Уроки истории и следующая революция: границы политического воображения

*

Без «генеральной репетиции» в 1905 году победа Октябрьской Революции в 1917 году была бы невозможной.
Владимир Ленин

История имеет дело с существами, которые по природе своей способны преследовать осознанные цели.
Марк Блок

Столыпин и революция сверху

Очевидно, что оригинальность, приписываемая нами стратегиям тех политических лидеров России, о которых пойдет речь в данной главе, не характеризовалась некой абстрактной «новизной», последовательной и законченной. В этих стратегиях уже высказывавшиеся и заимствованные идеи и совершенно новые взгляды переплетались с прагматическими схемами и тактическими компромиссами. Результатом очень часто было нечто противоречивое и постоянно меняющееся. Но всех этих людей объединил, позволил им выделиться и обеспечил политическое влияние их аналитический талант, т.е. способность отбросить господствующие представления прошлого и пуститься в плавание по неизведанным водам, пытаясь отреагировать на ту неожиданную Россию, которая вдруг открылась в годы революции. На личностном уровне этот дар основывался на способности быть достаточно безжалостным по отношению к собственным социальным или интеллектуальным корням, дистанцироваться от них и «мыслить континентами», т. е. суметь отказаться от интеллектуального ремесленничества мелкой руки ради крупных проектов социальных Преобразований. Результат зависел прежде всего от общего социального контекста, но также и от способности лидеров выбирать правильную политическую тактику, а особенно от их умения создавать коалиции с союзниками и вести их через жестокие политические столкновения, которые неизбежно возникали, когда бросался вызов «священным коровам» и их верным пастухам.

Начиная с 1906 года, в правительственном лагере такой фигурой был Петр Столыпин. Многое было сказано его бывшими помощниками, врагами и биографами о том, что его программы были заимствованы у других людей или из тех многочисленных проектов, которые покрывались пылью в архивах российского министерства внутренних дел[1]. Во многом это действительно так. Столыпин не был изобретателем ключевых элементов тех реформ, которые связаны с его именем. Но он связал эти элементы воедино и обосновал их опытом революции, подкрепил их авторитетом человека, который в своем качестве рыцаря контрреволюции на какое-то время стал любимцем правителей России и поставил им на службу всю совокупность административных ресурсов, находившихся в его распоряжении как премьер-министра и министра внутренних дел. Это была сильная личность, которая наслаждалась своей центральной ролью в разворачивавшейся драме. Энергичный, молодой (в свои 43 года Столыпин стал самым молодым министром России), работоспособный, честолюбивый и гордый, красноречивейший защитник монархии в парламенте, — он не мог не остаться в памяти и друзей и врагов как «последний великий защитник самодержавия»[2].

Столыпинский генеральный план по переводу Российской империи в новую эру (и уготованная им для себя роль «второго Бисмарка», выражаясь языком того времени) был в основных его звеньях загублен российским консервативным лобби. Из всего наследия и оставшихся обломков лишь один закон был принят и введен в действие — закон о землевладении и землеустройстве. Эти законодательные акты и получили у новых поколений название «столыпинской реформы». Фактически, как подчеркивал крупный советский историк, знаток того времени, речь шла о «пакете реформ», стройно увязанных внутренней логикой в новый политический курс[3]. Этот пакет реформ содержал видение новой России — «великой России», противопоставленной Столыпиным в его знаменитой речи «великим потрясениям», которые проповедовали радикалы и революционеры[4]. Главными элементами этих реформ были преобразования в российской деревне— речь идет о 80% населения страны, но также планы перестройки и совершенствования государственной машины. Одновременно предполагалось сделать более мирной внешнюю политику России, шире вовлекать в национальные, политические и экономические процессы те этнорелигиозные меньшинства России, которые могли способствовать оживлению коммерческой деятельности (существовавшей в России, как и во многих «развивающихся обществах» наших дней[5]), усовершенствовать систему образования и создать всеобщую систему социального обеспечения для городских наемных рабочих. Когда система управления будет усовершенствована и сельское общество преобразовано (и таким образом будет выбита почва из-под ног эсеров, чье воздействие на общинное крестьянство Столыпин считал главной непосредственной угрозой самодержавию[6]), Россия должна была начать движение к тому, что впоследствии будет названо постоянным (self-sustaining) ростом благосостояния, производительности и культуры, а следовательно, и политической мощи. Предполагалось, что тогда, как и раньше, общественная самодеятельность должна будет сочетаться с энергичным правительственным вмешательством. На выполнение этой программы был отведен короткий и четко определенный период времени — «двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего», после чего, обещал Столыпин, «Вы не узнаете нынешней России!»[7] Столыпин впервые обнародовал эти планы в своей речи на открытии II Думы в 1907 году. Самые неотложные меры должны были включать не только подавление революционного движения, но и разрушение общинного землевладения, а также административные реформы, которые охватили бы (помимо аппарата министерства внутренних дел) выборные местные власти, суды и полицию. За этими мерами должны были последовать реформы в армии и на флоте, уравнение в правах старообрядцев и расширение прав евреев, расширение железнодорожной сети, создание системы социального страхования и пенсионного обеспечения, постепенное введение обязательного образования, принятие законов о новых гражданских правах и реформа налогообложения.[8] Наиболее очевидным был несгибаемый монархизм Столыпина и его страсть к «закону и порядку». («Не запугаете», — резко бросил он в ответ на яростные нападки оппозиционных депутатов в Думе, которые последовали за его обещанием «восстановить порядок и спокойствие» всеми мерами правительства «стойкого и чисто русского».)[9] Он продемонстрировал серьезность этих намерений и созданием военно-полевых судов, и растущим применением смертной казни, и разгоном II Думы в ходе совершенного правительством государственного переворота, состоявшего в изменении избирательного закона. Однако этот контрреволюционер в полном смысле этого слова с самого начала понимал, что «реформы во время революции необходимы, так как революцию породили в большей мере недостатки внутреннего уклада. Если заняться исключительно борьбою с революцией, то в лучшем случае устраним последствие, а не причину... там, где правительство побеждало революцию (в Пруссии и в Австрии. — Т.Ш.), оно успевало не исключительно физическою силою, а тем, что, опираясь на силу, само становилось во главе реформ».[10]

В 1906 году, в период между роспуском I Думы и созывом II Думы, столыпинское правительство декретировало основные элементы своей аграрной реформы. Избранная им тактика должна была однозначно продемонстрировать, что инициатива исходит от правительства, а не от парламентариев, благонадежность которых к тому времени была поставлена под сомнение. В соответствии с 87-й статьей нового «основного закона», эти указы имели силу, до тех пор пока по этим законодательным актам не проголосует Дума и Государственный совет, а также они не будут одобрены или отвергнуты царем. В одной из своих последних речей Столыпин с горечью охарактеризовал возникающий в результате этого порочный круг: «Всем известен, всем памятен установившийся наш законодательный обряд: внесение законопроектов в Государственную Думу, признание их здесь обыкновенно недостаточно радикальными, перелицовка их и перенесение в Гос. Совет. В Гос.Совете признание уже правительственных законопроектов слишком радикальными, отклонение их и провал закона... А в конце концов, в результате, царство так называемой вермишели (на парламентском жаргоне это означало умножение малосущественных законов. — Т.Ш.), застой во всех принципиальных реформах».[11] Но все это было еще в будущем. Большая часть столыпинских указов 1906 года довольно безболезненно воплотилась в аграрный закон 1910 года. К тому времени он уже фактически выполнялся более трех лет. Серия «аграрных» указов началась законодательными актами от 12 и 27 августа 1906 года о передаче Крестьянскому банку казенных и удельных земель с целью последующей их продажи крестьянам по цене на 20 процентов ниже рыночной. В октябре было отменено положение, согласно которому крестьяне обязаны были испрашивать согласия общины на внутрисемейный передел земли и на получение паспорта для выезда из деревни. Также было отменено право земских земельных начальников по собственному усмотрению арестовывать и штрафовать крестьян. 9 ноября вышел самый важный указ в этом пакете, утверждавший права глав каждого крестьянского двора приватизировать общинные земли, находящиеся в их пользовании.[12] Одновременно утверждалось право требовать объединения разрозненных полосок земли в единой меже (или получать денежную компенсацию от общины за те полоски, которые нельзя было объединить). Позднее было принято решение, что согласия 2/3 (или позднее 1/2) крестьянских дворов было достаточно для отмены передельной общины и перехода всех общинных земель в частную собственность их держателей. Указом от 15 ноября разрешалось закладывать общинные земли, что открыло новую сферу деятельности для Крестьянского банка, чьи фонды были значительно увеличены, а также повышало размер кредитов, доступных более состоятельным крестьянам. Завершить эти реформы должен был ряд дополнительных шагов. Так, был введен в действие законопроект, согласно которому семейная собственность на землю заменялась индивидуальной частной собственностью.[13] Была создана административная система, направленная на совершенствование общинных и межобщинных переделов земли, землеустройства и особенно на создание хуторов. Такие хозяйства, расположенные на одном большом наделе в стороне от деревни, были официально провозглашены оптимальной формой мелкособственнического сельского хозяйства[14]. Эти хозяйства пользовались льготами на земельных торгах, проводимых государственным Крестьянским банком, при предоставлении государственных кредитов и приватизации общинной земли. В азиатской России и на Кавказе крестьянам Центральной России были предложены для колонизации государственные земли. Эта колонизация частично финансировалась правительством. Позднее, в 1910 году, в процессе преобразования указа от 9 ноября 1906 года в закон, Государственный совет «ужесточил» его, добавив положение, по которому все общинные земли, которые с 1861 года не подвергались полным земельным переделам, объявлялись приватизированными, а владеющие ими общины — несуществующими. Сравнительно гладкий переход столыпинских аграрных указов в законы объяснялся тем фактом, что на этот раз большинство российского чиновничества, помещиков, тех, кто входил в ближайшее окружение царя (т. е. тех, кого русская образованная публика называла камарильей), а также российские монархисты-реформаторы и консерваторы оказались единодушны[15]. Даже главная конституционалистская оппозиция в Думе, кадеты, возражали в основном против способа, которым осуществлялись реформы, — навязывания их крестьянам, а не против самого принципа — приватизации земли, создания хуторов и переселенческой колонизации Сибири.

Вторым столпом начального этапа грандиозного проекта Столыпина должна была стать административная реформа. Частично она явно увязывалась с проводимой приватизацией крестьянских земель и с публично провозглашенным желанием включить российское крестьянство в российское общество в целом. Для этого необходимо было все крестьянские сословные учреждения, такие как крестьянская «волость» и волостной суд, заменить общими, т. е. внесословными органами управления.[16] Тем не менее, цели административной реформы были гораздо шире, чем просто подстраивание под новую систему землевладения. Ей придавалось значение «не просто практической, но политической реформы»[17]. Она должна была стать основным этапом на долгом пути изменений в природе и организационной структуре самодержавия.

Проект административной реформы предполагал децентрализацию, а для каждой губернии учреждение губернского управления и расширение полномочий губернатора. В том же духе предполагалось поднять уровень старших губернских чиновников, улучшить их подготовку и увеличить жалованье. В каждой волости и в наиболее крупных поселениях предполагалось учредить муниципальные власти, которые должны были избираться не только крестьянами. На уездном уровне планировались также значительные изменения, направленные на соединение губернского и волостного уровня управления. Каждый уезд должен был получить назначенного губернатором главу администрации взамен существующей системы, по которой местный предводитель дворянства считался «первым лицом» в расплывчатом уездном руководстве. Земствам должны были быть предоставлены также более широкие права. Рассматривались и еще более радикальные перемены, однако они были отложены, учитывая враждебное отношение царя к децентрализации (в особенности к идее разделения России на девять крупных регионов, наделенных значительной автономией по типу американских «штатов» или германских «земель»)[18].

Дальнейшие шаги должны были дополнить эти реформы. Планировалось создать новое низшее звено выборных мировых судей. Предполагалось перетрясти и реформировать полицию, повысить ее статус и поднять жалованье полицейским, укрепить взаимодействие между полицейскими начальниками и более искушенной жандармерией. Намечалось создать выборные земские власти в тех губерниях, где их еще не было. Это было особенно важно для решения щекотливого вопроса о западных губерниях, в которых, в соответствии с действовавшими тогда правилами, контроль над земствами неизбежно перешел бы в руки польских дворян, владевших большей частью земли. Чтобы противостоять этому, Столыпин выступал за создание в западных губерниях «национальных» курий и за дальнейшее расширение избирательных прав, что должно было усилить представительство украинского и белорусского крестьянства. В то же время при расширении полномочий выборных городских властей в западных губерниях ограничение избирательных прав многочисленного еврейского населения, проживавшего исключительно в городах и местечках, должно было одновременно повысить статус поляков-горожан.

Одновременно столыпинское правительство внесло в Думу и другие законодательные проекты. Так, предполагалось отменить правовую ущемленность старообрядцев, а также снять некоторые ограничения, касающиеся евреев. Руководство православной церковью должно было быть усовершенствовано. Также рассматривались некоторые меры по социальному обеспечению, которые впоследствии должны были получить статус законов: контролируемая государством страховая медицина, пенсии для рабочих, а также положение о всеобщем начальном образовании.

Поворотными пунктами столыпинской эры стали его поражения в борьбе за законодательство, касающееся реформ системы управления и прав «меньшинств». Оба эти поражения были нанесены правительству правой оппозицией, которая отнеслась к реформе местных органов управления с открытой враждебностью. В начале 1907 года делегаты III съезда Объединенного дворянства и многие члены Государственного совета объявили о своей оппозиционности к этим проектам и представили последовательную аргументацию против них. Бывший министр Стишинский, ведущая фигура в обеих организациях, заявил, что подобные изменения будут способствовать переходу местного управления в руки «людей хищническо-промышленного типа», которые вступят в союз с «третьим элементом» из интеллигенции, что в глазах консервативного дворянства представляло собой коалицию всех сил зла[19]. В правых кругах петербургского светского общества также нарастало явное недовольство столыпинским правительством, проявлявшееся в заявлениях типа «нельзя ожидать ничего хорошего от Столыпина и необходимо новое правительство под руководством П.Дурново».[20] К 1908 году на правом политическом фланге окончательно оформилась коалиция ненавистников Столыпина. В нее входили влиятельные группировки внутри Государственного совета и Объединенного дворянства, высшие иерархи православной церкви, многие высокопоставленные чиновники, которые ощущали себя не удел в свете новых политических экспериментов, а также большая часть «камарильи» в союзе с крайне правыми политиками Думы и некоторыми близкими к ним журналистами. В полной мере была использована двусмысленность положения премьер-министра, который должен был действовать как «слуга царю», чиновник и парламентский политик одновременно. Избранная тактика нападок на Столыпина была направлена на то, чтобы лишить Столыпина царской поддержки с помощью обвинения в том, что премьер-министр будто бы вступил в союз сконсервативной Думой против враждебной ей оппозиции сверхконсервативных и истинно верноподданных реакционеров — другими словами, противопоставил себя монарху. В то же время предпринимались шаги для того, чтобы разрушить негласный союз Столыпина с октябристским большинством в III Думе, с тем чтобы сделать его правительство беспомощным во всех звеньях политической жизни официальной России. Прерогативы короны были избраны основным фокусом антистолыпинской кампании[21]. Эта кампания оказалась успешной по всем ее пунктам.

Несмотря на шум и всю ярость своих усилий, Столыпин постепенно терял почву под ногами и отступал под нажимом правого крыла. Его авторитет и положение зависели от царя, который, уже после гибели Столыпина, в беседе с Коковцовым о функциях премьер-министра в России так помянул покойного премьера: «Не следуйте примеру Петра Аркадьевича, который как-то старался все меня заслонять»[22]. Царь слишком охотно верил нашептываниям, что Столыпин не предпринимал необходимых шагов для защиты прерогатив короны; он снова и снова критиковал Столыпина и отвергал некоторые законы, принятые правительством, давая таким образом понять, кто здесь настоящий хозяин.

Столыпин защищался и словесными аргументами, и административными методами, и с помощью прессы (особенно правительственной газеты «Россия», специально созданной им для этих целей). В то же время правое лобби усиливало широкую антистолыпинскую кампанию. В марте 1908 года столыпинский проект административных реформ (который уже на начальной стадии серьезно урезали его собственные коллеги в правительстве, а затем в комитетах) был публично объявлен на IV съезде Объединенного дворянства не только «нецелесообразным», но и «вредным». Иерархи православной церкви резко осудили политику терпимости по отношению к старообрядцам. Князь В.Мещерский, журналист, пользовавшийся особым доверием царя, выступил в своей газете против реформы местных судов. Ни один из этих законопроектов так и не стал в конце концов законом — одни были отклонены Думой, другие — Государственным советом. Законопроект о частичном снятии ограничений с торговых прав евреев сумел пройти через обе палаты, однако царь просто отказался его подписывать. Тем временем предпринимались попытки избавиться от самого Столыпина. Ему удалось удержаться, но о цене этого так с печалью сказал один из его ближайших помощников: «К концу дня он растворялся в компромиссах»[23].

Переломный момент наступил в 1909 году, когда Столыпин подал прошение об отставке после того, как его обвинили в отсутствии должного рвения в защите царской власти. Царь не принял отставки, однако слабое место Столыпина было обнаружено. Тот отреагировал попыткой умиротворения своих критиков справа и царский двор, перенеся акцент своих заявлений и новых законодательных предположений на русификацию «окраин», пытаясь разыграть националистическую карту[24]. Автономия Финляндии была сильно урезана. Район Хельма был отделен от польских губерний в ответ на требования местного православного духовенства, зараженного ксенофобией. Предпринимались шаги, чтобы ужесточить выполнение положений, ограничивающих проживание евреев за чертой оседлости, т. е. вне районов, которыми было законодательно ограничено их проживание. Тактическое соглашение между Столыпиным, большинством в Думе, Государственным советом и царем было восстановлено очень быстро, если судить по скорости, с которой законопроект по Финляндии превращался в закон. Тем не менее, Столыпин так и не обрел вновь доверия правых кругов, и прохождение других его законопроектов не облегчилось. Травля Столыпина, опиравшаяся на растущую поддержку со стороны родственников царя, его друзей и сановников из ближайшего царского окружения, продолжалась, в то время как многие депутаты Думы, которые относились к нему с уважением, находили все более сложным поддерживать премьер-министра в его «поправении».

Врагам Столыпина в конце концов удалось нанести ему жестокий удар в марте 1911 года по вопросу законодательства о создании земств в западных губерниях России. Казалось, с этим проектом не будет особых затруднений, и, действительно, он был принят Думой и послан в Государственный совет, который, казалось, тоже был готов его принять. Но тут-то Столыпина и поджидала ловушка, устроенная коалицией под руководством П. Дурново и Д. Трепова. Основной их аргумент состоял в следующем: национальные курии будут способствовать разъединению страны, а кроме того, подобное расширение избирательных прав слишком демократично. Законопроект был отклонен, продемонстрировав всем и каждому слабость премьер-министра.

Столыпин был в ярости. Он потребовал от царя, чтобы тот распустил на три дня Думу и Государственный совет и провел отвергнутый законопроект по 87-й статье. Он также потребовал наказания тех, кто подставил ему подножку, грозя подать в отставку. На какое-то время его воля победила — царь подписал указ и попросил Дурново и Трепова покинуть Санкт-Петербург. Но затем разразилась гроза. Царь впал в гнев из-за того, что на него оказали давление. Антистолыпинское правое крыло негодовало из-за того, как обошлись с его вождями, и строило планы мести. Сторонники Столыпина в Думе возмущались, наоборот, столь вопиющим антиконституционным использованием юридической уловки[25]. Враги Столыпина явно подступали вплотную для того, чтобы нанести последний удар. К середине 1911 года он был политическим мертвецом и сам сознавал это. Его устранение с политической арены стало лишь вопросом времени, и даже способ осуществления был уже, по-видимому, выбран царским окружением — решено было сделать Столыпина наместником Кавказа, что удалило бы его от Санкт-Петербурга и реальной политики. Осуществлению этого плана помешала его смерть.

По поводу последних месяцев жизни Столыпина существуют два спорных свидетельства. В 1953 году А.Зенковский (близкий сотрудник Столыпина в период его премьерства) сообщил дочери Столыпина, которая проживала в США, что он обнаружил записи, продиктованные ему премьер-министром в мае 1911 года, которые касались долгосрочного проекта дальнейших политических преобразований в России. Это был, по-видимому, черновик меморандума царю, который, возможно, должен был стать «последним выстрелом» перед смещением. Семья Столыпина подтвердила подлинность этих заметок.[26] Некоторые историки отнеслись к ним скептически, но не было представлено никаких доказательств того, что этот текст был фальсифицирован.[27]

В основной части меморандума Столыпин развивал идеи, которые он пытался осуществлять на протяжении пяти лет своего премьерства, и текст свидетельствует о том, что его отступление в 1909–1911 годах произошло вопреки его намерениям. Вот основные пункты его предложений: 1) увеличить более чем в три раза государственный бюджет (с 3 до 10 миллиардов рублей в год. — Т.Ш.) и использовать это увеличение государственной экономической мощи для крупномасштабных структурных инвестиций, совершенствование административного аппарата и на социальные нужды; 2) децентрализировать управление путем значительного расширения полномочий земств и предоставить полное правовое равенство нерусским группам населения империи; 3) расширить полномочия премьер-министра, установив, чтобы все министры докладывали царю только с ведома премьер-министра и назначались на свои должности только с его согласия.

Столыпин был убит в сентябре 1911 года двойным агентом Д.Багровым, человеком, который был одновременно сотрудником охранки и членом анархистского движения[28]. Его выстрел и удивительная некомпетентность чинов охраны дали основание многим (включая семью Столыпина) считать, что его смерть последовала в результате заговора офицеров полиции. Особенно часто обвинялся взаговоре П.Курлов, товарищ министра внутренних дел, шеф жандармерии. Курлов был назначен против воли Столыпина по приказу царя и знал о намерении Столыпина уволить его за некомпетентность. Было известно также, что шеф жандармов действовал за спиной своего министра и против него[29]. Сенаторы, которые осуществляли предварительное расследование смерти Столыпина, решили отдать под суд Курлова и еще трех полицейских офицеров за преступную халатность, однако все обвиняемые получили прощение царя еще до полного начала расследования. Тех, кто впоследствии пытался распутать это дело, можно разделить на две группы: тех, кто считал это полицейской провокацией, и на тех, кто верил в то, что Багров был действительно одиночкой. Желая искупить вину перед своими товарищами-анархистами, которых он предал, по этой версии Багров убил Столыпина по своей собственной инициативе, оставив охранку «с носом». Недавний обзор документальных свидетельств, выполненный А. Аврехом, привел к выводу, что заговор полицейских чинов действительно имел место и что Багров, стреляя в Столыпина, являлся лишь орудием этого заговора.[30] Но дело это остается открытым.

***

Пять лет политической драмы, связанной с именем Столыпина, интерпретировались по-разному. Его образ в работах зарубежных историков менялся от патриотически настроенного защитника новой демократии, основанной на мелкособственническом крестьянском хозяйстве, до ранней версии фашиста-ксенофоба на службе русского царя, истинного сына русского реакционного дворянства. Советские историки неизбежно начинали разговор об этом человеке и о его времени, заклеймив его, с легкой руки Ленина, «бонапартистом»[31], однако смысл, который вкладывался в это слово, не оставался неизменным. Наиболее существенные разногласия того периода отразились в споре между В.Дякиным и А.Аврехом. Дякин считал, что Столыпин представлял монархический реформизм, отражавший «относительную автономию» государственного аппарата и его специфические цели и считавший себя последним арбитром, решавшим, в чем именно состоят интересы России. Столыпинский реформизм в рамках этого подхода противостоял, таким образом, не только левой оппозиции, но и монархическому реакционному блоку интересов и тенденций, коренившихся вофициальных и неформальных политических институтах России[32]. Эта точка зрения оспаривалась Аврехом, для которого Столыпин представлял те же реакционные силы, что и Объединенное дворянство, силы, которые брали свое начало в общих классовых интересах помещичества. Правая атака на Столыпина сего точки зрения представляется не более чем незначительной сварой и, говоря словами Авреха, «десятой степени важности» трещиной между наиболее и наименее косными представителями одного и того же лагеря[33]. Сам Столыпин, по его мнению, был вполне посредственным и случайным человеком, оказавшимся каким-то образом у власти (в отличие от действительно выдающегося Витте). Его поражение не имело большого значения и вызвало лишь едва заметную рябь на поверхности океана российской истории.

Резкость риторики Авреха была из ряда вон выходящей. Он обвинил своего противника в том, что тот повторил «взгляды октябристов», «проигнорировав официальную позицию советской историографии»[34] — очень серьезное обвинение, если вспомнить его политическое значение. Возможно, это отражало какие-то побочные соображения, весьма отдаленные от обсуждаемого вопроса и от столыпинских времен. Основным доказательством отсутствия существенных различий между Столыпиным и членами Объединенного дворянства, которое приводит Аврех, являются более поздние утверждения последних, будто бы именно они диктовали Столыпину его политику аграрных реформ. Подобные самооценки или пропагандистские выпады сами по себе мало что значат. Ожесточенность антиправительственных нападок, предпринимавшихся российскими реакционерами, и контрмеры Столыпина (так же как и его попытки достичь компромисса, которого они избегали), по всей видимости, не были просто ссорой партнеров при дележе добычи. Явные цели Столыпина и реакционеров существенно и последовательно отличались друг от друга[35]. Вот почему между ними и шла острейшая борьба.

Если брать во внимание самооценку современников, следует начинать с самого Столыпина и с его ближайших помощников. К 1909 году, проводя политику, явившуюся ответом на опыт революции 1905–1907 годов и направленную на то, чтобы избежать ее повторения, ни у кого из них не было ни малейшего сомнения в том, кто из «истеблишмента» пытался уничтожить Столыпина и почему[36]. Они также не сомневались, что Столыпина атаковали справа те, кто «ничему не научился и ничего не забыл». Российская правящая элита также знала, что борьба между Столыпиным и его оппонентами справа была борьбой не на жизнь, а на смерть и что от ее исхода зависела в немалой мере судьба России. Это действительно так, если только не считать, что российское дворянство и российский царь занимались классовым самоубийством, предопределенным неумолимыми «законами истории».

В другом томе я уже высказывал свое общее представление об этом вопросе[37]. В мире, где Франко управлял Испанией на протяжении жизни целого поколения и умер в собственной постели в президентском дворце и где Хомейни, возглавив персидский Джихад, смог изменить ход истории Ирана, было бы неразумно ставить реальную историю в зависимость от эволюционных Законов Прогресса. Конечно, общая историография нужна и поучительна, однако конкретные результаты политических битв, «пути» и «повороты» различных обществ вывести из нее невозможно. Кроме того, рассматривая модели социальных изменений, можно увидеть, помимо общих и уникальных, также несколько типичных путей из докапиталистических укладов. Один из этих путей, который сегодня мы обычно называем путем «развивающихся обществ» (что само по себе, возможно, является чрезмерной генерализацией и нуждается в категориях), был характерен для России на рубеже веков. В 1904–1906 годах Столыпин столкнулся с Россией, которая была разительно непохожа на образ, сложившийся у его поколения, и у него хватило мужества посмотреть правде в глаза. Поэтому он начал борьбу за послереволюционную Россию, которая существенно отличалась бы от той России, в которой он вырос и за которую все еще держался и класс, к которому он принадлежал, и сам царь. В чем же значение выбранного им пути? Кроме того, с тех пор реформы, похожие на столыпинские, снова и снова предпринимаются то в одной, то в другой стране мира[38]. Почему? И наконец, Столыпин потерпел поражение не от законов истории, а от конкретных политических сил. Но что это были за силы?

Прагматический склад ума Столыпина и его ближайших помощников означал, что теоретическое и концептуальное содержание того, что они пытались сделать, никогда не было выражено ими в виде связной теории. Им недоставало Адама Смита или Фридриха Листа, которые выработали бы основополагающие принципы, на базе которых те или иные правительства и правители могли бы строить свои экономические стратегии. Лучшие теоретические умы России были заняты другими проблемами. Тем не менее, несмотря на свою сугубо практическую направленность, политике Столыпина и его команде суждено было войти в историю теоретической мысли как России, так и других стран (где она стала известна благодаря работам таких исследователей, как А. Гершенкрон из Гарварда или относившийся к ней критически П. Бэран из Стэнфорда, рассматривавших ее как ядро «теории развития», споров по проблемам «модернизации» и «зависимости», определявших экономические стратегии во всем мире в 1950–1970-е годы). Судя по этой проверке, а также и по результатам, к которым привела его борьба за структурное преобразование общества, Столыпина можно назвать революционером мысли и действия, хотя скорее всего такое определение его самого бы удивило. Кроме того, возможность успеха его реформ нельзя исключать по чисто теоретическим соображениям.

Стратегия Столыпина принимала во внимание не только историю Европы и желание «догнать Европу», но также и некоторые основные элементы российского своеобразия. Классическая политическая экономия Адама Смита и Рикардо отразила и исследовала первую капиталистическую волну в Европе. Фридриху Листу принадлежит первая поправка к этой теории, которая стала выражением политики «второй волны» индустриализации в Германии и Японии. То же самое остается справедливым и для правительственной политики России, проводимой Витте. Суть этого подхода заключалась в политике государственного вмешательства через протекционизм, т. е. частичный контроль и стимуляцию рынков, инвестиций, кредитов и прибылей в целях обеспечения роста «молодых отраслей промышленности», прежде чем данная страна начнет пожинать плоды мировой рыночной экономики. Уроки 1899–годов — экономический кризис, военное поражение и революции — научили немногих наиболее талантливых российских сановников (включая Витте, который, тем не менее, не получил возможности применить свое новое понимание на практике)[39] следующему: для того чтобы страна достигла вожделенного экономического роста и прогресса, необходимо ввести вторую поправку к классической экономической науке. В соответствии с этой точкой зрения, только тогда могли начать действовать экономические стратегии «первой поправки», как они заработали в Германии. Это должно было подвести страну к такому этапу, когда можно было бы использовать предписания и цели классической политической экономии, а Россия стала бы равноправным партнером на мировом капиталистическом рынке. Вторая поправка к классической школе политической экономии отражала новое понимание того, что радикальное социальное преобразование сельского общества и государственного аппарата — революция сверху— должны происходить до или, по крайней мере, одновременно с проведением протекционистской политики индустриализации. Пустить эти процессы на самотек «рынка» (даже при условии существования протекционистских барьеров) значило создать «узкое место» и вызвать кризис, останавливая экономическое развитие страны. Столыпинский «пакет реформ» и дальнейшие шаги, которые из него вытекали, были нацелены на осуществление второй поправки, хотя они никогда и не выражались в подобных терминах. Эта программа по преодолению российского кризиса остается логичной и в условиях многих современных «развивающихся обществ». Вот почему такие программы до сих пор привлекают к себе внимание экономистов и политиков. Однако логика сама по себе не гарантирует достижения политических результатов. В период 1906–1911 годов вопрос заключался в том, способен ли Столыпин осуществить свою стратегию — обезвредить своих врагов и мобилизовать социальные силы, способные воплотить его идеи в жизнь?

Против Столыпина-«вешателя» выступали все силы, которые сражались с самодержавием в 1905–1907 годах. Для радикалов он олицетворял репрессивную природу царизма. Для «инородцев» он символизировал позже также и русский национализм. Кроме того, против его революционных планов широких реформ ополчились реакционеры и консерваторы из чиновничьей и помещичьей среды, позиции которых укрепились в результате поражения революции, а также благодаря личным пристрастиям самодержавного правителя страны, который дулся в Зимнем дворце. Даже вышедшие из общин крестьяне не оказывали политическую поддержку прогрессу по-столыпински, а уж сопротивление со стороны крестьянских общин было временами отчаянным и часто весьма эффективным. Аграрный компонент реформ вызвал волну приватизации и колонизации земель, однако к 1911 году оба этих процесса начали затухать. А любимое детище правительственной реформы — хутора — заняли не более 1/10 площади «новых» частных земель. С точки зрения партийной политики столыпинская администрация состояла в негласном союзе с октябристами. Когда к 1909 году Столыпин был вынужден повернуть вправо, его главной опорой в Думе оказались только так называемые националисты— весьма аморфная парламентская фракция, не имевшая практически никакой организационной сети на местах. Это означало отход от партии, которая считалась слабой по своему политическому и интеллектуальному потенциалу, в сторону группировки, не обладавшей никакими ресурсами вообще.

Столыпинская программа была «революцией сверху», которую не поддерживал ни один крупный общественный класс, ни одна партия или общественная организация. Поэтому кажется невероятным, как мог Столыпин, располагая столь ничтожной поддержкой, замахиваться на столь коренные социальные преобразования. Он опирался лишь на горстку людей, которые решили осуществлять эти преобразования на практике. Они были готовы принять этот вызов вследствие своего высокого положения в исключительно могущественной бюрократии, а также высокомерия российских сановников, которые считали себя полномочными представителями 400-летней истории непрерывно растущей России и самодержавной монархии. Как и некоторые представители российской либеральной интеллигенции XIX века, они верили в то, что основным достоинством царской власти была ее способность игнорировать социальные обстоятельства и любые «партикулярные» представления, стоять над законом и влиять на ход истории, подчиняя обстоятельства своей воле и насаждая то, что «нужно для блага России». Тем не менее, для того, чтобы осуществить те социальные преобразования, которые они замышляли, им нужны были «кадры» — эффективный «генштаб» специалистов с теоретическим воображением и достаточно большая армия исполнителей, обладающих не обычной чиновничьей аккуратностью, но рвением и энтузиазмом. Надо отметить, что персонал, занимавшийся осуществлением аграрной реформы, и впрямь несколько изменился к лучшему: на место ограниченных и патриархальных земских начальников пришли более компетентные, прогрессивные и профессиональные чиновники нового министерства сельского хозяйства (ГУЗЗа).[40] Однако это усилие было ограничено лишь сферой сельского хозяйства, в ГУЗЗе работало не так уж много людей, и к тому же их преданность премьеру зачастую вызывала сомнения. Чтобы успешно использовать мощь государства в целях преобразования России вопреки яростному сопротивлению могущественной оппозиции, Столыпину нужно было не только царское благоволение, законодательная поддержка и экономические ресурсы, но что-то вроде опричников царя Ивана Грозного, интеллигентов из «Земли и воли», которые «пошли в народ», или же крестьянских сыновей — комсомольцев и чекистов, руками которых осуществлялся сталинский курс 1929–1937 годов. Ни ядро российских политических активистов, ни консервативное дворянство, ни те крестьяне, которые могли бы выиграть от этих реформ,— ни одна из этих групп не оказала Столыпину такой поддержки. Что касается самого Столыпина, то он, по-видимому, даже не понимал, что для совершения революции необходима когорта революционеров.

Последующий период показал, насколько не случайной была неудача Столыпина использовать силу государства в деле преобразования России. При следующем за Столыпиным главе правительства, Коковцове, маховик, запущенный столыпинскими инициативами, еще некоторое время крутился, и был наконец введен в действие закон о страховании рабочих. Нового премьер-министра довольно дружественно приветствовала правая пресса, однако спустя очень короткое время на него начались такие же реакционные нападки, как и на Столыпина Люди и идеи, олицетворяющие пусть даже частично «революцию сверху», отвергались безоговорочно. Консервативные монархисты, которые определяли политику, хотели теперь ни много ни мало как возвращения к порядкам, существовавшим до 1905 года, когда министры действовали как личные исполнители царской воли, и парламентских институтов, которые обладали бы лишь сугубо совещательными полномочиями. Факт назначения министра внутренних дел против воли Коковцова (в 1912 году) и отставка в конце концов самого Коковцова (в 1914 году) означали, что первая из этих целей была достигнута и полномочия премьер-министра урезаны. В 1914 году, когда началась Первая мировая война, активно обсуждался новый правительственный переворот, направленный на дальнейшее ограничение функций Думы. За оставшиеся до краха империи годы не появилось ни одного другого предложения по существенному изменению российского законодательства, которое исходило бы от правящих кругов.

Опыт Первой мировой войны выявил истинную сущность царского правительства — некомпетентного и коррумпированного в той же мере, как реакционного и лакейского. К 1915 году консервативная IV Дума выступала таким же единым фронтом против политики правительства, как и революционная II Дума в 1907 году. То же самое касается подпольной оппозиции. В правительстве не было ни одного деятеля, который мог бы встать вровень со Столыпиным как полицейский, администратор и как «революционер сверху». Война проигрывалась, командование армии и государственный аппарат были деморализованы. За стенами дворцов и барских особняков, канцелярий и командных пунктов нарастало негодование низов, уныние «образованной публики» и беспокойство чиновничества и офицерства. Когда в 1917 году грянула следующая революция, она не стала кровавой битвой врагов, сцепившихся в смертельной схватке. Монархия просто развалилась как карточный домик от малейшего толчка. Не оказалось ни одной социальной силы, которая попыталась бы ее защитить.

* Отрывок из книги Теодора Шанина «Революция как момент истины» (М.: Изд-во «Весь мир», 1997. Глава VI. Параграф 1) публикуется с любезного разрешения автора.