И каждый думал и молчал о чем-то о своем

[*]

— Ну а победы вы какие-нибудь помните? Выиграли же вы хоть одно сражение?
— Нет, не припомню, — словно откуда-то издалека прозвучал голос старого полковника. — Никто никогда ничего не выигрывает. В войне вообще не выигрывают, Чарли. Все только и делают, что проигрывают, и кто проиграет последним, просит мира. Я помню лишь вечные проигрыши, поражение и горечь, а хорошо было только одно — когда все кончилось. Вот конец — это, можно сказать, выигрыш, Чарльз, но тут уж пушки ни при чем.

Рей Брэдбери, «Вино из одуванчиков»

Война за память

Нет ничего более хрупкого и ничего более крепкого, чем человеческая память. Воспоминания можно стереть, можно убрать, можно переделать. И человеческая память будет как абсолютно чистый лист бумаги: пиши или рисуй, что хочешь и как хочешь. Но что же тогда получится? Люди не будут помнить прошлого, не будут испытывать чувства ответственности и благодарности к предкам, к труду, к их заботам, и поэтому думать, что и о них все будет позабыто. Совесть — это в основном память, к которой присоединяется моральная оценка совершенного. Но если совершенное не сохраняется в памяти, то не может быть и оценки. «Без памяти нет совести», как говорил Д. С. Лихачев, которого называли «совестью нашей нации».

Почему-то сейчас моими сверстниками, 16-17-летними подростками, Великая Отечественная война воспринимается как что-то уже давно ушедшее в историю. По меркам прожитых нами лет она была слишком давно, свидетелей той войны остается с каждым годом все меньше и меньше. И, наверное, в недалеком будущем для поколения NEXT что Куликовская битва, что Отечественная война с французами в 1812 году, что кошмар войны Гражданской, что ужасы войны с немцами, что Афганская война — все это потеряет четкие границы и сольется в одну расплывчатую фразу — «военное прошлое России».

Что необходимо сделать, чтобы сохранить память? Ведь восемь уроков для изучения Великой Отечественной войны катастрофически не хватает — скачки «галопом по истории» создают путаницу в голове, которая обильно сдабривается мифами о Матросове, Космодемьянской, о том, что солдаты шли в рукопашную с криками: «За Родину, за Сталина!», о 28 героях-панфиловцах и флаге над Рейхстагом.

Мой руководитель Юлия Владимировна Горшкова предложила мне внести свою лепту в сохранение исторической памяти и, пока еще есть возможность, опросить моих пожилых бабушку и дедушку, их односельчан о Великой Отечественной войне, о том, что они запомнили из фронтовых рассказов своих близких. Я совсем не предполагала, что это небольшое интервьюирование выльется в большое исследование, которое внесет значительный вклад в исследование прошлого моей исторической родины — села Новое Кадышево.

Цель исследования — не дать молодому поколению вычеркнуть из истории своей страны память о трудных и тяжелых годах, сохранив не только значимые события, но и горечь человеческих судеб.

Для достижения данной цели необходимо решить следующие задачи:

• выяснить, зачем нужна новому поколению память о событиях конца 1930-х — середины 1940-х годов;
• охарактеризовать другую сторону войны (пленные, дезертиры, предатели) на примере жителей моей малой родины.

Мой прадед, Тенишев Усман Фятхотдинович, прошедший через всю войну, никогда не смотрел фильмы и передачи о той войне: «Неправда все это, не было такого», — таков был его ответ на вопрос, почему он уходит от телевизора.

Данная работа основана на воспоминаниях соседей, детей, внуков участников Великой Отечественной войны татарских и мордовских сел. Сейчас идет другая война — война за память.

Зачем нужна новому поколению память о войне?

Впервые интерес к теме Великой Отечественной войны и ее солдатам — моим землякам, не вернувшимся из этой страшной мясорубки, — возник несколько лет назад, в один из Дней Победы.

Мы с семьей пошли в Музей боевой славы, где я впервые увидела Книгу Памяти Республики Мордовия. Найдя нужные мне страницы с перечисленными именами и датами призыва, временем и местом гибели моих односельчан, я захотела сделать ксерокопии. Сославшись на праздничный день, мне отказали. Я вновь пришла в будний день, но дальше поста охраны на входе меня не пропустили. От былой вежливости музейных работников не осталось и следа. На все мои: «Пожалуйста, сделайте мне ксерокопию нескольких страниц или дайте хотя бы просто переписать ручкой фамилии павших односельчан, моих погибших родственников», — отвечали категорическим отказом. — «Нельзя!» — из уст музейных работников это звучало как приговор. Я не могла понять, почему мне отказывают, что в этих книгах секретного?! Мне хотелось рассказать односельчанам о том, где погибли их родственники во время войны и где похоронены. Ведь не у всех есть эта информация.

Через какое-то время я отправилась в Республиканскую центральную библиотеку им. А. С. Пушкина. И там безо всякой надежды попросила в читальном зале эту книгу. Она была! Мне ее выдали по первому требованию! Я сделала ксерокопии данных о Тенишевых, Бахтеяровых, Суховых, Богдановых из сел Новое и Старое Кадышево и Шехмаметьевых из деревень Лобановка и Акчеево. Из Лобановки, которая находится в трех километрах от Нового Кадышева, родом моя бабушка, а ее девичья фамилия — Шехмаметьева.

Все сведения я привезла в деревню. Мне эти имена, фамилии, годы призыва ни о чем не говорили. А вот мой дед знал многих. Богданова Зейнаб, 1916 г. р., всю жизнь прожившая в Новом Кадышево, рассказывала о каждом в этом списке.

Списки погибших Шехмаметьевых бабушка взяла с собой на хатем (поминальный обед) в Лобановку, где и показала их бывшим односельчанам. Оказывается, не все знали о том, где погибли их родственники. Сколько добрых слов было передано мне через бабушку!

Из кадышевских уроженцев Сухов Кямиль Хосяинович узнал, что его дядя Сухов Халим Айзятуллович, 1900 г. р. (до войны в селе у него было прозвище Большевик), в 1942 году умер от ран в госпитале города Волоколамска и там же похоронен.

Мы нашли лишь крупицы информации, которая хоть кому-то смогла помочь.

Вот уже несколько лет я занимаюсь изучением своих татарских корней, малой родины моей мамы, Елисовой Галии Халимовны — татарского села Новое Кадышево Ельниковского района Республики Мордовия, хотя я только наполовину татарка. А папа, Елисов Владимир Евгеньевич, хоть и пишется русским, имеет украинско-польско-мордовско-русские корни.

Решение писать о войне окончательно пришло 4 мая 2011 года. Я была в Москве на награждении победителей XII конкурса «Человек в истории. Россия — ХХ век». В 8 утра мне позвонила взволнованная мама и сообщила, что поисковый отряд обнаружил под Ржевом останки моего двоюродного прадеда — Шехмаметьева Ха-физа Айнетдиновича, 1904 г. р.

Из большого количества найденных погибших солдат только у него был солдатский медальон. В нем прочитали имя жены — Магира, место проживания — деревня Старое Кадышево Ельниковского района Мордовской АССР. Но этой деревни нет уже лет 25, а на ее месте — обычный обрыв реки. Все жители разъехались. Как найти родственников? Через жителей соседнего татарского села Ва-чеево поисковики выяснили, что Шехмаметьев Х. А. — родной дядя моего деда, Тенишева Халима Усмановича, с помощью которого и нужно искать ближайших родственников, если они есть. Через мою бабушку, Тенишеву Алию Халимовну, поисковики наконец нашли дочь Хафиза — Няимю, 1933 г. р., внучку и правнука, которые проживают в Санкт-Петербурге. В родной деревне Хафиза неофициально считали предателем из-за того, что уже после войны, в 50-е годы, один из его сослуживцев — татарин из села Чурино, что находится всего в трех километрах от Старого Кадышева, — сказал о Хафизе: «Наверное, он перешел на другую сторону». Другой стороной были названы немцы.

Еще в 1942 году в деревню пришло извещение о том, что рядовой Шехмаме-тьев Х. А. пропал без вести. А после войны некоторые из родственников считали, что, возможно, он живет где-то за границей и просто не дает о себе знать, так как не хочет считаться предателем.

Поисковики спросили родственников о том, где они хотели бы предать земле останки найденного солдата. Моя бабушка посоветовала родным захоронить его в Питере, так как по заброшенному кладбищу уже не существующей деревни Старое Кадышево с весны до осени только колхозное стадо гуляет — наверное, кладбищенская трава коровам особенно нравится.

Нам до сих пор ничего не сообщили о том, где похоронили Хафиза, хотя деревенский люд упорно говорит, что родные оставили его покоиться вместе со всеми однополчанами, решив не забирать в Питер.

А 80 мешков неизвестных (безымянных) солдатских костей поисковики решили захоронить с воинскими почестями (и, наверное, захоронили) в августе 2011 года под Ржевом. А ведь у каждого из этих солдат были имя, семья, своя жизнь... И в одночасье ничего этого не стало. Почему-то в памяти постоянно возникают строки Твардовского:

Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налете.<...>

 

<...>Летом горького года
Я убит. Для меня —
Ни известий, ни сводок
После этого дня.

Каждый погибший там, да и не только там, солдат пролежал почти 70 лет в полной безвестности, а весну и лето 2011 года провел в мешках, ожидая похорон в братской могиле. Найденных-то захоронили, а сколько еще в нашей России-матушке мест, где «бойцы лежат по трое на один квадратный метр» (цитата из песни Игоря Растеряева «Георгиевская ленточка»)?

Итак, решено. Я пишу о войне. Но не о боевом и трудовом подвиге, не о тяготах и лишениях, выпавших на долю как всего советского народа (весьма избитая фраза, уже ставшая штампом), так и отдельно взятых людей. Я буду собирать воспоминания о войне тех, кто еще помнит это время, тех, кто слышал о войне со слов своих родителей. Я постараюсь взглянуть на все с обратной стороны, отбрасывая официальную версию происшедших событий. Ведь каждый запоминал о войне что-то свое, то, что его поразило, потрясло, что так и не смогло забыться за все последующие десятилетия.

Война в моей семье

Июль 2011 года я провела в селе Новое Кадышево Ельниковского района Республики Мордовия. Беседовала с пожилыми односельчанами, задавала им множество вопросов о них самих и их родственниках в годы войны, с интересом вглядывалась в лица на пожелтевших фотографиях из семейных альбомов, читала полустертые чернильные строки, записанные на фотокарточках. Слушала комментарии к снимкам: «Это он еще до ареста. Потом ему 8 лет дали». От моего деда я узнала, что в 1946 году во Львовской области двоюродного прадеда арестовали за то, что он не выполнил приказ: «Бандеровцев брать живьем» и бросил в бандитский схрон гранату. А ведь до 1946 года этот человек прошел всю войну, был дважды тяжело ранен, имел боевые награды. На действительную службу его призвали осенью 1940 года. Воинская часть находилась в Западной Украине.

После начала войны Халим с двумя сослуживцами оказался отрезанным от остатков своей части и остался на оккупированной территории. Около месяца бродили по лесам, надеясь выйти к своим. Нашим солдатам, можно сказать, повезло: в деревне, где уже были немцы, Халима с товарищами спрятали местные жители. Троих сразу в один дом не взяли — кормить много надо. Хозяин дома пристроил двух других солдат по надежным людям. Прятался Халим в подполе три недели. Часто наведывались полицаи, иногда заходили немцы, но хозяева — западные украинцы — никого не выдали. (И это удивительно!) А потом солдаты решили пробираться к своим: за одну ночь прошли-пробежали около 50 километров — а там опять немцы. Снова ходили-прятались по лесам, пока их не обнаружили какие-то вооруженные люди. Выяснилось, что это были те, кто сам ушел в леса, чтобы там прятаться от немцев и проводить диверсии на захваченной врагом территории. После проверки остались в партизанском отряде. А куда им еще идти? Первые годы боролся с немцами, потом — с бандеровцами. А за то, что гранату бросил в бандитов, беспощадно убивавших не только советских солдат, но и просто обычных женщин и детей, потом Волго-Донской канал строил. Не по своей воле. На другой его фотографии была надпись: «Строил канал Волга-Дон. Надолго из дома вон». А после его возвращения из лагерей близкие всегда удивлялись: «Что это он такой нервный, бешеный?». Наверное, оттого, что видел такое, что и у здорового человека помутился бы рассудок. Чего стоит только его рассказ о том, как наши солдаты, озверев от того, что увидели в деревне колодец, до половины набитый детскими телами, поймали бандеровца и сожгли живьем, повесив его вверх ногами на дерево. Кровь за кровь. И за это никого не отправили под трибунал, а за взорванный бандитский схрон дали 8 лет лагерей. За невыполнение приказа. И поди разберись, что стоило делать тогда, а что было необоснованной жестокостью. Зло должно было наказываться. Вспомнилась фраза: «Время было такое». А спустя почти семь десятилетий нам, сидя в удобных креслах, легко рассуждать о том, что в то время было сделано не так, неправильно с нашей точки зрения. И кто знает, как повели бы себя мы в то время и при тех обстоятельствах...

Другому брату моей прабабушки — Шехмаметьеву Алиму, 1918 г. р., оставалось две недели до демобилизации с действительной, когда 22 июня началась война. Мыслями он был почти уже дома, в Старом Кадышеве. Командир уже сказал, что в начале июля Алим домой поедет. Но возвращение в родную деревню состоялось только спустя четыре года, в июне 1945 года.

Еще один двоюродный прадед — Шехмаметьев Ханяфи, 1924 г. р., в 18 лет был тяжело ранен, четыре месяца пролежал в госпитале. И вот, когда его уже определили в команду выздоравливающих, поступил приказ: «Отвести 18 пленных немцев к общей колонне», которая находилась за 14 километров от госпиталя. По-тихому сказали: «А не доведете — шлепните их где-нибудь. Кому они нужны?». Пристрелили немцев у оврага, конвоировать было неохота — далеко.

Мой дед рассказывал, что его двоюродный брат Тенишев Хуснетдин Кяри-мович (в селе его называли просто Хоснек) осенью 1938 года был призван на действительную военную службу. С ноября 1939 года его воинская часть принимала участие в финской кампании. Неласково встретила советских солдат «Суоми-красавица». Спустя какое-то время подразделение, где воевал Хоснек, попало в окружение. Постоянно делались безуспешные попытки прорвать кольцо. Не было продовольствия, все ели убитых лошадей. Хуснетдин-то к конине с детства привык, а каково было другим бойцам, которые в жизни не ели лошадиного мяса? Всегда практически ниоткуда «работали» финские снайперы-кукушки, убивая большое количество красноармейцев. Приходилось в сильные морозы целыми днями находиться на снегу — финны буквально не давали головы поднять. И вот в этой кошмарной обстановке Хоснек в каком-то странном порыве пообещал себе: «Если Финскую переживу, — женюсь четыре раза». Наверное, как истинный мусульманин он решил так угодить Аллаху, да и себе тоже. Это было по меньшей мере странным, так как в то время он уже был женат, а его дочери исполнилось два года. Финскую он пережил, во время войны с немцами был дважды ранен. А после Победы ему сказали: «Ты действительную еще не дослужил, поэтому домой не собирайся — будешь дослуживать». А так как служил Хоснек во флоте, где срок службы был пять лет, домой он вернулся только весной 1947 года. Война и служба Родине заняла у него девять лет. А как воспоминание о «теплом» финском снеге — туберкулез.

Но обещание свое не забыл: до своей смерти в 1957 году он женился ровно четыре раза.

Двоюродный брат моего деда—Тенишев Ариф Кяримович, 1918 г. р., к 1941 году уже отслужил действительную, вернулся в деревню, в начале июня 41-го женился и вместе с женой сразу уехал в Ленинград к родственникам. 23 июня Ариф собрал вещмешок и пошел добровольцем на фронт, сказав жене на прощание: «Не сегодня, так завтра все равно призовут. Ждать нет смысла. Лучше пойду сам». Вскоре прислали извещение, что Ариф пропал без вести где-то под Ленинградом.

Ариф погиб. Где? Когда? Как? Эти вопросы волновали не одно поколение моих родственников. После войны его отец Кярим Фятхотдинович Тенишев до конца 1960-х годов неоднократно писал в военкоматы Ленинграда и Ленинградской области, делал запросы, пытался найти хоть какую-то ниточку. Безуспешно. В «Книге памяти Республики Мордовия» напротив его фамилии стоит всего лишь одна скупая строчка — «Погиб в бою. Август 1941 года». Что стоит за этой строкой — неизвестно.

Вот что мне рассказала Бахтеярова Зейнаб Хасяновна (Зейнаб апа, так ее называют по-татарски), 1924 г. р. «Мой брат Богданов Идяят, 1921 г. р., до войны встречался с местной учительницей Няимей. Летом хотели сыграть свадьбу. Но пришла война, Идяята призвали на фронт. К весне 1942 года у Няими родилась девочка, вся деревня прекрасно знала о том, кто был отцом ребенка. В 1942 году Идяят пропал без вести, об этом сообщили нашим родителям. А Няимя? Не жена и не вдова, с маленьким ребенком на руках. В 1945-м вернулся домой другой брат — Усман, которого родители заставили срочно жениться на Няиме и привести ее в дом вместе с маленьким ребенком. Ему сказали: "В этой девочке наша кровь, и расти без отца она не будет. У нее будет наша фамилия. Пусть не с Идяем, а с тобой". Брак этот оказался на редкость удачным, они прожили вместе больше сорока лет».

Мой прадед Усман Фятхотдинович Тенишев во время войны возил почту. На передовой не был, но под бомбежки вместе с автоколонной не раз попадал. Ночью ездили с маскировочным светом — фары полностью закрыты, оставлена только узкая полоска. За включение фар — расстрел на месте. Шоферы шутили, что казаху Рафику Джасинову, ночами вглядываясь в практически не освещенную дорогу, прищуриваться не надо, — у него глаза «и так узкие».

Командира части прадед называл «гявре» — еврей и говорил, что у того был свободный разговорный немецкий. В общении с пленными немцами переводчик ему не требовался. «Наверное, немецкий язык на еврейский похож, поэтому ему легко было на нем говорить», — предполагал прадед. У командира было литературное прозвище. Этого умного и интеллигентного человека кто-то из более-менее грамотных солдат назвал Дон Кихот, а бойцы — в основном люди деревенские, в лучшем случае только кое-как читать-писать умеющие, толком не расслышав, перефразировали это имя в «тонкий ход». «Это потому, что сам был высокий, а ноги длинные, тонкие», — был уверен Усман-бабай, который русский алфавит самостоятельно выучил, научился немного читать по-русски, а писал по принципу «как Аллах на душу положит».

Зимнее обмундирование у шоферов (водителями они себя никогда не называли) автобата было гораздо лучше и теплее простых форменных шинелей. Это доказывает фотография, сделанная 15 февраля 1942 года в Москве, на которой прадед и его сослуживцы одеты в добротные овчинные форменные тулупы до колен, на поясах — ремни, на ногах — валенки, руки в кожаных перчатках. Шапки у двоих армейские солдатские, у троих — цигейковые.

Поразили прадеда жесточайшие бои за Смоленск, несколько раз переходивший из рук в руки — от наших к немцам. После освобождения Вязьмы (март 43-го) он проехал по разоренным улицам города и был в шоке. Добила картина первых после оккупационных будней: трое ребятишек лет 9—10 катались с горки на убитом немце. Затаскивали на гору замерзшее тело, усаживались на него и съезжали, как на санках. Дети не боялись покойников, давно привыкли к валяющимся трупам. И во время войны хотелось с горки кататься, а санок или дощечек каких-нибудь не было — все на растопку пустили, вот и пришлось использовать подручные средства — замерзших убитых немцев, коих предостаточно было вокруг. Люди ко всему уже привыкли. Тем же погибшим немцам отрубали ноги, для того чтобы дома, в тепле, снять и забрать сапоги, ведь на морозе не всегда удавалось это сделать. Обувь была необходима, а взять ее было негде, поэтому некоторые люди шли даже на это. Война...

В Белоруссии часть Усман-бабая спешно вывозила почту со склада, который находился в здании бывшей церкви. Два ЗИС-5 были отданы под загрузку. В одном из них не было ни капли бензина. Немцы наступали, велся массированный артобстрел, работала авиация. Нужно было срочно уезжать, но сопровождающий почты грозил застрелить на месте за невыполнение приказа, если бросят почту. Нагрузили под завязку обе машины, одна взяла другую на буксир. Только отъехали, как в здание церкви попал снаряд, который разрушил две стены и угол здания. Остальное спас то ли Аллах, то ли Бог, то ли случай.

В конце октября 1944 года, в Литве, неподалеку от города Кибартай, на одном из хуторов хозяйка попросила достать каустическую соду, чтобы сварить мыло. Шофер из автобата на войне был человеком нужным и ценным — везде ездил и мог что-то добыть через многочисленных знакомых. Соду нашли и привезли, а за это хозяйка все время, что там находились, кормила их настоящей домашней едой.

Как-то знакомые летчики спросили: «Соль добудешь?» Для чего она им понадобилась — остается только догадываться. Через какое-то время прадед достал четыре мешка соли. Летчики дали денег, хорошо угостили — пили и угощались вместе. Учил Усман-бабай одного из летчиков машину водить — ЗИС-5. Но шоферить летчику не понравилось: «У вас тут тесно, а у нас в небе свободно».

У прадеда с начала войны была полуторка, а уже потом он ездил на ЗИС-5.

На мосту перед границей с Восточной Пруссией прадед увидел надпись, сделанную на куске доски: «Вот она, проклятая Германия!»

В одну из ночей, незадолго до Победы, специально сбили регулировщицу. Мотивировка — вредная была, придиралась постоянно. Вся колонна по ней проехала, и никто никаких чувств не испытал. Я была поражена. Ведь она своя, советская! Не фашист какой-то. Ее же дома ждали, а потом, получив похоронку, считали погибшей от рук немцев.

В Кенигсберге прадед в одном из домов увидел расшитый арабской вязью коврик для намаза (молитвы) — намазлык. Усман-бабай был крайне удивлен: «Значит, и в Восточной Пруссии были мусульмане», — решил он. Но я думаю, что этот красивый коврик мог быть прислан домой в качестве сувенира кем-то, кто воевал или на Восточном фронте или в Северной Африке в корпусе Роммеля в Ливии.

В этом же городе к машине прадеда подошел немецкий мальчик лет восьми-девяти с протянутой рукой: «Камрад, клеб» («товарищ, хлеб»). У прадеда дома остались пятеро ребятишек, поэтому без слов он достал из бардачка кусок хлеба и отдал мальчику. Не от хорошей жизни тот подошел к советской машине и попросил хлеба.

В начале мая 1945 года довелось Усман-бабаю подвозить пассажира — армейского капитана. По дороге они увидели, что на обочине стоит, подняв руки, немец в военной форме. Остановились. Немец начал спрашивать, где немецкая пленная колонна. Решили подвезти. Во время пути он все время показывал четыре пальца на руке и добавлял: «КгМег» (дети). Может быть, надеялся на какое-то снисхождение к себе. Война закончилась, он не хочет никому зла, его дома ждут четверо детей. Капитан предложил застрелить немца и забрать у него наручные часы. Прадед не дал этого сделать и доставил немца до общей колонны пленных. А того капитана всегда вспоминал недобрыми словами: называл бандитом с погонами.

В Инстенбурге (ныне в Черняховске) видел, как немецкого пленного генерала везли на телеге, когда неподалеку от него обычные пленные шли пешком. Русские солдаты крикнули генералу: «Котт пасп Моккаи» («приезжайте в Москву»). В ответ не услышали ни слова. Даже к пленным немецким высшим офицерам отношение было совсем другое.

В Восточной Пруссии прадеда, как человека деревенского, поразила сельская жизнь: чистые деревни, аккуратные дороги, в домах печи кафелем обложены, о которых он всегда говорил: «Хоть брейся, на них глядючи», всегда сытый, ухоженный скот. Одну фразу он с грустью повторял всегда: «Мы так и через 200 лет жить не будем».

До самой смерти прадед никогда не называл Кенигсберг Калининградом. «Какой он Калининград? Это Кенигсберг», — отвечал на все вопросы Усман-бабай.

Из Восточной Пруссии прадед присылал посылки с различными вещами: швейную машинку, два велосипеда (мужской и женский, без рамы, — таких в деревне вообще никогда не видели), несколько отрезов ткани, одеяла, немецкие солдатские сапоги, солдатский ремень с надписью на бляхе: «Оой тп. ипк» («С нами Бог»). Но отправлял он такие посылки с подарками не только в родную деревню законной жене, детям и матери, но и своей гражданской жене, жившей в Москве. «Я ей еще больше всего отправлял», — как-то разоткровенничался Усман-бабай. После Победы он несколько месяцев находился в госпитале с брюшным тифом, а потом три месяца жил в Москве в своей гражданской семье. Вернулся домой Усман-бабай в середине февраля 1946 года. С собой у него был только добротный фанерный чемодан с кожаной ручкой и алюминиевыми уголками. Привез прадед несколько пачек папирос Коп! по 100 штук в каждой. Прадеду организовали шикарную встречу: прабабушка испекла в русской печи большой круглый пирог с картошкой. Мордовка из соседней деревни Мордовские Пошаты, узнав, что Усман возвращается, принесла четверть (три литра) самогона. Мужчины-гости с удовольствием курили папиросы, удивляясь такой роскоши: до этого в деревне видели только самосад, из которого и делали самокрутки. Были у прадеда с собой советские рубли и немецкие марки. На наши советские деньги было куплено 12 пудов сена, а немецкие марки Усман-бабай летом 1946-го отдал соседскому племяннику, служившему майором в Германии. Тот обещал что-то привезти за это, только сейчас уже никто не помнит, привез он что-то или нет. За папиросы летом 1946-го работавшие в колхозе подростки давали прадеду сено: обменивали 1 пуд сена на 15—20 папирос.

Эти воспоминания о войне сохранились в нашей семье до сих пор.

Другой мой прадед, Халим Шехмаметьев из деревни Лобановка, был тяжело ранен на Курской дуге. Бабушка помнит, что он рассказывал о том, как его ранили: «Бежал с винтовкой в атаку, увидел, что друг упал, повернул к нему — очнулся в госпитале. Там лежал четыре месяца — раненые умирали в больших количествах. Из-за очень большого ежедневного поступления раненых медперсонал просто физически не мог обеспечить нормальный уход за всеми бойцами. У прадеда осколок раздробил лопатку — ее удалили, в спине осталась большая яма, левая рука не работала совсем. Лето, жара, мухи. У прадеда в ране завелись черви. Разозлившись, прадед избил медсестру, решив, что это она во всем виновата.

Письма домой писал арабскими буквами — в детстве, как и все, окончил мусульманскую школу. Но прабабушка была неграмотная, поэтому письма ей «читала» сестра мужа. Но читала, вернее говорила, совсем другое. Однажды прабабушка отнесла письма одной из грамотных соседок (за чтение и неразглашение — сливочное масло и десяток яиц). После этого письма прадеду уже по-русски писала русская учительница, а за написание и прочтение фронтовых треугольников прабабушка приносила ей что-то из продуктов.

После госпиталя в конце ноября 1943 года прадеда комиссовали и отправили домой. Райвоенкоматом он был направлен в город Краснослободск, что в 23 километрах от его родной деревни, охранять почту. Там он пробыл восемь месяцев, иногда приходил домой с пустым вещмешком, чтобы взять хоть какие-нибудь продукты. Завидев его, мальчик-сосед всегда кричал прабабушке: «Тетя Халима, мешок идет». Прабабушка выдавала мужу хлеб, просо, картошку — кормила служивого, хотя ей самой с четырьмя детьми было очень нелегко. К осени 1944-го прадеда окончательно отпустили домой.

Другая война в памяти односельчан. Пленные, дезертиры, предатели — кто они?

Я подолгу разговаривала с пожилыми сельчанами, и вот что мне удалось узнать. Зяки Богданов, который был жив до конца 1970-х годов, рассказывал моим прадеду и деду о том, что во время войны его сослуживец застрелил своего однополчанина для того, чтобы потом снять с него хорошие кирзовые сапоги. У того человека, который застрелил своего сослуживца, сапоги были не по размеру, малы слишком — растерли ноги в кровь до мяса; да еще и продырявиться успели. А у убитого была нормальная кирза, не дырявая и не маленькая. Бежали в атаку, тот и застрелил своего под шумок, а после атаки снял с убитого сапоги. Да еще и с некоторыми сослуживцами «подвигом» поделился.

Сухов Фяттях, 1909 г. р., раньше вернулся с войны из-за контузии. Речь была потеряна. Но со временем в селе стали поговаривать, что речь к нему вернулась, только его семья никому об этом не говорит, так как боятся, что могут лишить пенсии по инвалидности. Мой двоюродный прадед Равиль, зайдя неожиданно домой к Суховым, слышал, как Фяттях вполне сносно разговаривал с близкими. Иногда его сын, сильно разозлившись, выкрикивал отцу: «Вот возьму и расскажу всем, что ты разговариваешь». До самой смерти в начале 1980-х он изображал немого, всегда изъясняясь только знаками.

Уроженец Нового Кадышева Богданов Алим Гафурович, вернувшись с войны, несколько лет проработал в колхозе, был на хорошем счету. В конце 1940-х его арестовали за то, что сдался немцам и активно с ними сотрудничал. Вышли на Богданова, арестовав его сослуживца из села Алкиманово Темниковского района Мордовской АССР. Выяснилось, что они несколько лет работали на немцев. В селе никто не мог поверить в это — настолько хороший, добрый, спокойный был парень. Богданову дали 25 лет, отсидел 10. Вернувшись, сказал, что на всю жизнь ему лесоповала хватит.

Я задумалась. Хороший человек, а стал предателем. Что это? Слабость характера или обычная трусость? Боязнь голода, невыносимых условий жизни, страх перед побоями? Или желание выжить любой ценой? А может быть, не предавал он своих вовсе: ведь почти на всех побывавших в немецком плену вешали ярлык предателя. Что было тогда, увы, совсем неизвестно. Сейчас можно только догадываться об этом и строить всяческие предположения.

До середины 1954 года в Ново-Кадышевской МТС работал механиком Буты-рин Виктор Иванович, родом он был не из Мордовии. Говорили, что к первой семье после войны он не вернулся. Его вторая жена — Мария Ильинична — преподавала историю в школе, татарские дети это имя не могли толком выговорить и называли ее «Марьличина». Ее боялась вся школа. Их приезд никого не удивил — в МТС приезжало много разных специалистов.

Летом 1954-го стало известно, что во время войны Бутырин стал предателем. Показали его фотографию в немецкой форме и с овчаркой рядом. Сказали, что он был охранником в концлагере, а после войны каким-то образом сумел скрыть свое сотрудничество с немцами. Но с прокурором района Бутырин был в дружбе, поэтому, избежав ареста, они с женой очень быстро уехали, как всем сказали, в Кривой Рог. Кто его знает, куда они отправились на самом деле. Наказания за прошлое не было. Как механик Бутырин давал прокурору много всяких деталей, в деревне говорили — «железок». Они-то и помогли этому человеку выкрутиться и не получить заслуженной кары.

Вот и получается, что не за всеми преступлениями неотвратимо следует наказание. «Не пойман — не вор», надо только дружить с нужными людьми. Только интересно, было ли ему хоть немного стыдно за то, что воевал против своих, пусть даже перед самим собой? Или, как говорят, стыд глаза не выест?

Ахать Кремчеев из соседней деревни Вачеево находился в концлагере со второй половины войны. Весной 1945-го лагерь освободили американцы, в чьем секторе и оказался татарский паренек. Американцы убедительно просили остаться жить в США. Для этого нужно было только подписать несколько документов. Ахать не согласился, твердо решив возвращаться на Родину. Перед отъездом провели бывших пленных по очень длинному складу, битком забитому всякими продуктами. Заведя на склад, американцы выдали всем вещмешки и сказали: «Берите все, что надо». Вещмешки были набиты под завязку. Наши даже брали диковинную и невиданную для деревенских вещь — туалетную бумагу.

Американский сектор заканчивался на середине моста — дальше были советские войска. Перед советским сектором американцы еще раз спросили, не передумал ли кто возвращаться в Союз. Таких не нашлось. Уже на нашей стороне бывших пленных встретили свои, привезли к Особому отделу. Охранники с лейтенантом во главе тут же скомандовали: «Опростать мешки». Содержимое вещмешков сложили горкой. Вместо американских припасов наши выдали по буханке черного хлеба («для вас и этого много, предатели!») и по гороховому концентрату. Проверка в Особом отделе отняла последние силы: Родина была не рада бывшим солдатам, видя в каждом из них предателя.

Ахатю повезло: его не посадили. После долгих мытарств он смог-таки вернуться домой. Но даже в 1970-е годы, во время каких-либо словесных перепалок, кто-то из не воевавших в силу возраста «товарищей»-колхозников мог запросто презрительно сказать Ахатю: «Пленник!».

Мне стало интересно: а куда делись продукты американские? Явно не в паек солдатам-пехотинцам пошли. Особисты знатно поживились, наверное. Могли и домой что-либо отправить, семьи порадовать. Вот уж действительно: кому война, а кому мать родна.

Кремчеев Фярит с осени 1943-го также был в плену. Лагерь находился в Германии, и туда иногда приходили немцы, чтобы взять нескольких человек на работу. Фяриту, можно сказать, повезло: в лагерь приехал немецкий помещик и набрал пять-шесть молодых парней для работы в поместье. Пленные были до такой степени истощены, что не могли даже сами сесть в телегу — помог хозяин. Называли его «Бавр». Первые две недели кормил очень мало, говоря, что пленным есть больше нельзя — умрут. Постепенно рацион увеличивался: через пару месяцев уже было трехразовое питание плюс бутерброды, которые между завтраком и обедом выносила жена хозяина — фрау. Жизнь налаживалась: Фярит трудился в коровнике, выполняя хорошо знакомую для себя работу. Почти привычную. Только однажды хозяин обругал и ударил за то, что парень по привычке, как в деревне, взял охапку соломы и собрался положить ее перед коровой. Он не знал, что этого делать было нельзя. Оказывается, у хозяина была соломорезка, в которой измельчали солому, смешивали со жмыхом и в таком виде давали коровам. «Это тебе не Россия, забудь свои старые порядки». Бавр более-менее понятно изъяснялся по-русски. Он уговаривал Фярита не возвращаться в Россию: « Я был у вас в Москве в 1939 году, видел очереди за хлебом. Не возвращайся туда. А здесь мы тебе жену найдем».

Наверное, тогда хватало ост-арбайтеров, из которых и можно было подобрать жену для татарского парня, раз хозяин это предлагал.

Мой дед рассказывал, что и из соседнего села Большие Мордовские Пошаты во время войны двое были в немецком плену.

Юшин Степан Иванович уже зимой 1945-го из-за ранения был подобран немцами и отправлен в лагерь. Пробыл в плену недолго.

Чопанов Илья Иванович в середине войны тоже попал в плен. По рассказам моего деда, Илья Иванович всегда вспоминал, что немцы бросали русским военнопленным через колючку грязную брюкву, турнепс, иногда — картошку. При этом кричали: «Сталинские воры» (с ударением на последнем слоге). Наши пленные смотрели голодными глазами на бельгийцев, которых в соседнем бараке хорошо кормил Красный Крест. Илья многого не знал, не мог тогда всего понять, главным вопросом в его жизни был: «Почему так? Почему мы здесь дохнем с голоду, а они нормально едят?». Освободили узников концлагеря наши войска. И оказался тогда Илья уже в совсем другом лагере, в советском, из которого освободился только в начале 1950-х.

Призванный из той же мордовской деревни Цыбизов Василий дезертировал еще в самом начале войны. Жил в родном доме то в подполе, то на чердаке. Близкие, еле-еле говоря по-русски, клятвенно заверяли, что не знают, где в данное время находится их сын и муж. В самих Мордовских Пошатах, да и в соседнем татарском Новом Кадышеве все прекрасно знали, что Цыбизов живет дома. Но, боясь расправы — или застрелит, или дом сожжет, — молчали.

Как рассказывали старики, в 1940-е годы в середине реки Мокша, которая находилась и находится недалеко от деревни, был остров, где Цыбизов устроил тайник. Тенишев Зягидулла Усманович, 1930 г. р., — старший брат моего деда — как-то заметил, что на острове незнакомый мужчина что-то прячет. Поговорив с младшими братьями и другими мальчишками, решили тайник откопать. А вдруг там что-то интересное? Сказано — сделано. Тайник раскопали, найдя в нем около 50 патронов, которые потом были брошены в костер. Остаток патронов отнесли в кузню, где с помощью каких-то приспособлений можно было производить выстрелы. Деревенские мальчишки были в восторге. Об опасности всех этих действий никто тогда не думал.

После амнистии в июле 1945-го Цыбизов вышел, уголовного преследования не было. Смело смотрел в глаза односельчанам — его же Сталин решил не наказывать. Устроился работать сторожем в старокадышевский колхоз, охранял лес. Народ его боялся, так как это был очень жестокий и злой человек. За кражу дров первым делом избивал воров сам, ломая им руки и ноги, только потом сдавал в милицию. Инвалида войны — Фяттяха Сухова, который не от хорошей жизни по зиме поехал на колхозной лошаденке в лес, чтобы хоть немного дров привезти, — избил до полусмерти. А дома у Фяттяха была престарелая мать, больная жена и четверо ребятишек.

А бывший дезертир был представителем законной власти и издевался над теми, кто за него же (и вместо него!) воевал, а он в это время жил дома в тепле и удобстве и ждал лучших времен.

Во всех окрестных деревнях знали, что еще с начала 1930-х годов существовала банда «пятяй партьясы» (татары называли банду словом «партия», с ударением на последнем слоге). Пятяй — это прозвище татарина из села Байкеево соседнего Темниковского района, что находится в 18 километрах от Нового Кадышева. Старики говорили, что как только начались колхозы, появилась и банда. Не все смогли отдать свое имущество, дом, землю и смотреть, как это в одночасье стало собственностью других людей. Недовольные и возмущенные творившимися безобразиями, одни навсегда уехали из села, другие просто ушли бандитствовать.

Сестра моей бабушки, Шехмаметьева Ряшидя Халимовна, 1935 г. р., которая живет в татарской деревне Лобановка, вспоминала рассказ своей матери. «Летом 1935 года было очень жарко, в доме полно народа, и мать вместе со мной, а я только в мае родилась, перешла жить в конюшню. И нам спокойнее, и людям в доме тише. Как-то ночью, встав к плачущему ребенку, мать увидела в небольшом оконце силуэты трех человек и коровы. В одной нижней рубашке выскочила во двор, стала кричать, подняла соседей. Выбежали все кто мог. Услышав крики, бандиты скрылись, оставив корову. Когда выясняли, чье же это животное, заметили, что корова обута в лапти, чтобы было непонятно, в какую сторону ее повели. Внутрь лаптей были положены деревянные дощечки, чтобы не порвать копытами эту лыковую обувь».

Некоторые байкеевские, дезертировав еще в самом начале войны, чтобы не жить дома и не подвергать опасности своих близких, тоже пошли в банду. Так, Хо-сяин из Байкеева ушел из деревни в конце июня 1941-го, не желая идти воевать. Решив, что на фронте ему делать нечего — убьют еще. Осенью поселился в полупустом доме в деревне Лобановка, на родине своей жены. Байкеевские дезертиры рассредоточились по трем татарским деревням: Новое Кадышево, Вачеево, Лобановка. Ночами они встречались, обсуждали планы дальнейших действий. В Новом Кады-шеве жили в трех домах, в Вачееве — в одном доме. Время от времени дезертиры меняли место проживания. Иногда на короткое время уходили жить в Байкеево или в Черные Выселки (русско-татарская деревня в Темниковском районе). Воровали лошадей, резали в Вачееве у Апутя. В Новом Кадышеве хозяйка дома, где прятались дезертиры, Ханифя, иногда появлялась в красивых новых вещах, которых раньше на ней не видели. Откуда ей было взять обновки, если дома было четверо детей и муж в 1942 году погиб на фронте? В селе догадывались о способах приобретения вещей, но, боясь мести вооруженных дезертиров, молчали. Однажды Ханифя пришла на хатем (поминки) в Акчеево в красивом расшитом платке, который сразу опознала женщина из этого села. Выяснилось, что платок этот вместе с другими вещами ей прислал из Германии муж, а через некоторое время после получения посылки ее обокрали. Весной 45-го в Старом Кадышеве у эвакуированных из Ленинграда украли носильные вещи, в подкладку которых были зашиты царские золотые червонцы. Пострадавшая Магира (жена моего двоюродного прадеда) обратилась в милицию. У хозяйки новокадышевских дезертиров был произведен обыск. В сельсовет вызвали пострадавших и подозреваемых, провели опознание ворованных вещей. Но самое интересное было в том, что хозяйка дезертиров Ханифя пришла на опознание в сельсовет в ворованной юбке, принадлежавшей Магире, и та сразу узнала свою вещь. Но сказать об этом милиционерам значило оставить без матери четверых детей, у Магиры и у самой было столько же, и муж в 1942-м пропал без вести. Поэтому Магира тогда никому ничего об этом не сказала.

Хозяйку дезертиров судить не стали, дело как-то замяли (в селе знали, что она была любовницей предсельсовета). Муж у нее погиб в 1942 году, а четверых детей легче было поднимать, как ей казалось, получая ворованные продукты и вещи от дезертиров и имея покровительство деревенского начальника.

Каждый старался выжить всеми возможными способами. Просто для некоторых людей вопросы морально-этического плана как не существовали тогда, так не существуют и теперь.

В Лобановке дезертир жил в пустующей половине дома. В одной комнате жила прабабушка с четырьмя детьми, в другой до войны жил брат ее мужа с семьей. Брат погиб еще в начале войны, его жена умерла от туберкулеза. Детей забрала тетка. В доме было два входа: у каждой семьи отдельное крыльцо. Также в соседнюю комнату можно было попасть, если залезть на печку, рядом с которой — через дощатую стенку — стояла печь соседей. Двух верхних досок не было, перелезть мог любой, кто пожелает.

Летом прабабушка работала сторожем на току, зимой охраняла колхозный склад. Каждую ночь ее не было дома, дети — 1935, 1937, 1939 и 1941 года рождения — оставались одни. Со склада прабабушка умудрялась вытаскивать через лаз для кошек немного ржи. К палке привязывала половник и, лежа на полу, своим нехитрым орудием добывала зерно. Граммов 800 — килограмм ей удавалось нагрести, если зерно располагалось недалеко от входа. Мотивировала просто: «Когда нас загоняли в колхоз — все забрали: зерно, лошадь, упряжь, арбу (телегу), сани. Я возвращаю свое». Время от времени вечерами, когда стемнеет и ворота и двери уже закрывают изнутри, пекла хлеб. Черный хлеб был формовой, буханки круглые, большие. Детям выдавала по кусочку, остальное заворачивала в полотенце и опускала в подпол. Если кто придет, чтобы испеченный хлеб не видели. Также в подполе хранила сливки — корову держала всю войну. Сливки наливала в трехлитровую стеклянную бутыль, называемую «четверть». Время от времени прабабушка замечала, что оставленного хлеба вроде как становится меньше, а сливки, простояв в подполе несколько дней, превращаются в жидкое молоко. Сначала прабабушка подумала, что хлеб отрезает старшая семилетняя дочь. Но ребенок клялся, что не виноват. Потом обвинение перешло на родственницу, жившую неподалеку. Но опять были клятвы с именем Аллаха, что эта женщина не берет чужой хлеб.

Из соседней закрытой комнаты иногда слышались звуки шагов. Старшая дочь говорила, что изредка зимними ночами из другой половины дома доносился запах растапливаемой печи. Прабабушка по-своему боролась с непонятными явлениями: ходила по комнате и громко читала молитвы на арабском языке. Потом добавляла уже по-татарски: «Коркмым, коркмым, жиннэр» («Не боюсь вас, джинны»), будучи абсолютно уверенной в том, что в пустующей соседней комнате завелись именно джинны.

Однажды, спустившись в подпол, прабабушка обнаружила оброненную кем-то чужую рукавицу. Это переполнило чашу терпения неграмотной деревенской женщины: она решила проследить за тем, что же творится дома в ее отсутствие. Вечером, уйдя на работу, она через какое-то время тихонько вернулась и стала ждать. И вот глубокой ночью через отодвинутые доски в стене возле печи из соседней половины дома перелез незнакомый мужчина и направился к подполу. Прабабушка стала громко кричать и ругаться, что поймала вора. Но вор тот был непростой — он был дезертир. Перед прабабушкой вор-дезертир встал на колени и со слезами просил не выдавать его. Она его узнала: это был байкеевский муж ее односельчанки. В этой деревне жила его жена, к которой постоянно приходили милиционеры и спрашивали о том, где находится ее муж. На все вопросы женщина отвечала, что не видела его с самого начала войны и, наверное, он где-то уже убит.

Прабабушка спросила, как он умудрялся выпивать ее сливки, не испачкав стеклянные стенки бутыли? Ответ был прост: «Через длинную соломинку. А потом доливал воду в четверть, чтобы не видно было, что сливок становится меньше».

У него хватало совести забирать последние крохи у четверых детей, чей отец проливал кровь на войне, защищая таких вот трусов! После долгих уговоров, просьб, ползаний на коленях и нескупых мужских слез, что лились ручьем (где еще их увидишь в таком количестве?), решили так: прабабушка не поднимает шум и молчит в дальнейшем, а дезертир уходит из этого дома. Ушел, правда, не очень далеко: сельчане поговаривали, что потом жил он в пустом доме на другом краю деревни.

После амнистии в июле1945 года Хосяин перестал прятаться и с семьей уехал сначала в Байкеево, а потом в Ленинград. В послевоенные годы спокойно приезжал в гости в Лобановку, навещал родственников жены. Как ни в чем не бывало ходил на хатемы (поминальные обеды), которые давались в честь погибших на войне чьих-то сыновей, мужей. Вместе со всеми читал молитвы об упокоении душ павших сельчан. И это делал человек, который всю войну прятался по пустым домам, бессовестно забирал последние крохи у солдатских детей, чтобы только себя любимого накормить и сохранить свою жизнь! Но клеймо дезертира с него не стерлось даже после смерти.

В жизни всегда есть место подвигу

В жизни всегда есть место подвигу и предательству, так было и будет. Можно стыдиться, а можно гордиться прошлым своей страны. Но и в том и в другом случае важно знать, помнить и хранить настоящую, подлинную историю, как горька и обидна она бы ни была.

Я считаю, что очень мало в учебнике истории материала о войне, читая его, не очень представляешь себе это эпохальное событие, изменившее не только жизнь в нашей стране, но и во всем мире. Хорошо еще, что о Великой Отечественной говорят по телевидению перед праздником Великой Победы. Продолжают снимать художественные фильмы, которые вызывают в обществе горячие споры об этом событии. Конечно, лучше всего и правдивее всего о войне можно узнать из уст тех, кто участвовал в этих событиях, рассказывал об этом друзьям и близким. Можно согласиться с тем, что воспоминания субъективны, но ведь и события, рассказанные историками, также имеют большой процент субъективизма.

Сейчас налицо драматический разрыв между поколениями. По мысли Зиновьева, «за ельцинское десятилетие подросли совсем другие люди, изготовленные для другой жизни, с которыми мы уже не сможем найти общий язык». Но искать его надо. Проблема социальной справедливости сейчас поднимается до уровня русской национальной идеи, все, что связано с конкретным воплощением ее в нашей жизни, встает на первое место. Чтобы молодежь поверила патриотам и пошла за ними, им надо так стоически вести себя, чтобы вся их жизнь и работа дали возможность ей осознать, что они искренни в своих призывах и устремлениях, в борьбе за правое дело, социальную справедливость, великую Россию. Молодым людям нужны яркие символы бескорыстного героизма и добра, очень привлекательные идеи — лишь тогда ощутимо станет восстанавливаться связь между молодым поколением и народно-патриотическим движением.