Власть в России: люди, лифты, коридоры

Данный текст — не столько аналитика, сколько попытка поделиться впечатлениями и размышлениями о процессах, в которых довелось участвовать, перемещаясь в пространствах новой российской политики и системы управления, вступая в самые разнообразные контакты.

Хронологический порядок изложения выбран здесь как естественный для описания предмета, существенно менявшегося последние два с лишним десятка лет, или, как теперь модно говорить, две с половиной декады. И именно потому, что предмет так основательно менялся, имеет смысл не описывать отдельные периоды его истории, а концентрировать внимание на линиях и зонах слома — а они были, несмотря на желание некоторых как бы аналитиков сблизить, породнить путинизм с ельцинизмом, представить первый как нечто изначально одиозное и в этом отношении во времени не менявшееся. Когда анализируешь отрезок-период, то видишь его начало, конец и то, что между ними, но когда рассматриваешь зону перелома, невольно подхватываешь конец предыдущего периода, что полезно, а часто и необходимо.

Кроме того, акцент здесь делается на том, что еще в советское время называлось субъективным фактором. И это тоже не авторская прихоть, а следствие определенного понимания описываемых процессов. При всем уважении к системным, институциональным, макросоциологическим, вульгарно-экономическим, просто экономическим, политэкономическим и даже историософским объяснениям того, что происходило в стране, многое при выборе направления на той или иной развилке определялось просто стечением обстоятельств, которые порой срабатывали как триггер.

Это хорошо видно, когда находишься внутри процесса. Тут на передний план выходят факторы и развилки, которые не видны извне или видны, но кажутся малозначимыми. Так, некоторые мои соратники по реформе технического регулирования[1], включившиеся в дело, когда проект был уже на грани смерти, и потому не вполне осведомленные о старте реформы, а также о политических и сугубо личностных факторах, определявших ее ход, считают, что это предприятие (как и любые другие институциональные начинания) было изначально обречено в силу неготовности общества, а также всесилия бюрократии, терявшей слишком много, если не все. Однако когда анализируешь произошедшее, начинаешь сомневаться в универсальности классической формулы «история сослагательного наклонения не имеет». Конечно, что было, то было, но какую развилочную точку ни возьми, неизбежно возникает «а вот если бы...». Причем эти «если бы» связаны с поведением и поступками конкретных людей, с мотивами, которые у одних выступали на первый план, а у других уходили на второй. Отключиться от всего этого, детально зная хронику и помня, как все напрягалось и по-всякому поворачивалось, причем много раз, совершенно невозможно.

Да и не нужно. Практически все, что происходит со страной в последнее время, относится к разряду бифуркационных процессов, когда постоянно приходится проходить судьбоносные развилки. Особенность такого рода процессов в том, что здесь малые сигналы на входе способны давать непредсказуемо сильные эффекты на выходе, причем траектория между входом и выходом скрыта в «черном ящике» и наблюдению в принципе не поддается.

Можно долго рассуждать о том, что происшедшее со страной в последнее время закономерно и что другого не дано. Но это противоречит представлениям о микрофизике таких процессов, а также данным включенного наблюдения с постановкой контрольных экспериментов прямо на живом объекте. Да оно и просто неинтересно, не говоря уже о нагнетании лишней безнадежности. Вообще говоря, даже самые отъявленные исторические детерминисты уровня Гегеля и Маркса никогда не сбрасывали со счетов роли личности и случая. В наше же время течение истории куда больше зависит от того, как конкретные люди перемещаются по коридорам власти, куда их завозит социальный лифт, что у них с мозгами, совестью и, наконец, с элементарным вкусом.

Начало 1990-х: прерванный полет... в пропасть

Траекторию выхода из постсоветского периода и последующего сваливания в режим квазирыночной псевдодемократии во многом определили характерологические черты политической элиты последнего этапа умирания советской системы. Прежде всего я бы выделил здесь раскладку по оси консерватизм — радикализм. Это важно, поскольку в процессе перехода от Горбачева к Ельцину помимо содержания особое, а возможно, решающее значение имели темпоральные характеристики: скорость, интенсивность изменений, балансирование между деградацией и обвалом, эволюцией и сломом. Я склоняюсь к тому, чтобы видеть здесь особый тип исторических изменений, который можно назвать ре-эволюцией — сдвигом революционным по содержанию, но без обычных для революций катаклизмов[2]. За что нам такое счастье, непонятно: трудно было ожидать, что после всех своих чудачеств в XX веке страна завершит эпопею строительства коммунизма относительно мирно.

Мне представляется, что, хотя и не самой распространенной, но достаточно влиятельной фигурой в среде генераторов идей и организаторов идеологического процесса того времени, а именно в 80-х, был тип умеренного прогрессиста. Конечно, этой группе противостояли палеоконсерваторы, можно даже считать, что ход процесса почти до конца определял баланс сил между этими лагерями. Однако если посмотреть на кадровый состав тогдашней экспертной среды из будущего, из-за баррикад мгновенной и почти мирной революции, похоронившей советский строй, а с ним и СССР, то обнаружится почти полное отсутствие сколько-нибудь отъявленных радикалов, причем даже в ее экспертном сопровождении, в том числе на уровне чисто факультативной работы — своего рода идеологической самодеятельности. В результате к началу реформ в стране не оказалось более или менее готовой концепции радикального перехода к рынку и демократии, к экономической и политической свободе (не говоря уже о понимании характера и способа учреждения новой государственности).

Это не значит, что в близкой к власти интеллектуальной среде и даже в самой номенклатуре не было людей, более чем радикальных в отрицании режима. Наоборот, здесь хватало и понимания его сути, и даже красивой ненависти. Но по большому счету практически отсутствовал проект — по крайней мере в виде хоть сколько-нибудь проработанной модели перехода к новому состоянию, представления о котором тоже были расплывчатыми (словосочетание «дорожная карта» тогда еще не было в ходу).

Тому был ряд причин.

Во-первых, о скорой кончине режима и о переходе в радикально новое состояние тогда даже в светлых снах не мечтали и самые отвязные противники существовавшего порядка. Не было смысла всерьез моделировать переход, которого никто не ждал. Во-вторых, идеологически даже самые отъявленные прогрессисты того времени вовсе не были непримиримыми врагами социалистического проекта. Конечно, кому-то случалось забрести в совсем уж чуждую идеологию, но в более или менее системной фронде дальше правильно понятого и грамотно отобранного Маркса обычно не шли.

Наконец, практика кадрового отбора исключала проникновение в номенклатуру лиц, слишком уж радикальных. Как и удержание их там. Человек мог искренне считать себя героем битвы за прогресс уже потому, что не уподоблялся отморозкам, воспринимавшим любое потепление как пожар.

Как бы то ни было, ни готовой идеологии на «после социализма», ни технологий перехода не заготовили даже «на кухне». Изнутри это было хорошо видно по ситуации в командах: в номенклатурном, но передовом журнале «Вопросы философии», не говоря уже о позднем «Коммунисте» и его реинкарнации — «Свободной мысли». И это же было хорошо видно по эпохальному проекту «Комплексного прогноза общественно-политического и социально-экономического развития СССР до 2013 года». Тогда созданный Б. Грушиным в Институте философии РАН сектор с несколько корявым названием «Общие проблемы общественного сознания» реорганизовали в лабораторию социокультурного прогнозирования, которая координировала разработку первой «полки» проекта, посвященную «Ценностным ориентациям и социогуманитарному развитию» (важно отметить, что даже в ту диалектико-материалистическую пору ценности и гуманитаристику неглупые люди ставили на первое место, причем не только номинально). В проекте были смелые мысли, в том числе про интеллектуальную революцию, связанную с пересмотром самих оснований техногенной цивилизации, но даже при полной свободе в черновиках и заготовках и при полном взаимном доверии никто не написал ничего, что хотя бы близко касалось смены режима. И, уверен, не только потому, что «не в коня корм».

Что же касается выдающихся людей в достаточно высоких эшелонах системы, то, насколько можно судить, мудрой и одновременно мужественной позицией они считали максимальное действие в границах возможного. Верхом искусства в этой политической игре на поражение было умение балансировать на острие допустимого, когда ты действуешь смело, порой почти отчаянно, рискуешь, но все же не переходишь границы, за которой неизбежен вылет из обоймы и столь суровые репрессии, что в итоге становится даже хуже, чем до начала похода за правдой. Не говоря уже о риске обрушить дело жизни: журнал, институт, научную школу...

Соответственно для таких персонажей сразу обозначались два фронта: враги-консерваторы-охранители — один, и не в меру ретивые друзья — другой. С врагами все было ясно; ретивые же друзья мешали проводить линию на плавное смягчение режима, а заодно были живым укором, поскольку демонстрировали несравнимо большую внутреннюю свободу. Но друзей защищали, даже когда это было небезопасно и могло повредить общему делу; защищали почти до конца. Но в этом «почти» и был нравственный и человеческий конфликт, вынуждавший защитников агрессивно оправдываться, даже когда явных претензий никто не предъявлял.

В результате сложился определенный характерологический тип с установкой на рискованный баланс и тонкий маневр — своего рода виртуозный оппортунизм, хотя и с благородной целью, точнее общей интенцией. В так сформировавшемся сознании уже пробивалась эклектичность; оно еще не было постмодернистским, как позже, но уже почти постсовременным. Мне еще тогда довелось писать, что только Горбачев с его беспринципным лавированием и тягучей, не всегда до конца понятной, желеобразной политикой мог подвести КПСС незаметно для нее самой к политическому суициду. Там были виртуозные ходы, вроде назначения Егора Лигачева ответственным за... сокращение партаппарата. На вопрос, не логичнее было бы на это важнейшее и непростое дело поставить кого-нибудь из надежных либералов-прогрессистов вроде Яковлева, умные люди снисходительно отвечали, что такому как раз и не дадут ничего сделать, а вот приказ от идеологического костолома воспримут как от своего: Партия велела! Так оно и вышло.

Все это имеет прямое отношение к оценке случившегося позднее великого перелома. За революции отвечают прежде всего не революционеры, а власть, не уловившая вызова времени или не сумевшая на него ответить, а потому упустившая время для эволюционного перехода. Это действительно так, но для систем, в принципе допускающих самореформирование и эволюционный переход в новое состояние. В данном случае такая возможность, мягко говоря, была не очевидной — слишком далеко загнал себя режим, а именно в положение, когда он уже оказался не в состоянии сдерживать напор интенсивно эволюционировавшего общества. Глядя из коридоров власти того времени, можно было только удивляться, что столь радикальные и стремительно развивавшиеся процессы сохраняли эволюционный характер. Вообще говоря, более логичным был бы сценарий, когда консервативные силы какое-то время еще сдерживали бы революционный напор, и тогда этот «реальный социализм» самостоятельно довел бы страну до полного краха, лишившись в будущем значительной доли своей политической и моральной привлекательности.

Примерно такого обвала можно было бы ожидать, если бы в момент перехвата падающей власти Ельцин оперся не на отчаянную молодежь без особого номенклатурного, а тем более практического опыта (может быть, не вполне знавшую, что именно надо делать, но четко понимавшую, чего делать нельзя), а на лишь слегка обновленные кадры из старой обоймы типа Скокова-Лобова. Но только тогда, особенно если бы еще и не состоялся радикальный, громкий и демонстративный разрыв с союзным руководством и КПСС, Ельцин через некоторое время сгинул бы под обломками старой системы и своего же только начатого недостроя.

Трудно сказать, что здесь сработало: интуитивное недоверие к старым кадрам; твердая позиция особо приближенных соратников-советников, в частности Бурбулиса; прежние номенклатурные обиды или просто звериное чутье, подсказавшее, с кем эту упавшую в руки власть можно удержать, а с кем скорее всего ею же будешь раздавлен. Во всяком случае первое ельцинское правительство поначалу работало в совершенно экзотическом режиме, на ходу осваивая аппаратную науку и азы правильной бюрократии. Хорошо, было кому поддержать и научить — аппаратчики, выступавшие в роли своего рода военспецов начала прошлого века. Но само молодое руководство... Надо было видеть, как один из ключевых вице-премьеров распекал своего министра за ошибки в расчетах и тут же на калькуляторе сам все пересчитывал, поскольку другого состояния кроме аврала тогда просто не существовало.

Как бы там ни было, именно «старшие лаборанты в розовых штанишках» приняли на себя первый удар и в целом его выдержали.

Ранний путинизм: у края наклонной плоскости

По всем правилам на этом месте должен был бы оказаться очерк эволюции власти и человеческого материала в ней, отдельно посвященный 1990-м. Однако нас, как было сказано в начале, интересуют прежде всего переломные точки и зоны, а это резко меняет всю «географию» этой истории. Водоразделы тогда обнаруживаются не в тех местах, которые принято таковыми считать. В частности, можно даже вообще не рассматривать ельцинские 90-е как самостоятельный отрезок. Тогда этот период оказывается с одной стороны переходным состоянием от советского режима к постсоветскому, а с другой — этапом, который можно назвать зарождением «пламенеющего путинизма». Так, многое положительное в раннем ельцинизме, несмотря на опасную эволюцию режима к концу 90-х, сохранялось и в раннем путинизме. А происхождение некоторых одиозных черт путинизма следует искать не только в ельцинском периоде, но и в советском прошлом (это отнюдь не только засилье спецслужб и самобытное понимание демократии, некогда объявленной «социалистической», а теперь «суверенной»).

Если вернуться к теме человеческого материала, перемещавшегося в то время по властным коридорам и лифтам, то можно обнаружить три группы людей во власти и при ней (как и полагается, два класса и одну прослойку): борцы за идею, борцы за дензнаки и перетираемое между этими классами аппаратное тягло — то, что, пусть с очень большой натяжкой, можно отнести к рациональной бюрократии по Веберу.

Борцы за идею составляли ядро первого ельцинского правительства. За редкими исключениями, эти люди не обрастали состояниями и бизнесами и уходили почти, а то и вовсе без прощальных подарков и пожизненных синекур даже с самых высоких постов, включая политические. Ельцин иногда бывал не слишком внимательным, а эти люди были слишком щепетильными.

Борцы за дензнаки обычно внедрялись в святая святых власти с ее ближайшей периферии. Известна классическая формула: одним нужны деньги, чтобы получить власть, а другим — власть, чтобы получить деньги. У нас в период раннего накопления бабла (которое язык не поворачивается назвать капиталом) работала несколько иная формула: людям власть дала возможность сделать большие деньги практически из ничего, и это им так понравилось, что они стали использовать эти деньги для влияния на власть с целью получить новые деньги, и гораздо большие.

В третьей группе аппаратного тягла существовала и, кажется, еще не вовсе истончилась прослойка специалистов, в том числе высочайшей квалификации и трудоспособности — этакие умницы, знатоки и патологические трудоголики в одной упаковке, делающие свое дело с любовью и изящно. Если кто думает, что весь аппарат, особенно центральный, прогнил насквозь и навсегда, это ошибка: не весь. Не совсем весь.

В первые годы правления Путина в администрации и правительстве еще оставались борцы за идею в классическом смысле этого слова — люди, способные генерировать и запускать сильные проекты. И при этом они же были бюрократами высочайшего класса, умевшими создать аппаратную машину с высокой скоростью работы и железобетонной надежностью. Тогда главная идея была убрать из политики и власти бизнес, за время Ельцина внедрившийся куда ни попадя. Поскольку в самом общем виде эта идея отвечала установке на разделение бизнеса и власти, борцы за идею это направление поддерживали, а в своих сферах влияния даже пытались провести полезные институциональные преобразования.

Однако в конечном счете Путин не только не решил возникшей при Ельцине проблемы сращивания бизнеса и власти, но и усугубил ее. Когда чиновный и окологосударственный народ увидел, что проект эмансипации сильно олигархнутой страны реализуется руководством не только политически, но и не во вред себе, фронт борьбы за дензнаки стал резко расширяться, а за идею — сокращаться. Соответственно борцы за идею стали постепенно терять влияние, а потом и места, тогда как использование власти в небескорыстных целях стало почти общим местом. Но все же не сразу. Сейчас приходится только удивляться тому, как долго идейные либералы, включая, например, Гайдара, сохраняли лояльность Путину и главному вектору его курса. И дело здесь не только в опасности коммунистического реванша. При раннем Путине запускались проекты институциональных реформ, какие трудно было представить в куда более либеральное ельцинское время: техрегулирование, административная реформа, саморегулирование...

Но скоро началось их сворачивание и превращение государственной машины в инструмент приватизации власти, а с нею вообще всего самого хорошего, в том числе ума, чести, совести и огромной собственности. То, что Путин на первом этапе давал возможность борцам за идею продавливать институциональные проекты, воспринималось как политическое обеспечение, как своего рода крыша (хотя на самом деле здесь скорее было уважительное равнодушие). Но по мере того как верховное начальство переставало впустую щелкать клювом, из системы власти постепенно, но неуклонно и необратимо абортировались люди с идеями, а значит, и с инициативой. В итоге к концу первого путинского срока в системе власти практически не осталось никого, кто готов был отстаивать свое мнение, проявлять не одобренную свыше инициативу и вообще допускал возможность существования других идей и ценностей, кроме тех, к которым скатывалась окостеневающая власть. Такое впечатление, что сейчас аппаратчики элементарно боятся сказать что-либо даже не поперек мнению шефа, а хотя бы чуть наискосок.

У последней черты: социальный лифт как восходящий мусоропровод

Этот процесс имеет две составляющие: меняли людей — но и менялись сами люди. Вчерашние окрыленные идеей мальчишки превращались в топ-менеджеров, сдавшихся режиму, в лучшем случае балансирующих на грани политически возможного, как в свое время это делали прогрессисты в лоне деградировавшей КПСС. Хотя нет: те все же боролись — эти сдулись почти полностью и быстро погрязли в коллективном распиле[3], масштабы которого поражают воображение. Захваты чужого бизнеса (едва ли не половина страны их упор не видит) с использованием всей репрессивной мощи приватизированного государства не идут ни в какое сравнение с дилетантским бандитизмом 90-х. Передел крупнейшей собственности в нулевые вполне соизмерим по своим масштабам и средствам с так всех возмущающей нечестной, грабительской приватизацией 90-х. Не видят люди, что растаскивание федерального бюджета через откаты, липовые проекты и пр. по своему грабительскому эффекту давно превзошло обнуление накоплений, произведенное Гайдаром. А ведь достаточно сравнить те крохи, которые у большинства лежали на сберкнижке, с тем, сколько таких сберкнижек у каждого по несколько раз в году уворовывает эта новая добрая и справедливая власть, равноудаленная от смысла и совести.

То же в политике: до сих пор гуляет штамп «расстрел парламента», хотя тогда стреляли в здание, никого не повредили, а парламент как институция, как орган власти после конфликта все же остался. С тех пор парламент никто не «расстреливал», но теперь его в России нет вовсе, причем сразу обеих палат. Выглядит это так: один пугнул из танка — другой самым натуральным образом похоронил заживо. Но тогда кто «расстрелял парламент»?

Эволюцию людей во власти было бы крайне поучительно проследить на конкретных биографиях, но пока все слишком близко, люди работают, и это выглядело бы политической акцией или сведением счетов. Но метаморфозы происходили феерические. Например, некий деятель мог несколько лет весьма активно поддерживать реформу и вдруг, после заноса подозрительного кейса, развернуться на 180 градусов и начинать ее гробить. И наоборот, в самых неожиданных местах можно было встретить человека, который ради идеи готов был игнорировать сигналы с самого верха, рискуя потерять очень высокий пост, например, вице-спикера.

Однако за последние годы во власти, кажется, не осталось никого, кто обладал бы хоть какой-то собственной плотностью, был бы способен что-то всерьез возразить начальству, какую бы дурь или мерзость оно ни затевало. Похоже, Кудрин был из последних. Единичные случаи отстаивания собственной позиции вроде известной дискуссии Набиуллинной с Путиным на расширенной коллегии министерства воспринимаются как типичные пиар-акции — как еще один поцелуй обколотой тигрицы, полет с журавлями или свидание с Машей Гессен.

После декабря 2011 года и первых массовых шествий протеста кадровая политика приобрела и вовсе экзотический характер. Назначение министром культуры человека, культуре чуждого, к тому же глубоко партийного и открыто политизированного, стоит ровно в том же ряду, что и шокировавшее всех вознесение танкостроителя с Урала. Тем самым «лидер нации» сигнализировал и массам, и влиятельным кругам, что бразды правления по-прежнему у него в руках, причем настолько, что он может позволить себе как угодно чудить. Но есть здесь и другой момент. Кто-то уже заметил, что эти назначения произведены точно в логике... Гайдара: тот не раз говорил, что у любой власти должен быть в запасе последний полк, который будет стрелять. Так и здесь, в компанию, которая ничего толком не сделает, но, если прикажут, начнет «палить», подбирают людей уже не просто лояльных, а лояльных заполошно. Социальные лифты превращаются в восходящие мусоропроводы. Это особый кадровый типаж: всем обязан тому, кто наверху, и без его патронажа в этой жизни мало на что годен. Такая политика красноречиво говорит о самоощущении власти. Ситуация становится все более напряженной, и вполне возможно, уже недалек тот последний и решительный, проиграв который можно лишиться всего: народной любви, экстремальных развлечений на телекамеру, огромного состояния и свободы, которая, как верно было замечено, много лучше, чем несвобода.

За последней чертой: кем сердце упокоится?

Время ускоряется по экспоненте, и теперь малый круг, начатый ре-эволюцией Ельцина — Гайдара, близок к тому, чтобы замкнуться. Всего через 20 лет перед страной снова стоит задача смены режима, по масштабу почти соизмеримая с переломом начала 90-х. И связанная с таким же риском.

Тогда, как уже отмечалось в начале, Ельцин и Гайдар по сути поставили новорожденную демократию под удар. Ими двигали страсть и ответственность. Ельцин перехватил власть, видно, не очень представляя, какое наследство принимает. Гайдар тут же начал делать то, чего не делать было нельзя. Нарыв вскрылся при нем, и его же замарал. У части населения, не склонной к анализу и рефлексии, сработал судорожный инстинкт: виноват тот, кто сделал больно, а не те, кто раньше заразил и обрек на боль. Это усложнило жизнь демократии, вынудив ее в нежном возрасте противостоять мутным, но сильным эмоциям дезориентированной массы. И надо отдать должное: люди поддались этим эмоциям дозированно, многое простили и неоперившуюся свободу в целом не предали. Почти не предали. Могло быть хуже.

Но был и другой сценарий. Власть можно было не перехватывать. Тогда несколько позже случился бы обвал (при КПСС на отпуск цен никто бы не решился, а другого выхода не было). Тень беды легла бы на ушедший режим, а образ спасителей достался бы новой власти не таким запятнанным — даже в глазах людей с упрощенными представлениями и прямолинейными, слабоконтролируемыми реакциями. В политике мы получили бы аналог того, что в экономике называется ростом от низкой базы. И у нынешней власти сейчас было бы куда меньше охоты пошло и неблагодарно поливать «лихие 90-е». Ничего Путин не спасал: он воспользовался достигнутым, даже поначалу попытался развить правильные тренды, но быстро сломался и уверенно подвел страну к ситуации, близкой концу 80-х. История снова хочет повториться, и хорошо бы, если бы мы и теперь оказались участниками и зрителями фарса, а не трагедии. Пока шанс есть. Но при любом раскладе достанется и стране, и народу, и особенно власти, взявшейся рулить в это опасное время.

Сценарий, например, такой: ухудшение конъюнктуры, плюс набранные социальные обязательства, плюс гигантские финансовые дыры из-за расходов на «победу» 4 марта, плюс набирающая силу оппозиция и чудовищный, практически небывалый антирейтинг в среде «лучшей» (Владислав Сурков) части общества. Попытка резко завинтить гайки в таких условиях выльется примерно в то же, во что вылилась попытка Геннадия Янаева в 1991-м. Некий зажим на ограниченное время возможен, но по мере неизбежного ухудшения ситуации действия власти общество начнет воспринимать как еще один путч, на сей раз вялотекущий, — со всеми вытекающими.

До пришествия Путина на третий срок были две интересные возможности. Первая: каким-то волшебным образом власть могла быть еще до выборов передана новой команде. Тогда той пришлось бы расхлебывать все, что заварил Путин, включая «победу» на парламентских выборах, обогащение себя, друзей, в общем — разгребать весь Великий Всероссийский Паразитарий. Вторая: Путин, «победив», уходит сам, красиво, театрально, а главное — вовремя, заручившись гарантиями безопасности для себя и своей команды. И тогда у него через некоторое время появились бы все основания говорить: вот, при мне как все хорошо шло, и какие открывались перспективы, но... А новая власть опять бы жила с репутацией разрушителей, взявшихся спасать страну без знаний и опыта, государственного мышления и исторической ответственности.

Похоже, мы переживаем третий сценарий: Путин задавливает оппозицию, пытается сам все расхлебывать, рано или поздно, но неотвратимо, сталкивается с нерешаемыми в рамках этого режима проблемами, страна сваливается в каскад бифуркаций, и спаситель отечества уходит уже не подобру, а то и не поздоро-ву. А на его место приходит оппозиционер. Он действует в обстановке сложной в социально-экономическом плане, зато более комфортной политически.

Первые два сценария были бы лучше для страны и для самого Путина. Третий, казалось бы, проще и удобнее для будущей власти (не мы «довели»), но чреват неприятностями для страны. Прежде всего потому, что связан с необратимой потерей времени, причем в условиях, когда модернизация катастрофически запаздывает и уже почти сорвана. Большой вопрос — успевает ли страна сегодня вскочить в поезд современности, но через два-три года, тем более через шесть, это точно будет уже невозможно.

И опять на чашах весов — ответственность за страну и забота о своем политическом будущем. Оппозиция должна понимать, с чем может столкнуться. Она может снова пойти на суровые реформы, приготовившись к незаслуженным проклятьям. Кто-то готов в этой стране стать еще одним Гайдаром? Если нет, то зачем все болотные? Тогда лучше позволить нынешней власти окончательно развалить экономику и лишить страну даже намека на наукоемкое и высокотехнологичное будущее, но зато хоть раз в истории расчистить дорогу для. торжества подлинной демократии и свободы, не дискредитированной кризисными испытаниями. Если, конечно, еще один обвал демократия вообще переживет.

Хорошие годы уходят. За ними другие приходят, они тоже будут трудны. В этих условиях бороться за власть могут люди, только очень мужественные или не очень дальновидные. Или отчаянные.

В этой ситуации, практически тупиковой, буквально все заинтересованы в политической беспринципности, в самом что ни на есть корявом компромиссе: и власть, и оппозиция, и само население, которому всегда достается, когда дерутся паны. Мирная передача власти под гарантии безопасности, личной и экономической, — оптимальный вариант, дающий хоть какую-то надежду на несиловой исход (силовой вариант практически в любом случае чреват катастрофой и кровью). Нужны политики с мягкой харизмой, без идеологической упертости, с некоторым авторитетом в обоих лагерях, со связями, со сложившимися отношениями, с талантом посредника и переговорщика.

Та же гибкость нужна для трансформации партийно-парламентской системы. Мудрецы со Старой площади вроде бы пошли навстречу оппозиции, приоткрыв двери парламента для микро-партий, но при этом запретили избирательные блоки. Но на каждую хитрую администрацию есть политтехнологии с винтом. Например, оппозиция может зарегистрировать одну техническую партию, слить под нее электораты, а уже пройдя в Думу или даже победив, рассыпаться на фракции в соответствии с заранее достигнутыми договоренностями (полный аналог бифуркационных скачков в организации популяций простейших, исследуемых новейшей биологией). В таком варианте оппозиции не понадобится не только общая идеология, но и единый лидер (вечные камни преткновения на пути объединения). Но понадобится независимый арбитр — гарант соблюдения договоренностей, как Этуш в «Классике». Он же — переговорщик.

Вообще говоря, весь этот набор перспектив актуализирует один из ключевых смыслообразов Делеза: армия без генерала. Возможно, что в постсовременных условиях такая конструкция (когда коридоры более значимы, чем лифты) может оказаться эффективнее традиционных.

И, наконец, о кадровом обеспечении новой политики. Некоторое убожество лидеров оппозиции (которое не следует преувеличивать) объясняется не отсутствием в стране достойных людей, а всего лишь тем, что политику превратили в занятие, достойного человека недостойное. Было все сделано для того, чтобы создать фон, на котором Путин выглядел бы лучшим, если не единственным. То есть всех других выкрасить одной серой краской. Причем не только внесистемные кадры, но и собственное окружение, включая ближайшее. Один из действительно ярких деятелей администрации, только переместившись в кресло вице-премьера, на радостях позволил себе вполне приличное выступление на петербургском форуме, даже с правильными стратегическими выводами — но тут же получил нагоняй. Создается впечатление, что в этой обойме вполне серьезных и неглупых людей дозволены всего две говорящие головы — остальным выступать вообще не по рангу.

Задача оппозиции — добиться того, чтобы правила политической игры были хоть сколько-нибудь пристойными. И тогда на нашей политической сцене тут же появится немало вполне интересных и приличных людей с повышенными требованиями к политической гигиене. В самом деле, не считать же, что наша нынешняя политическая оппозиция — все, на что способна когда-то великая и все еще талантливая страна. Это было бы оскорблением нации.

Раскупорка каналов социальной мобильности, особенно в большой политике, важна не только для притока свежей крови и ротации, без которых невозможно развитие. Когда вертикальные каналы закупорены для людей, они перекрыты и для информации. Возникают идеальные условия для манипуляции верхами снизу. Приемные и коридоры власти начинают реально руководить высокими кабинетами. Государство становится совершенно недееспособным в плане реализации сколь-нибудь стратегических инициатив. А такие инициативы сейчас жизненно необходимы: отставания становятся необратимыми.

На нефтяной ренте этот режим уже оброс своими государевыми людьми, которые его не сдадут, пока не иссякнут потоки в трубах и транши. Чтобы вырваться из этой исторической ловушки, надо, чтобы каким-то не очень мыслимым образом наверх вытолкнуло людей с горизонтом планирования, раз в несколько шире, чем у нынешних начальников. Это как минимум. Тогда что-то стронется. О большем сейчас трудно мечтать.