Ветеран

Он жив еще. И нас переживет. Полноватый дед, кругловатый, такой масляный. И улыбается, улыбается. Никаких тебе болезней-немощей — ему 83.

Отвоевался он за три месяца. В блиндаж попала бомба — было девять человек, осталось трое. Его ранило осколками: под глазом, в грудину и запястье. Они там и сидят, осколки эти. Его перевязали и отправили в госпиталь пехом — из Велижа в Торопец. У кого с ногами — того везли, а он шел четыре дня. По пути пункты питания. А пришел в Торопец и в госпиталь не пошел: всегото час на поезде и три километра до дома. Деревня Плаужница, «там батька с мамкой. Был месяц май, шестое число как раз. И вот они: Митя, побудь, молочком напейся». Он просрочил три дня, не отметился, и за эти три дня — трибунал, штрафная рота. А он не хотел. Ему не было восемнадцати. А все потому его забрали, что документы были переправлены — добавили два года к возрасту. А потому переправлены, чтобы взяли на работу, когда еще не было четырнадцати, на железную дорогу. На работу пошел, потому что четыре класса кончил — что делать? Четырехлетка была в соседней деревне, а десятилетка в десяти километрах.

Хоть батька с мамкой и не шибко грамотные были, но понимали: в 42-м уже и в оккупации побывали, пусть совсем недолго, пусть немцев, считай, в глаза не видели — в их деревне не стояли, а за все дела никак не погладят. И спрятали мальца.

Вырыл он себе нору под амбаром и просидел 49 лет.

Про те 49 лет что он может рассказать? Что сидел с коптилкой, что потом гасла она, воздуху мало, что мыши одёжу проели. Еще говорит, что букву «Р» — «ры» — сначала помнил, а потом забыл. — «А что, был бы свет, почитал бы хоть?» — «А слушай, не охотник я читать».

Вот и все, что про себя. Но про других бормочет: «Батька газету местную выписывал, сказывал, в газете про одного писали, что вышел он, и ему даже пенсию отхлопотали. И пошел он в церкву. Поп его исповедал и не доказал на него (не донес). И попа за то отправили в дальние края, а про самого и не писали.

Батя вначале на железной дороге работал, матка престарелая — не работала. Когда они померли, осталась одна сестра. Она в карьере работала. В школу нисколь не ходила, только расписываться могла. Радио было, но мало слуху. Вышел я, страшновато было. Деревенские хорошо ко мне. Кривоусова — Ёный муж председатель военного трибунала был — сказала мне: раньше бы обратился, муж помог бы.

Я уже на воле был, после меня один обнаружился. На чердаке труба отдельная от него была. Писали, что его допрашивали — какой царь у нас? ин не знал. Еще батька с сыном скрывались. Сын — гармонист и на гулянку отлучался, и назначена свадьба была. Лесник стопишок нашел и стал доказывать. Стали ту тропку искать — нашли. Батька говорит: вали все на меня. А все равно дали двоим по восемь лет. А еще мамка у одного за деверя выходила. Свадебные песни заиграли, и ён не вытерпел — запел, так и обнаружился из своего тайника. Восемь лет было дадено. Под амнистию попал, освободился. В Поспелом трое скрывались. Фулиганили: овец, телят крали. В Спиридово к девкам ходили, а окоп был, где Танюхин футор. И еще были Ипат, Гриша, Женька, Сашка, Колька — во всех мужиков винтовки были. Которые с винтовками с войны и говорят: давай теленка за винтовку. Смелей нет, как с сястры взять. И отдал теленка за винтовку. Двоих расстреляли. Ипат и Гриша в штрафную роту попали, но остались живы. Гриша в Торопце живет, ай помер уже…» Справный такой дед, сытый. Богатая родня его взяла…

«Сидевши, думал: хоть бы какой годик по земле потоптать. Весь мир построен против одного мене. Люди там, а я там». Вот и вся жизнь.