальной, функциональной рациональности просто не существует: не бывает
таких действий, которые были бы мотивированны и обоснованны сами по себе, вне широкого социального контекста. По мысли Валлерстайна, выбор в пользу сущностной
рациональности неотделим от борьбы за эгалитаризм: «Борьба за эгалитаризм в науке не отделима от борьбы за эгалитаризм в обществе.
Они суть единое целое, которое вновь указывает нам на невозможность разделения поиска
истины, блага и прекрасного» (с. 332).