На досугѣ

Какъ ни забитъ человѣкъ, какъ ни ясно для него самого, что онъ и безполезенъ, и безсиленъ, и беззащитенъ, все-таки остается еще убѣдить его, что самая приличная для него форма существованія — это прозябаніе. Но тутъ-то именно и окажутся безсильными всѣ логическія доказательства. Никакая забитость, никакое сознаніе собственнаго безсилія не убѣдитъ человѣка, что онъ долженъ отказаться отъ прирожденнаго ему права быть судьей среды, въ которой онъ живетъ, и дѣлъ, которыя совершаются передъ его глазами. Допустимъ, что, въ данномъ случаѣ, отказъ и дѣйствительно былъ бы очень приличенъ, но что же такое во-просъ о приличіяхъ тамъ, гдѣ рѣшающее слово принадлежитъ самой природѣ человѣка?

Да, и въ тюрьмѣ есть доступъ въ область общечеловѣческой мысли и въ область общечеловѣческаго чувства! и въ тюрьмѣ трепещетъ мысль, горитъ сердце, кипитъ кровь! Даже тамъ, гдѣ, въ силу всевозможныхъ уставовъ и правилъ, жизнь уже прекращаетъ свое дѣйствіе, гдѣ, повидимому, уже нѣтъ ничего своего, оно все-таки есть, это свое, и никакіе запреты не сильны сказать ему: остановись! не иди дальше этой две-ри! Это свое неотступно идетъ за человѣкомъ, куда бы ни бросила его неумолимая судьба; оно раздѣляетъ съ нимъ и узы, и заключеніе, оно освѣщаетъ для него смрадный каменный мѣшокъ, въ которомъ онъ осужденъ нести иго жизни...

Сознавать свое существованіе лишнимъ, видѣть себя навсегда осужденнымъ стоять передъ замкнутой дверью — конечно, ужасно; но и это не исключаетъ ни законности, ни возможности волненій негодованія и любви. Что нужды, что порывы мысли и чувства безслѣдно пропадутъ въ какой то безсмысленной пропасти, человѣкъ все таки будетъ негодовать и любить ради самого себя, ради того, что этого требуетъ сама природа его. Есть много простыхъ и честныхъ натуръ, которыхъ судьба, съ жестокою послѣдовательностью, отметаетъ отъ жизни, и которыя, несмотря на безчисленные удары, все таки льнутъ къ ней. И льнутъ не во имя благъ, которыми она такъ обильна, а во имя страданій, которыхъ у нея тоже непочатый край. И кто же знаетъ, быть можетъ, когда нибудь они и прильнутъ?.. Какъ требовать отъ этихъ людей какой-то приличной сдержанности, какого-то благороднаго прозябанія, во имя того только, что эта сдержанность и прозябаніе заключаютъ въ себѣ косвенный протестъ противъ неправильностей жизни?

Даже и мы, теоретики приличнаго прозябанія, развѣ мы не волнуемся, не негодуемъ, не любимъ, несмотря на теоріи, несмотря даже на неопровержимыя свидѣтельства фактовъ?

«Отечественныя записки», 1877, № 9, сентябрь, Отд. I, с. 196—197