И Россия худшая из тюрем?!

В России имя Антона Олейника — социолога нового поколения — раздается все более громко. В 90-е годы во Франции он расширял свой академический кругозор, защитил диссертацию. И данная книга представляет собой перевод его научного исследования, изначально опубликованного именно по-французски.

Но не только демонстрацией международной социологической эрудиции знаменательна эта книга. Тюрьма — главный предмет авторского исследования— серьезнейшая тема, которую, изучать так же неприятно, как и небезопасно.

В период с 1996 по 2001 год Олейник обследовал 43 исправительных учреждения в различных регионах России. Интервью, анкетные опросы, работа с различными письменными первоисточниками легли в основу этого труда. В целом эмпирическая часть исследования (в основном это вторая глава) представляет собой добротное аналитическое изложение фактов жизни тюремных сообществ не только России, но и ряда других стран, в особенности Франции и Казахстана, в тюрьмах которых автор также проводил кросс культурные исследования. Во второй половине книги изначальные теоретические и эмпирические обобщения экстраполируются на историю криминальной субкультуры Юга Италии и России (глава 3), а также на историю рыночных и пенитенциарных реформ в современной России (глава 4). Итожит книгу «заключение» под характерным названием: «Понятие «мафия» в постсоветском контексте».

Что же касается непосредственно теоретической части книги, представленной в первой главе, она, несмотря на впечатляющую демонстрацию познаний автора в области современных социальных теорий, являет собой довольно беспомощную интеллектуальную конструкцию как в логическом, так и в историческом отношении. Такое странное рассогласование теоретических моделей и эмпирических аналитик представляет собой даже не столько методологический, сколько метафизический парадокс книги. Сам автор, словно чувствуя эту проблему, в предисловии специально предупреждает читателя: «Если первая глава кому-либо из читателей покажется излишне перегруженной теоретическими выкладками, то он может без ущерба… перейти сразу ко второй главе, в которой, собственно, и начинается разговор о реалиях постсоветской тюрьмы» (с. VIII). Что ж, последуем предложению автора — сразу обратимся к ярким, эмпирическим местам его книги, а потом вернемся и к «темным» — теоретическим частям его труда.

Итак, глава вторая, «Тюремное сообщество в России», открывается кратким экскурсом в историю тюрьмы. Здесь рассматриваются основные типы пенитенциарных систем, в особенности на примерах Франции и России. Автор показывает, как эволюционировали два базовых принципа тюремного заключения: совместное заключение (барачное) и индивидуальное заключение (камерное). В современных западных странах преобладающим является камерное заключение, в России с царской каторги, сталинских лагерей да и по сию пору превалирует заключение барачное. Хотя элементы камерной системы можно обнаружить в колониях особого режима, следственных изоляторах (СИЗО), штрафных изоляторах (ШИЗО), как таковые индивидуальные камеры в России практически не встречаются. Российские камеры даже часто перенаселены сверх нормы. При первоначальном расчете 10–15 заключенных на камеру, в действительности в камерах можно обнаружить и более 30 человек. В целом же на 1января 1999 года пенитенциарная система РФ включала в себя 731 колонию, 191 СИЗО, 13 тюрем, 63 воспитательные колонии для несовершеннолетних правонарушителей. В них содержалось около 1 миллиона 60 тысяч заключенных. Доля женщин среди них составляла — 4,4 процента, доля несовершеннолетних — 2,2 процента. Россия, как и большинство постсоветских республик, относится к числу тех стран мира, которые наиболее активно наказывают своих граждан.

Сущностные социальные характеристики российской тюрьмы, по утверждению автора, есть воспроизведение черт так называемого маленького общества.

Первой из таких черт является отсутствие в тюрьме четких границ между частной и публичной жизнью. «Вплоть до начала 1960-х годов советский заключенный вообще был лишен своего индивидуального спального места: он располагался для отдыха на нарах бок о бок с десятками других осужденных… Нары по-прежнему в ходу во многих перенаселенных местах следственных изоляторов…». В целом, пространственная организация современного барака, где у заключенных теперь, правда, появились собственные кровати и тумбочки, мало отличается от планировки барака сталинского периода.

Следующей важнейшей характеристикой тюремного сообщества являются присущие ему персонифицированные отношения. Здесь все социальные связи носят локальный, межличностный характер. Отношениям другого типа в тюрьме не доверяют.

Автор показывает различия осужденных по категориям, формальным и неформальным. Формальные категории, определяемые характером совершенных преступлений, практически не влияют на статус обитателей тюрьмы. Исследователь приводит и соответствующие мнения из интервью заключенных: «Главное — это какой ты человек. А так — ну откуда он пришел, хоть по 158-й, по 162-й… Вот я тоже так думал, вот если мента грохнул, то тут такое уважение к тебе… Нет. Все одинаково, начиная от того, что ты там кошелек своровал, кончая убийством. Главное — что такое сам человек по сути, внутри какой».

Что касается неформальных категорий, то именно с ними и связана личная репутация заключенных. Автор показывает, насколько исторически гибкой является неформальная категоризация тюремного мира, дает социальные характеристики персонажей современной тюремной иерархии, состоящей из трех основных страт: блатных, «мужиков» и «мастей».

Блатные — носители норм тюремной субкультуры, противостоящие нормам, навязываемым пенитенциарной администрацией.

«Мужики» — стремятся быть автономными, независимыми как по отношению к администрации, так и по отношению к блатным.

«Масти» (шерстяные, непутевые, обиженные) — все это изгои и маргиналы тюремного мира.

В последние годы в тюрьмах наблюдается резкий рост числа мастей, своеобразная инфляция этой категории, которая распадается на веер специфических кличек: «козлы» и «дятлы» (доносчики), «барыги» (спекулянты), «фуфлыжники» (отказавшиеся платить карточный долг), «черти» (грязнули), «крысы» (ворующие в самой тюрьме), «петухи» (опущенные, педерасты). «Петухи» — низшая каста, неприкасаемые тюремного сообщества, те, кого в свое время насильно превратили в пассивных гомосексуалистов, наказав за преступления, считающиеся серьезнейшими с точки зрения тюремной этики: насилие над детьми, фатальное предательство, рецидивное воровство у заключенных.

Еще одна особая неформальная фигура тюремного мира — смотрящий — тот, кто следит за порядком. Вообще, среди следящих за неформальным тюремным порядком существует своя иерархия. Высший уровень — воры в законе, их задача — поддерживать порядок в криминальном мире в целом. Вор в законе должен подтвердить свою высшую квалификацию, пройдя сложную и ответственную процедуру «коронования». Авторитеты — следующая ступень контролеров тюремного мира. Обладая почти такими же полномочиями, как и воры в законе, авторитеты не проходили через легендарные экзамены «коронования». Смотрящие— контролеры тюремного мира на местном низшем уровне. Если по сведениям, приводимым Олейником, сейчас в России насчитывается около 300 воров в законе, около 10тысяч авторитетов, то наместников авторитетов — смотрящих — в России столько же, сколько в ней вообще существует криминальных подразделений. Автор отмечает: «В каждой камере следственных изоляторов (от6до150лиц, находящихся под следствием), в каждом отряде (от 40 до 120 осужденных), в каждом бараке (от80 до 400 осужденных), в каждой колонии (от 800 до 3000осужденных), в каждой сфере повседневной деятельности в тюрьме (столовая, карточные игры и т. д.), в каждом городе и даже более менее крупном поселке есть свой смотрящий».

Порядок в тюремной повседневности поддерживать непросто из-за дуализма понятий, которым пронизано бытие заключенных. Данный дуализм, по Олейнику, еще одна сущностная категория тюремной субкультуры. Прежде всего, существует дуализм норм, регулирующих взаимоотношения внутри сообщества воров и между ворами и представителями других категорий. Внутри блатного мира проповедуется честность и справедливость между ворами. По отношению к не воровскому миру (миру фрайеров) со стороны блатарей допустимо любое самое коварное поведение. Впрочем, каждая категория заключенных имеет собственные двойные стандарты, где, как правило, как и у блатных, оговариваются нормы поведения по отношению к своим и чужим.

И последняя сущностная характеристика тюрьмы – абсолютно неравные отношения между полами. Автор отмечает: «Исследователи, изнутри познавшие тюремный мир, часто подчеркивают радикальную противоположность образов мужчины и женщины в тюремной субкультуре. Роль мужчины заключается в навязывании им своей воли и желаний женщине, в ее подчинении своей власти». Все перечисленные выше характеристики соответствуют «маленькому» обществу, которое, как утверждает автор, является основным способом и образом жизни России. В таком «маленьком» обществе (тюрьме) важнейшие проблемы — это проблемы насилия и доверия. Неспособное удовлетворительно разрешить обе проблемы, «маленькое» общество фиксирует их в понятиях, которые теперь распространены не только в тюрьме, но и на воле: беспредел и общак. Беспредел — отсутствие норм жизнедеятельности, насилие; общак — своеобразный фонд взаимопомощи. Через их регулирование «маленькое» общество постоянно стремится достичь стабильности — но, как правило, безуспешно.

Можно ли в условиях тюрьмы быть субъектом, имеющим личностные позицию и поведение? — это финальный вопрос главы о тюремном сообществе России. Упоминая тех, кому удавалось оставаться внутренне свободными в тюрьме, например Шаламова, Солженицына, автор отмечает два условия, необходимых для этого. Первое — уметь постоять за себя и второе — согласовывать взаимоисключающие тюремные роли, находить меж ними компромисс. Все это достигается в условиях грубой рутины тюремной жизни, где в спертой повседневности каждый заключенный должен также уметь находить хотя бы минимальные симпатию и одиночество, развлечение и фантазию.

Заключение к книге, в целом посвященное рассмотрению понятия «мафия» в постсоветском контексте, базируется на аналитической схеме так называемых песочных часов. Два полюса этого «песочного» механизма — государство и повседневная жизнь — практически существуют независимо друг от друга, фактически каждая из этих частей обладает собственной системой представительств интересов, системой правосудия, контролем насилия. В«большом» обществе меж двумя этими половинами должно существовать так называемое гражданское общество как продукт позитивного компромисса между государством и повседневной общественной жизнью. Но, по мнению автора, гражданского общества в России практически не существует. Его функции пытается выполнять рынок, но и он, не превращаясь в международный, остается лишь локальным. В этих условиях само государство воспринимается населением как дорвавшаяся до власти некая семейная группа очередных «своих людей», которая в очередной раз самовластно, по модели «маленького» общества, «приватизирует» публичное общественное пространство.

Несмотря на то, что мы имеем перед собой академический труд, насыщенный информацией в виде статистических таблиц и аналитических схем, от прочтения книги Антона Олейника возникает, прежде всего, вполне художественное чувство мировоззренческого уныния и отвращения.

Но каким же образом удается вполне объективному исследователю создать столь субъективную картину? Увы, этот эффект достигается не многообразием художественных изысков, а парой аналитических упрощений. Именно на этой паре старых идолов аналитического мышления и держится вся теоретическая концепция первой главы, да и последующие выводы автора. Имя первого идола— антиисторизм, второго — редукционизм.

Антиисторизм автора проявляется уже в поразительной бедности продемонстрированных им исторических познаний, что вступает в некоторое противоречие с безусловной социологической эрудицией, продемонстрированной в данном труде. Часто ссылаясь на дихотомии, почерпнутые из трудов Александра Ахиезера, автор равнодушно и произвольно перемешивает события досоветского, советского и постсоветского исторических периодов, упорно повторяя: «маленькое» общество не может превратиться в «большое» «уже на протяжении веков». Каких веков?! Похоже, автору неизвестно то, что написано в любой школьной истории: всего лишь два века назад не было не только в России, но и во всем мире столь взыскуемых Олейником «большого» общества и модернизации.

Редукционизм, как известно, есть четкое сведение многообразия явлений к единственной их первопричине. И автор однозначно декларирует: сама нечеткость российской жизни и есть четкая первопричина всех ее проблем. Далее бинарно-манихейская авторская логика развертывается следующим образом: «маленькое» общество — нечеткое, в противоположность ему «большое» — четкое. То есть в «большом» обществе, по логике автора, должны существовать: железный занавес между частной и публичной жизнями, полная формализация отношений между личностями, институтами, абсолютная однозначность норм, правил. На наш взгляд, в реальности нет таких обществ и никогда не будет — и это здорово. Правда, есть гениальный эскиз такого «большого» общества, данный нам в романе Кафки «Процесс», но неужели автор действительно таким и представляет «большого» двойника-монстра? Вряд ли. Похоже, Антона Олейника особо и не интересует «большое» общество, иначе он рассказал бы нам о нем что-нибудь толковое, а не твердил «большое» — не «маленькое», что мы и так знаем без него. А вот к «маленькому» обществу автор определенно неравнодушен, возможно, совершенно не осознавая, что вэтом своем увлечении он лишь находится в русле старинной интеллектуальной традиции противопоставления «мелкого» и «крупного» друг другу.

Впрочем, и здесь автор продемонстрировал лица не обще выраженье. В каких только прегрешениях до него не упрекали «маленькое»: оно и отсталое, традиционалистское, примитивное, неэффективное и т. д.… Но ни у кого язык не повернулся утверждать, что «маленькое» по сути своей — преступное! А вот Олейник сделал это! Антиисторизм и редукционизм суть интеллектуальные проявления душевной мизантропии. Именно от этой авторской мизантропии в книге и веет тошнотворным унынием.

К счастью, унылая теоретическая составляющая книги к реальности имеет мало отношения. В каждый конкретный исторический момент гигантская композиция «малого» и «большого» творит альтернативы свободы и зависимости человека и человечества. А в России именно «маленькие» общества являются анклавами гражданской свободы и личного достоинства местного населения. Да, эти общества находятся под игом государства и мафии, которые по отношению к ним ведут себя как захватчики в покоренной стране. Но категорично утверждать, что «маленькие» партизаны и «большие» захватчики суть одно и то же, что они друг друга одинаково стоят, означает воображать по-гамлетовски безвыходно «худшую из тюрем».

Между прочим, сам-то принц Датский в мизантропии своей лишь лицедействовал и, скорее, руководствовался в реальной жизни метафорой не тюрьмы, но театра. Как там у Шекспира: «Весь мир театр, и люди в нем актеры, и каждый в нем свою играет роль». Роль антиисторического мизантропа-редукциониста мелка, фальшива для такого крупного, истинного ученого, каким проявил себя Антон Олейник. Его глубокое исследование тюрьмы, проницательная критика государства войдут в золотой фонд отечественной социологии. Пожелаем ему в дальнейшем, чтобы камень, отвергнутый строителем, стал во главу угла, чтобы вольное «маленькое» общество стало основанием его великого гуманистического исследования драматической судьбы России.