Этика предпринимательства в русской культуре

Процесс возрождения российского предпринимательства и становления свободного рынка сопровождается трудностями, которые носят не только институциональный, но и духовный характер. Одной из основных проблем является создание адекватного для развития цивилизованного бизнеса нравственного климата и выработка деловой этики. А это предполагает выяснение «смысложизненных» основ предпринимательства в целом и, в частности, норм морали - как внутри бизнес-сообщества, так и в отношениях между деловым миром и обществом.

Cоциокультурная и этическая регуляция предпринимательской деятельности является предметом получившей широкое распространение на Западе научной и учебной дисциплины «этика бизнеса». У нас эта дисциплина не имеет пока основательного академического признания, а само название используется главным образом для обозначения делового этикета. Однако анализ содержания социокультурных, мировоззренческих и этических составляющих предпринимательской деятельности, включенных в русскую картину мира, насущно необходим. Он может быть осуществлен с помощью методов понимающей социологии и социальной культурологии. В качестве материала для нашего анализа мы будем использовать публицистику и художественную литературу, которые отражают эту картину с достаточной полнотой.

Этика предпринимательства в дореволюционной России

Предпринимателю присуще отношение к миру, которое Макс Вебер назвал «практической рациональностью», т. е. ориентацией на достижение реального, осязаемого результата своей деятельности наиболее целесообразным и выгодным путем. В силу характера своей деятельности предприниматель руководствуется утилитарными соображениями - пользы, применимости, пригодности. Хозяйствующий человек погружен в мир повседневности, в заботы о выгоде и прибыли, ему некогда задумываться над этической и тем более духовной сущностью вещей и отношений. Он пользуется известной свободой практических действий, но совершает их без оглядки на высшие духовные смыслы. В. Г. Белинский констатирует: «Торгаш- существо, цель жизни которого - нажива, поставить пределы этой наживы невозможно. Она - что морская волна: не удовлетворяет жажды, а только сильнее раздражает ее. Торгаш не может иметь интересов, не относящихся к его карману».[1]

В противоположность предпринимательству творческая интеллигенция, взгляды которой по большей части и делают возможным говорить о негативном отношении русской культуры к деловому миру, представляет совсем иной тип сознания. По классификации М. Вебера, этот тип можно назвать «ценностной рациональностью», т. е. ориентацией деятельности и всего образа жизни на реализацию неких нравственных, а также религиозных, идеологических и т. п. ценностей, получающих соответствующее идейное обоснование. Творческая интеллигенция дореволюционной России по социальному составу неоднородна- здесь и представители дворянства, ориентированные на корпоративную честь и государственное служение, и разночинцы, стремящиеся к самореализации через просветительское и гуманистическое служение народу.

Столкновение дворянства и купечества, а также дворян-аристократов и дворян-предпринимателей является одной из важнейших тем литературы XIX - начала ХХ века, и предстает оно как драматическое столкновение разных нравственных стандартов, по сути несоединимых шкал ценностей. Дворянству присуще нравственное сознание, названное известной польской исследовательницей истории морали М. Оссовской «рыцарским этосом»,[2] переходящим в аристократизм, который основан на сознании прирожденного благородства, демонстративном престижном потреблении, патернализме, но в то же время и этике служения (в государственническом и военно-патриотическом смыслах).

Столкновение сибаритствующего дворянина с рациональным хозяином воспринималось думающими и чувствующими современниками болезненно и остро, поскольку они осознавали, что дворянин-помещик, хозяин крепостных душ, в идеале не должен быть хозяином-индивидуалистом, преследующим только собственные эгоистические цели. В русском варианте этики служения,[3] он являлся организатором сельскохозяйственного производства, осуществлял контроль за крестьянским тяглом и выступал в качестве посредника между крестьянами и государством. Поэтому истинный дворянин-предприниматель в первую очередь должен заботиться о создании условий для крестьянского труда: «В деятельности я твой первый помощник... Всем, что нужно, готов тебя снабдить, но трудись. Для меня смерть, если хозяйство у тебя не в устройстве и вижу у тебя беспорядок и бедность. Не потерплю праздности. Я затем над тобой, чтобы ты трудился».[4]

Упадок помещичьих хозяйств, ярко описанный многими русскими писателями (и в частности, Н. В. Гоголем), свидетельствовал о распаде изначального нравственного стержня российского государства - этики служения, на место которой пришла «благородная праздность», а не здоровый практицизм, оказавшийся редким в дворянской среде явлением.

Но, с другой стороны, практической рациональности как сугубо частной форме деятельности противопоставлялась этика государственного служения, столетиями являвшаяся стержнем российской империи. С точки зрения этого идеала, по меньшей мере непонятны практическая рациональность предпринимателей и сама их забота о частном деле и прибыли, которая кажется «низкой», приземленной - эгоистической и потому враждебной обществу (другое дело, что в самой дворянской среде этот этический идеал также деградировал).

С позиции ценностной рациональности высокого служения деятельность предпринимателя лишена значения. Она представляется сугубо эгоистичной и поэтому, даже при внешней полезности, разрушительной как для общества, так и для личности. Ориентированный на конкретный материальный и денежный результат, лишенный идеальных целей предприниматель выглядит ущербным человеком. Русские писатели нередко показывают, как развитию и процветанию дела сопутствует личностная деградация. Образы такого плана наиболее выразительно представлены у М. Горького в «Деле Артамоновых» (Петр Артамонов) и в«Угрюм-реке» В. Шишкова. Герой «Угрюм-реки» Прохор Громов утверждает: «Идея- плевок, идея - ничто, воздух. Сбрехнул кто-нибудь, вот и идея... Идея тогда вещь полезная, когда я одену ее в мясо, в кости. Сказано - сделано! Вот - идея! А остальное все - мечты, обман...»[5] Все грандиозные деяния героя Шишкова - освоение дикого края, построенные им заводы, поселки, дороги - не имеют никакого позитивного смысла, потому что предназначены не для улучшения жизни людей и не для воплощения некоего высшего благородного замысла, а для обогащения и прославления хозяина, сходящего в конце концов сума. Горький в «Деле Артамоновых» постоянно подчеркивает, что для Петра Артамонова его собственное дело - тяжкое бремя, смысла которого он не понимает; вся его жизнь под грузом этой ноши превращается в тягостное забытье: «Иногда, уставая от забот о деле, он чувствовал себя в холодном облаке какой-то особенной, тревожной скуки, и в эти часы фабрика казалась ему каменным, но живым зверем... Морда у него тупая, страшная, днем окна светятся, как ледяные зубы, зимними вечерами они железные и докрасна раскалены от ярости. И кажется, что настоящее, не скрытое дело фабрики не в том, чтобы наткать версты полотна, а в чем-то другом, враждебном Петру Артамонову».[6]

Но особенно ярко идея бессмысленности «дела», а потому враждебности его человеку, проведена у Горького в повести «Фома Гордеев». Ищущая смысла жизни натура главного героя не может найти оправдания предпринимательству: «Какое дело? Что оно, дело? Только звание одно - дело, а так, ежели вглубь, в корень посмотреть,- бестолочь! Какой прок в делах? Деньги? ... Обман один - дела эти все...»[7]

Среди предпринимателей, изображенных в русской литературе, есть и люди, обладающие яркой личностью и сильным характером (недаром в русском фольклоре купец, как правило, «удалой молодец»). Хотя в хозяйствовании он не усматривает никакой высшей ценности, тем не менее именно в деле он находит способ самовыражения. Помещик-предприниматель Костанжогло у Гоголя рассуждает о своей любви к хозяйству: «Да я и рассказать вам не могу, какое удовольствие. И не потому, что растут деньги, - деньги деньгами, - но потому, что все это дело рук твоих; потому, что видишь, как ты всему причина и творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыплется изобилье и добро на все. Да где вы найдете мне равное наслажденье?» Такой предприниматель страстно тянется к делу как таковому, ему важна даже не нажива, а сам творческий процесс. Этот тип хозяйствующей личности можно соотнести с чистым «предпринимательским духом» Вернера Зомбарта. Это наиболее ценная - творческая, активная, пассионарная составляющая «духа капитализма» (в противоположность второй его составляющей - «мещанскому духу»). «В пестрой ткани капитализма мещанский дух составляет хлопчатобумажный уток, а предпринимательский дух есть шелковая основа».[8]

Подлинный предприниматель в русской художественной культуре - это человек, соединяющий в себе практическую рациональность дельца со страстной натурой. Рациональный и осторожный мещанин при всей его хозяйственной рачительности и видимой успешности практически никогда не становится героем. Характерный пример: об искреннем восхищении Гоголя идеальным помещиком-предпринимателем Костанжогло свидетельствует серьезный и даже местами пафосный стиль описания его поместья, а при описании вполне крепких и устроенных хозяйств Собакевича и Коробочки чувствуется ирония. Почему же эти помещики при всей их практической сметке оказываются несимпатичны Н. В. Гоголю, ведь они в хозяйственной рачительности, т. е. в практически-рациональном плане, мало чем отличаются от любимого автором Костанжогло? Тип хозяев, представленный Гоголем в образах Собакевича и особенно Коробочки, ближе всего к «мещанскому типу» у Зомбарта, составляющему инертную основу предпринимательства. Исповедуемые ими жизненные принципы, «мещанские добродетели», - это осторожность, бережливость, стабильность, умение извлекать прибыль из любой мелочи. При этом им чужды широкий деловой размах, смелая инициатива, для них хозяйство - средство к жизни, а не сама жизнь, необходимость и привычка, а не сознательный выбор и страстное увлечение. Естественно, что хозяин-мещанин с его узким практицизмом настолько далек от ценностно ориентированного идеала, что никак не может вызвать симпатий русской творческой элиты. Он вызывает лишь жалость, смешанную с легким презрением и насмешкой. Правда, и подлинной ненависти не вызывает по причине своей ничтожности. По большей части он остается вообще за пределами серьезного творческого рассмотрения, прочно занимая место мишени для сатириков и юмористов.

Предприниматель наделяется в русской культуре противоречивыми свойствами, причем положительные часто уступают отрицательным. Витальность, энергичность предпринимателя нередко связаны с неразборчивостью в средствах. Успешные предприниматели - это люди, которым «всегда и во всем сопутствует удача - не потому, что они талантливы и трудолюбивы, а скорее потому, что, обладая огромным запасом энергии, они по пути к своим целям не умеют - даже не могут - задумываться над выбором средств и не знают иного закона, кроме своего желания».[9]

Люди, движимые страстным желанием сделать реальное дело, часто оказываются неспособными устоять перед соблазном «ускорить» его с помощью обмана, коррупции, подлога. Да и рамки закона и морали часто оказываются узкими для активной личности. Отсюда в русской литературе тема тесной связи богатства и преступления. В основе состояний многих предпринимателей - героев художественной литературы - лежат деньги, нажитые темными делами или оставшиеся от предка, совершившего тяжкие преступления («В лесах» и «На горах» П. И. Мельникова (Печерского), «Приваловские миллионы» Д. Н. Мамина-Сибиряка и др.).

Деловой мир часто предстает в русской литературе как конфликтная и конкурентная среда, по своей природе, по своим законам располагающая человека к нарушению нравственных норм (см., например, поэму Некрасова «Современники»). Хозяйственная деятельность, в особенности предпринимательство, являются своего рода «зоной риска», где мирская суета, погоня за прибылью, страстная погруженность в дела легко приводят к забвению подлинных духовных добродетелей. Богатство всегда таит опасность погибели. (Впрочем, эти ценностные установки не менее ярко выражены и в фольклоре: «Богатому черти деньги куют», «Пусти душу в ад, будешь богат», «Копил-копил, да черта купил».)

Публичная критика аморального предпринимательства способствует поддержанию деловой этики на высоком уровне. Большую роль в этом играет художественная литература, которая не только изображает уродливые явления жизни, но и формирует положительные личностные и поведенческие образцы. Критика предпринимательства в русской художественной литературе (хотя она и вызывала у некоторых представителей делового мира чувство обиды[10]) сыграла весьма важную роль в поддержании его морального уровня. Она ориентировала русский деловой мир на социальное служение как поддерживаемый обществом позитивный поведенческий стандарт. Пример тому - широкое увлечение русского купечества благотворительностью и меценатством.[11] На рубеже XIX-XX веков в российском обществе начало утверждаться представление о том, что развитие национальной экономики, наращивание индустриальной и финансовой мощи также служат общему благу, хотя и осуществляются в форме частной деятельности.

Этические проблемы возрождения российского предпринимательства

Нынешняя ситуация отличается от той, которая складывалась в дореволюционной России: там предпринимательство встраивалось в достаточно устойчивую социокультурную систему и развивалось в контексте многообразных, но относительно стабильно структурированных ценностей, норм, поведенческих образцов. Предпринимательство соотносилось со стандартами ценностной рациональности - этики служения и сословной корпоративной этики. Критика негативных сторон предпринимательской деятельности - гипердостижительности, практической рациональности в ущерб ценностной, неустойчивости моральных норм и склонности к теневой и криминальной активности - велась преимущественно с позитивных и конструктивных позиций.

Современная же ситуация характеризуется глубокой и масштабной деструкцией всей системы ценностей и социальных отношений. В содержательном плане эта деструкция выразилась в нарушении хрупкого равновесия индивидуально-достижительного, государственного и коллективного начал в устройстве общества, баланс между которыми всегда был подвижен и неустойчив.[12]

Во-первых, за прошедшее десятилетие наблюдалась тенденция к абсолютизации индивидуалистических начал в ущерб коллективистским и государственническим. Первоначально постсоветская перестройка культуры шла в направлении освобождения индивидуалистических, прагматических и достижительных мотиваций и ослабления государственного начала. Целью этой перестройки было восстановление и развитие частной хозяйственной инициативы. Индивид, свободное самовыражение которого резко противопоставлялось государственной советской централизации, воспринимался как главный субъект будущего экономического прогресса: «Движение в этом направлении (к рыночной ₌ капиталистической экономике. - Н. З.) охватывает множество различных процессов. Но главный из них- ослабление роли государства как собственника и непосредственного субъекта хозяйствования, развитие частных форм экономических отношений».[13] Описанная тенденция зашла настолько далеко, что был даже поставлен под вопрос сам факт существования неких общих национальных интересов - как в сфере политики, так и экономики.

Последовавший формальный уход государства из многих, в том числе и стратегически важных для народного хозяйства и социальной сферы, отраслей экономики породил дезорганизацию и упадок централизованного планового народного хозяйства. Однако он не повлек за собой реального освобождения хозяйствующего индивида от бюрократических структур и властных отношений. Коррупция и криминал тормозят развитие частной инициативы не меньше, чем бюрократические препоны и налоговое бремя. Опросы показывают, что предприниматель не чувствует себя и свою собственность свободными от угроз прямого насилия и внезапных, непредсказуемых, не регулируемых никакими законами действий властных структур.

Во-вторых, как преграда на пути постсоветского обновления общества рассматривался традиционный коллективизм. В средствах массовой информации, публицистике и некоторых научных работах конца 80-х - 90-х годов можно встретить утверждения, что творческий, активный индивидуализм не получил достаточного развития из-за инертности, косности и конформизма коллективистских уравнительных и солидаристских отношений.[14] Коллективизм был дискредитирован и разрушен, но из-за этого в первую очередь пострадала срединная культура, стала распадаться ткань повседневной жизни - межличностные связи и общение, психологический климат на производстве и в быту. В условиях, когда нет достаточной нравственной и культурной легитимизации частной инициативы и индивидуального успеха, распад коллективизма обостряет социальные антагонизмы, а быстрое имущественное расслоение общества порождает зависть и взаимное неприятие разных социальных групп.

Сам же постсоветский индивидуализм принципиально отличается от сложившегося на Западе. Современный индивидуализм питается в гораздо большей степени традицией потребительства, выросшей на основе деформации прагматических ориентаций в советский период, нежели аскетическими ценностями. Перекос в сторону потребления произошел в ущерб собственно хозяйственному, трудовому, созидательному рационализму: «Идеал рынка был представлен не в образе инициативного производительного труда, а в образе западного супермаркета, исключающего дефицит».[15]

В социальном плане постсоветский индивидуализм предстает как отрицание любых социальных связей и организации, как утрата представлений об общих интересах и целях, о позитивных универсальных ценностях и нормах. Это индивидуализм людей, которые вдруг осознали, что им рассчитывать не на кого, кроме себя, что они одиноки в своей борьбе за выживание (среди мотиваций предпринимателей выделяется стремление обеспечить выживание своей семье).[16] Если западный индивид на персональном уровне интегрирован в общество и государство и является носителем осознанной идентичности, то постсоветский российский индивид тяготеет к анархизму, стремится не к свободе, всегда предполагающей рациональное осознание собственных и общих интересов и ответственности, а к воле как системе произвольных действий, резкому противопоставлению себя другому.[17]

Анархизированный индивидуализм связан с гипермотивацией жесткой достижительности и осуществляется на фоне практически полного отказа от ценностной рациональности, дискредитации любой идеологии как мотивационной и смыслообразующей доминанты. Культура общества с рыночной экономикой сводится к абстрактным параметрам «экономического человека», а его сложная и разнообразная социокультурная среда - к безличным формально-рациональным рыночным отношениям, которые «определяют» и «регулируют» все остальное. Распространение вещных отношений представляется в этой системе мышления абсолютным и тотальным, охватывающим как все сферы социальной жизни, так и все регионы и цивилизации мира: «Речь идет ни больше ни меньше как о тотальном обесценивании и обессмысливании всех известных человеческих мотиваций, кроме экономической. В современном мире повсеместно ощущается это масштабное контрнаступление избавленной от всех пережитков экономической среды на среду социальную и культурную».[18]

Существенные изменения претерпело и отношение общества, в особенности интеллигенции, к индивидуализму и безыдейной достижительности. Ценностно-ориентированная дореволюционная интеллигенция настороженно и с явной тревогой встретила появление нового человека, не отягощенного моралью и высшими ценностями, но наделенного волей и вкусом к жизни, страстным желанием и способностью ее изменить. Творческая интеллигенция постсоветской России по большей части приветствует сильную личность, способную преодолеть обстоятельства, сломать ограничения и условности, «сделать себя» из ничего. Реформирование советского общества либеральная интеллигенция восприняла в значительной степени именно как снятие разного рода ограничений личной инициативы и творчества - от юридических запретов и идеологических клише до универсальных ценностей и моральных норм. Таким образом, то, что в дореволюционной России нуждалось в подчинении общезначимым ценностям и нормам, в период слома советской системы стало рассматриваться и как атрибут новой, свободной жизни, и, с другой стороны, как ее условие и предпосылка.

Многие деятели культуры (писатели, журналисты, публицисты) уже не так яростно отстаивают духовность и мораль в качестве определяющего критерия качеств личности и вообще считают более «честным» признание приоритета выгоды и интереса. Другие, не отрицая значения морали на уровне межличностных отношений, для социума в целом считают приоритетным соблюдение формальных принципов отношений и деятельности - юридических и экономических законов. А определенная часть интеллигенции склонна к постмодернистскому субъективизму и ценностному релятивизму и вообще исключает и моральное, и даже целерациональное измерение.

Источник и причину девальвации ценностных ориентаций, идеалов и нравственных норм справедливо видят в нынешнем состоянии общества в целом, социально-культурной среде, в которой развивается личность. Такую позицию разделяет, в частности, журнал «Эксперт» (как раз ориентированный на предпринимателей и менеджеров), утверждающий, что «в стране под названием Россия, потерпевшей поражение то ли в войне с капиталистическим Западом, то ли с собственным коммунизмом, ничего святого и правильного не осталось».[19] Единственное, что привязывает пассионарный порыв сильной личности к социуму - это стремление обустроить свою частную жизнь: создавая собственное благополучие, эта личность развивает хозяйственные институты, обеспечивая устойчивость семьи, воспитание и образование детей, налаживая быт. Именно эгоистическая личность воспринимается в качестве той творческой и созидательной силы, которая, реализуя собственные цели, привносит в социокультурный хаос организующее и структурирующее начало.

Таким образом, в постсоветской России на рубеже XX-XXI веков оказывается вновь востребованной теория разумного эгоизма, декларирующая, что «служение только себе оказалось единственно полезным делом для страны в целом».[20] Правда, в XIX веке теория разумного эгоизма прилагалась к сфере ценностно-рационального поведения революционера, перестраивающего мир во имя собственного морального и духовного комфорта.

Сейчас приверженцы «разумного эгоизма» находят для эффективной деятельности высшее оправдание (в виде рациональности, целесообразности и «общего блага», к которому она ведет), даже если она противоречит общезначимым ценностям и моральным нормам. Так, известный журналист и автор популярных детективов Ю. Латынина в романе «Охота на изюбря» сопоставляет честного, но ограниченного и не понимающего законов современного рынка «красного директора» Сенчякова с «новым русским», владельцем пятого по величине в мире металлургического комбината Извольским: «Извольский и Сенчяков были полными антиподами. Одному было тридцать четыре - другому семьдесят три... Один не украл у завода ни копейки, жил в двухкомнатной "малосемейке" - и завод его сидел в глубочайшей заднице, а рабочие перебивались с хлеба на водку, купленную за разворованные детали (тут уж охраняй завод или не охраняй, но если зарплаты нет, его непременно растащат). Другой крал миллионами, выстроил себе трехэтажный особняк в реликтовом парке - а завод его процветал, и никто с него ничего не нес».[21]

Через призму теории разумного эгоизма специфически преломляются, приобретают новые смыслы и границы основные нравственные понятия. По Ю. Латыниной, «законченный удачливый бизнесмен» - это «эгоист и подлец». Однако понятие честности и порядочности не исчезает вовсе, а приобретает новый смысл. Честность состоит не в том, чтобы не воровать, не обманывать и не манипулировать людьми, выполнять свои обязательства перед государством (платить налоги) и рабочими (не задерживать зарплату) и т. д., но в том, чтобы обеспечивать эффективную работу предприятия. Извольский объясняет: «У меня сытые рабочие, сытый город, у меня количество машин в городе за три года выросло с двенадцати тысяч до сорока пяти. Что, лучше было бы, если бы завод стоял, рабочие голодали, а зато я честно платил бы все налоги? Которых, кстати, тоже не было бы. Потому что к этому времени меткомбинат с полностью уплаченными налогами давно бы издох... У меня другое представление о честности. У меня такое представление, что именно в последнем случае я был бы сволочь, негодяй и дурак».[22] Для достижения цели - хозяйственной эффективности - оказываются приемлемыми и морально оправданными все средства.

В дореволюционной русской культуре господствовало противоположное представление о соотношении цели и средств: никакая эффективность там не оправдывала отступления от общепринятых норм морали, «профессиональная этика», противоречащая общей, не признавалась. На рубеже XX и XXI веков дело уже тяготеет над человеком, оно обретает самостоятельную ценность. Нравственен не тот, кто делает дело для людей, а тот, кто экономически эффективен. Люди и их реальные интересы становятся производными от деловой рациональности.

Интересны изменения, которые претерпевает понятие предпринимательской пассионарности. Постсоветская культура, как и дореволюционная, не отождествляет предпринимателя с рациональным мещанином. Так же, как и в досоветской культуре, успешному предпринимателю приписывается особая витальность и достижительность, стремление к успеху и доминированию, отличающие его от рядового человека. Однако если в дореволюционный период пассионарность предпринимателя трактовалась как выходящая за рамки практической рациональности жажда деятельности, творчества, то теперь достижительность предпринимателя интерпретируется просто как страстная жажда богатства, власти, высокого статуса. Задача состоит в том, чтобы «вырвать зубами много-много денег у этой враждебной пустоты», не стесняясь при этом в средствах, «сметая с пути, если надо, любого». Страстное желание успеха захватывает всего человека, мобилизует его энергию и волю, наполняет решимостью: «вот лежит перед тобой жизнь, и можно пойти по ней без оглядки, поставить на карту самого себя и выиграть, и промчаться на белом катере по ее морям, и пролететь на белом "мерседесе" по ее дорогам. И сами собой сжимаются кулаки, и выступают желваки на скулах».[23] Характерная для пассионария жажда самореализации теперь связана не с созиданием и творчеством, стремлением преобразовать мир и оставить в нем свой след, но лишь с экспансией, захватом, покорением. Кроме того, оказывается, что пассионарность предполагает готовность человека разорвать социальные, культурные, нормативные узы, стесняющие активность, способность перешагнуть через законы и нравственные заповеди ради самоутверждения и достижения своих корыстных целей.

Вопрос о ценностном содержании предпринимательской деятельности тесно связан с другим: насколько приоритетной является та или иная сфера бизнеса. ВXIX веке в России остро стояла проблема соотношения индустриального и сельскохозяйственного предпринимательства.[24] В конце XX века особую актуальность приобрела проблема соотношения производственного и финансового предпринимательства. В постиндустриальном мире, в периферийные экономические структуры которого оказалась включена Россия, именно виртуальная экономика финансов оказывается приоритетным направлением бизнеса. Эта деятельность приносит сверхприбыли, но она не связана с хозяйственной рациональностью в традиционном понимании. Виртуальная экономика финансов может быть не просто нецелесообразной, но и деструктивной с точки зрения интересов национальной экономики (развития производства, роста валового продукта, национального дохода, повышения благосостояния людей). Тем не менее именно финансы оказываются наиболее прибыльной и, следовательно, привлекательной с эгоистических и практически-рациональных позиций сферой предпринимательства, и в постсоветской России эта особенность современного бизнеса проявилась в полной мере.

Между производственниками, направляющими средства на реальное дело и способными повысить не только свои прибыли, но и благосостояние населения целого региона, и банкирами, заинтересованными в перекачке средств по наиболее выгодным для них каналам, возникает противоречие: «Банк и предприятие по-разному устроены. Что такое деньги банка? Это просто записи на счетах. Они сейчас здесь, через минуту в Америке, через две минуты на Кипре. Банк - это одуванчик. Дунул - и все бабки улетели в офшор. А предприятие так не может. У него основные фонды. Я домну при всем желании на корреспондентский счет не переведу и через спутник на Багамы не сброшу».[25]Деятельность банка в ее ориентации на прибыль не несет в себе созидательного потенциала, напротив, оказывается разрушительной для всего, с чем соприкасается, начиная с собственных предприятий и кончая государственным бюджетом: «У нас в стране система откупов наоборот - сначала государство собирает деньги, а потом отдает их банкам! И эти банки в силу своей жадности и тупости уже умудрились зарезать курицу, которая несла для них золотые яйца, курицу, которая называлась бюджет Российской Федерации! Зачем банку мой завод? Чтобы производить? Банк не знает, как это слово пишется! Он возьмет АМК (металлургический комбинат. - Н. З.) и выгребет из него все деньги, чтобы заткнуть дыру в собственном балансе!»[26]

Таким образом, производитель получает более высокую по сравнению с банкиром нравственную оценку, даже если он нарушает правила общечеловеческой и предпринимательской этики. Его действия основаны на практической рациональности. Для достижения своих эгоистических интересов он производит полезные вещи, создает рабочие места, развивает инфраструктуру: «У меня есть одно отличие от банкира. Я - произвожу. А банкир только жрет. Может быть, я не плачу бюджету деньги, которые пойдут на покупку заграничных вилл банкиров, но я плачу рабочим, которые на эти деньги покупают российские сыр и колбасу!» В книгах Латыниной явно прочитывается идея связи будущего России с развитием производственного предпринимательства. Социологические опросы свидетельствуют о том, что именно такое понимание предпринимательства и его роли в развитии страны встречает наибольшее понимание и одобрение в обществе.

Когда предпринимательская деятельность освобождается от этических регулятивов, она немедленно криминализируется. И это наиболее яркий симптом кризиса социокультурной системы в целом. В постсоветский период мир бизнеса настолько тесно переплелся с миром преступности, что они стали практически неразличимы. «А вы бандит или бизнесмен?» - спрашивает девочка в повести Ю.Латыниной «Разбор полетов». В романе того же автора «Ничья» два героя: бизнесмен Виктор Семин по прозвищу Сыч и бандит Сергей Вырубов с характерной кличкой Малюта. Стартовали они по-разному, но в конце концов их жизненные пути сошлись в одной точке - «перевернутой» экономике постсоветской эпохи, где есть один преуспевающий субъект - «бизнесмен в законе», и не важно, как он начинал, рэкетиром или кооператором. Что их объединяет? С одной стороны, мир российского бизнеса коренится в теневой и криминальной экономике советского периода, в соответствующей субкультуре. (Показательно, что дореволюционная художественная литература подчеркивала «плебейские» черты русских дельцов, купцы говорят на нарочито простонародном языке, коверкают и неправильно употребляют иностранные слова и т.п. В современной литературе и кино бизнесмены непременно используют ненормативную лексику, изъясняются на блатном жаргоне, и ухватки у них соответствующие.) С другой стороны, вся социальная, правовая, культурная среда постсоветской России способствуют сближению и слиянию бизнеса и криминала: «Производство у нас базис, а бандиты, в качестве правящего класса, у нас надстройка».[27] Криминализация бизнеса в постсоветской России - не случайность или временное явление, а закономерность. Между миром криминала и миром бизнеса возникла устойчивая функциональная связь. В. Пелевин аттестует бандита Вовчика Малого как «человека с очень важной экономической функцией» (курсив мой. - Н. З.). Вовчик, «можно сказать, ключевое звено либеральной модели в странах с низкой среднегодовой температурой». И основы этой связи - в устройстве общества, в его экономической системе: «на абсолютно свободном рынке: должны быть представлены услуги ограничителей абсолютной свободы. Вовчик - как раз такой ограничитель».[28]

Констатируя функциональный характер связи криминала и бизнеса, наша общественная мысль нередко делает парадоксальный вывод, что криминал выполняет не сугубо негативную, как принято было считать до сих пор, но отчасти и позитивную роль как в экономике, так и в обществе в целом. Криминализация постсоветской России находит не только своих критиков, но и апологетов, которые видят в этом проявление «пассионарности», «инициативы», «активности».[29]

Таким образом, можно констатировать важнейший сдвиг в нравственном сознании нашего общества: от безусловного морального осуждения любого преступления (даже глубоко в подсознании скрытого преступного намерения) мы переходим к их оправданию! И предпосылками такого сдвига являются как этический утилитаризм, находящий «позитивные», «выгодные» последствия действий бандитов, так и постмодернистский ценностный релятивизм, полностью снимающий моральное измерение бытия. В масштабах целого общества происходит «массовое примирение с отсутствием порядка и разрушением нормативно-ценностной системы».[30]

Как это ни парадоксально, в ситуации распада социальных, правовых, культурных, нравственных устоев общества некоторые авторы именно в криминале видят силу, на свой лад привносящую некоторый порядок и даже своеобразные моральные нормы (!) в экономическую жизнь.[31] Некоторые исследователи полагают даже, что динамика общественного развития вполне допускает легализацию запрещенных форм деятельности, сужение «теневой» сферы за счет снятия нравственных и юридических ограничений: «Когда мы говорим о "криминализации" России... можем ли мы быть уверены, что не имеем дело со становлением нового общественного устройства?».[32] В будущем «многие формы жизнедеятельности, ныне считающиеся криминалом, могут стать нормой», «господствующей тенденцией станет не возврат к прежней ситуации, а постепенная легализация нынешних "теневых" отношений... перерастание "понятий" в законы и в общепринятые правила жизни».[33] Один из путей «полезного» для общества сращивания криминала с государственными структурами- своеобразный налоговый откуп, когда банды рэкетиров превращаются в«полезный общественный институт (нечто вроде частных налоговых инспекций)».[34] Но возможно ли построить нормальное общество, в основе которого лежат криминальные отношения, т. е. заведомо противоречащие правовым и этическим нормам?

Представляется, что диалектика культуры в историческом процессе выглядит все же иначе. Действительно, переходные и нестабильные общества, как правило, характеризуются смещением понятия «норма». Однако стабилизация новой социальной системы всегда сопровождается отсечением выходящих за рамки морали крайностей и легитимизацией успешной деятельности. Причем под легитимизацией понимается не снятие ограничений на формы деятельности, а ее интеграция в систему социокультурных норм и ценностей. Так, стабилизация американского общества потребовала не только мотивации предпринимательской активности в рамках протестантской этики, но и ее легитимизации с помощью образцов массовой культуры, представленной, в частности, в голливудских вестернах, где добро неизменно побеждает зло, а отступления от социально приемлемых и одобряемых форм поведения имеют единичный, случайный характер.[35]

Стремление оправдать криминал его функциональностью свидетельствует о глубокой деструкции как ценностных оснований хозяйственной деятельности, так и цивилизационных основ общества в целом. Популярная в начале 90-х идеологема свободного предпринимательства как пассионарной активности освобожденных от тоталитарного идеологического и политического контроля независимых личностей в реальности приводит к одобрению вседозволенности в борьбе за дележ внезапно оказавшегося «ничьим» достояния. Декларируемая «свобода рынка» на деле оказывается просто мифом, потому что на место прежней несвободы приходит новая, порождаемая уже не тоталитарным государством, а неспособностью как государства, так и общества противостоять системному хаосу, разгулу преступности и деградации морали.

Деструктивная роль апологетики криминала этим не ограничивается. Формируется образ современной России как страны, стремительно скатывающейся в хаос, «войну всех против всех». Апологетикой такого рода радикал-либералы, кстати, оказывают русским бизнесменам медвежью услугу: этот имидж сильно им вредит в глазах цивилизованного мира. Но благонамеренной риторикой и сокрытием пороков положение, конечно, не исправишь, поможет только кропотливая работа по формированию социокультурной среды и этики предпринимательства. А это предполагает создание устойчивых ценностных и моральных приоритетов общества в целом, отказ от идеологических и политических крайностей, развитие срединной культуры.

В XIX - начале XX века «культурная» критика негативных аспектов предпринимательства способствовала формированию его культуры и этики. Современная культура также должна внести свой вклад в становление цивилизованного предпринимательства.