Деклассирование: новая социальная проблема?

*[1]

В нашей стране общественная дискуссия, посвященная социальной мобильности, носит парадоксальный характер. С одной стороны, проблема уже пятнадцать лет находится в центре внимания не только политиков, но и интеллектуальных кругов; с другой — богатство и содержательность аналитических концепций резко контрастирует с неадекватностью предлагаемых мер по ее решению и неудовлетворительностью их реализации.

Этот дисбаланс внушает особенную тревогу, поскольку принцип социальной мобильности образует основу того политического проекта, каким изначально была Французская республика. Долгая последовательность событий, начавшихся в 1789 году и увенчавшихся окончательным утверждением республиканского строя в 1875 году, может быть интерпретирована как история трудного признания индивидуальных «талантов» и заслуг. В представлениях республиканской Франции о самой себе первостепенное место занимает обязательство государства предоставить каждому гражданину возможность строить личную судьбу в зависимости от собственных заслуг, а не исходного социального положения. Представления эти начинают формироваться еще до революции; их, в частности, кратко выражает реплика главного героя «Женитьбы Фигаро» Бомарше (1784), которую он заочно адресует своему господину графу Альмавиве[2]: «Вы дали себе труд родиться, только и всего»[3]. После краха старого порядка застывшему набору социальных позиций, в рамках которого все распределялось заранее, был противопоставлен новый принцип общественной жизни: Республика сразу же определила себя как государство открытых возможностей. Гражданское равноправие не подразумевает равенства положений, однако опирается на новую концепцию общества, согласно которой место каждого человека в социальной иерархии должно зависеть только от его дарований и трудолюбия.

Ключевая роль личных заслуг — иначе говоря, отказ от принципа наследования социального положения — лежит в основе республиканского строя и в настоящее время связывает в единое целое всю государственную конструкцию. Для левых эта роль опосредуется темой коллективного освобождения, проектом интеллектуального и в то же время экономического раскрепощения, избавляющего людей от сил, которые держат их в рабстве. Для правых роль личных заслуг опосредуется темой индивидуальной свободы: по их мнению, республиканский проект должен предоставлять каждому, вне зависимости от его происхождения, средства, позволяющие преуспеть в жизни, сполна использовать существующие возможности. Оба лагеря едины в своем представлении о некоем обязательстве государства перед гражданами, суть которого заключается в поддержании справедливости, причем гарантом этого обязательства — настоящим замковым камнем, скрепляющим свод республиканских институтов, — выступает общедоступная школа.

Ускорение социальной и экономической эволюции в XX веке способствовало более четкому оформлению республиканской мечты о новом обществе. Истории многих семей стали наглядной иллюстрацией того, как эта мечта воплощается в жизнь: в это время элиты все чаще пополнялись выходцами из народа. Дед — крестьянин, отец — учитель начальной школы, сын — дипломированный инженер... Из подобных восходящих траекторий, обладавших почти геометрической правильностью, складывалась идеальная картина бурно развивающегося общества, приведенного в движение. В условиях общего подъема, вызванного стремительным техническим прогрессом, введенное республикой общедоступное школьное образование действительно повлекло за собой ряд коренных социальных трансформаций: в течение жизни двух поколений осуществился переход от общества, где преобладало сельское население, к обществу городскому, резко выросло потребление, увеличилось время досуга, средние классы превратились в политический, экономический и социальный стержень, на котором держится страна. Эта эволюция характерна для всех индустриализованных государств, но во Франции (как и в Италии после 1945 года) она носит особенно впечатляющий характер, хотя, надо сказать, вписывается в уже сложившуюся идеологическую и институциональную среду — точно так же, как экономический подъем в США, наблюдавшийся с конца XIX века, вписался в определенный политический и институциональный нарратив, который был в свою очередь этим подъемом подкреплен. «Славное тридцатилетие»[4] между 1945 и 1973 годами, ознаменованное небывалым экономическим ростом, было воспринято во Франции как успешная реализация республиканского обязательства, о котором у нас идет речь. Общий прогресс отражался в судьбах отдельных людей и семей, в поколенческой динамике. И хотя на деле главными бенефициарами тогдашнего роста были торговцы и мелкие предприниматели, не обязательно имевшие законченное среднее образование, именно общедоступная школа казалась надежным ключом, открывающим французам доступ к лучшему будущему.

Можно ли говорить о крахе республики?

Республиканская мифология жива по сей день, однако есть все основания утверждать, что меритократическое общество, даже если оно существовало в действительности, а не только в идеализированных представлениях, сейчас функционирует все хуже и хуже.

В самом деле, сегодня уже никто не задается вопросом, способно ли французское общество в целом и система образования в частности выполнить обязательство республики перед ее гражданами. Начиная с 1960-х годов такие разные социологи, как Ремон Будон и Пьер Бурдье, ставят под вопрос эту социальную конструкцию, противопоставляя республиканскому мифу цифры, недвусмысленно свидетельствующие о низкой представленности в общедоступной школе детей рабочих и крестьян. В 1964 году Бурдье в соавторстве с Жан-Клодом Пассероном опубликовал книгу «Наследники», а в 1970 году — «Воспроизведение»[5]. Обе книги обличают и обнажают механизмы воспроизведения социального неравенства, скрытые за эгалитаристским фасадом общества.

Однако, как бы ни была справедлива эта критика, мир Бурдье и Пассерона еще принадлежит «славному тридцатилетию»: в то время общество по-прежнему развивалось и переживало постоянную трансформацию, открывавшую перед его членами многочисленные возможности улучшить свое положение и подняться по социальной лестнице, даже если они не очень хорошо учились в школе. Сегодня ситуация изменилась: под сомнение поставлено само существование таких возможностей.

Это сомнение возникло не сразу, но постепенно становилось все более сильным. Здесь можно выделить два важных момента. Прежде всего — появление в 1980-х годах категории населения, которую пресса окрестила «новыми бедными». Поначалу они воспринимались как странное исключение, поскольку для тогдашнего социального ландшафта было характерно непрерывное расширение средних классов. Эта категория — хронические социальные иждивенцы, живущие в депрессивных промышленных регионах и надолго закрепившиеся в статусе безработных, — стала первым изъяном в благостной картине общества, которая была порождена славным тридцатилетием и постулировала для всех и каждого возможность рано или поздно достигнуть приемлемого социального положения. В общественной дискуссии «новые бедные» обсуждались сначала как чисто журналистский сюжет, но вскоре были включены в политическую повестку дня (появился термин «социальный разлом», теоретически осмысленный Эмманюэлем Тоддом и ставший одним из слоганов Жака Ширака в ходе предвыборной кампании 1995 года). Тогда же «новые бедные» стали предметом научных исследований, статистической категорией (интерпретируемой на основе показателей безработицы и уровня доходов) и, наконец, проблемой реальной публичной политики. Для ее решения были введены минимальное социальное пособие (1988), общая медицинская страховка (1999), а затем и налоговая льгота для низкооплачиваемых работников.

Совокупность этих мер выглядит инструментом, который должен возвращать маргинализованные категории населения в основное русло социального развития. Сегодня, однако, налоговой льготой для низкооплачиваемых работников пользуются ни много ни мало 9 миллионов человек. Возникает вопрос: не превращается ли «исключение», каким принято считать новых бедных, в правило? И не скрывается ли за расширением этой категории процесс усиливающегося обнищания, который поначалу затрагивает наименее защищенные слои общества, а затем распространяется на большинство «новобранцев», готовящихся выйти на рынок труда?

Именно этот вопрос стал темой дискуссии, начатой в 1998 году социологом Луи Шовелем, впервые предложившим систематическое описание той стороны социального неравенства, которая ранее не привлекала должного внимания исследователей, — так называемого поколенческого эффекта[6].

Описывая современный социум, Шовель использует не столько привычное понятие классов, сколько более общее противопоставление инсайдеров и аутсайдеров. Среди последних все заметнее растет доля молодых людей, обреченных работать лишь по временным трудовым договорам, переходить от одной стажировки к другой и вследствие крайней нестабильности своего положения испытывать огромные затруднения при аренде жилья, получении банковских кредитов и помимо этого, если говорить собственно о рынке труда, — при продвижении по службе. Все чаще звучит мнение, что детям стало намного труднее достигнуть уровня жизни, который смогли обеспечить себе их отцы. Понятие деклассирования, определяющее всю структуру книги Шовеля, иллюстрируется в ней примерами из жизни: деклассированными оказываются обладатель диплома магистра, вынужденный начинать трудовую карьеру в заведении фастфуда, несколько супружеских пар из поколения сорокалетних, ютящиеся в тесных парижских квартирках, не идущих ни в какое сравнение с теми, в которых в этом возрасте жили их родители, и т. п.

Шовель, как и его последователи, приводит ряд цифр, подкрепляющих эти примеры. В начале 1970-х 70 % обладателей диплома о полном среднем образовании (бакалавров) могли твердо рассчитывать на то, что найдут работу менеджера. В 2006 году доля таких молодых людей снизилась до 25 %. Как подчеркивают исследователи из Национального института статистики и экономических исследований (Institut National de la Statistique et des Etudes Economiques, INSEE), «представители поколений, вступающих сегодня в жизнь, могут обзаводиться более широким набором дипломов, чем их сверстники тридцать лет назад, но это им не поможет. Среди этих молодых людей примерно четверть будет вынуждена заниматься неквалифицированным трудом»[7].

Социология деклассирования

На протяжении 2000-х годов исследователи обсуждают и анализируют явление, которое, по мнению Луи Шовеля, изложенному в его более поздней книге[8], находится уже не на периферии нового французского общества, вызревающего в последнее время, но образует главную ось наблюдаемых процессов. Явление это состоит в том, что деклассирование начало разрушать ядро французского социума — средние классы.

В том же году и в том же издательстве вышла книга Мари Дюрю-Белла «Школьная инфляция», сразу же вызвавшая оживленные споры. Подзаголовок этой книги — «Разочарования в меритократии» — указывает на негативные последствия массового школьного образования в условиях высокой безработицы: гонка за дипломами, свято почитаемыми в большинстве семей как гарантия последующего трудоустройства, побуждает школу и университет штамповать молодых людей, собирающих все более внушительную коллекцию «корочек», в действительности ничуть не повышающих их шансы найти рабочее место, что приводит подчас к страшным разочарованиям при столкновении с реальным рынком труда. Есть несколько причин, сделавших эту книгу предметом ожесточенных дискуссий. Во-первых, Мари Дюрю-Белла посягает на ряд табу, защищаемых левыми, — в частности, на отказ от селекции абитуриентов при зачислении в университет. Во-вторых, будучи опытным специалистом в социологии образования, она пользуется возможностью отметить не самое приглядное поведение дипломированных представителей среднего класса, и особенно преподавателей, которые, защищая с пеной у рта позиции левых, в то же время прибегают к различным уловкам, чтобы избавить собственных детей от обучения в университете (чему служат подготовительные курсы или высшие школы)... Она объясняет феномен деклассирования не столько объективными социальными или экономическими трудностями, сколько публичной политикой, которая проводится в стране, и неудовлетворительным функционированием институтов. В целом, считает Мари Дюрю-Белла, обязательства, данные гражданам, не соблюдаются не только школой — и вместе с нею республикой, — но и теми, кто, казалось бы, должен не отступать от них ни при каких условиях, в первую очередь преподавателями, охотно участвующими в общем надувательстве, жертвами которого становятся дети наименее информированных слоев населения. Иначе говоря, левые элиты ведут себя примерно так, как в прошлом вели себя аристократы. Внешне они ратуют за то, чтобы пространство социального развития было открыто для всех, а в действительности отгораживают это пространство, закрывая его для детей, принадлежащих к другим социальным группам.

Разочарования, описанные Мари Дюрю-Белла, испытывают прежде всего представители средних классов и широких масс, которые связывали надежды с образованием, — те, чьи дети при благоприятных условиях должны были бы в будущем составить ядро средних классов. «Социальный лифт» во Франции перестал работать. Но это еще не самое страшное. Опираясь на результаты углубленного опроса, проведенного вскоре после городских беспорядков 2005 года, Филипп Гибер и Ален Мержье опубликовали в издательстве, близком к Социалистической партии, книгу «Социальный антилифт»[9]. В их описании мир рабочих и служащих — то есть треть населения Франции — не просто встревожен общественной стагнацией, но буквально одержим призраком личного краха, падения на социальное дно. Для этого мира характерно убеждение, что и наличия работы уже недостаточно для обеспечения приемлемого уровня жизни, что заслуги не вознаграждаются должным образом, что не имеет смысла вкладывать средства в образование, поскольку оно не помогает детям продвигаться по социальной лестнице. Одной из причин, упоминаемых при этом опрошенными, является эффект ножниц, возникающий из-за роста минимальных социальных потребностей и вместе с тем снижения заработной платы неквалифицированных работников: разница между доходами тех, кто пытается работать, и тех, кто живет на пособия, стала пренебрежимо малой. Так зачем в этих условиях упорствовать и сохранять веру в то, что детей ждет лучшее будущее? Гибер и Мержье призывают политиков и интеллектуалов больше интересоваться судьбой народных масс. Догадки этих социологов подтверждаются и результатами выборов, показывающими, что Франция простых людей все меньше верит республиканскому обязательству, поддерживая крайне правых.

Несмотря на важность вопросов, поднятых Гибером и Мержье, им не удалось сместить центр тяжести общественной дискуссии в сторону рабочих и служащих: она и сегодня сосредоточена главным образом на проблеме эрозии средних классов и деклассирования детей, вышедших из этой среды.

В 2009 году были опубликованы доклад Совета по стратегическому анализу[10] и две книги, позволившие уточнить понимание проблемы деклассирования. Все эти три текста, несмотря на внешнюю полемичность по отношению друг к другу, объединяет общая констатация: хотя явления социальной деградации несомненны, к этому моменту они остаются сравнительно ограниченными.

Камил Пени в своей книге «Деклассирование»[11] показывает, что 25 % людей в возрасте 29—35 лет находятся в настоящее время ниже на социальной лестнице, чем их родители. Четвертая часть целого поколения — немало, но нужно помнить, что в начале 1980-х доля таких людей составляла 18 %. «Трудно оспорить расширение этого феномена. Однако за двадцать лет рост составил от 3,5 до 7 %», — уточняют авторы доклада Совета по стратегическому анализу. Некоторые комментаторы отмечают, что в любом нормальном обществе неизбежно представлены нисходящие социальные траектории и что они как раз свидетельствуют о наличии в нем мобильности.

Двигаясь в русле, намеченном в работах Мари Дюрю-Белла, Камил Пени исследует расхождение между структурой занятости и структурой дипломов, которые из-за массовизации высшего образования эволюционируют независимо друг от друга. Он выделяет два аспекта деклассирования: образовательный (когда работник имеет более высокий уровень образования, чем тот, который требуется для занимаемой им должности) и социальный (когда ему не удается сохранить позицию в общественной иерархии, которую занимали родители, хотя он и получил лучшее образование).

Анализируя положение дипломированных специалистов, принадлежащих к средним классам, Пени различает два основных типа деклассированных: это дети менеджеров, некогда вышедших из народной среды, которые восстают против общества, не вознаградившего их старания, и отпрыски потомственных управленцев или представителей свободных профессий (врачей, адвокатов), которых деклассирование подталкивает к отказу от участия в социальной конкуренции.

Эрик Морен, опираясь на эконометрические исследования, в которых анализируются данные государственной статистики, собранные INSEE, дистанцируется от модного понятия деклассирования, призывая различать саму реальность и то, как она переживается людьми[12]. Тем, кто работает по постоянному трудовому договору, потеря рабочего места сегодня угрожает ничуть не больше, чем прежде, поясняет он; среди молодых людей, завершивших образование в последние пять лет и получивших диплом, доля безработных в 2008 году составила 7 % — не больше, чем в 1981 году, и меньше, чем в 1987-м (10 %), хотя за это время численность такой молодежи утроилась благодаря демократизации доступа к высшему образованию.

А вот страх перед деклассированием за последние тридцать лет резко усилился. Причина, по мнению Морена, лежит на поверхности: последствия увольнения и потери рабочего места стали куда более серьезными. Человек, потерявший постоянную работу, рискует остаться в статусе безработного или оказывается перед необходимостью заниматься неквалифицированным трудом. Положение работающих по временным договорам крайне уязвимо, им приходится нести на себе основные тяготы, связанные с регулированием трудовой сферы. В этих условиях получение и сохранение защищенного статуса (постоянный трудовой договор, пост государственного служащего) выглядит поистине бесценным. Отсюда окостенелость французского общества, в котором все только и мечтают законсервировать свой статус, — социальная мобильность внушает французам страх, так как ассоциируется с возрастанием риска.

В целом труды французских социологов, несмотря на все расхождения, рисуют достаточно непротиворечивую картину: в них так или иначе описывается общество, которое на протяжении жизни одного-двух поколений двигалось вверх, но спустя тридцать лет вернулось в зыбкое, неопределенное состояние: скромный экономический рост, неполная занятость, неуверенность в будущем, склонность делать ставку на дипломы, которые не оправдывают ожиданий и не обеспечивают должной защищенности, панический страх перед деклассированием, обнаруживающим себя, в частности, при сравнении уровней жизни родителей и детей.

Новые социологические и эконометрические работы вызвали широкую общественную дискуссию, и после выхода в свет книги Шовеля (1998) деклассирование стало одним из базовых понятий для любого исследователя, пытающегося анализировать французское общество. Однако включение этого понятия в контекст политических дебатов наталкивается на два препятствия. Главное из них заключается в том, что основным участникам политической борьбы, в особенности левым, весьма трудно учитывать деклассирование в своих программах: электорат, безусловно, волнует эта тема, однако в большинстве своем избиратели рекрутируются из числа инсайдеров, которые далеко не всегда заинтересованы в защите аутсайдеров. Кроме того, социологи испытывают затруднения при системном анализе причин, порождающих деклассирование: когда мы обращаемся к тем сферам, где осуществляется «производство» деклассирования (рынок труда, рынок жилья, экономика промышленности, экономика образования), то оказываемся перед лицом крайне сложной реальности, на которую едва ли можно воздействовать обычными методами публичной политики. Попытаемся взглянуть на эту проблему более пристально.

Общественная дискуссия и ее тупики

В том, что правящим партиям не удается отыскать адекватного подхода к решению проблемы деклассирования, нет ничего удивительного. Ее не так-то легко вычленить, отделить от других проблем, которые создают напряжение в обществе и обращают на себя внимание исследователей и политиков. Так, левые начиная с 1980-х годов сделали главной темой своих сменяющих друг друга программ безработицу; говоря о социальном неравенстве, они интересуются в первую очередь вопросами дискриминации и расизма. Левым профсоюзам и партиям трудно переключить внимание на нисходящий характер социальной мобильности и застойные тенденции, поскольку они озабочены прежде всего сохранением положения статусных работников. Главное для левых — отстоять социальные завоевания, которыми пользуется большинство трудящихся. Они склонны пренебрегать пагубными следствиями подобной политики и критическим мнением экономистов, считающих, что правовые нормы, обеспечивающие мощную защиту статусных работников, негативным образом компенсируются заградительными барьерами на входе в рынок труда, которые предопределяют маргинальное положение таких категорий, как молодежь, женщины, иностранцы и неквалифицированная рабочая сила. К этой критике, будто бы грешащей «либерализмом», левые не считают нужным прислушиваться.

Не только во Франции, но и в других европейских странах левые вынуждены иметь дело с социальной незащищенностью молодежи и деклассированием новых поколений — негативными явлениями, которые вызваны переходом от индустриального общества (с законодательно защищенными рабочими местами, высокой заработной платой, гарантированной могущественными профсоюзными организациями, и бюрократизированными предприятиями, способными обеспечить карьерный рост) к экономике услуг (с более скромным уровнем зарплаты, более гибким рынком труда, менее влиятельными профсоюзами, менее бюрократизированными фирмами и еще менее предсказуемыми служебными карьерами). Однако способы решения этих проблем, найденные в Дании, Нидерландах и Австрии, во Франции оказываются неприменимыми; модели «гибкозащищенности» в нашей стране противостоит политическая культура, исходящая из представления о необходимости сохранения статусов. Предложение снизить правовую защиту статусных работников ради того, чтобы придать большую текучесть рынку труда, до сих пор не вызывает сочувствия у левых.

Напомним также, что традиционная политика левых, направленная на сглаживание социального неравенства, сегодня делает упор на наиболее кричащие факты имущественного расслоения, на так называемое обособление богачей[13]. Речь идет о выделении однопроцентного слоя наиболее богатых членов общества, происходящем во всем мире, — феномене, который измеряется коэффициентом Джини. Во Франции социальное неравенство носит вопиющий характер, причем его усиление связывают с политикой правых, особенно после 2007 года, когда к власти пришел Николя Саркози. Но у критики этого расслоения есть и оборотная сторона: она мешает заметить не столь явные, но вполне реальные формы неравенства, возникающего среди остальных 99 % населения, и тем самым позволяет левым игнорировать вопрос социальной мобильности и деклассирования. Левое правительство, по-видимому, намерено ориентироваться на основную массу средних классов — не на рабочих и молодежь, в прошлом составлявших электорат левых, а на работников, чье положение защищено трудовым законодательством, — уже стареющих и озабоченных сохранением своих социальных завоеваний, а совсем не тем, чтобы разделить эти привилегии с другими, пусть даже речь идет об их собственных детях.

Темы социальной мобильности и деклассирования, которых стараются избегать левые, с успехом используют в своих целях другие политические силы.

В ходе кампании 2007 года саркозисты сумели увлечь избирателей впечатляющей картиной выхода из застоя, связав воедино раскрепощение индивидуальных судеб и динамизм, который должна была вновь обрести страна, нашедшая примирение с собственным будущим. Формула «трудиться больше, чтобы больше зарабатывать» отсылала к идее возрождения общества заслуг, в котором личные усилия вознаграждаются более адекватно, а социальные различия опираются на более здоровые основания, — причем в условиях общего подъема, которого тогда ожидали правые. Однако еще до начала финансового кризиса было ясно, что эти посулы, относящиеся к области предвыборной риторики и не находящие правильного выражения в публичной политике (достаточно упомянуть освобождение от налогообложения работы в дополнительные часы), не будут выполнены.

Победа Николя Саркози на выборах 2007 года не должна помешать увидеть другое явление, которое в то время живо обсуждала пресса, — впечатляющий рост числа избирателей, поддержавших центриста Франсуа Байру; напомним, что в первом туре он финишировал третьим, набрав 18,7 % голосов. В 2007 году часть левого электората сместилась в центр, и в этом тектоническом сдвиге можно видеть выражение глубокого страха избирателей перед деклассированием. Проанализируем успех Байру более внимательно, вкратце изложив выводы, которые были нами предложены после тогдашней президентской кампании[14].

Старых и новых приверженцев центризма объединяет глубокая тревога, внушаемая постепенной эрозией их социальных позиций. В недавнем прошлом традиционные избиратели — врачи и представители свободных профессий — привыкли наслаждаться своим завидным социальным положением, которое обеспечивало им нечто вроде сословной ренты в обществе, где обладатели дипломов о высшем образовании встречались не так часто. У владельцев предприятий малого бизнеса и торговцев также были основания считать свое положение легитимированным и материально защищенным. Но по окончании славного тридцатилетия эти категории стали терять свое влияние, все сильнее ощущать уязвимость своих социальных позиций. Это свидетельствовало о негативной социальной динамике, которую сумели своевременно диагностировать центристы. Кампания 2006—2007 годов стала переломным моментом в политической деятельности Франсуа Байру. Удачным оказался проведенный им специальный опрос 35 тысяч врачей, ставивший целью понять, к чему стремится и чего опасается эта в высшей степени значимая социальная категория. Выступая в 2007 году в Орлеане, Байру сослался на этот опрос: «Весь день я встречался с профессионалами, работающими в сфере здравоохранения. Они замучены, издерганы и не видят выхода из положения. В моих опросных листах я все время встречал одно и то же признание: "Впервые кто-то поинтересовался моим мнением". Я подумал, что эти чувства мне хорошо знакомы. А ведь речь идет о сверхдипломированной профессии, о специалистах, которые привыкли пользоваться общественным уважением. Большинство из них принято называть привилегированным классом... Так вот, в нашей общественной системе даже эти люди чувствуют себя заброшенными, лишенными должного внимания, отстраненными от принятия решений, которые попросту не должны приниматься без их участия. Мне кажется, что такое же чувство испытывает все французское общество. Чувство разлома. Чувство, что решения принимаются теми, кто находится по другую сторону телевизионного экрана».

Эта цитата идеально резюмирует тот социологический анализ, на который опирается новая центристская идеология: в настоящее время речь идет уже не о процветании привилегированных групп и примыкающих к ним категорий, а о маргинализации этих слоев общества. О негативной динамике могут свидетельствовать и новые социальные категории — преподаватели, медсестры, немалая часть офисных и производственных менеджеров... Противопоставляя себя и правым из саркозистского лагеря, продолжавшим в то время смаковать свой успех, и левым, не сумевшим усвоить и развить выводы социологов о деклассировании, центризм, в прошлом бывший естественным политическим пространством для объединения тех, кто «что-то значит», стал пространством людей, которые видят свой статус под угрозой, а свою социальную исключительность — постепенно размывающейся, которые боятся утратить привычное место в социальной иерархии (или уже сожалеют о его утрате). Такая смена регистра позволяет центристам расширить их социальную базу: Франсуа Байру, как никакой другой политик, получает возможность строить образ «общего мира», более точно формулировать общие переживания французов. Символическое признание, которое он предлагает этим группам в ответ на владеющее ими беспокойство, не сводится к простым предвыборным обещаниям — мы имеем дело с настоящим политическим актом. Беда лишь в том, что и Байру не предлагает решения проблемы.

Противопоставив себя левому лагерю, который не сумел понять всей значимости вопроса о социальной мобильности, Байру в 2007 году показал отличный результат, благодаря чему Николя Саркози и победил во втором туре с достаточно комфортным преимуществом. Таким образом, президентские выборы 2007 года продемонстрировали обострившуюся чуткость политического поля к проблеме деклассирования, но в то же время и бессилие политиков, не сумевших трансформировать новую тенденцию в конкретные предложения. Этим отчасти объясняется и последующая неудача Николя Саркози — того из трех кандидатов, который выдвинул наиболее далеко идущие предложения, был избран и разочаровал французов своей неспособностью воплотить в жизнь надежду на возрождение «общества заслуг», как и знаками нескрываемой симпатии к богачам.

А что же левые? В настоящий момент они прилагают все усилия, чтобы покинуть оборонительные рубежи, куда их загнал бурный натиск саркозистов, и перейти в наступление. Избранный в 2012 году президент-социалист проводил свою кампанию под вполне прозрачным лозунгом: «Перемены — сегодня», выражавшим желание немедленно положить конец реформаторскому безумию «президента богачей» и сомнительному влиянию его личности. Франсуа Оланд завоевал большинство голосов, эксплуатируя идею возвращения к обычному состоянию и обещая более справедливо распределить нагрузки в условиях надвигающегося кризиса; при этом он не слишком педалировал тему реформ и редко апеллировал к представлению о новом обществе, которому предстоит вновь ощутить вкус мобильности.

В целом можно сказать, что левые стараются тормозить различные формы мобильности, существующие в обществе: замедлять обогащение тех, кто уже богат, замедлять деградацию защищенных средних классов. Многие исследования показывают, однако, что социалисты недостаточно внимательны к беспокойству, владеющему простыми людьми, к глубокой подавленности населения городских предместий[15], оттесненного из центра городов и бессильно наблюдающего за тем, как ухудшается их экономическое и социальное положение. Отсюда тяготение этих людей к правым или крайне правым, которые не могут предложить им ничего существенного, но способны, по примеру Франсуа Байру, ищущего приверженцев среди преподавателей и врачей, гарантировать им символическое признание.

Причины беспомощности

Можно лишь строить предположения о том, почему политики оказались не в состоянии выработать по-настоящему эффективный подход к проблеме деклассирования. По-видимому, нельзя объяснять желание социалистов сделать ставку на государственных служащих и статусных работников недальновидной стратегией, исходящей из краткосрочных электоральных расчетов. В действительности их ориентация продиктована беспомощностью, неспособностью придумать что-то лучшее, отсутствием по-настоящему масштабного общественного проекта, отвечающего запросам времени.

Для большинства акторов и комментаторов очевидно, что за проблемами деклассирования скрывается более серьезный процесс — глубинная трансформация экономической и социальной модели, выходящая за границы «короткого» политического времени и развертывающаяся в «долгом» времени кондратьевских экономических циклов или даже, как предполагает Джереми Рифкин[16], времени великих революций, которые являются основными вехами на пути капиталистической экономики с момента ее зарождения. Росту производительности труда и развитию информационных технологий в наши дни сопутствует «финансиализация» экономики и открытие границ, позволившие кардинально перестроить товарообмен и движение капиталов. Океан сегодняшней глобализованной экономики принципиально отличается от твердой почвы экономики индустриальных стран тридцати-сорокалетней давности. Усиление международной борьбы за рынки, специализация и расширение непроизводственного сектора национальных экономик — лишь часть тех явлений, которые при всей своей благоприятности для глобального потребления подвергают жесткому испытанию монолитность различных категорий работников, обреченных видеть, как их профессиональные навыки быстро устаревают, а конкуренция со стороны развивающихся стран так же быстро растет.

Некоторые авторы, в частности Мишель Аглиетта, пишут в этой связи об окончательном разрушении «фордистского компромисса», который лежал в основе экономического роста в США после 1914 года и в Европе после 1945 года. Высокие зарплаты, социальная защищенность, образование крупных фирм, способных гарантировать своим служащим стабильную карьеру, с одной стороны, социальный мир и отказ от революции — с другой — такова совокупность условий, побочным следствием которых стал мощный экономический подъем, подкрепленный развитием массового потребления. То, что эта модель сегодня себя исчерпала, похоже, не вызывает сомнений, каковы бы ни были причины ее крушения (совершенствование производственных технологий в промышленности, исчезновение революционной угрозы, глобализация торговли и т. п.). Но как только общий режим функционирования экономики изменился, обнаружилась и крайняя хрупкость логики социального развития, которая вроде бы казалась устойчивой и предсказуемой. Уже в 1995 году Робер Кастель отмечал, что наемный труд, эта юридическая основа фордистского компромисса, стал преобладать в трудовых отношениях лишь несколькими десятилетиями раньше и, возможно, будет господствовать не слишком долго — пророчество, которое сегодня, по-видимому, начинает сбываться[17].

В этих условиях понятно, что левые социал-демократы не могут устоять перед соблазном хоть немного затормозить разрушение того мира, которому они обязаны своей программой и своим электоратом. Понятно также, что они заведомо ограничены в своих действиях — это объясняется и масштабом происходящих изменений, и их природой, и особенностями инструментов, которыми располагают политики.

Масштаб изменений в настоящее время стал глобальным, они затрагивают всю совокупность развитых стран; между тем правительства этих стран остаются национальными. Они не вовлечены в торговлю, движение капиталов, организацию производственных цепочек, принятие решений в крупных корпорациях и их отношения с субподрядчиками. Но все эти факторы влияют не только на основополагающие экономические балансы (скажем, на распределение прибылей между трудом и капиталом), но и на более тонкие показатели, — скажем, на то, как в наши дни складывается профессиональная карьера. А здесь наблюдается все большая поляризация: одни работники, чей труд приносит высокую добавленную стоимость, наслаждаются «удачной мобильностью» (быстрым служебным ростом, продвижением на международном уровне), а масса других, все более и более «заменимых», влачат убогое существование между полным отсутствием вертикальной мобильности (фиксированным потолком зарплаты, невозможностью сколь-либо значимого продвижения) и постоянной угрозой мобильности принудительной (нежелательными переводами по службе, социальными планами[18], выводом предприятия за границу).

Сама организация фирм претерпела существенные изменения: на смену гигантским конгломератам пришли концентрические фрагментированные структуры, где основная стоимость сосредоточена в руках плательщиков. Тем самым усилилось неравенство: квалифицированные, мобильные и хорошо вознаграждаемые плательщиками работники преуспевают, а те, кто трудится в фирмах-субподрядчиках или субподрядчиках субподрядчиков, оказались в более уязвимом положении. Даже внутри крупных корпораций упрощение организационных схем обернулось неожиданными последствиями. Замена одиннадцати-двенадцати уровней иерархии четырьмя-пятью привела к тому, что подниматься по служебной лестнице стало намного труднее, да и случаются такие повышения куда реже. Эти незримые революции, вытекающие из простых управленческих решений, постепенно формируют мир труда, которому присущ крайний антиэгалитаризм, мир, где восходящая мобильность становится исключением, а не правилом. Тех, кто начинает трудовую жизнь в подходящем месте и с подходящим дипломом, ждет «удачная мобильность». Тех, кто начинает трудовую жизнь в неподходящем месте и/или с неподходящим дипломом, ждет стагнация или мобильность принудительная.

Новая индустриальная культура ускользает из-под власти политиков, они обнаруживают полную неспособность реагировать на характерные для нее явления. Левые правительства в европейских странах, включая Францию, не располагают инструментами управления, которые адекватно работали бы в новой ситуации.

Все, что в этой связи левые предложили в рамках традиционного фордистского компромисса, выражается одним словом: «перераспределение», осуществляемое либо через социальные соглашения (договоренности между профсоюзами и владельцами предприятий), либо через налоговую политику.

В глобальной экономике, где производственные цепочки интернационализованы, тем, кто отстаивает интересы трудящихся, довольно трудно достигать компромиссов на переговорах с хозяевами фирм: труд менее мобилен, чем капитал, и угроза вывода предприятий в другие страны приводит к тому, что защищать приходится не столько уровень заработной платы, сколько сами рабочие места. Фрагментация производственных цепочек и расцвет субподряда подталкивают к полному упразднению «отраслевых» переговоров, затрагивающих отрасль в целом, — так что субподрядчикам субподрядчиков остается договариваться лишь о крохах с барского стола. Это, кстати, находит выражение и в доступности профессиональной переподготовки, что в конечном счете прямо сказывается на возможности продвижения работников в обществе.

Налоговая политика остается мощным инструментом, но, как бы велико ни было ее влияние, она вмешивается в дело лишь после извлечения доходов и имеет отношение только к ним. Практика последних лет заставляет сомневаться в эффективности прогрессивного подоходного налога во Франции, поскольку существует множество механизмов, позволяющих наиболее обеспеченным уходить, во всяком случае частично, от этой формы налогообложения. Между тем нашу фискальную систему можно было бы улучшить, отчасти вернув ей сглаживающие функции[19]. Как бы то ни было, распределение доходов — только один из аспектов неравенства, проявляющегося прежде всего в возможностях карьерного роста и социальной мобильности.

В последние тридцать лет предпринимались попытки создать новые инструменты, которые должны были помешать углублению неравенства. Но эффективность этих, вообще говоря, однотипных инструментов сравнительно невысока; можно сказать, что они способствуют закреплению тех форм неравенства, которые вроде бы призваны сглаживать[20].

Так, после 1974 года сменявшие друг друга правительства, пытаясь «излечить» хронические заболевания французского рынка труда, разработали ряд облегченных трудовых договоров, предназначенных прежде всего для молодежи, но их введение лишь способствовало еще большей фрагментации этого рынка. Были также учреждены многочисленные формы пособий, которые, как предполагалось, помогут наиболее нуждающимся молодым людям найти подходящее жилье. Однако все эти меры объединяла ориентация на «изгоев» рыночной экономики, на помощь наиболее уязвимым социальным категориям, а не на коренную трансформацию самого рынка. Экономист Оливье Бланшар уже двадцать лет выступает против такой политики, отстаивая идею единого трудового договора, который должен положить конец противопоставлению постоянного и срочного договоров, которое все более поляризует общество, способствуя его разделению на инсайдеров и аутсайдеров. Современная экономика не может не порождать инсайдеров и аутсайдеров, поясняет Бланшар, но именно законы, созданные политиками, не позволяют аутсайдерам вырваться из ада временной работы и социальной незащищенности.

Что касается жилья, то ассоциации, занимающиеся жилищной проблемой, уже давно указывали на важность политики в сфере строительства — ведь рост предложения на рынке жилья сам по себе мог бы облегчить положение людей, которым трудно найти квартиру. Однако строительство новых домов ущемило бы интересы тех, кто уже обладает жильем, потому что снизило бы цены на недвижимость — главное достояние французских семей.

Трудности конструирования новой социальной модели

Примеры, которые мы привели, говорят о необходимости действовать не на периферии производства социальной эксклюзии, а в самом его центре. Французским политикам, в частности левым, не удается понять суть проблемы — видимо, потому что они являются носителями интересов инсайдеров. Предпочитая маргинальные корректирующие акции, призванные улучшить положение неблагополучных категорий, они лишь способствуют ужесточению эффектов эксклюзии, возникающих из-за наложения тектонических сдвигов, которые происходят в мировой экономике, на систему законов, присущих французской социальной модели. Эти законы по-прежнему защищают защищенных, предоставляя остальным — молодежи, женщинам, иностранцам, неквалифицированным работникам — расплачиваться за гибкость современной экономики, нести тяжкое бремя принудительной мобильности, переходов с одной временной работы на другую, неудовлетворительных жилищных условий.

Французские политики должны сделать все, чтобы выработать новую комплексную программу в области социальной мобильности. Нужно как можно скорее обеспечить более интенсивную циркуляцию между различными социальными категориями, пусть даже и ослабив защищенность, которой пользуются сегодня инсайдеры и другие бенефициары системы — статусные работники, владельцы недвижимости, бэби-бумеры, надеющиеся выжать все из наследия славного тридцатилетия.

Главная трудность для левых заключается в том, что ослабление социальной защищенности непосредственно затронуло бы интересы их электората, а также в том, что подобные меры слишком неприятно напоминали бы программу правых. При нынешнем положении вещей левым не удается сконструировать политику, которая положила бы в основу новой социальной модели такие понятия, как профессиональная мобильность, улучшение жилищных условий, развитие городской среды, и более того, гармонизировала все эти формы мобильности, по возможности избегая социальной сегрегации, разделяющей тех, кто пожинает плоды мобильности, и тех, кто от нее страдает.

Все это рано или поздно предстоит сделать. Однако в настоящий момент политики склонны лечить не болезнь, а ее симптомы, используя для этого пособия и облегченные трудовые договоры, вместо того чтобы рассмотреть суть проблемы. Нельзя не признать, что задача, стоящая перед ними, действительно не из легких: нужно спроектировать систему, которая производит защищенность в условиях мобильности, и заменить ею систему 1960-х годов, которая производила мобильность в условиях защищенности.

Возможны два выхода из этого тупика. Первый, более вероятный, заключается в том, что продолжающаяся эрозия средних классов, составляющих ядро электората Социалистической партии, неизбежно переключит ее внимание на остальных членов общества. Этот процесс может растянуться лет на двадцать. Второй выход — новое потрясение в ходе следующих президентских выборов 2017 года, когда, как и в 2002 году — правда, на этот раз уже не случайно, а закономерно, — во второй тур пройдет кандидат крайне правых, вознесенный наверх возмущением социальных изгоев и деклассированных, число которых во Франции постоянно растет.