Правящий класс в прошлом и будущем России

Крестьянин заходит в сельпо и просит: «Мне бы вожжей».
Приказчик, показывая портреты: «Вот — Ленин, вот — Троцкий, вот — Сталин».
— Да мне не тех вожжей, чтобы вешать, а тех, чтобы править!

Анекдот эпохи нэпа

 

Никакой десталинизации нет и не может быть.

М. Я. Гефтер

 

Двадцать лет назад, свергнув советскую власть, мы отпраздновали расставание с догмами и мифами коммунистической идеологии, наивно полагая, что покончили со всяческими мифами и догмами вообще. Но увы, настало время признать, что им на смену пришли новые. Конечно, механизмы их внедрения изменились: на место всепроникающей пропаганды пришла столь же всепроникающая политкорректность, а государственная цензура сменилась самоцензурой. И хотя, например, представление о Российской империи как о «тюрьме народов» столь же мифично и безосновательно, сколь и представление об СССР как о «тюрьме (ГУЛАГе) для всех» и тирании «кровавой гэбни», любая попытка разобраться с обоими этими мифами нашим обществом отторгается.

Между тем новые догмы и мифы ничуть не менее старых препятствуют трезвому пониманию происходящего. А без такого понимания нечего и думать о возможности что-либо изменить в нашем обществе к лучшему.

Поскольку над развенчанием советских мифов и без меня потрудились многие, я хотел бы, не вдаваясь в причины их возникновения, подвергнуть сомнению некоторые постсоветские мифы, основываясь прежде всего на личном опыте. Я хотел бы подчеркнуть отсутствие предвзятости в таком подходе. Я — выходец из «бывших эксплуататорских классов», никогда не состоял в КПСС, был призван на руководящую работу только в период перестройки. Я никогда не пользовался «номенклатурными привилегиями» (если не считать персонального автомобиля, полагавшегося по должности). В советское время мне лично никогда не случалось наблюдать «коррупционных» ситуаций ни в быту, ни по службе.

Кроме того, я считаю свой личный опыт вполне репрезентативным. Моя собственная семья дала СССР двух министров, трех академиков, четырех генералов и адмиралов. Я в тесном общении наблюдал советскую номенклатуру всех уровней — от председателей райисполкомов и начальников цехов до членов Совмина и Политбюро; имел возможность близко общаться с представителями «старой гвардии» (Микояном, Хрущевым, Кагановичем и др.); слышал вполне неформальные воспоминания о Сталине, Берии, Орджоникидзе и других основоположниках системы. Кроме того, в начале 1980-х я был инициатором и руководителем проекта реконструкции довоенной экономической истории СССР, в ходе которого, кроме всего прочего, были опрошены более 200 человек, занимавших в тот период руководящие посты в различных отраслях экономики.

С другой стороны, мне посчастливилось тесно и плодотворно общаться с выдающимися философами ХХ века М. К. Петровым и Г. П. Щедровицким, востоковедами А. М. Пятигорским и Б. Д. Дандароном, экономистами И. Я. Бирманом и А. Я. Каценелинбойгеном и со многими другими, чьи взгляды, мягко говоря, не гармонировали с советской действительностью.

Поэтому я не без оснований считаю себя лишенным как пристрастий, так и предвзятости в отношении явлений, которые собираюсь анализировать.

Что такое правящий класс

В современной социологии и политологии вопросы формирования правящего класса рассматриваются в контексте так называемой теории элит, в которой правящий класс является одной из разновидностей элиты, одной из существующих в обществе элит. В то же время вся теория элит родилась именно из размышлений о правящем классе. Для ее основоположников — Гаэтано Моска и Вильфредо Парето — правящий класс был элитой par excellence, или даже единственной элитой.

Основополагающий труд Моска был опубликован по-английски под названием «Правящий класс» (Ruling class, 1896) именно потому, что этот термин лучше всего соответствовал тогдашней научной и политической фразеологии. В наше время, однако, термин «правящий класс» почти вышел из употребления, так как считается недостаточно политкорректным[1]. Политкорректно, скорее, растворить правящий класс среди существующих в обществе элит, изучать закономерности, связанные с появлением, функционированием и сменой элит на материале других элит и молчаливо делать вид, что обнаруженные на этом материале закономерности имеют отношение также и к правящему классу. Что является ошибкой, потому что возникновение, развитие и упадок правящего класса неотделимы от истории соответствующей страны и ее народа.

Современная «социально-политическая наука» изучает элиты как социальные группы, то есть вне указанного контекста. Отчасти это объясняется тем, что она изучает современное так называемое «демократическое общество» развитых стран, в которых, вне зависимости от протекающих политических процессов, субъект власти не меняется.

Авторы известного современного исследования[2] также остаются в рамках этой парадигмы, хотя и отмечают в исторической преамбуле ряд обстоятельств, важных для понимания конструкций правящего класса, возможных в российской действительности:

• прерывистость исторической традиции, состоящей из кратких периодов, начинающихся «с чистого листа»;
• самозванчество и цареубийство как распространенные способы приобретения власти;
• преобладание кооптационного механизма формирования правящего класса.

Однако далее «правящий класс» подменяется «элитой», и на этом основании главный дискреционный признак правящего класса — обладание властью — подменяется признаком элиты — участием в управлении (в органах государственного управления). Такая подмена[3], характерная для современной социологии, основывается на прагматико-позитивистской трактовке власти как влияния на какие-либо стороны жизни общества.

Действительное различие между этими понятиями состоит в том, что лицо, обладающее властью, способно к самостоятельному целеполаганию по отношению к подвластному. Управляющий, напротив, исходит из заданной ему цели, обладая, быть

может, некоторой свободой в выборе способов ее достижения. Пределы этой свободы, однако, полностью определяются его местом в системе управления и свойствами объекта управления, на которые он с занимаемого места в состоянии влиять.

Основываясь на этом различении, можно сформулировать признаки правящего класса.

Правящий класс страны — это совокупность людей, которые:

• во-первых, имеют ясные собственные цели, достижение каковых для них важнее всего остального;
• во-вторых, понимают, что этих целей они смогут достичь, только разумно используя возможности своей страны и ее народа;
• в-третьих, знают, как их использовать для этого, и умеют это сделать.

Иными словами, правящий класс составляют люди, соразмерные стране по масштабам своей деятельности и нуждающиеся во всех ее ресурсах для осуществления этой деятельности. Во всех, а не в какой-то их части, хотя у отдельно взятых членов правящего класса обычно бывает и частный интерес. Но, чтобы пользоваться всем, им приходится объединять усилия[4], что и превращает их в класс.

При этом собственные цели правящего класса трансформируются в цели, формулируемые им как для страны и народа в целом, так и для отдельных их составляющих. Таковыми могут быть территории и населенные места, классы, сословия и иные общественные группы, отрасли хозяйства, отдельные хозяйствующие субъекты и т. д. Именно для реализации этих целей служит такой инструмент власти, как государство. Правящий класс ставит перед ним те или иные задачи, следя одновременно за тем, чтобы какие-то особые интересы, отличающиеся от интересов правящего класса, у него вдруг не появились. Поэтому государство — машина, причем безмозглая. А в тех ее местах, где мозги почему-то необходимы (ввиду, например, важности или сложности выполняемых задач), располагаются надзирающие члены правящего класса.

Ранее я уже писал[5] о том, что современная ситуация в России демонстрирует многочисленные признаки отсутствия в ней правящего класса. Приведем еще несколько в дополнение к рассмотренным ранее.

Управление как реагирование на отклонения. Мы постоянно видим демонстрацию активности государства, когда что-нибудь сгорит, взорвется, утонет, упадет и т. д. Личное участие высокопоставленных служащих, «взятие на контроль», оргвыводы. «Нормальное» государство справляется со всем этим самостоятельно, поскольку оно для этого и предназначено. А значит — все время исключительно этим и занимается, причем не только ликвидацией последствий, но и предотвращением, чего нельзя сказать о нашем государстве. Не удивительно, что самое благополучное ведомство у нас — МЧС.

Увольнение как кадровая политика. Итак, случилось очередное ЧП. Что у нас делается всегда и сразу же? Правильно, наказание непричастных. До всякого расследования увольняют подходящего начальника, потому что он-де «не обеспечил». И назначают нового, чтобы вскоре снять и его. Так что ни одному из них никак невозможно научиться обеспечивать. Почему не дают научиться? Да потому что знают: никто и не собирался ничего обеспечивать и учиться этому тоже не будет. Поэтому после расследования (т. е. чтобы отметить его окончание) увольняют еще и «стрелочника».

Неутомимое нормотворчество. Итак, наше государство своим делом не занимается. Чем же оно занимается? Оно пишет правила! На страну извергается бурный поток законов, поправок к законам, поправок к поправкам... Правительство, министерства и ведомства бесперебойно издают все новые и новые правила для нас, грешных. Неужели они так верят в силу слова? Нет, они, не обладая властью, так культивируют в самих себе иллюзию власти. Но, поскольку делом не занимаются, не понимают и того, как оно делается. А ведь правила нужны исключительно для пользы дела, то есть для облегчения жизни тем, кто им занимается. А при нашем подходе правила создаются для облегчения жизни тех, кто следит за их применением, а тем, кто занимается делом, они только мешают. Так получается даже в тех случаях, когда эти правила пишут из самых благих побуждений, а не из коррупциогенного намерения создать побольше поводов для санкций (и взяток за их неприменение).

Все это прямо указывает на то, что машина государства вращается бесцельно, то есть на отсутствие власти. Потому что если власть применять, все быстро учатся обеспечивать. Ведь задача любой власти — обучить народ делать дело.

Обучить? Да ведь это так долго! Да, обычно долго. Но если очень нужно, можно и быстро научить. Товарищ Сталин придумал такой «быстродействующий» педагогический прием. Берут генерала, наркома или конструктора и говорят: «Учись! Если не научишься, расстреляем, а научишься — наградим». И, бывало, расстреливали, но чаще награждали. Потому что это — действенная педагогика власти. А вы говорите — тиран!

Итак, правящего класса у нас нет. Что же нужно сделать, чтобы он появился? Чтобы это понять, попробуем собрать все, что об этом думали основоположники теории. Ведь они жили в эпоху завоеваний и революций, когда власть в ходе этих процессов не раз переходила из рук в руки.

Пути формирования правящего класса

Применив морфологический подход, попытаемся понять, откуда правящий класс может появляться в принципе. Правящий класс в любом сообществе может быть экзогенным (пришедшим извне) и эндогенным (сформировавшимся внутри). Мыслители XVI—XVIII веков, начинавшие изучать вопрос, больше уделяли внимание эндогенным процессам его формирования, так как размышляли о природе власти. В ранней истории, однако, экзогенное образование правящего класса представлено значительно чаще.

 

Экзогенные	Эндогенные
	Конкуренция шаек. На ранних фазах существования гражданского общества в нем образуются соперничающие группировки (шайки, прайды, фракции). Победившая в таком соперничестве группа подчиняет себе всех остальных. Механизм во многом гипотетический[6], но признаваемый всеми, от Платона до Гегеля. Как мы понимаем теперь, в основе его лежит организация поведения, свойственная всем высшим коллективным млекопитающим. Исторические примеры: возникновение тирании в античных полисах, царской власти в Риме
Завоевание. Захватив территорию силой, этнос завоевателей, если они решают на ней остаться, становится правящим классом в отношении автохтонного населения. Исторически это — самый первый способ. Вообще, социальная структура так и возникла. Исторические примеры: гиксосы в Древнем Египте, чжурчжэни — в Древнем Китае, ахейцы — в Ионии и на Пелопоннесе, франки и другие германцы — в Римской Трансальпийской Галлии, сельджуки — в Византии, норманны в Нормандии, на Сицилии, а затем и в Англии	Революция. Устранение прежнего правящего класса от власти с применением насилия. Может сопровождаться гражданской войной[7], что сближает этот путь с завоеванием. В этом случае связь субъекта власти и преследуемых им целей наиболее очевидна: новый правящий класс консолидирует на своей стороне другие общественные группы на основе предлагаемых им новых национальных целей. Помимо революций в общепринятом смысле к этому разряду относятся также многие перевороты, смены династий, реставрации и т. п. Исторические примеры: возникновение империи в Риме, война Алой и Белой роз в Англии, революция в Нидерландах[8], воцарение Петра I и т. д.
Колонизация. Создавая поселения вне своей основной территории («метрополии»), «пришлый» этнос начинает хозяйственное освоение прилегающей территории, устанавливает экономические связи с автохтонным населением и, используя их, ставит его в зависимость от себя. Это возможно, если пришлый этнос более развит в хозяйственном отношении. Исторические примеры: аттические греки в Причерноморье, Сицилии, Провансе; финикийцы — в Северной Африке (Карфаген) и на Пиренеях; римляне — на Пиренеях; испанцы и португальцы — в Южной Америке; британцы — в Индии и Северной Америке и пр.	Инфильтрация. Приобретение власти de facto за счет влияния на интересы, цели и действия существующего правящего класса или его представителей. Это влияние может быть основано на личных отношениях («фаворитизм») или экономической зависимости («казус ростовщика»). В рамках такого влияния обнаруживающаяся гармония интересов может вести к легитимации инфильтрантов через их кооптацию; конфликт интересов влечет опалу или гибель инфильтрантов. Исторические примеры успеха: Фуггеры, Ротштильды, Лестеры, члены Британской Ост-Индской компании, Строгановы, Демидовы, Разумовские, Потемкины, Витте. Исторические примеры провала: храмовники, Иегуда де Гусман, Бирон, Абаза, Распутин
Инвеститура. Группа людей, представляющих иной этнос[9] и являющаяся обычно воинским коллективом, призывается для защиты автохтонного сообщества. В случае повторяющихся успехов между ними возникают устойчивые отношения, пришлая группа постепенно овладевает другими функциями (судебными, административными) и трансформируется в правящий класс. Исторические примеры: призвание Рюрика на Русь; водворение Сфорца в Милане, Борджиа и Колонна — в Риме, Ярослава Всеволодовича — в Новгороде; мамелюкские султаны Египта и Сирии; более поздние примеры — приглашение Вильгельма Оранского на британский престол[10] и Бернадотта — на шведский	Кооптация. Включение существующим правящим классом в свой состав новых[11] лиц (чаще всего в воздаяние за заслуги) или групп (как правило, на определенных условиях, предполагающих «службу», то есть выполнение необходимых правящему классу функций: военных, административных и др.). Кооптируемая группа может быть как эндо-, так и экзогенной. Исторические примеры: Эней и троянцы в Лации; мандаринат в Китае; романский патрициат во франкских королевствах; опричнина; дворянская реформа Петра I; признание «туземной» знати Поволжья, Сибири и Кавказа; учреждение лейб-компании Елизаветой Петровной
Самозахват. Пришлая группа осуществляет власть de facto в условиях, когда никто другой этого не делает. Весьма архаическая модель, родственная завоеванию. И столь же гипотетическая, как и конкуренция шаек, но выведенная в основном из эпо-нимических[12] мифов. Исторические примеры-эпонимы: Гильгамеш в Двуречье, Кадм в Греции, Тянь Ди в Китае, Бхарата в Индии[13]	Самопровозглашение. Определенная группа осуществляет власть de facto в условиях, когда никто другой этого не делает. Впоследствии обеспечивает легитимацию[14] своего господствующего положения с использованием формальных процедур (референдум, выборы, дипломатическое признание иностранных государств). Исторические примеры: возвращение Одиссея; «преторианские» императоры Рима; установление династии Комнинов в Византии; Лжедмитрии[15]; Чан Кайши на Тайване; Ельцинистская революция и «цветные революции» новейшего времени

 

Все это, так сказать, механизмы изменчивости правящего класса. Они характерны преимущественно для ранних стадий его существования. В сформировавшемся же правящем классе на передний план выступают механизмы наследственности, обеспечивающие его воспроизводство. Этих механизмов всего два:

• филиация, то есть собственно передача из поколения в поколение социальных статусов и культурных моделей, обеспечивающих правящему классу сохранение всех свойств, необходимых для его функционирования в этом именно качестве;
• ротация элит, то есть периодическая передача определенных функций и ролей от одной условно обособленной группы в составе правящего класса к другой[16].

С ротацией элит связан один из мифов современной социологии и политологии, трактующих это явление как смену самого правящего класса. Его возникновение связано главным образом с попытками применить концепцию «круговорота элит» Вильфредо Парето к иным историческим условиям, нежели те, которые он изучал.

Анализ российской истории показывает абсолютное преобладание в ней механизмов изменчивости. Это с неизбежностью вытекает из прерывистости российской исторической традиции: ни один из исторически засвидетельствованных правящих классов России, приобретавших власть в результате инвеституры (Рюриковичи), самопровозглашения (Романовы, Ельцин) или революции (Петр I, большевики), не успевал развиться до зрелого состояния.

В случае если правящий класс приобретал власть революционным путем, его первой задачей становилось избавление от предшественника: устранение от власти любыми способами — опала, высылка, экспроприация, репрессии, доходившие (в случае возникновения сопротивления и гражданской войны) до уничтожения значительной его части. Эта закономерность[17] характерна не только для российской истории: во время войны Роз погибло более 70 % английского дворянства, в результате кромвелевских и последовавших якобитских войн погибло или было изгнано подавляющее большинство католического дворянства Англии и Шотландии, якобинский террор лишил Францию 60 % всего дворянства, в том числе 90 % титулованной знати.

Но после этого[18] новый правящий класс расширял свою «социальную базу» за счет кооптации определенных групп[19], а затем сравнительно быстро переходил в фазу филиации.

Именно с этим обстоятельством — быстрым замыканием в себе — обычно и связывают последующее крушение и уход с исторической сцены всех генераций правящего класса России. При этом также говорят о «недостаточном динамизме» российского правящего класса, несоответствии его внутреннего темпоритма скорости изменений, параллельно происходящих в окружающем мире. Эти обстоятельства часто обсуждаются в контексте «модернизационной» проблематики: почему-де в историческом развитии России периоды отставания от ведущих мировых держав сменяются пароксизмами «догоняющего развития». Тем более что каждый такой пароксизм оказывался до сих пор связанным со сменой правящего класса.

Российская империя — преподанный урок

Оставляя пока в стороне детальное исследование причин этого, остановимся на одной группе фактов, имеющих прямое отношение к сегодняшним процессам.

Чаще всего такое развитие событий объясняют отсутствием или ограниченностью «социальных лифтов», обеспечивающих доступ в состав правящего класса представителей иных слоев общества. В результате этого общественные силы, заинтересованные в непрерывности развития, не допускаются в состав правящего класса до тех пор, пока те или иные кризисные явления не лишают правящий класс реальной власти.

Действительно, до 1917 года единственным регулярно действовавшим социальным лифтом было приобретение дворянства на военной и статской службе. Привязка этого социального лифта только к двум сферам деятельности и высокая степень формализации его действия выдают в нем механизм «групповой кооптации», который был создан Петром I именно для изменения соотношения сил внутри правящего класса в пользу тех, кто мог бы в наибольшей степени способствовать достижению целей, поставленных им перед Россией. То есть это был образцовый в своем роде акт социальной инженерии. Последующая практика применения этого механизма Екатериной II и отчасти Александром I подтвердила его эффективность при ясном понимании соотношения целей и средств, необходимых для их достижения.

Что же должно было произойти, чтобы этот механизм прекратил свое оздоровляющее действие на состав и практику правящего класса? Он просто перестал использоваться по назначению! При Петре, Елизавете и Екатерине круг занятий, считавшихся важными для будущего России и дававших доступ в состав правящего класса, был весьма широк: от промышленности и наук до изящных искусств. Для их вовлечения в сферу действия социального лифта было создано специальное сословие именитых граждан. Но начиная с царствования Николая I эта сфера последовательно сокращалась[20]. В то же царствование, еще раньше, был окончательно закрыт доступ к этому лифту для лиц торговых сословий и существенно ограничен — для остальных категорий именитых граждан.

Дальше все происходило «само собой»:

1. Ограниченность экономической базы правящего класса.

   Многолетняя практика применения социального лифта, ограничивавшегося сферами военной и административной деятельности, привела к тому, что благосостояние все большей части правящего класса оказывалось связанным преимущественно с доходами, получаемыми от казны. Исследователи и мемуаристы единодушно отмечают, что эти доходы воспринимались как недостаточные и офицерством, и чиновничеством. Возможности диверсификации источников доходов для служащих дворян были ограничены и сводились к поступлениям от имений[21] и эксплуатации «скрытых возможностей» места службы[22]. В результате достижение личного, семейного благосостояния становилось все более значительной проблемой для большинства правящего класса и занимало все большее место в системе их личных целей.

2. Конфликт между личными целями и целями, поставленными для страны.

   «Великие реформы» Александра II были, безусловно, адекватны национальным целям, поставленным верхушкой правящего класса. Они действительно создали необходимые предпосылки для последующего экономического развития страны. Они способствовали также формированию слоя самодеятельных и своевольных людей, которые сами строили свою жизнь, самостоятельно ставили перед собой задачи, в том числе экономические, и добивались их решения.

   Однако реформы не способствовали решению проблемы, обозначенной выше. Большая часть правящего класса, институционально привязанная к традиционным занятиям, не смогла воспользоваться их плодами. А традиционные источники их благосостояния оказались подорванными.

 

В период с 1858[23] по 1897[24] год численность дворянства выросла в 1,6 раза, то есть пропорционально общей численности населения России. Но его доля в распределении национального богатства снизилась. Князь Доминик Ливен в своем обстоятельном исследовании европейской аристократии[25] отмечает, что в этот период существенно снизились не только доходы российского дворянства от сельского хозяйства (при его сохранении в качестве основного источника доходов), но и его доходы от торговых и промышленных предприятий[26]. К концу рассматриваемого периода сформировалось значительное имущественное расслоение в среде правящего класса, окончательно подорвавшее его классовую солидарность. Если первоначально реформы еще имели ограниченную поддержку правящего класса, то их дальнейшее развитие натолкнулось на его сопротивление. И, несмотря на последующие «контрреформы» Александра III, большинство правящего класса дистанцировалось от национальных целей, принеся их в жертву частным интересам. Это и привело к ослаблению и последующему крушению его власти.

Плодами реформ смогли воспользоваться другие слои общества, однако путь к их вхождению в состав правящего класса был закрыт. Поэтому оказать эффективную поддержку национальным целям они также не смогли. Сходной была ситуация в предреволюционной Франции, сходными оказались и последствия. Правящие классы других европейских стран, сохранявшие свою сословную природу, этой ловушки смогли избежать, поскольку практиковали преимущественно «индивидуальную», а не «групповую» кооптацию.

Казалось бы, советская система, оснащенная достаточно эффективными социальными лифтами, должна была, имея существенно более широкую социальную базу, избежать подобной судьбы. Однако этого не произошло.

СССР — невыученный урок

Прежде чем приступить к анализу причин такого развития событий, необходимо расстаться с мифами, характерными для сегодняшних представлений об устройстве советской власти.

Начну с того, что, вопреки распространенному мнению, номенклатура не была правящим классом советского общества.

Номенклатура была, без сомнения, бюрократией. Она и создавалась именно в этом качестве. В самом начале процесса И. В. Сталин сформулировал это совершенно недвусмысленно: «...Необходимо подобрать работников так, чтобы на постах стояли люди, умеющие осуществлять директивы, могущие понять директивы, могущие принять эти директивы, как свои родные, и умеющие их проводить в жизнь. В противном случае политика теряет смысл, превращается в махание руками»[27]. Оба утверждения, содержащиеся в этом тексте, важны для нас. Первая фраза указывает на то, что речь идет о «приводных ремнях», о машине власти, а не о ее субъекте. Поскольку директивы не создаются этими людьми. Вторая же фраза подчеркивает, что директивы выражают политику, то есть цели и пути их достижения. А формирование политики, то есть осуществление власти, находится вне содержания данного высказывания, но в контексте, в котором она произнесена. Поскольку Сталин обращается к участникам съезда именно как к людям, участвующим в выработке политики и подбирающим работников для ее реализации. То есть он обращается как к правящему классу ко всей партии. Каковая им в действительности и была; и в 1923-м, и в 1937-м, и в 1957-м — и потом. Чего не смог увидеть Милован Джилас, открывший свой новый класс на кончике пера, но проницательно усмотрел (хотя и не смог правильно истолковать) погруженный в исторический материал Михаил Гефтер.

В качестве правящего класса партия обеспечивала своим членам ряд возможностей участия в выработке политических решений, «линии партии», от продвижения по ступеням иерархии до «работы с предложениями»[28].

Партия формировала разнообразные элиты (управленческие, военную, научно-техническую, артистические) преимущественно из своей собственной среды[29], как это делал бы любой правящий класс. Присутствие таких «специализированных» элит в составе правящего класса оправдывалось тем, что проводимая партией государственная политика претендовала на универсализм: предполагалось, что поставленные в рамках этой политики задачи и вырабатываемые решения будут затрагивать все сколь-нибудь значимые стороны жизни страны и при этом осуществляться скоординированно. При этом специализированные элиты должны были участвовать в постановке этих задач и выработке решений, рассматривая их под углом зрения своей профессиональной деятельности, а также играть роль «приводных ремней», обеспечивая личным участием выполнение принятых решений.

Безусловно, полностью реализовать такой замысел было невозможно, в том числе в силу известных логических и масштабных ограничений, присущих любой иерархически-отраслевой системе управления. Тем не менее были периоды и сферы деятельности, когда и где эта система была работоспособна. Практически до конца 1970-х образовательная и научно-техническая политика входила в их число.

Для формирования этих элит в рамках «кадровой политики партии» была создана целая система социальных лифтов. Важно отметить, что партия учла печальный опыт Российской империи: ее социальные лифты обеспечивали индивидуальную, а не групповую кооптацию.

Ошибочным является распространенное мнение, что в этой системе идеологические критерии преобладали над профессиональными. Возглавив в середине 1980-х работу по подбору и продвижению руководящих кадров крупнейшего в стране промышленного министерства, я — «беспартийный специалист» — тут же на практике ознакомился с организацией кадровой политики КПСС на всех уровнях — от горкомов до отделов аппарата ЦК. И обнаружил, что профессиональные критерии[30] в этой сфере играли первостепенную роль, а идеологические не играли почти никакой. И это не было каким-то результатом разложения системы: общение с крупнейшими организаторами промышленности и науки старшего поколения (Л. М. Кагановичем, П. С. Непорожним, П. Ф. Ломако, Е. П. Славским, А. П. Александровым, Ю. А. Ждановым), опросы тех, кто работал с С. Орджоникидзе, И. Тевосяном, А. Завенягиным, убеждают в том, что система так и работала с самого начала.

Приходится констатировать, что в результате действия социальных лифтов партия как правящий класс оказывалась открытой для доступа представителей других слоев общества. Рабоче-крестьянская квота регулировала этот доступ, но не закрывала. Такая «открытость» правящего класса обычно приводит к появлению в его среде плюрализма взглядов как на национальные цели, так и на пути их достижения. Я склонен думать, что именно такова была природа пресловутых «колебаний линии партии». Обычным поведением правящего класса в условиях такого плюрализма является ротация элит. И действительно, на определенном этапе развития партии мы обнаруживаем отчетливую форму такой ротации в форме чередования «уклонов», происходившего на фоне внутрипартийных дискуссий.

Но в дальнейшем «преодоление уклонов», завершавшееся формированием общепартийного консенсуса (или по крайней мере его видимости), сменилось борьбой с уклонами, чистками и, наконец, репрессиями. И хотя впоследствии часть репрессированных элит подверглась-таки при Н. С. Хрущеве[31] очередной ротации, на этом применение данного инструмента в партии прекратилось.

Прекращение внутрипартийной ротации элит привело к тому, что выработка национальных целей стала достоянием части правящего класса и приобрела «верхушечный» характер. В результате нарушился процесс нормального воспроизводства правящего класса, замедлилась смена поколений. Парадоксальным образом «чистки» способствовали достаточно быстрому обновлению состава правящего класса СССР. Интенсивность работы социальных лифтов, включая образовательные, соответствовала именно такому темпу его обновления. Прекращение «чисток» привело к снижению их эффективности и оттоку претендентов на их использование.

При этом часть специализированных элит, сохраняя внешние признаки престижа, утратила реальное влияние на выработку национальных целей. Научная и техническая элита, которую я имел возможность наблюдать с 1960-х годов и до последних дней СССР, вовлекалась в этот процесс постепенно.

В середине 1970-х произошел буквально разгром наиболее авторитетных (тогда еще в мировом масштабе) научных школ фундаментального востоковедения — синологических и индологических. Случилось это, разумеется, на политической почве: тогда в научной среде уже возникло понимание того, какой путь развития выберет Китай и как это повлияет на геополитическую ситуацию. Попытки донести это понимание до руководства страны кончились чудовищным скандалом, отставками, отъездами и даже посадками крупных ученых. Самая влиятельная в мире буддологическая научная школа, основанная еще в XIX веке академиком князем Ф. И. Щербатским, прекратила свое существование. Из синологов уцелели лишь сотрудники «прикладного» НИИ Дальнего Востока.

Почти одновременно начался скандал по поводу ЦЭМИ, вызванный попытками пересмотреть отдельные положения политэкономии с использованием математических моделей. Речь шла об изучении возможности создания в рамках социалистической экономики механизмов саморегулирования, обеспечивающих автоматическое поддержание ее равновесия.

Дольше всех держались, конечно, атомщики, но к середине 80-х и они практически полностью утратили свое влияние. Это сопровождалось прекращением финансирования ряда направлений НИОКР, что положило начало деградации всей научно-технической сферы. Знаковым событием был вынужденный уход в 1986 году академика А. П. Александрова с поста президента АН СССР. Уходу предшествовала серия очень тяжелых для него разговоров в верхах, в курсе которых он меня держал. В итоге у нас сложилось впечатление, что подлинных причин кризиса ему так и не раскрыли, хотя я предполагал, что они чисто экономические.

Суммарный вывод из этих историй сводится к тому, что построение правящего класса на основе фуркации специализированных элит, влияние каждой из которых ограничивается узкопрофессиональной сферой, легко приводит если не к конфликту интересов, то к возникновению трудноразрешимых противоречий по поводу выбора наилучшей стратегии. В таких случаях политик всегда побеждает профессионала, а совмещение этих амплуа требует совершенно иного образования, нежели то, которое сложилось в большинстве цивилизованных стран к середине ХХ века.

В отсутствие такого образования, ориентированного на интересы правящего класса, для согласования позиций, в особенности при выработке промышленной и научно-технической политики, требуется применение специальных процедур, которые, кажется, во всем мире применяет на практике только Китай.

В тот же период, когда прекратилась внутрипартийная ротация элит[32], в число национальных целей было включено повышение благосостояния населения, что было вполне оправдано при тогдашних формах участия СССР в глобальной конкуренции. Это привело к тому, что остальная, не причастная к выработке национальной политики часть правящего класса сосредоточилась на решении этой задачи на уровне собственной семьи. К концу советского периода сформировалось значительное имущественное расслоение в среде правящего класса, окончательно подорвавшее его классовую солидарность. И как следствие большинство правящего класса дистанцировалось от национальных целей, принеся их в жертву частным интересам. Это и привело к ослаблению и последующему крушению советской власти.

Здесь мы видим, несмотря на принципиальные различия между имперским и советским правящими классами в происхождении, составе, путях формирования и прочих отношениях, полный параллелизм с обстоятельствами, приведшими к крушению и распаду Российской империи.

Прекращение блокового противостояния обесценило прежние, военно-политические, цели политики СССР, а новые его правящий класс не смог или не успел выработать. Утрата цели устранила прежний правящий класс с исторической сцены и привела к распаду прежнего государства. В глазах тех, кто мог бы стать новым правящим классом, но не стал, мелкотравчатые частные, местные, региональные интересы заслонили общие. По эволюции постсоветских стран легко судить об истинных масштабах их интересов: достаточно сравнить Казахстан и Беларусь (страны, где правящий класс есть) с Киргизией и Украиной.

Мы же — пока — живем в стране без правящего класса, то есть без власти.

А государство оказалось предоставленным самому себе: органы власти уподобились органам человека после смерти мозга. Поскольку государство является орудием власти, нужным ей, чтобы владеть страной, как своим, оно продолжает (пока неумолимая энтропия его не разрушит) ею владеть, но как чужим. Так как своего консолидированного интереса в отношении страны у государства нет, остаются только частные интересы отдельных лиц, участвующих в функционировании государственной машины. Вот ими эти лица и занимаются, а государственные функции, нужные только правящему классу и народу, имитируются. А наши многомудрые «политологи» все время говорят о коррупции и о недостатке политической воли.

Последнее, конечно, верно, вот только воля — это качество, присущее субъекту, а государство — предикат. Так что бессилие нашего государства, его равнодушие к народу и стране, коррупция и т. п. имеют единственную причину — безвластие.

Анатомия безвластия

Что же воспрепятствовало — и продолжает препятствовать — возникновению в нашей стране дееспособного правящего класса?

Казалось бы, ответ на этот вопрос могли бы дать уже Томас Гоббс, показавший, что переход от варварства к цивилизации — это переход от конкуренции к солидарности, и продолжившие его логику мыслители Просвещения, развившие концепцию общественного договора как основания для солидарности. Но для них рассмотрение вопроса, что происходит при обратном переходе — от цивилизации к варварству, — было неактуально. Теоретики революции, от Локка и Монтескье до классиков марксизма, также не уделяли этому сюжету особого внимания. Ведь, по их мнению, на смену одному общественному договору (и соответствующему порядку) приходит другой, в основе своей сформировавшийся в недрах прежнего. А революция — просто родовспомогательная процедура, способствующая его появлению на свет. При этом общественные группы, наиболее заинтересованные в осуществлении нового порядка (и уже несущие его в себе в идеальной форме — как замысел и план), являются естественными претендентами на роль правящего класса и становятся им в результате революции.

Ближе всего к нашему сюжету были теоретики анархизма, считавшие, что достаточно упразднить государство, чтобы гармоничное общественное устройство сложилось само собой. Но они постулировали, что общественные отношения основываются на взаимопомощи, добровольном согласии и ответственности[33], которые они считали присущими «народному сознанию» или, по Джону Локку, «естественному состоянию человека», а вовсе не цивилизации.

Сейчас мы значительно лучше понимаем, как устроено «естественное состояние человека», и, увы, Гоббс был ближе к правде жизни, чем Локк. Не скованный культурными моделями и общественными институциями, человек начинает вести себя, как и все высшие коллективные млекопитающие: он сбивается в прайды — иерархически организованные сообщества, основанные на отношениях доминирования/подчинения, где насилие — главный способ поддержания иерархии[34]. Причем вся история общества — это история преодоления насилия — как основного средства упорядочения человеческого общежития — путем воспитания сознательного отношения человека к собственной жизни, своим делам и поступкам. То есть помещения регуляторов поведения внутрь человеческого индивида.

Это прекрасно понимала верхушка советского общества, формировавшая в массах ощущение, что «человек проходит, как хозяин необъятной Родины своей». И создавшая для этого достаточно эффективную машину по формированию общественного сознания.

Советские диссиденты воспринимали существующий порядок как притеснение: сокращение «личного пространства» (privacy), прямое насилие, вытеснение на низшие ступени иерархии, существующей в сообществе, или исключение из нее. А не ощущают себя объектами притеснения те, кто способен ответить на насилие насилием, создать (или найти) другое сообщество, в иерархии которого можно занять более высокое место, или же нечувствителен к сокращению «личного пространства».

Это — ровно две группы индивидов:

1. Не подчиняющиеся обычным «правилам игры»: вожаки, предводители, харизматические лидеры и другие «социальные инноваторы» — но также и разнообразные outlaw, демонстрирующие — с точки зрения цивилизации — делинквентное поведение, индивидуальное (как Бонни и Клайд) или коллективное (как Аль Капоне).
2. Беспрекословно подчиняющиеся любым «правилам игры», то есть охлос, он же «стадо», он же — «быдло».

Их-то всех и освободило от необходимости следовать общепринятым нормам уничтожение этих норм вместе с «советским» общественным сознанием. Поскольку ни в постсоветском обществе, ни в период перехода никто не потрудился чем-то его заменить.

Так наше общество вступило в эпоху прайдов (банд, шаек, камарилий, хунт). Поскольку вожаки получили полную свободу сколачивать свои прайды, а охлос, на который свобода обрушилась непосильным бременем, стал искать, к кому бы ему прибиться. Возникшие прайды были разнообразными по устройству, так как помимо насилия использовали и иные механизмы установления иерархии и поддержания солидарности. Это могли быть клановые, этнические, земляческие традиционные узы. А могли быть и обломки прежней цивилизации — связи, основанные на многолетней дружбе, «боевом братстве», корпоративной солидарности прежних, советских, «сословий». Но было бы ошибкой считать на этом основании, что все такие группировки существовали и раньше, только лишь «загнанные в подполье тиранической советской властью». В действительности сообщества, напоминающие их по формальным признакам, были полностью интегрированы в советскую систему социальных отношений[35], занимая в ней позиции, признававшиеся тогдашним «общественным договором». В противоположность им современные прайды основаны на жесткой иерархии и безусловной преданности вожаку — создателю и выразителю общего интереса.

Беда постсоветских либералов — в их иллюзии, что защитить людей от притеснения можно без активного соучастия с их стороны, только путем создания «правильных институций». Они забыли, что институции — это социальные машины, то есть «пустые формы», в которые конкретное содержание вдыхают энергия власти и общественный договор. Поэтому, создав минимально необходимый для государства набор институций, они сочли, что сделали свое дело, и тут же услышали, что «мавр может уйти». А институции были приспособлены обслуживать прайды, победившие в конкурентной борьбе, так как охлосу безразлично, какие вожжи им правят.

Вот из таких прайдов-победителей и слагается состав наших сегодняшних претендентов на роль правящего класса. Но прайды по самой своей конкурентной природе не могут ни слиться, ни мирно сосуществовать. Они будут бороться до конца: «остаться должен только один». Если, конечно, не вмешается внешний фактор, угрожающий существованию всех сразу. Они могут договариваться о разделе «кормовой базы», хотя такие соглашения всегда краткосрочны и не означают отказа от борьбы. Ясно, что ни о какой «ротации элит» при этом не может быть и речи. А если «кормовая база» — это страна, то дело легко может кончиться ее разделом.

Прайды взаимно непрозрачны и неспособны обмениваться «человеческим материалом». Но, как все архаические структуры, они постоянно нуждаются в людях: их сила — в числе[36], в количестве мест и ситуаций, в которых их члены могут участвовать лично и непосредственно. Причем они с легкостью расстаются со своими членами: скомпрометированными, бесполезными или просто вызвавшими сомнения. Поэтому каждый прайд имеет свою систему рекрутирования новых людей. А поскольку претенденты должны питать личную преданность к своему непосредственному «боссу» и его вышестоящим покровителям, их привлекают из надежной проверенной среды и в максимально раннем возрасте. В итоге любые «социальные лифты» действуют только в пределах такой среды и завершаются на верхних этажах иерархии собственного прайда. А не попавшие в орбиту их действия вообще лишены социальной перспективы.

Принадлежность к прайду дает ощущение (подчас обманчивое) защищенности, предсказуемости будущего и даже жизненного успеха, особенно если мерить его по шкале потребления. Беда, однако, в том, что прайды в принципе не созидательны. Их члены — хищники, они кормятся ресурсом, за доступ к которому отвечает вожак. «Изобрести» новый ресурс — значит заявить претензию на лидерство. То есть творческий потенциал любого человека чреват лидерскими амбициями. Поэтому «социальные лифты» принимают лишь творчески стерильных претендентов. Редкие исключения возможны, но лишь в порядке воспроизводства верхушки прайда — из особо близких, верных, проверенных семей. Так что подлинный успех доступен лишь немногим.

Ясно, что прайдам нет дела до всего, что не входит в сферу их сугубых интересов. В том числе — до населения (быдла), хотя в обществе, большинство членов которого ведет себя бессознательно, конкуренция между шайками идет и за право притеснения быдла. Так что население постепенно вымирает (за счет отказа от деторождения), а не примкнувшие к шайкам и члены менее успешных шаек эмигрируют. Отказ от деторождения и бегство — это базовые инстинктивные реакции на притеснение. Такое поведение характерно не только для людей: когда говорят о большинстве высших животных — о том, что они «в неволе не размножаются», «как волка ни корми — он все в лес смотрит», имеют в виду именно эти явления. И «экономическая апатия» нашего общества — нежелание создавать новые и развивать имеющиеся предприятия — тоже объясняется не мифическим «неблагоприятным инвестиционным климатом», а именно разделом экономического пространства между прайдами, ввиду чего любая активность чревата выходом из-под защиты своего прайда и попаданием в орбиту интересов чужого.

Пока не изменится субъективное переживание своей жизни большинством членов общества, на ситуацию не повлияют ни здравоохранение, ни экономика. И правящий класс из прайдов сам собой не образуется, поскольку для этого прайды должны перестать быть самими собой. Драматизм сегодняшней исторической ситуации даже не в том, что общество во всех его слоях глубоко разобщено. А поскольку в основе цивилизации лежит не конкуренция, а солидарность, для ее сохранения нам необходимо преодолеть эту разобщенность, поднявшись над частными, групповыми и партийными интересами. Драматизм — в том, что разобщение возникло не в результате стихийно развивающегося кризиса, как в рассмотренных выше случаях, а в результате намеренно произведенных преобразований, которые считались прогрессивными и на которые возлагались большие надежды. И в том, что никто, кажется, не отдает себе в этом отчета.

Думаю, что это — оттого, что образ жизни людей в прайдах поощряет их к конкуренции, а не к рефлексии. Единственный выход из этой ситуации — распространение среди людей сознательного отношения к собственной жизни. В том числе, и в первую очередь, — среди тех людей, которые составляют и возглавляют доминирующие прайды. Только так можно превратить их в правящий класс, а быдло — в народ.

---