Кризисы науки и научная мифология

Общепринято считать, что российская наука находится в глубоком кризисе. В этом отношении она не очень отличается от советской науки, которая, вопреки мнениям академиков РАН РФ, последние десятилетия своего существования находилась далеко не в идеальном состоянии. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть советские газеты 70–80-х годов, вспомнить разговоры в институтских курилках и — если это мало — поднять в архивах многочисленные постановления ЦК КПСС и Совмина СССР на соответствующие темы.

Мировая наука тоже не процветает, и российская наука совсем не одинока в своих негативных самооценках. Более того, несколько последних десятилетий огромный механизм мировой науки в основном воспроизводит, проверяет и детализирует знания, сформированные в своей основе уже ушедшими поколениями ученых. Столь длительное отсутствие принципиально новых результатов дало основания для рассуждений о кризисе науки в целом и даже для пророчеств о ее конце. Смысл пророчеств туманен, но учеными массами овладевает предчувствие достижения предела развития если не науки в целом, то ее социальных и организационных форм.

***

Сама наука как социальный институт весьма изменчива. Наука древних греков совсем не такова, как наука XVIII–XIX веков, которая в свою очередь имеет мало что общего с наукой середины XX века. Однако и сегодня уровень понимания того, что такое наука и научное знание вряд ли кардинально отличается от древнегреческого. Неслучайно ведь, что ссылками на Платона и Аристотеля переполнены труды самых модных философов и методологов науки.

Ни совокупность отсылок к греческой традиции, ни современные конструкции философов и методологов не вносят ясности в вопрос, что есть наука и чем она отличается от других форм знания. Очевидно, что она по меньшей мере не монолитна. Это, если не вдаваться в сложности, следует из богатства ее организационных форм. Многообразие университетов и лабораторий, институтов, библиотек и музеев не случайность и не прихоть истории. Это отражение многообразия как объектов науки, так и условий, необходимых для того, чтобы навыки выделения этих объектов, наблюдения и экспериментирования воспроизводились наиболее строго — в виде традиции научной школы или коллекции феноменов.

Наука лишь одна из форм знания. Отличие науки от обыденного опыта, религии, магии, искусства прежде всего в том, что научное знание всегда ограничено областью применения. Оно специализировано, разведено по факультетам. Это значит, что из законов физики, например, законы генетики или социологии не выводимы. Как из законов социологии не выводимы физические законы.

Научное знание верифицируемо, т. е. научные факты и обобщения, полученные одними учеными, проверяются другими учеными по стандартным процедурам и, в том случае если факты и обобщения не подтверждаются, то они теряют статус научных. Научное знание верно только при определенных начальных условиях, т. е. оно фальсифицируется при расширении этих условий. Оно отчуждается от исследователей (хранится в текстах, коллекциях), не требует личного участия и веры, воспроизводится без личного участия первооткрывателей.

Инструменты и приборы, с помощью которых оно было получено, могут быть усовершенствованы и преобразованы, если это выгодно, в товары: машины, механизмы и другие приспособления.

Это далеко не все характеристики научного знания, отличающие его от мистического или эстетического. Но и с этими номинальными определениями согласны отнюдь не все ученые и методологи науки. Много лет продолжаются методологическая и философская дискуссии, в которых научная общественность пытается «ухватить специфику научного знания», оттачивает логики верификации и фальсификации, выстраивает иерархии разного рода теорий, критически обновляет корпус фактов, законов и обобщений.

Однако сегодня, как и сотни лет назад, нет возможности посмотреть на совокупность научных знаний извне и упорядочить их сообразно более масштабным, чем имеющиеся, теориям. Это признак методологического кризиса. Но нет никаких признаков методического и инструментального кризисов. Объемлющей и объясняющей теории науки как нет, так и нет, но машина науки крутится по-прежнему плавно, подтверждая уже известные теории и факты. А что приращение знания минимально, так это проблема скорее мета-, чем внутринаучная.

Таким образом, вероятнее всего публичные дискуссии о кризисе науки относятся не к процессу получения знания, а к государственным, культурным и корпоративным институтам, связанным с использованием результатов научных исследований для не совсем — или совсем ненаучных целей.

Социальная организация науки и ее внутренние ритмы

Социальный институт науки весьма сложно организован. О структуре, компонентах и объектах научной деятельности уже много лет спорят методологи и философы науки. Дискутируются вопросы о том, что такое знание, как оно возникает, почему единая природа в науке представлена множеством факультетов— специализаций и направлений.

Уже давно забыты мудрецы, задававшие вопросы о том, в каком смысле существуют объекты науки и как они соотносятся с объектами обыденной жизни. Но от забвения вопроса проблемы существования в науке не стали яснее. Молекулы, гены, эмоции и организмы существуют ведь в совсем не том смысле, в котором существуют конкретные люди. И уравнивание в общественном и научном мировоззрении модусов существования лягушек и водорослей, с одной стороны, и атомов и генов — с другой, вносит еще одну — фундаментальную — неясность в соотношение между наукой и жизнью.

Нет ясности не только в отношениях между объектами обыденной жизни и науки, но и в отношениях научного и обыденного знания. Ведь многие вполне привычные научные теории по разному противоречат обыденному опыту. Люди пользуются машинами, двигающимися по законам механики Ньютона. Но в своей обыденной практике они руководствуются догалилеевскими представлениями о движения. Ни один человек, находящийся в своем уме, не поверит слуху о том, что конкретная обезьяна родила конкретного человека. Хотя и может разделять представления о происхождении абстрактного человека от абстрактной обезьяны— в том далеком прошлом, где чудеса были повседневностью. При этом ни один из эволюционистов не взял себе за труд объяснить, чем происхождение отличается от рождения.

Тем не менее, люди предпочитают верить «науке», вопреки здравому смыслу и достаточно часто собственному, даже научному — опыту. Совсем не редкость физик, искренне мистифицирующий публику рассуждениями о «большом взрыве», как и биолог, убеждающий легковерную публику в «чудотворных» свойствах стволовых клеток.

Социальное бытие науки не вполне понятным образом соотносится с ее собственными ритмами, не очень ясными и самим ученым. В частных областях знания периодически возникают так называемые парадигмальные кризисы, в рамках которых наука — если смотреть извне — впадает в своеобразную спячку. Ученые, и так было всегда, в эти времена в основном повторяют ранее проведенные эксперименты, проверяют наработанные теоретические представления, пытаются — часто безуспешно — согласовать их между собой. Кроме того, в такие периоды усиливается «перекрестное опыление» — попытки переноса схем удачных экспериментов из одной области знания в другую (из одной области физики в другую, из химии в биологию, из психологии в социологию, и пр.).

В такие застойные времена происходит своеобразное эмпирическое (в смысле— теоретически не обоснованное) сшивание разных видов знания в некую лоскутную целостность, которую презентируют общественному мнению как НАУКУ. С другой стороны, формируются предметные области, все феномены в которых уже полностью описываются и предсказываются действующими теориями. Именно такие прозрачные области знания становятся своеобразными кладовыми для инженеров и технологов, берущих из них эффекты и свойства, необходимые для производства машин и механизмов.

В таких сонных состояниях пребывают время от времени практически все специализированные области научного знания. Потом в них происходит нечто взрывное — научные революции — и меняются не только предмет исследования и их методики, но и состав исследовательских коллективов. Как правило, в результате такой революции из фрагментов отдельных научных дисциплин формируется новая наука. Так, из генетики и химии сформировалась химическая генетика, а гибридизации физики и химии породила целый букет новых наук и научных специализаций. От прежних исследователей в новых науках остается только память об их отдельных результатах.

Вполне вероятно, что в спящее состояние сейчас погружен весь процесс производства нового знания. И если это так, то надо ждать глобальных изменений, всеобъемлющей научной революции. Может быть, ждать очень долго.

Организационные формы науки

Наука как социальный институт складывалась постепенно в последние 300 лет. В это же время формировались институты гражданского общества, национальных государств и рынка. Наука в эти столетия развивалась отнюдь не сама по себе, а во взаимодействии с этими социальными реальностями.

Зависимость науки от экономики и политики со временем возрастала. Галилей, Линней, Ньютон, Фарадей сами определяли направление своих исследований. Время и средства для занятий наукой они обеспечивали ремеслом, своим состоянием и за счет других источников. А Пуанкаре, Эйнштейн, Планк и Борн были уже менее свободными как в выборе областей интересов, так и форм научной и публичной активности. Политическая и экономическая ангажированность непосредственных создателей нейлона, силикона, атомного оружия, персональных компьютеров и молекулярно-генетических манипуляций общеизвестна.

Карьеры организаторов науки и корпоративных ученых уже неотделимы от государственной и корпоративной структур и жизни. Организационные формы науки интегрированы в политику и экономику, а «выдающиеся ученые» имеют политический вес, публичную известность и капитал.

Именно из политики в XX веке в науку пришли иерархии должностей и званий, в том числе академическая. А из экономики — стремление к получению прибыли, представление о научном результате как товаре.

Вместо науки как институализации человеческого любопытства (такой она была, если верить историкам науки, до первой промышленной революции) сформировались другие реальности, которые все вместе по-прежнему называются наукой. Хотя наука, обслуживающая государства и корпорации, имеет мало что общего с наукой — элементом политической системы и гражданского общества. И уж совсем невозможно отождествить с этими реалиями науку как институт получения и воспроизводства нового знания.

Государственная и корпоративная наука

Технологизированная наука в XX веке превратилась в такой же атрибут корпораций и государств как армия и службы безопасности. Это весьма масштабная деятельность, формализованная в исследовательских подразделениях корпораций и в разного рода престижных университах, государственных академиях и институтах. В основе экспансии технологизированной науки лежит многократно доказанный тезис: превращенное в товары знание может давать весьма большие прибыли, создавать эффективное оружие и средства защиты от него. Теперь даже самый примитивный политик убежден в том, что знание — сила, а наука — сила производительная.

Истоки технологизированной науки общеизвестны. По результатам первой мировой войны стало ясно, что без использования результатов науки невозможно рассчитывать на победу. Все мировые державы стали финансировать научные исследования, ориентированные на создание новых видов оружия и на разработку средств защиты от них. Технологизированная наука сформировалась в результате этих организующих усилий государств и стала их необходимой составляющей.

При этом национальные экономики в конечном счете оказались прямо зависящими от так называемого научно-технического прогресса, то есть от поступления в продажу новых товаров, созданных с использованием научных знаний. В последние десятилетия эта зависимость стала похожа на наркотическую— экономики начинают стагнировать при отсутствие притока новых наукоемких товаров.

Структура экономики, элементами которой стали разнообразные прогнозы, фьючерсы и планирование, во многом зависит от того, что заменит компьютер, телевизор и самолет как товары массового спроса. Но уже несколько лет деньги, вложенные в технологизированную науку, приносят все меньше политических и экономических дивидендов. Все громче голоса политиков, обвиняющих науку во всех грядущих экономических и политических бедах.

Создание массового товара в технологизированной науке весьма сложно организованный процесс, в котором просто наука и ее институты рассматриваются как некий склад. В нем, по представлениям научных предпринимателей, находятся вещи, вещества, приспособления и идеи, которые можно при надлежащем оформлении продать. Знание для тиражирования и продажи сначала изыскивается на складе как некоторый эффект, воспроизводимый в эксперименте или наблюдении.

При нахождении перспективного в коммерческом или военном отношении знания оно переводится в стандартизованную и относительно легко воспроизводимую форму (это стоит весьма дорого) и передается технологам для создания машин, механизмов, новых вещей и веществ, на массовой реализации которых и «отбиваются» капиталовложения.

Большие и богатые университеты, бывшие когда-то бастионами «чистой» науки, стали теперь корпорациями, воспроизводящими технологизированную науку и соответствующие кадры. Поэтому для университетов как корпораций характерна концептуальная стерильность, принципиальная невозможность выйти за пределы тривиальных представлений, стремление к воспроизводству нерефлексируемых процедур и к стереотипному применению доказавших уже свою эффективность логик.

В государствах и корпорациях иерархичность организации науки и принципиальная, основанная на политике предоставления грантов близорукость привели к тому, что внутренние механизмы и структуры получения и воспроизводства знания изменились — вплоть до нефункциональности в собственно научных отношениях. Процедуры верификации и фальсификации в технологизированной науке стали производными от процедур представления и продажи знания. Главное — не получить новый результат и новое знание, а добыть деньги на продолжение работ и приобрести публичную известность, которая также может конвертироваться в гранты.

В результате, начиная примерно с 50-х годов ХХ века, технологизированная наука осваивала склад — идеи, концепции, эффекты и принципы конструирования экспериментальных установок, полученные предыдущими поколениями ученых. За последние десятилетия не открыт ни один объект и не сформулировано ни одного концептуального представления, сравнимых с открытием гена, молекул, теплоты, информации и разработкой соответствующих теорий.

Можно констатировать, что уже довольно долго огромный механизм технологизированной науки крутится вхолостую, выдавая наружу — в политику и экономику — нечто мелкое, локальное, превращаемое в товары и политические ценности с большим трудом и только в результате масштабной рекламы. Многочисленные грандиозные проекты, такие как ПРО и Анти-ПРО, новые ускорители, термоядерные реакторы, проекты создания бактериологического, химического, плазменного и прочего оружия — практически не дали выходов вэкономику; не дали политических преимуществ правительствам тех стран, ученые которых убедили их в необходимости проведения такого рода исследовательских и конструкторских работ.

Можно предположить, причина этому — исчерпанность накопленного ранее фундаментального знания, опустевший и непополняемый склад. Это и есть основной кризис технологизированной науки. И его не преодолеть средствами и методами корпоративных и государственных научно-технических разведок, шарящих по складам конкурентов и потенциальных противников в поисках идей и прототипов новых товаров.

Поп-наука[1], политика и гражданское общество

Развитие технологизированной науки было бы невозможно без соответствующего политического климата и «известных ученых», точно таких же по своей социальной роли как звезды поп-культуры или пророки поп-религий. Более того, исторически поп-ученые возникли едва ли не ранее поп-звезд и пророков поп-религий.

Поначалу ученые — создатели атомного и ракетного оружия, радиолокации и прочих дорогих и технически очень изящных средств массового и индивидуального поражения в ХХ веке — стали публичными людьми, лидерами общественного мнения и моральными авторитетами. На них разве что не молились. Хотя портреты Эйнштейна в середине ХХ века иногда и выступали в роли икон.

Мнения поп-ученых, иногда обоснованные их научными результатами, но чаще всего не обоснованные, стали весьма ходким рекламным товаром. Ведь технологизированная наука жизненно нуждается в массовом потребителе, а значит— в воспитании и формировании массовых потребностей в новых наукоемких товарах. Оказалось, что вкладывать деньги в персонифицированную научную рекламу и научные страшилки гораздо эффективнее, чем в получение нового знания.

Первым делом поп-наука оприходовала систему научных званий, наград и почетных должностей. Обладание научной, ученой степенью, званием, престижной премией атрибутирует теперь не научные успехи, а поп-статус их носителя. Это в полной мере относится и к системе мировой науки, в которой институт Нобелевских премий, например, уже давно политизирован и в гораздо большей степени относится к поп-науке, чем к собственно науке. Не говоря уже об отечественной системе научных премий, званий и наград.

В поп-науке организационные формы просто науки и ее социальные иерархии стали своего рода товарными марками. Звания академиков и профессоров в своем роде рекламная наклейка. Сейчас со ссылками на академиков и профессоров рекламируются даже такие наукоемкие товары как зубная паста и презервативы.

Поп-ученые имитируют обладание знанием и продают государству и корпорациям рекламные слоганы. Ученый-академик, стращающий озонными дырами, метеоритной атакой или глобальным потеплением, был выведен в корпорациях, занимающихся разработкой новых «наукоемких» товаров, и постепенно стал элементом стандартного медийного, а значит и политического — пространства. В свободное от оплачиваемой рекламы время такие академики впаривают профанам сказки о большом взрыве, суперструнах, таинственных генах, стволовых клетках и вирусах.

В их устах эти узкопредметные идеи теоретиков становятся функционально идентичными совсем другим реалиям — творению мира, раю, аду и чертям, описанным средневековыми мудрецами во всех подробностях. И между прочим — на основании эмпирического исследования их свойств.

Технологизированная наука и поп-наука неразделимы. Поп-ученые объясняют почему надо давать деньги, например, на астрофизические или генетические исследования. А выдающиеся представители технологизированной астрофизики и генетики опираются в своих требованиях выделить деньги из бюджета на публичные выступления этих представительных академиков.

Общее «постмодернистское» миронастроение породило и свою модель мироустройства, в котором нет и не может быть иерархий, все связано со всем линейно. Генетика в поп-науке, например, напрямую связывается с этикой, эстетические критерии вклеиваются в научные классификации, научная работа строится по правилам музыкального произведения, а принципы политической корректности определяют тональность научных дискуссий.

Поп-наука — вполне отрефлектированная деятельность, основанная на популяризации актуальных и потенциальных исследовательских результатов и включении их в обыденную и политическую жизнь в качестве универсальных объяснений. Сегодняшние представления о пользе и вреде, полезности и бесполезности, наконец универсальные бытовые объяснения (наука доказала) — невозможны без научной терминологии.

Поп-наука практически не зависит от просто науки, она даже и не знает о том, как ее использует технологизированная наука. Поэтому в ней не ощущается кризис производства знания. Действительно, что же еще надо? Вари в своей каморке свое зелье и продавай, отстегивая на рекламу. Название зелья будет зависеть от конъюнктуры: сегодня это стволовые клетки, вчера был акулий хрящ и поллинговские витамины, позавчера — мумие.

Но и в поп-науке наметился кризис. Оценки технологизированной науки в общественном мнении за последние годы изменились с позитивных на негативные. Еще недавно политики паразитировали на позитивной пропаганде науки. Сейчас — все большая часть политиков разрабатывает негативные по отношению к науке темы — загрязнение среды, парниковый эффект, генетическое манипулирование. Экологическая истерика строится в основном на страхах, связанных с наукой, техникой и технологией.

Постепенно теряет мобилизующий статус даже идея необходимости научно-технического прогресса для обеспечения национальной безопасности — идефикс нескольких поколений политиков и чиновников — ввиду появления таких угроз, как международный терроризм, использующий как оружие обычные наукоемкие средства транспорта и связи.

Очень быстро идет девальвация научных статусов, званий, премий и другого товара, маркированного словом «научный».

Поп-наука постепенно уходит в область рекламного обоснования обыденного потребления, где теряется отличие ее актеров от других. Поп-ученые постепенно вытесняются из рекламного пространства артистичными мистиками, пророками, знахарями и просто приятными во всех отношениях домохозяйками.

Но поп-наука борется с конкурентами за место в рекламных паузах. РАН, например, учредила специальную комиссию по борьбе с лженаукой и утверждает свой приоритет в наделении научными званиями и наградами по сравнению с другими академиями.

Быт и наука

Поколение обывателей, воспринимающих компьютер, мобильник и самолет как данность, сменили поколения, выросшие при радио, стационарном телефоне, телевизоре, автомобиле и поезде. Быт, политика и экономика пронизаны объективированными результатами научных исследований: средствами связи и представлениями информации, медикаментами и биодобавками, новыми видами пищи и сырья, новыми типами жилья и передвижения.

Сдругойстороны,бытневозможенбезиспользования«научных»слов и объяснений. Научные термины, благодаря поп-науке ставшие просто словами обыденного языка, используются людьми как средство для универсальных объяснений.

Гены генетики и всех ее многочисленных разветвлений, например, не имеют ничего общего, кроме самого слова, с генами, о которых рассуждают врачи, знахари, гадалки и обыватели, объясняя легковерным, почему их дети не похожи на пап. Слова атомы, молекулы, информация, энтропия, движение, относительность, неопределенность — это ведь не более чем обозначение «таких штучек», употребление названий которых создает на пустом месте иллюзию объяснения. Вполне, впрочем, достаточную для того, чтобы покупатель — обыватель или политик — мог мотивировать свою потребность в компьютере, телевизоре и видеомагнитофоне и «понять» как они работают, а также объяснить самому себе, почему так уж необходимо есть витамины, не курить и не пить сверх меры.

Именно на обывателей и политиков рассчитаны разговоры о существовании какой-то особой единой НАУКИ, находящейся в страшном кризисе и требующей безотлагательного и масштабного финансирования во избежание катастрофических последствий для этого самого обывателя и политика. Ведь без финансирования НАУКИ они, если верить тому, что пишут и показывают, неизбежно будут сожжены космическим ультрафиолетом через озоновую дыру, получат по голове шальным, не перехваченным ядерной ракетой метеоритом или умрут, заразившись сибирской язвой, СПИДом и черной оспой одновременно.

Заключение

Разговоры о кризисе науки не лишены оснований. Но лишь в малой степени они относятся к процессу получения нового знания. Потребность исследования так же естественна, как другие свойства, воспроизводимые европейской цивилизацией. Эта потребность сейчас лишь временно дезорганизована слишком уж пристальным вниманием государств, корпораций и гражданского общества.

Вопреки обыденным представлениям, получение нового знания ,как и100и200 лет назад, чаще всего ведется изолированными исследователями или малыми их группами при весьма скромных расходных бюджетах. Проблемы, которые в таких исследованиях возникают, как правило, публично кризисами не называются и не решаются увеличением финансирования или повышением научного или социально статуса участников.

В альянсе технологизированной науки с поп-наукой просто науке досталась роль Золушки, подбирающей крошки от финансирования масштабных технических и рекламных проектов. Но без этой Золушки огромной отлаженной машине современной экономики и политики не обойтись.

Развод между технологизированной наукой и просто наукой должен быть оформлен. Надо дать ученым возможность попастись на воле для того, чтобы потом, на следующем этапе, может быть только через несколько десятилетий, науку можно было бы доить с не меньшей эффективностью, чем во второй половине ХХ века.

Этот развод чреват многими осложнениями и для науки, и для ее социальной и экономической оболочки. Сегодняшние корпорации, конечно, смогут некоторое время жить при отсутствии подпитки от собственно науки. Для этого и существуют масштабные государственные программы, такие как создание новых систем оружия, комбинирование известных знаний при решении проблем массовых заболеваний и другие проекты, выходящие за пределы корпораций.

Однако государственное и корпоративное финансирование социальных обязательств перед огромным отрядом занятых в науке и научном обслуживания не может длиться так долго, как этого хочется «ученым». Тем более, что оно только ситуативно способствует получению нового знания. Скорее мешает ему.

Расширение финансирования фундаментальных исследований, которого требуют статусные представители технологизированной и поп-науки, не может спровоцировать разрешение кризиса науки. Ведь то, что они понимают под фундаментальной наукой — модификация ускорителей и атомных реакторов, разработка нового поколения суперкомпьютеров, расшифровка генетического кода и прочие дорогостоящие проекты — в принципе не может решить проблемы, в основе которых ограниченность предметных логик, их нерефлексивность и политизированность.

Государства и корпорации в конечном счете должны будут приспособиться к ситуации и научиться создавать условия для производства знания, а не только для его использования. Но для этого им придется по-другому относиться к «солидным учреждениям науки» и к ученым мужам, искренне непонимающим, как и каким образом можно заниматься исследованиями вне государственных и корпоративных академий, центров и университетов.

[1] См. также статью Карена Акопяна «Шлягеризация науки».