Когда социологи говорят о социальной мобильности, они обычно имеют в виду перемещения индивидов и групп в особом — социальном — пространстве, в том смысле, в каком его понимал Питирим Сорокин[1]. Такова конвенция. При этом Сорокин говорил — правда, лишь вскользь — не только об индивидах и группах, но и об объектах, ценностях, которые также могут перемещаться в таком пространстве. Устроено оно иерархически, имеет горизонтальное и вертикальное измерения. Соответственно мобильность может быть горизонтальной и вертикальной (нисходящей и восходящей). Эту мобильность, согласно Сорокину, можно измерять. С середины ХХ века было предпринято немало усилий по выработке критериев и процедур для таких измерений. При всех несомненных достоинствах сорокинской трактовки социальной мобильности она все же привязана к особому образу общества, и образу весьма ограниченному. Это образ социальной структуры как «социального пространства», существующего над физическим и по отношению к нему автономного. Социальные позиции в нем организуются иерархически, и это пространство мыслится как описываемое количественно. Отсюда сорокинские синусоиды, отражающие динамику социальной мобильности по таким ее параметрам, как «интенсивность» и «всеобщность». Отсюда же его видение мобильности как явления, присущего закрытому пространству общества (группы). Отсюда же его акцент на вертикальной мобильности, связанный с акцентировкой количественно выразимых неравенств. И отсюда же неявное полагание унифицированных ценностных шкал для количественной оценки социальных положений и их изменений.

Эта модель удобна (при всей ее ограниченности) для изучения мобильности, если речь идет о мире, состоящем из четко отграниченных друг от друга национально-государственных обществ. Но она плохо подходит для описания социальных перемещений в мире, где границы между этими обществами проницаемы. В частности, она не позволяет уловить многие важные качественные аспекты мобильности и ее нефлуктуационные тренды.

Надо сказать, что иные представления об обществе и мобильности существовали как до Сорокина (например, в чикагской социологии — в частности, у того же Роберта Парка, трактовавшего мобильность гораздо шире), так и после, когда оба эти понятия были радикально переосмыслены (здесь можно вспомнить Джона Урри, в чьем анализе современного общества[2] понятие «мобильность» занимает центральное место). Меж тем сорокинское видение удобно использовать как отправную точку при создании более развернутой картины социальной мобильности. Здесь мы предлагаем лишь ее эскиз, причем достаточно фрагментарный.

Социальная мобильность будет рассматриваться в широком смысле как изменение позиций одних элементов общества (прежде всего людей) относительно других. Поскольку позиции и изменения позиций имеют как объективное измерение, не связанное с их осознанием, так и субъективное, связанное с их осознанием и признанием, то во внимание будут приниматься оба эти измерения. Мы обсудим социальную мобильность в двух аспектах: в связи с территориальностью и в связи с социальной структурой.

Социальная мобильность и территориальность

Смена позиций предполагает в большом числе случаев перемену мест, поскольку новые для человека позиции часто локализуются в новых для него местах. Однако связь территориальности с социальной мобильностью много сложнее и запутаннее, чем обычно полагают.

Начнем с того, что социальная мобильность, как изменение социальных позиций относительно других, присуща любому обществу. Даже в простейшем замкнутом обществе малого размера (древнейшая, как считается, форма совместного бытия людей) она есть: по ходу жизни люди переходят из одних позиций в другие. Эти смены позиций сопровождаются переменами мест, такими как переезд из деревни в деревню, из дома в дом, перебазирование в рамках внутреннего устройства дома и т. п.[3] В случае оседлого сообщества совокупность таких мест территориально очерчена и доступна его членам, совершающим обычные пешеходные перемещения, связанные с практическими нуждами. В случае замкнутой кочевой группы имеется такой же жизненный круг, в рамках которого люди меняют позиции относительно друг друга, и он сохраняет свою обозримость, хотя позиции не закреплены на территории стационарно.

Для членов малых замкнутых обществ вся жизнь сосредоточена в пределах такого круга. Это рутинная среда, имеющая свою историю и свою инерцию. Пребывая в ней и рутинно в ней перемещаясь, люди сталкиваются с объектами, хорошо им знакомыми и привычными (ландшафтами, вещами, людьми, ситуациями); события, в ней происходящие, понятны сами собой, не требуют объяснений; этот круг редко размыкается вторжением чуждых человеческих, поведенческих и событийных элементов; все социальные связи в нем предельно конкретны, а социальная мобильность носит циклический характер, ее траектории заданы и не выходят за пределы круга — с миром вне его люди себя просто не соотносят.

В более сложных современных обществах этот круг сохраняется как ядро «жизненного мира». Однако исторически, по мере роста и усложнения обществ, возрастает значимость социальных позиций индивида относительно все большего числа людей, групп и объектов, во все больших территориальных масштабах, вплоть до глобального. Широкие в территориальном отношении конфигурации социальных связей поддерживаются, помимо прочего, физическими перемещениями людей. Первоначально это могут быть определенные категории: воины, торговцы, чиновники и т. п. Со временем в такие потоки физических перемещений вовлекаются все большие человеческие массы (и иного рода объекты)[4]. По мере того как такого рода широкие конфигурации осознаются как единые поля сопоставимых позиций, становится мыслимой и возможной социальная мобильность в пределах этих полей, в том числе связанная с перемещением человека из одних мест, кругов людей, локальных потоков взаимодействий в другие. И это влечет за собой целый букет последствий.

Физические перемещения могут быть как повседневными, с более или менее ежедневным возвращением домой, так и связанными с покиданием дома на длительное время или навсегда. Перемещения последнего типа, называемые миграциями, особенно важны, так как предполагают смену сред рутинной жизнедеятельности, перемещения в места со своим особым клубком локальных социальных связей, своим локально сложившимся образом жизни, своими конвенциями, своим этноцентрическим видением мира. Если кочевые или небольшие семейные группы, отпочковавшиеся от традиционной племенной деревни и перебравшиеся на новое место, сохраняют закрытость и переносят с собой свою родовую структуру, свои представления, мифы, конвенции, идентичности, то мигранты (от челночных до постоянных) оказываются в местах, где живут оседло другие люди с уже сложившейся жизненной организацией, распределением членов укорененного там круга в системе разделения труда (экономической организации), устоявшимся распределением власти[5]. Иммигрант далеко не всегда находит для себя на новом месте готовую позицию, а если и находит, то, как правило, весьма специфическую (например, «торговец» в средневековом европейском городе). Чтобы стать социально мобильным в той общественной конфигурации, в которую непосредственно вписаны люди, окружающие его на новом месте жительства, он должен приобрести позицию относительно них, которой у него вначале просто нет, и это должна быть позиция именно в их конфигурации, пока для него чужой и от него отгороженной, позиция «внутри», а не просто «рядом». Временная — пусть и длительная — остановка в новом месте без намерения остаться и влиться дает в чистом случае позицию «рядом», но не «внутри». В такой ситуации, описанной Зиммелем как ситуация «чужака»[6], оказываются торговцы, путешественники, колониальные вояжеры, гастарбайтеры и т. п. Например, говорить о социальной мобильности в российском обществе гастарбайтера, приехавшего на заработки в Москву из Киргизии (пусть даже и надолго), бессмысленно. В чем-то схожа, но отлична ситуация раба, насильно пересаженного в чуждую для него среду: он может быть условно инкорпорирован в социальную структуру общества хозяев, но положение его таково, что социальная мобильность в этом обществе для него невозможна[7]. В отличие от чужака или раба, для мигранта, нацеленного на то, чтобы остаться, влиться в новое общество, поиск позиции в нем является ключевой жизненной стратегией, а это означает не просто включение в экологический и экономический порядок в новом локусе, но и встраивание в его культурный мир — мир ментальных связей, смысловой мир, «универсум дискурса». Позиция «рядом» в условиях непосредственной территориальной близости особенно долго сохраняется в случае, когда образуются мигрантские гетто и анклавы, позволяющие новым мигрантам вливаться на новом месте в ту же культурную среду, которую они покинули, и социально встраиваться в мир, ограниченный этой средой; их социальная мобильность развертывается внутри такого сегрегированного мира (гетто или сети однородных гетто) параллельно социальной мобильности окружающего более широкого мира. Такие параллельные структуры, иерархии и мобильности регулярно воспроизводятся на социокультурных границах, возникающих при территориальном соприкосновении прежде не пересекавшихся социальных миров[8]. Социальная мобильность через эти границы не сводится к количественно измеримым параметрам, таким как приращение дохода, власти и т. п.; она сродни переходу из одного сословия в другое в феодальных структурах.

Количественные критерии социального положения по разные стороны подобных границ часто трудно или невозможно соотнести, но трудность не только в этом. Не менее тяжел переход в качественно иную социальную среду, иначе устроенную, имеющую свою историю и свою инерцию. Такой переход сопряжен с целым набором проблем, сказывающихся на жизненной рутине. Так, москвич, приехавший в Париж и, повинуясь усвоенным дома «техникам тела», стремительно по нему перемещающийся, вдруг обнаруживает, что парижане так не бегают[9]: московский бег по Парижу — бег «чужака», по которому последнего легко опознать. По таким же мелочам московские полицейские практически безошибочно вылавливают из толпы «приезжих». Внешний облик, одежда, манеры, речь позволяют отличить «своих» и «чужих» в любых локальных кругах[10]. Конечно, там, где идет интенсивное перемешивание людей с разными бэкграундами, вырабатывается специфическое невнимание, нечувствительность к подобным мелочам, среды приобретают «космополитичность» (особенно среды городские), но преувеличивать ее масштабы не стоит. Оседлость (в сочетании с другими факторами) постоянно производит и воспроизводит на локальных основах культурные различия и барьеры, препятствующие социальной мобильности. Позиции людей относительно других при переходе этих барьеров определяются не только объективными «параметрами», но и признанием этих позиций в новых кругах[11].

Впрочем, в нынешнем глобальном мире почти нет барьеров, которые бы не преодолевались, какие-то легче и чаще, а какие-то — реже и с трудом. Поэтому при исследовании современных социальных мобильностей важно учитывать степень их проницаемости. Неравномерное территориальное распределение социальных позиций и, соответственно, жизненных шансов в какой-то степени привязывает социальную мобильность к физической мобильности и значимо конфигурирует первую через конфигурирование второй.

Рассматривая связь социальной мобильности с территориальностью, нельзя не сказать хотя бы несколько слов о роли технических средств. Они расширяют диапазон пространственных перемещений и поиска новых мест, расширяя тем самым и возможности социальной мобильности. Неравенство доступа к транспортным возможностям и, соответственно, неравенство диапазонов пространственных перемещений, из-за чего места, в которых могли бы быть обретены новые привлекательные позиции (образовательные центры, центры деловой активности и т. п.), для одних оказываются доступны, а для других нет, обусловливают неравенство потенциалов социальной мобильности (разумеется, за это неравенство отвечают и другие факторы, не менее важные). Например, высокая стоимость поездки в Москву из дальних регионов отрезает значительную часть молодежи от такого важного канала социальной мобильности, как обучение в московском вузе. В то же время наличие сравнительно дешевого метрополитена и пригородного сообщения делает доступным для жителей Московского региона очень значительный ареал и связанные с ним возможности социальной мобильности через образование и занятость.

Вторжение в локальные миры элементов, ранее отрезанных от них дальними расстояниями, приводило эти миры в движение, постоянно реорганизовывало их, меняло позиции разных элементов относительно друг друга — и это важная составляющая социальной мобильности в сорокинском ее понимании (например, изменение ценностей разных товаров или престижности/непрестижности разных манер относительно друг друга[12]).

Воздействие современных средств массовой коммуникации (в том числе электронных) в сочетании с ограниченностью возможностей перемещения в новые места и барьерами, возводимыми там для чужаков, дает интересный эффект. Манящие образы дальнего, транслируемые СМИ, и виртуальное общение с абстрактными дальними определенным образом меняют индивида, погружают его в состояние постоянного внутреннего напряжения, которое может снять только переезд и якобы сопутствующее ему обретение новых социальных позиций. Но поскольку такое перемещение не всегда осуществимо, несбывшиеся мечты и нереализованные амбиции порождают недовольство, зависть, чувство потерянности и экзистенциальную тоску по иному. В российском обществе это превратилось в серьезную проблему, в частности и из-за дефицита жилья, затрудняющего всякий переезд. Россияне в большинстве своем претендуют на то, чтобы жить не хуже, чем «на Западе», однако действительность не отвечает этим ожиданиям. В результате не получающие естественного выхода энергия, интенции часто выливаются в примитивное бытовое насилие, расизм, антиамериканизм и ностальгию по «жесткой руке»[13].

Социальная мобильность и социальные структуры

В разных социальных структурах мобильности конфигурируются по-разному[14]. Сорокинская модель, при всей ее полезности, этот факт затушевывает. Она постулирует гомогенное «социальное пространство», которое произвольно нарезается на уровни (этажи) по заданным извне формальным критериям, как если бы все социальные структуры соответствовали образцу сословной иерархии; то, что Сорокин четко отделяет классовую стратификацию от сословной по критерию проницаемости границ между стратами, дела не меняет, так как границы эти устанавливаются опять же произвольно, не говоря уже о том, что «сословное» и «классовое» — всего лишь идеальные типы и в чистом виде, похоже, нигде не встречаются.

Здесь нет, конечно, возможности рассмотреть связи мобильности с социальными структурами во всем их многообразии. Поэтому ограничимся лишь несколькими наблюдениями, значимыми для понимания процессов в российском обществе и, возможно, не вполне очевидными.

Своеобразие российской социальной структуры во многом определяется спецификой территориального распределения жизненных шансов — ступени социальной лестницы, так сказать, впечатаны в территориальную организацию, иерархически выстроенную по линии «периферия — центр». Социальная мобильность в таких условиях имеет скачкообразный характер и прочно привязана к миграциям из периферии в центры — как минимум в ближайшие, являющиеся в свою очередь периферией по отношению к центрам более высокого порядка. На вершине этой пирамиды находится Москва как средоточие наибольших жизненных шансов; ни одно место в России не может соперничать в этом плане со столицей. Периферийность России по отношению к странам Запада (глобального Севера) устанавливает еще одну, следующую и, как считается, более высокую ступень в социальном подъеме, но уже за пределами России. Окажется ли она таковой, не очевидно, но для откачки амбициозных и уверенных в себе людей из России достаточно и того, что эмиграция в их представлении — это социальный взлет.

Таким образом, вертикальная мобильность конфигурируется в российском обществе (разумеется, не полностью, но в значительной степени) по линии, ведущей из сельской глубинки через промежуточные центры (преуспевающие села, райцентры, областные и региональные центры) в Москву — и далее за пределы России. То же мы наблюдаем почти повсеместно, но непомерно большая роль последних двух звеньев, связанных с переездом в столицу и далее за рубеж, — это наша специфика.

Во всех обществах любой вертикальный шаг сопряжен с преодолением барьеров. Один из специфических российских барьеров, препятствующих социальной мобильности, — неразвитость рынка арендного жилья, затрудняющая — вкупе с его дороговизной — переезды. Другой барьер — все усиливающееся, по мере возрастания миграционного потока, сопротивление жителей привлекательных для приезжих мест. Особенно ярко это проявляется в Москве. Она оказалась неспособной переварить такие массы приезжих. В результате цены на жилье и стоимость жизни в столице взлетели до небес, и на этом фоне растет неприязнь к мигрантам; ту же картину, пусть и не столь мрачную, мы наблюдаем в местах, соответствующих более низким позициям в социальной иерархии.

Одно из проявлений таким образом конфигурированной социальной мобильности — обезлюживание и деградация деревень в некоторых российских регионах (особенно северных, например, в Костромской области). На этом низшем этаже социальной пирамиды наблюдается отток людей трудоспособного возраста, прежде всего молодежи, сельское хозяйство в буквальном смысле умирает, социальная инфраструктура сворачивается, в каких-то деревнях остаются одни старушки, в каких-то — вообще никого[15]. Отток несколько сдерживается разного рода барьерами[16], но они рано или поздно преодолеваются. В результате такого исхода один слой периферии может оказаться вообще стертым, передав эстафету следующему. В каком-то смысле люди, покидая социальное дно, забирают его вместе с собой. Разумеется, попытки покинуть периферию не всегда бывают успешными, многих центр выталкивает назад, поселяя в их сердцах разочарование и обиду. И вот мы видим такую, например, картину: городская девушка с двумя московскими высшими образованиями в родном хуторе у доильного аппарата или на заготовке сена[17].

Локальное закрепление, которое не удается преодолеть, или нет даже намерения его преодолевать (а это обычное дело), ограничивает возможности социальной мобильности, особенно вертикальной, физически доступными окрестностями местожительства. В разных случаях шансы, заключенные в этих границах, бывают разными. Борьба за их реализацию, особенно за верхние позиции в местных иерархиях, велась в постсоветское время крайне жестко, с использованием в том числе и физического насилия. Сложившиеся в результате этой борьбы местные иерархии[18] задают жесткие рамки для вертикальной мобильности на местах. Один из ярких тому примеров — кущевские события[19].

Острота борьбы за более высокие социальные позиции, связанные с большей властью и контролем над большими ресурсами, возрастает по мере подъема по социальной лестнице везде, но сегодняшнее российское общество в этом отношении брутальнее многих. Уровень явного и латентного насилия в нем очень высок[20], соответственно происходит и селекция человеческого материала, меняются нормы поведения.

Что бы ни говорили о «ценностях» россиян различные опросы, мерилами социального успеха на данный момент служат деньги и власть. Борьба за них принимает подчас обсессивный характер. Стремление во что бы то ни стало добиться того и другого в сочетании с жесткими структурными ограничениями, не позволяющими это стремление реализовать, дает результаты, которые хорошо описывает знаменитая мертоновская модель аномии и девиантного поведения[21]. Один из самых заметных — значительное снижение моральных барьеров, что выражается в отказе от соблюдения принятых в обществе конвенций ради продвижения вверх по лестнице дохода и власти. Дело не ограничивается только, так сказать, неразборчивостью в средствах — факт завоевания высокой позиции сплошь и рядом воспринимается как законное основание не соблюдать ряд правил, обязательных для оставшихся внизу. Примеров тому множество: это и фактическая отмена большинства правил дорожного движения для автомобилей с мигалками, и широкое распространение «охранительных» номерных знаков (спецномеров, но не только)[22], и мягкие приговоры, которые назначаются за тяжкие преступления лицам, занимающим высокие позиции[23], и такая специфическая практика, как «эскорт-услуги» для богатых. Те, кто достигает вершин, обычно обладают высокой моральной гибкостью. И то, что это качество неизменно вознаграждается, сводит на нет действенность всяких правил — закона, морали и даже «понятий»[24].

Своеобразная форма вертикальной мобильности — использование потенциала своей социальной позиции для незаконного, но тем не менее широко практикуемого фактически на всех этажах общественной лестницы коррупционного приращения дохода. На нижних это, например, неофициальные платежи, собираемые сантехниками, и крошечные взятки за прием зачетов, практикуемые преподавателями многих вузов. Чем выше социальная позиция, тем более впечатляющими становятся масштабы такой — в каком-то смысле латентной — вертикальной мобильности.

Еще один вид вертикальной мобильности, как правило, связанный с отказом от продвижения по обычной социальной лестнице, — выстраивание рядом с ней параллельных лестниц, позиции на которых никак не связаны с доходом и властью (Мертон относит такую стратегию к категориям «бегства» и «бунта»). Критерии, по которым оцениваются в терминах «ниже» — «выше» ступени на подобных лестницах, могут быть самыми разными, но они заведомо неутилитарны или даже антиутилитарны. В качестве примера можно привести религиозные движения, неформальные объединения с целью духовного совершенствования, художественные среды. В каких-то случаях успешный подъем по такой параллельной лестнице конвертируется в доход, и тогда индивид иногда возвращается на основную социальную лестницу, но уже на более высокую ее ступень.

В заключение следует еще раз подчеркнуть, что все вышеизложенное — лишь попытка, никоим образом не претендующая на полноту и завершенность, чуть шире взглянуть на социальную мобильность. Более того, этот текст не претендует даже на сбалансированность; гипертрофия некоторых моментов в нем вызвана лишь желанием привлечь к ним внимание. Автор видел свою задачу в том, чтобы показать — социальная мобильность развертывается не в универсальном гомогенном социальном пространстве, а всегда в исторически конкретных, неоднородных и гораздо более сложных социальных образованиях, определенным образом структурированных и территориально организованных.


[1] Сорокин П. Социальная мобильность. М.: Academia, 2005.

[2] Урри Дж. Социология за пределами обществ. Виды мобильности для XXI столетия. М.: ВШЭ, 2012.

[3] См., например: Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. С. 517—540 («Приложение: Дом, или Перевернутый мир»).

[4] Один из исторических примеров такого рода описан Бенедиктом Андерсоном: это перемещения в колонии с карьерными целями имперских чиновников (см.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М.: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле, 2001. С. 75—84, 133—159).

[5] Парк Р. Э. Избранные очерки. М.: ИНИОН РАН, 2011. С. 80—157, 223—235.

[6] Зиммель Г. Экскурс о чужаке // Социологическая теория: История, современность, перспективы. Альманах журнала «Социологическое обозрение». СПб.: Владимир Даль, 2008. С. 7—13.

[7] Например, для раба в античном полисе (Фюстель де Куланж Н. Д. Древняя гражданская община: Исследование о культе, праве, учреждениях Греции и Рима. М.: URSS, 2011. С. 90—91).

[8] См., например: ParkR. E. The Bases of Race Prejudice // Annals of the American Academy of Political and Social Science. 1928. Vol. 140. P. 11—20; Wirth L. The Ghetto. Chicago: University of Chicago Press, 1928.

[9] Бикбов А. Москва/Париж: пространственные структуры и телесные схемы // Логос 1991—2005. Избранное: В 2 т. Т. 2. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. С. 521—546.

[10] См., например: ЗорбоХ. У. Золотой берег и трущобы // Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 2004. № 3. С. 115—136 (о «социальном ритуале» чикагского «высшего общества»); Hughes E. C. Dilemmas and Contradictions of Status // E. C. Hughes. The Sociological Eye: Selected Papers. Chicago: Aldine-Atherton, 1971. P. 141—150 (о значимости расовых различий в ситуациях медицинского обслуживания в США в 40-е годы ХХ в.).

[11] Показательньгй случай долгого социального непризнания быстро разбогатевшего ирландца высшими слоями старого американского города описан в: Уорнер У. Живые и мертвые. СПб.: Университетская книга, 2000. С. 5—112.

[12] См., например: Гофман Э. Символы классового статуса // Логос. 2003. № 4—5. С. 42—53.

[13] См.: Мертон Р. Социальная структура и аномия // Социальная теория и социальная структура. М.: АСТ: АСТ МОСКВА: ХРАНИТЕЛЬ, 2006. С. 243—281.

[14] В исследованиях социальной мобильности связь последней с социальной структурой прослеживается предельно четко. См., например: Social Mobility and Modernization / Ed. by R. I. Rotberg. Cambridge, Mass.: The MIT Press, 2000.

[15] См., например, материалы «Угорского проекта» (руководитель — Н. Е. Покровский) http://www.ugory.ru/

[16] Эти барьеры могут быть самыми разными, например, такими, на первый взгляд пустяковыми, как неспособность привыкнуть к городскому шуму, городской суете и высокой слышимости в городских квартирах (из разговора с жительницей Угорского поселения Мантуровского района Костромской области, июнь 2012 г.).

[17] Это не вымышленный персонаж — речь идет о конкретном случае, зафиксированном О. А. Оберемко в ходе полевого исследования в одном из сельских поселений Краснодарского края (устные сведения).

[18] Социальное устройство на уровне муниципальных образований — предмет многолетних исследований С. Г. Кордонского.

[19] См., например, серию репортажей: Костюченко Е. Нам здесь жить (части // Новая газета. 2010. № 136 (3 декабря), 137 (6 декабря), 138 (8 декабря); Ее же. Станица России // Новая газета. 2011. № 84 (3 августа).

[20] См.: Николаев В. Г. «Тихие омуты»: явное и латентное насилие // Общественный вердикт. 2011. № 1 (10). C. 27—30.

[21] Мертон Р. Указ. соч.

[22] Димитриев А. В. Символическое использование автомобильных номерных знаков водителями города Чебоксары / Выпускная квалификационная работа. М.: ГУ ВШЭ, факультет социологии, 2008 (неопубл.).

[23] Один из показательных случаев — наказание в виде 4 лет лишения свободы условно, назначенное экс-сенатору от Калмыкии и банкиру И. Провкину за изнасилование школьницы (2011). См.: http://www.newsru.com/crime/24jan2011/senatorrapestudsnt.html

[24] Автору довелось побеседовать на улице со случайно встреченным молодым человеком, отсидевшим 8 лет в тюрьме за убийство (Москва, 2011). Тот сетовал на то, что заключенные перестали придерживаться каких бы то ни было «понятий», хотя и в тюрьме человек должен оставаться человеком. Поскольку трудно предположить, что в каком-то сегменте российского общества (тем более состоящем из правонарушителей) придерживаются определенных правил, при том что во всех других их в значительной степени игнорируют, следует отнестись к этому свидетельству всерьез.