Философия гендера (Женщины, познание и реальность: Исследования по феминистской философии; Дэвид Гилмор. Становление мужественности: культурные концепты маскулинности)

Женщины, познание и реальность: Исследования по феминистской философии / Пер. с англ. О. В. Дворкиной. М.: РОССПЭН, 2005. 440 с.

Дэвид Гилмор. Становление мужественности: культурные концепты маскулинности / Пер. с англ. А. А Казанкова. М.: РОССПЭН, 2005. 264 с.

Название сборника «Женщины, познание и реальность…» ясно говорит о содержании книги: очевидно, ее читателя ждет знакомство с новейшими достижениями феминистского направления философии (по аналогии с позитивистской философией или экзистенциализмом). Оглавление также не предвещает ничего неожиданного: семь частей сборника озаглавлены в соответствии с разделами философии, которые составители называют традиционными, — методология, метафизика, теория познания, философия науки, философия языка, философия мышления и философия религии. Правда — объясняют составители такую уступку академической дисциплине, — разбиение осуществлено только для того, чтобы помочь новичкам освоиться в мире феминистского мышления. А это, сказано уже во введении, непросто, поскольку «философыфеминисты кардинально меняют сами области философии» (кстати, авторы сборника вряд ли сочли бы корректным перевод английского “feminists” русским словом мужского рода, тем более что среди них нет мужчин). Более того, они «опираются на наследие как феминизма, так и философии», иными словами — отделяют себя не только от «андроцентричных» философских направлений, но и от философии вообще как «мужской» научной дисциплины, «мужского» занятия. Таким образом, словосочетание «феминистская философия» приходится считать оксюмороном, ведь слово «философия», по убеждению феминистов, содержит внутреннюю паразитирующую отсылку к «мужскому».

Все же, за неимением лучшего, авторам книги приходится пользоваться словом «философия» в его привычном для обывателя, не обремененном феминистским подтекстом значении — система взглядов на мир и человека. Прежде чем приступить к изложению феминистской философии, читателя знакомят с ее важнейшими особенностями. Их три: во-первых, определяющим во всех областях философии признается гендерный фактор; во-вторых, теория в феминистских исследованиях неотделима от практики — философам-феминистам интересен прежде всего смысл конкретной человеческой (женской) жизни; в-третьих, традиционный философский дискурс часто не удовлетворяет феминистов — отсюда необычная манера интерпретации философских проблем.

Отношения женщин и философов в историческом контексте исследует Ж. Ллойд (глава «Человек рациональный»). Она подробно показывает, как с течением времени понятие «разума» теряло гендерную нейтральность, а в XVII веке получило логическое андроцентричное развитие в концепции «рациональности» (связанной в первую очередь с именем Декарта). Именно в XVII веке родилась новая методология процесса познания, в которой приоритет отдавался окончательному отделению умозрительного от чувственного. Тогда же, утверждает Ллойд, сформировалось представление о неполноценности женщин, будто бы не способных научиться рациональному мышлению, очищать свой ratio от эмоций и грез. Исключение из сферы разума, констатирует автор, привело и к исключению женщин из сферы власти.

Взгляд на философию как на «мужское изобретение» пытается обосновать Сюзан Шервин («Методология философии и методология феминизма: проблемы совместимости»). Написать эту работу ее побудил отказ Ассоциации канадских философов опубликовать исследование Шервин о феминистской этике. Автора обвинили в некомпетентности; сама Шервин увидела в отказе другую причину — фундаментальные расхождения феминистского и философского методов. И это закономерно, заявляет она. Ведь среди философов прошлого нет женщин, их сочинения пестрят женоненавистническими высказываниями. В традиционной западной философии общепризнанным стал метод Декарта — от универсалий к частностям, тогда как женщинам больше подходит сократовский — от частного к общему. Женщины не притязают на объективность своих высказываний, для них предубежденность не порок. Наконец, феминизм — это пробуждение сознания, его цель — практика, политические изменения. Между тем для традиционной философии, ограничивающейся объяснением реальности, логика аргументации важнее полезности тезисов.

Это неожиданное противопоставление несопоставимого — феминисты против философов, логика против пользы — типично для большинства авторов сборника. Для феминистов разрушение привычных мыслительных рядов становится одним из приемов критического анализа традиционной философии. Правда, заканчивается статья С. Шервин примиряющим призывом: феминисты должны научиться выражать свои мысли языком, понятным философам.

Проблема методологии интересует и Дж. Моултон («Парадигма философии: метод соперничества»). Она рассматривает так называемую парадигму соперничества, тем самым подчеркивая определяющую роль метода жесткого противопоставления идей для всей андроцентричной философии. Задача исследователя, использующего этот метод, — выдвинуть какую-либо гипотезу и попытаться доказать ее «от противного», т. е., подбирая контрпримеры или прямо противоположную идею, показать, что они несостоятельны. Моултон считает господствующую парадигму недостаточно продуктивной, потому что «силы философов расходуются на доказательство существования тех или иных сущностей, а до исследования их природы дело не доходит». Что же предлагает автор? Не исследовать контраргументы, а, во-первых, анализировать то, как идея соотносится с более широкой системой идей, во-вторых, использовать в поисках истины все разнообразие человеческого опыта. Говоря проще: зачем, например, тратить силы на споры о существовании бога, если одним вера помогает жить, а в жизни других не играет никакой роли? Вполне предсказуемое предложение для феминиста, т. е. нефилософа.

Метод соперничества Дж. Моултон связывает с мужским стилем ведения дел, ведь в современном мире агрессия соотносится с такими понятиями, как деятельность, власть, авторитет, компетенция, эффективность. Моултон критикует эти положения сразу с двух позиций. С одной стороны, она пытается показать, что агрессия вовсе не тождественна компетентности. С другой — и это уже дань постоянной борьбе феминистов с гендерными стереотипами — возражает против утверждения, что агрессия «естественна» для мужчин и «неестественна» для женщин.

Проблема гендерных стереотипов настолько занимает феминистов, что редкая статья обходится без упоминания устоявшихся (и поэтому неправильных) представлений о «мужском» и «женском». Однако часто именно выбор темы косвенным образом подтверждает реальность этих стереотипов. Так, Элисон М. Джаггар посвятила свое исследование проблеме эмоций («Любовь и знание: эмоции в феминистской эпистемологии»). Она обращается к современной теории о когнитивной и аффективной составляющих эмоции. Эмоции не мешают получать знания, а, напротив, помогают — вот основная мысль работы. Но между строк легко читается другая идея: реабилитация женщины как познающего субъекта. Безликий стереотип «женщины более эмоциональны, чем мужчины» превращается, таким образом, в «я считаю женщин более эмоциональными, и это хорошо!» Стереотип не исчезает, он просто приобретает другой смысл.

Более интересной представляется теория Э. Джаггар о социально детерминированных эмоциях. Автор рассматривает эмоции как социальный продукт. Общество предписывает мужчинам и женщинам испытывать те или иные эмоции. Отсюда деление на традиционно допустимые и «незаконные» эмоции. Например, в современном обществе, где нормой считается «раскованность», становящаяся зачастую латентной формой иерархического подавления, неловкость или испуг женщины, которая услышала шутку с сексуальным подтекстом, может, по Джаггар, стать такой «незаконной» эмоцией, подрывающей эту норму и тем самым способствующей появлению новых идей, развитию критической социальной теории.

Наибольший потенциал, считают авторы сборника, имеет феминистская критика традиционных представлений о науке. Эвелин Келлер («Феминизм и наука»), используя психоаналитические теории, показывает связь между мужским типом мышления и стремлением то к господству над природой, то к единению с ней. Мужчина ассоциируется с объективностью и компетентностью. Компетентность в свою очередь часто (но не обязательно) приводит к воинственной автономности, а от нее — к господству. Неудивительно, замечает Келлер, что в трудах философов природа часто предстает в образе женщины. Напрашивается «экологический» вывод: к агрессивному обращению с природой подталкивает фаллоцентричная психология.

Феминистская критика науки в ее радикальном варианте пытается привлечь внимание не только к подавляющему численному преобладанию мужчин в научной сфере, но и к важнейшему следствию этой диспропорции — предвзятости в выборе тем и материала научных исследований. Особенно заметно это в медицине. Так, долгое время не уделялось должного внимания проблеме контрацепции, а пробы на животных (чаще всего это были крысы) проводились на животных мужского пола, т. е. очевидно негласное допущение, что самцы представляют весь род. Гендерная логика, по мнению Келлер, способна повлиять и на выбор научной теории. Она вспоминает о борьбе двух концепций строения клетки — иерархической и неиерархической. Научное сообщество вполне предсказуемо выбрало иерархически ориентированную гипотезу. Конечно, признает Келлер, примеров подобных предубеждений выявлено немного — их еще предстоит найти.

Проблема влияния гендера на стиль и содержание научной деятельности стала основной и в статье Хелен Лонгино «Возможно ли существование феминистской науки?». По ее мнению, именно гендером определяется когнитивный темперамент исследователя. Но не только он. Лонгино, как и Келлер, склонна считать, что ценностные установки, обусловленные гендером, отражаются в научных предпочтениях исследователей. Так, рассматривая гипотезу о решающем влиянии гонадных гормонов на формирование мозга зародыша (так называемой линейной модели), она заявляет, что эта «объективистская» теория никогда не будет центральной для ученых-феминистов. Лонгино выдвигает другую гипотезу, учитывающую воздействие исторических и психологических факторов. В основе этой гипотезы лежит один из главных принципов феминистских исследований — «утверждение позитивного смысла субъективного опыта», т. е. правомерности желания ученого интерпретировать факты так, как это ему диктуют опыт и убеждения.

В предисловии авторы книги извинились перед коллегами-феминистами за то, что они пошли на компромисс с традицией, озаглавив части так, как это принято у философов. Компромисса не получилось. И само деление, и названия частей весьма условны, а содержание глав не всегда связано с этими названиями. Более того, в большинстве случаев главы можно смело менять местами — композиция сборника от этого не пострадает.

Главной целью книги было знакомство читателей с феминистской метафизикой и феминистской теорией познания — ведь феминисты занимаются в основном исследованием этических и социально-политических проблем. По замыслу составителей, рассмотрение фундаментальных для философии вопросов онтологии и эпистемологии, без чего нельзя сформулировать феминистский взгляд на мир, и должно было стать стержнем сборника. Этого не произошло. Конечно, мы узнали о том, что феминисты отвергают традиционные дихотомии — дух/материя, душа/тело, я/другой, теория/практика и т. п., — но дальше критики дуализма «мужской» философии авторы статей не пошли. Исключением (но лишь в определенной мере) можно считать статью К. Уитбек «Другая реальность: феминистская онтология». Она призывает отказаться от онтологической модели, основанной на оппозиции, предлагая в качестве основы принцип дифференциации. Оппозиция «я/другой» заменяется отношением «я/другой». Однако и эту онтологическую модель автор представляет в категориях этики.

Если говорить о связи феминизма с современной западной философией, то сразу бросается в глаза стилистическая перекличка нескольких работ с постмодернистским дискурсом. Но это только внешнее сходство, которое вряд ли способно сформировать у читателя ясное представление о феминистской модели мироздания. Подробно отношения феминизма и постмодернизма рассматривает Дж. Ален («Женщины, порождающие женщин: разрушение главных софизмов»). Автор анализирует основные положения постмодернизма на предмет их соответствия феминистским принципам. А идей, полностью соответствующих принципам феминизма, в традиционной андроцентричной философии быть не может — по определению. Поэтому странным кажется намерение состави телей сборника «направить философию на путь истинный», если ясно a priori — спасать-то нечего.

Наиболее целостное ви.дение мира с гендерных позиций представлено в исследовании Джудит Батлер, возвращающем нас к истокам феминизма «Присвоение телом гендера: философский вклад Симоны де Бовуар». По мнению Батлер, работы французской писательницы о гендерной идентичности и самоопределении до сих пор не оценены по достоинству. Симоне де Бовуар принадлежит основополагающая формулировка различия между полом и гендером («женщиной не рождаются, а становятся»), развивающая концепцию Мерло-Понти, согласно которой тело человека — не природный факт, а исторический конструкт. Батлер пытается ответить на вопросы, вытекающие из этой формулировки и, безусловно, значимые для развития современной философии: как следует понимать «становление» и кто является субъектом становления, а также — в чем смысл гендера, обретаемого в ходе этого становления, и его существования в мире, где гендерные отношения строго закреплены. Анализ отношений гендера и пола приводит Батлер к интересному выводу: согласно Симоне де Бовуар, гендер женщины следует понимать как результат выбора, обусловленного культурой, — ей приходится выбирать «худшую возможность».

* * *

Книга Дэвида Гилмора «Становление мужественности: культурные концепты маскулинности» появилась на волне феминистской литературы о природе женственности. Эти работы значительно обогатили наше понимание женских социальных и психологических ролей, в то время как мужественности, ее социокультурной интерпретации внимания практически не уделялось. В современной науке не существует целостной концепции маскулинности как культурной категории. Именно этот пробел и решил восполнить Д. Гилмор. Его книга посвящена культурным конструктам и стереотипам, связанным с полом, — тому, что такое «быть мужчиной» в различных культурах.

К сожалению, в полной мере оценить научные достоинства работы Гилмора мешает качество ее русской версии: оно ниже всякой критики. Текст представляет собой практически сплошную кальку английского оригинала. Языковые приобретения последних десятилетий — «кросс-культурный», «кросс-кузенный», «паттерн» - безусловно, облегчили переводчику задачу, но ему удалось и самому обогатить русский язык, оставив без перевода слово «lineage». Не обошлось и без «обычных» для наукообразного стиля слов «доминация», «дизруптивный», «комплементарный». Причем калькировались не только слова, но и их сочетаемость, строение фраз. Вот один из «безобидных» примеров: «Целостность вариаций в представлениях о мужественности пересекает границы культур» (с. 17). Или: «Эта императивная триада появляется в варьирующих пропорциях, но достаточно часто, чтобы предположить, что мужественность это ответ на структурные и психологические дефициты» (с. 228).

Однако вернемся к идейному слою книги Д. Гилмора, скрытому, но все же угадываемому за невнятным русским текстом. В основе исследования лежит концепция истинной мужественности, которая, по мнению Гилмора (и многих его предшественников), отличается от простой анатомической принадлежности к мужскому полу. В большинстве культур мужественность — это статус, который достигается путем суровых испытаний. Представления о возмужании как о рубеже, который можно перейти только после жестокого обряда инициации, мы находим на всех уровнях социального и культурного развития, на всех континентах, как у воинственных, так и у миролюбивых народов. Гилмор собрал и подверг анализу огромный массив данных. Он рассматривает все атрибуты мужественности, известные современной антропологии. При этом исследуются не только явные культы мужественности — обряды инициации племен Африки и Америки или «мачистский» стиль жизни народов Средиземноморья, — но и сублимированные идеи маскулинности, воплощенные, например, в образах героев вестернов, столь важных для англо-американской традиции.

Ясно, делает вывод Гилмор, что культы мужественности неразрывно связаны с качествами, необходимыми для выполнения традиционной мужской роли, — твердостью духа и самодисциплиной. Мужчинам, в силу их физических особенностей, обычно поручают «опасные» работы. А в эгалитарных сообществах единственным средством принуждения для них может стать идеология, расценивающая потерю мужского статуса как худшее из наказаний.

Конечно, есть исключения — общества, в которых групповой стратегией выживания стало бегство, уход от конфронтации с силами природы и врагами. Таково, например, коренное население Таити или малазийское племя семаев. В этих обществах гендерным различиям не придается никакого значения. Но исключения, считает Гилмор, все равно вписываются в глобальный маскулинный код: мачизм — на одном полюсе этого конти нуума, семаи и таитяне — на противоположном, китайцы, японцы, американцы — где-то в середине.

Теоретическая основа исследования Гилмора — это, в первую очередь, неофрейдизм. Он видит в обретении маскулинности отделение от матери, осознание мальчиком себя как автономной личности. Маскулинному статусу мужчины все время угрожает желание вернуться к симбиотическому единству с матерью. Поэтому систему образов возмужания Гилмор, вслед за неофрейдистами, понимает как построение психологической защиты от вечной незрелости, комплекса Питера Пэна. Выводы Гилмора о психологической природе культа мужественности не новы, но исследователь ими не ограничивается. Его интересует связь психологических факторов с социально-экономическими. Он настаивает на том, что гендерные идеологии необходимо признать социальным фактом. В рамках этой (по определению автора, функционально-диалектической) модели назначение идеалов мужественности — обеспечить преемственность общественного устройства и интеграцию мужчин в социум. Американский исследователь находит в своем методе некоторое сходство с марксизмом. Поясняя свою мысль, он обращается к работе Маркса «Критика Готской программы» (1891), которая содержит определение стоимости. Гилмор выводит из этого определения концепцию культурной стоимости. Он считает, что «культура есть не что иное, как сумма работы (физической и умственной), человеческих усилий, постоянно воспроизводящих условия своего возрождения. Идеалы мужественности заставляют мужчин преодолевать врожденную инертность и страхи и “работать”» (с.233).

Когда работа над книгой только начиналась и шел сбор данных, ее автор ожидал, что исследование, скорее всего, подтвердит стереотипы о пассивности и заботливости женщин и о себялюбии и равнодушии мужчин. Но этого не произошло. Среди критериев мужественности автор обнаружил щедрость и бескорыстие, доходящие до жертвенности. Мы убедились в том, что во многих культурах настоящий мужчина — это тот, кто дает больше, чем получает, тот, кто служит другим. Следовательно, мужественность — это своего рода кормление. Мужчины питают общество, проливая кровь, пот и семя. Однако личностные качества, необходимые для выполнения мужской роли, парадоксальным образом противоположны тем, что мы привыкли отождествлять с функциями кормления. Важно также и то, что исследование Гилмора не подтверждает теорий о врожденной мужской агрессивности, подкрепляя таким образом выводы многих ученых-феминистов.

Философские заключения Дэвида Гилмора не составляют сенсации, в чем он сам охотно признается, отмечая, что многие авторы (в том числе и далекие от науки) высказывали сходные мысли относительно природы мужественности. В сущности, его книга — это «реабилитация» мужчин. Но в чьих глазах? Ведь образ мужчины-кормильца давно и прочно обосновался в сознании обычных граждан, вне зависимости от их пола, возраста, национальной и религиозной принадлежности. Единственная группа лиц, которая в этом сомневается, — феминисты. Именно им, по всей видимости, и адресована книга в ее философской части. А рядового читателя, вероятно, больше заинтересуют собственно антропологические наблюдения и выводы автора, его остроумные объяснения экзотических обрядов, тонкий анализ особенностей мужской психологии в разных концах земного шара. К счастью, антропологического и психологического материала в исследовании Гилмора больше, чем философских обобщений.