Пространство мобильного мира

Сегодня трудно удивить кого-либо утверждением, что мир находится в постоянном движении. Перемещаются люди, товары, информация... В русском языке прочно утвердился «мобильник» — а вместе с ним и образ жизни, при котором коммуникативные сети в буквальном смысле постоянно находятся в кармане.

Новая мобильность не ускользнула от внимания социологов и представителей других социальных наук. Она прочно утвердилась в числе разнообразных феноменов, которые те или иные специалисты называют в качестве определяющих черт «современности», нынешнего состояния социального мира, в противоположность тому, как мир выглядел в 70-е или 30-е годы XX века. И конечно, социология как наука о действительности не могла оставить мобильность без пристального внимания. Более того, как утверждает в только что опубликованной на русском языке книге «Социология за пределами обществ» британский социолог Джон Урри, «в центре обновленной социологии... должны находиться мобильности, а не общества»[1]. Это очень сильное утверждение — но его социологический смысл раскрывается лишь в связи с идеями глобализации и с проблемами социологии пространства.

К социологии глобализации через идею мобильности

С тех пор как космические миссии 1960-х позволили получить фотоснимки Земли из космоса — в том числе знаменитые снимки миссий Аполлон-8 («Восход земли», 1968) и Аполлон-17 («Голубой мрамор», 1972) — образ Земли как единого хрупкого «глобуса» окончательно укоренился в массовом сознании. В отличие от творений картографов — с их terrae incognitae и hic sunt leones — и школьных глобусов с названиями стран и границами империй — на этих фотографиях нет ни США, ни СССР, а есть только одинокий шар, окруженный чернотой космоса. Примерно в то же время в оборот начинает входить термин «глобализация». Как писал Джордж Модельски, одним из первых ставший использовать этот термин в политологии, глобализация представляет собой «появление глобального слоя взаимодействий, достаточно плотного, чтобы поддерживать непрерывную и диверсифицированную институционализацию»[2]. Речь шла о том, что на смену сложившейся системе суверенных национальных государств может прийти система, в которой сосуществуют и пересекаются различные политические формы, в том числе не- и вне-государственные. (Сам Модельски предупреждал о так и не произошедшем зарождении глобальной коммунистической партии.) Вместе с политологами-международниками глобализацией стали интересоваться экономисты, и постепенно образ мира, в котором самые разные процессы — разделение труда, миграция, международная политика, взаимодействие культур — происходят в глобальном масштабе, охватывают весь земной шар, стал восприниматься практически как данность.

В основе термина «глобализация» лежит географический образ. Это понятие зиждется на представлении о важности и релевантности процессов, происходящих в определенном географическом, пространственном масштабе. Соответственно социологический взгляд на глобализацию должен прежде всего описать, какие последствия для социальной жизни имеют эти глобальные процессы, чем они обусловлены (т. е. чем можно объяснить их возникновение), и каковы у них могут быть последствия.

Идея мобильности оказывается в этом контексте одним из возможных способов объяснить сущность глобализации и ее истоки. Среди наиболее влиятельных социологических концепций, оперирующих идеей мобильности, можно выделить концепции сетевого общества Мануэля Кастельса и текучей современности Зигмунта Баумана. В последние десять лет к ним прибавилась «новая парадигма мобильности» Джона Урри. Из плеяды социологов, размышляющих о глобализации — среди которых Ульрих Бек, Энтони Гидденс, Джордж Ритцер, Роланд Робертсон, Ален Турен, — эти три мыслителя выделяются, пожалуй, тем, что в их теориях мобильность в географическом смысле, мобильность в пространстве, приобретает социологическое значение. Одновременно каждая из этих концепций создает особый образ глобализированного мира как мира мобильности и перемещений.

Социология социальных институтов и глобализация

Классики социологии в значительной мере обошли проблемы пространства стороной. Следуя духу времени, четко обозначенному Эмилем Дюркгеймом в призыве «объяснять социальное социальным», они стремились дать новому социальному состоянию социологическую трактовку. Противопоставляя традиционное и современное общества, они ставили во главу угла формы солидарности, типы социальных связей и социальной организации, характер повседневной рациональности. Подобные понятия способствовали кристаллизации собственно социологического языка и способа рассуждений — не говоря уже об обосновании социологии как самостоятельной академической отрасли с кафедрами и профессурами. Пространство оставалось уделом географов.

Исключением из этой тенденции был Георг Зиммель[3]. Одна из глав его «Социологии» (1908) была посвящена «пространству и пространственным порядкам общества» — пространство интересовало его как форма, которая может наполняться социальным содержанием и социальным смыслом, причем некоторым социальным формам присущи специфические формы пространства (например, социальному институту школы — специальные здания).

Последующая социология, однако, на десятилетия оставила в стороне вопросы о пространстве. Свою роль в захоронении пространственной мобильности как предмета социологии сыграл Питирим Сорокин: в 1927 году он опубликовал трактат о социальной мобильности[4]. Сорокин утверждал, что социологию не интересует «горизонтальная» социальная мобильность — будь то поездки на работу или миграции между континентами. Социологическим феноменом является лишь мобильность (прежде всего «вертикальная») в социальном пространстве, то есть изменение положения индивида в пространстве иерархически организованных социальных статусов. Миграции, как правило, приводят к такому изменению, но само по себе связанное с ними перемещение в физическом пространстве для последователя Сорокина — фактор внешний.

Ренессанс пространственной проблематики в социальной мысли произошел только в 1970-е годы, причем начался он не в социологии, а в социальной географии, философии и литературоведении. Говоря словами Мишеля Фуко, девятнадцатый век был поглощен проблематикой времени и истории, вторая же половина двадцатого века — эпоха пространства и пространственных понятий[5].

В социологию пространство в полной мере впервые вернулось лишь в работах Энтони Гидденса[6], который ввел его в качестве структурирующего фактора в обыденной жизни социальных деятелей, а также задался вопросом о том, как регионы и места создаются повседневными действиями. Однако для социологии Гидденса идея мобильности оказалась по большому счету малорелевантной, в особенности для его трактовки глобализации, которая у него предстает в первую очередь процессом институциональным.

Социологический вопрос об институциональных формах глобализации — это вопрос о том, каким образом меняются с выходом на глобальный масштаб социальные институты — такие как институты социализации и поддержания и передачи традиций, семья, образование, гражданское общество. Пространство здесь вполне может уйти на второй план, приниматься просто как данность, также как за данность можно принимать, например, развитие телекоммуникаций. Именно так можно охарактеризовать работы Гидденса о глобализации: Гидденса интересует прежде всего институциональный аспект. Вообще же с начала 1990-х, начиная с работ о «третьем пути», Гидденс двигается в политологическую сторону. Это дало Джону Урри основание едко заметить, что недавняя книга именитого социолога Гидденса об изменении климата недостаточно социологична![7]

Глобализация как пространственный феномен

Итак, социологическое рассмотрение глобализации еще не означает, что пространство становится релевантным социологическим понятием. Однако земной шар — образ пространственный, а кроме того — как показывает пример с фотографиями из космоса, — в каком-то смысле чувственный, ощутимый, да еще и связанный с воображением. Чтобы прояснить проблему, уместно обратиться к Зиммелю.

Задаваясь вопросом о пространстве, Зиммель следует за Кантом и пытается решить две задачи. Во-первых, он показывает, что пространство — одна из основных форм, в которой возможно социальное, возможно общество. Точнее говоря, пространство суть формальное условие возможности социальных взаимодействий. Во-вторых, Зиммель напоминает, что пространство — форма синтеза внешних ощущений. Не случайно в «Социологии» в главе о пространственных формах содержится экскурс в социологию чувств. Это означает, что, скажем, простейший разговор между двумя людьми как социальное взаимодействие оказывается оформленным пространственно, в пространстве находятся тела собеседников, собеседники друг друга видят, слышат, находятся друг от друга на определенном расстоянии. Без такого оформления разговор представить невозможно. Точно так же, когда Зиммель рассуждает о модерне, он имеет в виду вполне определенную пространственную форму — большой город. Именно этому посвящено его знаменитое эссе о больших городах и духовной жизни — рассуждая о чувственном опыте жизни в большом городе, с суетой, движением, быстрой сменой ощущений, перегрузкой чувств, он ни много ни мало предлагает прочувствовать модерн как пространство[8]. Зиммель обратил внимание на то, что большой город — преимущественная пространственная форма модерна. Именно это сделало его де-факто основателем социологии города.

Здесь и встает вопрос о пространственных формах глобализации. В повседневной жизни обитатель глобализированного мира сталкивается не с транснациональными корпорациями, неолиберальной экономикой или индивидуализированной идентичностью. Он сталкивается прежде всего с пространственно оформленными социальными взаимодействиями. Таким образом, понятие пространства и рассмотрение пространства — один из способов связать воедино конкретные феномены повседневной жизни и абстрактно понимаемые «социальные институты». Именно с этой точки зрения могут оказаться социологически важными феномены перемещений в физическом пространстве и в реальном времени — то, что Сорокину казалось выходящим за пределы социологической науки. Мобильность — способ прояснить, что именно в пространственных феноменах релевантно для исследования социальности. Кроме того, мобильность связана со временем, так как помыслить перемещение вне времени практически невозможно.

Исследование мобильности придает рассмотрению повседневности процессуальный характер, позволяет взглянуть на современную жизнь в ее динамике. Внимание к мобильности — это внимание к дистанции, близости, границам, встречам, пересечениям. На самом элементарном уровне здесь возникает вопрос об условиях, при которых возможно соприсутствие в одном месте и в одно время людей и других объектов и феноменов. Не случайно известные географы-урбанисты Эш Амин и Найджел Трифт предлагают положить в основу «элементарной онтологии» городской жизни понятие «столкновения»[9]: любое социальное взаимодействие — как указывал еще Зиммель — предполагает, что взаимодействующие так или иначе вступают с чем-то в столкновение. Более того — и здесь следует идти дальше Зиммеля по намеченному им пути — люди тут — далеко не единственные «сталкивающиеся» объекты. Если я, например, захочу пообщаться со своим другом, живущим в Германии, и мне и ему придется вступить в столкновение с целой инфраструктурой материальных объектов — телефонами или компьютерами, подсоединенными к разветвленным сетям кабелей и коммутаторов. Даже если наши тела будут находиться в покое, между ними — разнесенными в пространстве на тысячи километров — будет передвигаться информация.

Именно в этом смысле рассматривают мобильность Бауман, Кастельс и Урри. Каждый из этих мыслителей вводит в оборот связанные с мобильностью понятия и так или иначе применяет их для социологического изучения глобализации.

В числе этих понятий — текучесть, сети, потоки, типы пространства. Собственно понятие мобильности наиболее полно разворачивает Урри. Их концепции глобализации приобретают четкую пространственную окраску и — во вполне зиммелевском смысле — оформленность. Причем в каждой из концепций эта оформленность выглядит по-разному.

Туристы и бродяги текучей современности

Сегодня Зигмунт Бауман широко известен как автор концепции текучей современности[10]. Уже из названия можно понять, что Бауман не относится к сторонникам идеи о том, что нынешнее социальное состояние суть преодоление «модерна». Напротив, он полагает, что сегодня мы наблюдаем лишь переход модерна в новое состояние при сохранении основных трендов и принципов устроения общества. Основным таким принципом он называет модернизацию — стремление к разрушению всего во имя все новых форм и институтов. В эпоху раннего, «твердого», или «тяжеловесного», модерна социальные изменения происходили по направлению слома старых массивных институтов. Им на смену приходили институты индустриального хозяйства. Апофеозом этого процесса стала фордистская модель производства, при которой капитал, средства производства и рабочие неразрывно объединены и привязаны к определенным местам.

Во второй половине двадцатого века происходит новый виток изменений: после «расплавления» институтов традиционного общества (например, сословного строя с сопутствующими ограничениями на экономическую деятельность) приходит черед уже жестких институтов модерна. Текучесть становится характеристикой повседневной жизни отдельного человека. Фордовские рабочие превращаются в «гибкую рабочую силу». Ранее тесно связанные вместе капитал, средства производства и труд оказываются рассоединены. Вместе с основными экономическими факторами рассоединяются и другие области социальной жизни, от политики (рассоединение местной власти и местных проблем с одной стороны и глобальных властвующих элит с другой) до личной идентичности (рассоединение личности и ранее массивных и стабильных референтных групп, скажем, религиозных общин). Подобные рассоединения приводят к фундаментальным трансформациям в устроении пространства и времени.

Как полагает Бауман, в основе многих таких трансформаций — технологии, которые задействуются современностью для преодоления пространства. Ранняя, «тяжелая», современность через технологии мобильности покоряет пространство: так советское государство покоряло собственную территорию через заселение северных территорий и коммунистические транспортные стройки от Беломорско-Балтийского канала до БАМа. В эпоху «легкой» современности окончательно уничтожается время — при помощи коммуникативных технологий, позволяющих заменить физическую мобильность и соприсутствие электронными. В результате пространство оказывается не то чтобы уничтоженным — скорее оно становится безразличным для многих способов взаимодействия. Так, управляющий фабрикой уже не обязан сидеть за столом на этой самой фабрике, а управлять глобальными корпорациями или небольшим онлайн-бизнесом можно через Интернет откуда угодно.

И вот здесь с пространством начинают происходить очень интересные вещи. Бауман рассуждает вполне в духе Зиммеля: для «тяжелой» современности характерно пространственное сопряжение разных элементов социальных взаимодействий на самых разных масштабах: торговля по идее требует соприсутствия в одном физическом месте продавцов и покупателей, семья привязана к дому, национальные государства управляются национальными же элитами и культивируют территориальную идентичность. Но когда в эти области проникает «текучая» современность, эти пространственные связки начинают растворяться. В первую очередь освобождаются — глобализируются — властвующие элиты. Капиталисты, то есть хозяева средств производства, превращаются в глобально мобильный класс, в «новых номадов», «туристов», свободно передвигающихся вместе со своим кошельком по всему миру. Тогда как рабочие — как традиционные синие воротнички, так и новый информационный пролетариат — оказываются не в силах сдвинуться с места и последовать за утекающим в другую точку капиталом. На самой же нижней ступени социальной стратификации оказывается глобальный андеркласс — «бродяги», такие как беженцы, которые лишены возможности где-либо закрепиться и потому вынуждены скитаться по миру.

Пространственные формы взаимодействий перестают основываться на стабильном соприсутствии и регулярных «столкновениях» в одних и тех же фиксированных местах. В результате то, что принято называть публичным пространством, пространством, в котором могут соприкасаться и взаимодействовать разные люди (взаимные «чужаки» или «незнакомцы»), выхолащивается. На смену ему приходят различные новые типы пространства, в которых различия между людьми всячески стираются или превращаются в нерелевантные — таково, например, пространство торгового центра, очищенное, превращенное в безопасное, пространство, в котором чужаков можно увидеть, никак не акцентируя их чуждость и вообще не «взаимодействуя» с ними.

Таким образом, для Баумана мобильность оказывается концептом, позволяющим ухватить фундаментальную трансформацию социального пространства в эпоху поздней современности. Его рассуждения о публичном пространстве касаются ключевого вопроса о городской жизни и о роли городов в глобализации. Однако вопросы городского пространства гораздо более прямым образом освещает Мануэль Кастельс с точки зрения идеи сетевого общества.

Социальное пространство информационного общества

Центральную роль в концепции информационной эпохи и сетевого общества, принадлежащей Мануэлю Кастельсу, занимают новые информационно-коммуникативные технологии[11]. Причем если для Баумана они в значительной мере остаются в тени общих социальных и институциональных тенденций модерна, то Кастельс выстраивает весьма подробную схему, показывая на обширных эмпирических данных, как различные виды новых коммуникаций в совокупности с институциональными изменениями, позволяющими эти коммуникации употребить, приводят к изменениям в различных сферах. Интересующие Кастельса сферы — хлеб насущный социолога: глобализированное капиталистическое хозяйство и его институциональные формы, устроение организации, занятость и социальные классы наемных работников и безработных, средства массовой коммуникации и культура, городское пространство, жизненные циклы и изменения времени, идентичность, эрозия национальных государств.

Новые коммуникационные технологии — прежде всего Интернет и мобильная связь — порождают возможности для совершенно нового оформления социальных отношений. Так, Кастельс в терминах сетевого общества изучает ту же проблему, что и Бауман, — поляризацию позднекапиталистического общества и разрушение институциональных связок между глобальными хозяйственными элитами и локальным населением, в первую очередь рабочей силой. Однако Кастельс гораздо больше внимания уделяет собственно пространственному вопросу: его интересует то, какого рода пространства делают возможным существование поляризованных классов. Он исходит из того, что пространство суть материальная основа или «оснастка» для одновременного протекания социальных практик. Больше того, Кастельс гораздо более прямо, чем Бауман (у которого тоже можно найти соответствующие суждения), выражает идею, что в позднекапиталистическом обществе пространство организует время. Иначе говоря, те новые практики и формы взаимодействия, которые нередко называют ускорением социального времени[12], возможны лишь постольку, поскольку для этих форм существует материальная, пространственная основа и инфраструктура.

В информационную эпоху существует два разных пространства — точнее, две противостоящие друг другу логики устроения пространства. Пространство потоков — пространственная логика, устраняющая расстояния, связующая воедино удаленные точки и выхолащивающая все, что находится между этими точками. В сетевом обществе власть и большинство отношений, направляющих социальные процессы, принадлежат к такому пространству. Именно так функционируют глобальный капитал и глобальные финансовые рынки. Так же протекают сегодня войны — примером чего являются действия беспилотных самолетов, управляемых операторами с территории США. Пространство мест — это логика, в которой живет большинство населения земли. В этой логике приоритет имеют места, то есть такие пространственные конфигурации, функции и смысл которых привязаны к некоторой протяженности и смежности. Так, в повседневной жизни офисного работника основными местами будут дом, офис, места отдыха, магазины. Все они будут связаны стабильными маршрутами и будут обладать предсказуемостью и относительной устойчивостью во времени. Этому человеку нелегко будет вдруг сняться с места и полететь на другой континент. Баумановские туристы и бродяги — полярные типы, обитающие соответственно в пространстве потоков и пространстве мест. Точнее, для бродяг пространство мест предстает пространством без постоянных мест — но они не могут воспользоваться властными и функциональными возможностями пространства потоков. Как точно отмечает Кастельс, между этими двумя логиками сегодня наблюдается «структурная шизофрения» — то самое рассогласование и рассоединение, которое Бауман определял как главную тенденцию текучей современности.

Надо заметить, что кастельсовское пространство потоков не функционирует совсем без мест: ведь сеть состоит не только из потоков — ребер, но и из вершин — узлов. В частности, Кастельса особенно интересуют так называемые глобальные города — города типа Нью-Йорка или Токио, в которых пересекаются сразу множество глобальных сетей. Да и информационные элиты, как выясняется, отнюдь не исчезают из пространства совсем: напротив, им требуются места для встреч и пересечений, места для отдыха, места для работы. Таковыми становятся глобальные города, в которых делают «привалы» глобальные номады. Помимо собственно глобальных городов Кастельс обращает внимание на то, что он называет совершенно новой пространственной формой информационного общества — полицентричный урбанизированный регион. Такие регионы замещают привычные большие и малые города раннего модерна: в них наблюдается одновременно децентрализация, снижение роли центра города, и региональная интеграция через транспортные и коммуникативные сети. Иконическими примерами таких ландшафтов являются Силиконовая долина и Лос-Анджелес — однако сам Кастельс в качестве главного примера рассматривает шестидесятимиллионный регион в дельте Жемчужной реки в Китае. Эта мировая мастерская (наверняка у вас прямо сейчас на расстоянии вытянутой руки есть хотя бы один предмет, произведенный там) раскинулась от Гуанчжоу до Гонконга и Макао, и единство ей придают плотные сети транспорта и коммуникаций, а не культурная идентичность или исторические центры.

Мобильность как основное понятие новой социологии

И Бауман, и Кастельс обращаются к идеям мобильности и подвижности и используют их для изучения позднекапиталистического общества. Однако наиболее доскональная проработка термина «мобильность» и связанных с ним теоретических понятий принадлежит Джону Урри. Центральным образом позднекапиталистического хозяйства для Урри оказывается турист — но это не совсем баумановский властитель мира. Быть туристом значит систематически потреблять места. Турист по определению мобилен, смысл его существования — в перемещении. Хотя, как отмечает Урри, туризм бывает разным — можно перемещаться в воображении, а можно заниматься виртуальным туризмом на экране компьютера (тогда перемещаться будет информация). Мир туриста, в котором места и их обитатели (населяющие — как сказал бы Кастельс — пространство мест) мельком проносятся мимо взгляда туриста и остаются запечатленными на фотографиях, — это мир мобильного потребления пространства. Красная площадь и Тадж-Махал потребляются туристом примерно так же, как шоколадные батончики или сладкая газировка.

В последние двенадцать лет Урри выступает с полноценной теоретической концепцией мобильности, причем представляет ее ни много ни мало как новую социологическую парадигму. Именно мобильность, пишет Урри, должна стать предметом социологии, вытеснив с этого места привычное нам «общество». В книге «Социология за пределами обществ» он исследует базовые метафоры — основные понятия, которыми пользуется социология и которые являются метафоричными в том смысле, в каком метафору понимают Лакофф и Джонсон[13]. Так, «структура», «порядок», «конфликт» — элементарные понятия, привычные для социологии со времен классиков (как то: «социальная структура», «порядок взаимодействия») — это метафоры, сопутствующие традиционной идее «общества». Но само понятие общества, как полагает Урри, сегодня только мешает исследованию социальной жизни: оно реифицирует, кристаллизует образ общества как конкретной, ограниченной, территориально определенной структуры, единицы которой принадлежат к одной национальной культуре. Это понятие появилось вслед за идеей европейского суверенного национального государства — но сегодня, в эпоху глобализации, оно оказывается неадекватным для исследования социальной жизни, в которой государственные границы хотя и не исчезают, но являются лишь одним из возможных элементов социальных процессов. Мобильность требует совершенно других метафор: сети, потоки, текучесть, каналы и, конечно, — метафора «глобуса» и глобального. Кроме того, в предмет социологии Урри прямым текстом вводит пространство, материальность и чувства. По сути Урри продолжает мысль Зиммеля, когда говорит, что социальное, социальные взаимодействия невозможны без пространственного, материального оформления. Но он идет еще дальше и вслед за акторно-сетевой теорией утверждает, что материальные объекты, а также виртуальные объекты и информация тоже вступают в социальные взаимодействия. Они являются полноправными элементами социального мира.

Говоря о мобильности, Урри указывает на необходимость исследования социального не как абстрактного, трансцендентного, внематериального феномена (каким может предстать «классовая структура немецкого общества»), но как оформленного пространственно. В такой постановке вопроса мобильность — ключевой пространственно-временной термин, причем перемещения — те самые перемещения, которые Сорокин отрицал как не релевантные чистой социологии — превращаются в тот материал, ту ткань, которую только и может изучать социологическое исследование. Продолжив и обобщив рассуждения, помимо прочих, Баумана и Ка-

стельса о глобализации, Урри обратил внимание, что глобализация как феномен — это феномен изменения в паттернах и формах мобильности. А значит, и изучать «глобализацию», «локализацию» и вообще социальный мир позднего капитализма можно лишь через мобильность. В позднейших работах Урри появляется понятие систем мобильности: организованных и упорядоченных перемещений, придающих социальной жизни оформленность и регулярность. В их основе — определенные технические способы перемещения. Так, промышленный капитализм как социальная и хозяйственная эпоха оказывается в полной мере возможным только тогда, когда изобретение железных дорог позволило преодолеть дистанции и создать условия для регулярных перемещений грузов на большие расстояния. А двадцатый век — это эпоха, когда, как утверждает Урри, вся социальная и хозяйственная жизнь по всему миру оказалась подчинена автомобильности. Так, образ жизни в американской субурбии порожден автомобильностью и соответствующей инфраструктурой — но он в свою очередь породил беспрецедентные способы и объемы потребления товаров, а также главного ресурса системы автомобильности — нефти. Определенные паттерны и способы мобильности порождают облик пространства (ту же субурбию — или же семьдесят лет строившуюся под общественный транспорт Москву) и оформляют социальные взаимодействия (чтобы провести вечер с семьей, нынешним горожанам нужно приехать туда, где эта самая семья собирается — будь то маленькая кухня или дорогой ресторан).

Исчезает ли общество?

Несколько лет назад Александр Гофман проницательно заметил, что многие современные социологические теории грешат эпифеноменализмом, то есть, разрабатывая «сверхиндивидуализированные концепции человека в социологии», они превращают социальную реальность в эпифеномен[14]. Общество исчезает, растворяется, и на его месте остаются лишь отдельные действующие индивиды, поведение которых не складывается ни в какие цельные объекты. В числе основных адресатов этой критики числится Джон Урри со своей «Социологией за пределами обществ».

Действительно, на первый взгляд и Бауман с его «текучестью», и Кастельс с «пространством потоков», и Урри с «мобильностями» рисуют картину мира, в которой то, что Дюркгейм называл «социальными фактами», растворяется в постмодернистском эфире. Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что мобильность — в особенности в свете теоретических разработок Урри — вовсе не предполагает полного растворения всего и вся. Скорее наоборот. И не случайно в книге Урри заявляет, что «такая вещь как общество существует»[15]. Более того, здесь нет никакого противоречия. Ключом к разрешению этого парадокса является пространство и его материальность.

Возьмем такое простое повседневное социальное взаимодействие, как разговор по мобильному телефону. Оно становится возможным лишь при условии, что все элементы распределенной сети отношений находятся в рабочем состоянии. Мобильные телефоны требуют для работы сотовых вышек, передатчики сигнала требуют электроэнергии, выработка электроэнергии требует топлива. Как только мы начинаем разворачивать эту сеть отношений, мы немедленно обнаруживаем, что за элементарным социальным взаимодействием в информационной эпохе стоят массивные инфраструктуры, стоит определенным образом сконфигурированное пространство, масштабы которого намного превышают феноменологические масштабы мест, в которых обитают наши собеседники. Хотя многие из этих инфраструктур и выстраиваются по принципам текучести Баумана, пространство никуда не исчезает. Более того, перемещения людей, объектов и информации отнюдь не являются случайными, большинство из них вполне предсказуемы и упорядоченны. Глобальные властвующие элиты Баумана столь же зависимы от инфраструктуры аэропортов и автобанов, как зависел рабочий классической индустриальной эпохи от стен и крыши фабричного здания. А может быть, и в большей мере, как показал в 2010 году случай с извержением вулкана Эйяфьятлайокудль в Исландии, на недели парализовавший мировое авиасообщение.

На все эти доводы можно было бы возразить, что мы имеем дело с банальным технологическим или пространственным детерминизмом: все дело в новых технологиях. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что техника, как и пространство, лишь следует за социальной реальностью. Ярким образом это проявляется в работах Мануэля Кастельса: одним из толчков для его концепции информационной эпохи стало то, что, несмотря на предсказания энтузиастов-футурологов и писателей-фантастов, города — с их толпами, загрязнением, скученностью, оторванностью от «природы» — вовсе не спешат исчезать с лица земли. Напротив, с середины двадцатого века в мире наблюдается беспрецедентная волна урбанизации, а обитатели пространства потоков почему-то предпочитают останавливаться на привал в наиболее урбанизированных узлах глобальных сетей.

Тут-то и раскрывается сила социального. Не отдельные изолированные действия социальных солипсистов — но социальные взаимодействия требуют пространственного оформления, «тащат» его за собой, приводят в движение тела и машинерию систем мобильности. Туризм на диване «запускает» потоки информации в компьютерных сетях — как их сегодня запускает и «реальный» туризм, требующий онлайн-трансляции процесса в виде сообщений, «статусов» и фотографий в социальных сетях. Более того — оказывается, что системы и порядки мобильности по отношению к отдельно взятому индивиду обладают принудительной силой в лучших традициях дюркгеймовских социальных фактов. Об этом прекрасно написал Бауман в «Текучей современности»: создав красочный образ «туристов», людей, которые могут позволить себе перемещаться и населять кастельсовское пространство потоков, он тут же добавляет, что предоставленная текучей современностью свобода де-юре, свобода «от», вовсе не сопровождается автоматически свободой де-факто, свободой «для». Отсюда и характерные для эпохи позднего капитализма беспокойства, отсюда и неотвратимая тяга к потреблению и к мобильности. При ближайшем рассмотрении глобальные номады столь же неспособны остановиться, как и маргинализированные «бродяги». Элементарная пространственная задача — необходимость соприсутствия, встречи, столкновения — приводит в движение всю махину мобильности.

Когда туман «постмодерна», нависший над социальной жизнью двадцать первого века, немного рассеивается, оказывается, что из всей этой текучести и подвижности начинают проступать контуры пространства и пространственных форм социальных взаимодействий и процессов. Мобильность оказывается концептуальным средством, пригодным для того, чтобы эти формы распознать и отследить. Конечно, работы Баумана, Кастельса и Урри по-разному расставляют акценты. Можно сказать, что Бауман больше всего интересуется последствиями новых социальных форм, их содержанием, тем, что наполняет пространства глобализации. Кастельс обращается к потокам и прослеживает их направления и конфигурации. Урри же ищет способы описать те русла, в которых эти потоки протекают. Однако эти концепции объединяет пристальное внимание к пространству глобализации — и к тому, как в пространстве глобализации рождается не видная на первый взгляд и, быть может, не всегда доступная опыту упорядоченность и массивность социальности. Плывущему по реке листу может казаться, что вокруг него — сплошной хаос, вихрь воды. Однако сама река, раз пробив себе русло, оказывается весьма устойчиво лежащей в этом русле.