Российский ландшафт против волюнтаризма власти

Три этюда о прошлом и на злобу дня Очередное воцарение на российский престол — всегда переворот. Вступив во владение Россией, новый хозяин переделывает страну исключительно по своему вкусу. Доктрина и стратегия самодержца объявляются единственно правильными, насаждаются принудительно, но быстро выхолащиваются, становятся всего лишь формой, имитацией, ритуалом. Инфантильный менталитет не привык к выбору, сравнениям, компромиссам.

Псевдоразвитие нашей страны лишено эволюционной преемственности. Наступающие новации обычно неожиданны, не вытекают из предыдущих состояний, не согласованы, хаотичны, разрушительны. Так называемые реформы начинаются как широковещательные кампании, но вскоре увязают в болоте реальности; они забываются, словно для того, чтобы следующее поколение могло начать то же заново. Одни и те же или аналогичные социальные институты возникают и ликвидируются неоднократно.

Умудренный опытом чиновник — покорный слуга и лукавый раб — не выступает против новой барской затеи, а только благодарит и кланяется, небезосновательно надеясь, что пронесет и на этот раз, обойдется как-нибудь и получится, как всегда. Правители и реформы проходят, Россия остается при своих прежних нерешенных задачах; а они у нас в 2005 году почти те же, что и в 1905 году.

Не столько энергия «бунта, бессмысленного и беспощадного», сколько глухое, уходящее как электроток в землю, постоянное уклончивое, бездейственное, пассивное сопротивление произволу и самодурству преобразовывалось и накапливалось в окружающей людей материально-пространственной среде. Становится удобным в некотором специфическом и профессиональном контексте рассуждать о консерватизме и сопротивлении не самих «российско-подданных» (поскольку они безгласны и не организованы), а вмещающего ландшафта, который то горой стоит против волюнтаристских реформ как защитник виртуозно выживающих масс, то мстит людям за их глупость и страдает вместе с ними.

Вода и суша против царизма и большевизма

Петру Великому было угодно, чтобы новая столица, построенная в устьях Невы, походила на полюбившуюся ему Голландию. Венценосный самодур приказал срубить березу, на которой местные финны отмечали уровень наводнений, и стал приучать горожан пользоваться лодками. Только зимой на несколько месяцев лед дополнял и заменял сушу; и даже спустя многие годы, в 1895–1896 годах, первая трамвайная линия проходила по льду Невы.

Дерзновенное попрание Медным Всадником законов природы не осталось не отмщенным. Петербургу угрожают наводнения, загрязнения Невской губы и подъем уровня Мирового океана то ли от естественных колебаний, то ли от не доказанного пока глобального антропогенного потепления климата.

Ландшафт всей Северо-Западной Европы еще недостаточно стабилизировался после недавнего (8–12 тыс. лет назад) Скандинавского материкового оледенения. С головокружительной (по меркам геологов) скоростью (около 1 см в год) поднимает голову и распрямляет спину освободившаяся ото льда Фенноскандия. Во времена фараона Хеопса Балтийского моря в знакомых нам очертаниях еще не было; на его месте (и на месте старого Петербурга) плескалось более обширное и соленое Литториновое море. На глазах у людей в качестве реки, а не пролива, возникла Нева. Средневековый Выборг был основан у водного выхода из Сайменско-Ладожской озерной системы в Балтику, а сегодня только ушлые туристы перетаскивают там байдарки из озера в озеро.

Неотвратимо разрушается навязанное Ленинграду метро-бомбоубежище московского типа. Многие проспекты стали желобами для смога, каналами для холодных, влажных, грязных ветров, истирающих постройки песком и пылью. Петербург захлебывается в своих отбросах. Все новые очистные сооружения и защитные дамбы создаются на деньги, вымогаемые у потомков «убогого чухонца». В сетях «европейских» и «федеральных» автодорог на эстакадах и в кольце новорусских пентхаузов и неоимперских резиденций будущее антикварного города-призрака, поддерживаемого, как мумия в мавзолее, весьма проблематично[1].

У подножия кремлей и соборов почти во всех русских городах расстилались заливные луга, украшенные стогами и стадами. И даже в Москве до самой революции 1917 года коровы с Поварской улицы паслись на лугах реки Пресни, а с Большой Калужской — на месте нынешнего парка имени Горького. В эпоху индустриальных методов строительства на соблазнительно ровные речные поймы шагнули жилые микрорайоны и обширные промзоны. На их окраины наползли садовые участки и, в последнее время, коттеджные поселки. Зарегулированные реки лишились плодоносного пойменного режима, но защищающие от половодий устройства обветшали и стали ненадежными. Ежегодные катастрофические наводнения стали уже привычными. Россия, выросшая на равнине и распластавшаяся по суше, не сумела разумно распорядиться и морскими берегами. После того как коренные жители черноморского побережья (крымские татары, греки, армяне, адыги) были оттуда в разное время (ХVIII–ХХ века) выселены, вместо ступенчатых жилищ, насаженных на выпуклые склоны, появились заимствованные с Русской равнины дома в форме параллелепипедов. Для их размещения вырезаются горизонтальные площадки и устраиваются террасы, а все готовые и сравнительно ровные, пологие места, кажущиеся удобными для дворцов и многоэтажных коробок, находятся на дне долин и на конусах выноса, т. е. на путях водных и грязекаменных потоков.

В наши дни особенно быстро разрушается все, что построено наспех, по типовым проектам, вопреки местным народным традициям, — в горах, на берегах, в поймах, на болотах, в тундре, зоне вечной мерзлоты. Создается впечатление, что с этими видами ландшафта россияне обращаться не научились (или разучились), занимают их напрасно, бесполезно, зря портят окружающую природу и свое здоровье.

Что касается горной местности, то из всех европейских высокогорий под властью Москвы остался только северный склон Большого Кавказа, а это и есть самая проблемная территория в Российской Федерации. СССР упустил возможность своевременно пересечь Кавказский хребет длинными транспортными туннелями. Помешали этнополитические интриги в советском руководстве — на Северном Кавказе опасались усиления Грузии. Ныне действующие транскавказские автодороги находятся в плачевном состоянии. Лавины и сели, обвалы и оползни собирают урожай из человеческих жертв.

Нельзя не вспомнить и эпоху маниакального увлечения добычей торфа. Для этого в ленинско-сталинское время, а также для псевдомелиораций при Л. И. Брежневе большинство болот в средней полосе России было уничтожено или испорчено. В 1972-м и 2002 годах Москва задыхалась в дыму горящих торфяников.

Из крупных «наездов» советской власти на ландшафт положительно можно оценить «Великий Сталинский» (по происхождению — Докучаевский) «план преобразования природы». Геометрически правильная сеть лесных полос, мало считающихся с рельефом местности и разделивших гигантские поля (до 500 га), не защитила от суховеев и не повысила сколько-нибудь существенно урожайность, но все же обогатила флору и фауну, украсила пейзаж, дала людям места отдыха и прогулок, сбора грибов и ягод, неузнаваемо изменила весь облик лесостепи и бывшей степи, а главное — доказала, что благотворные преобразования ландшафта на огромных площадях вполне возможны. Научная теория полезащитных лесополос была разработана вдогонку свершившимся деяниям и осталась без применения, как и вся отечественная географическая наука о ландшафте[2].

Поля и леса против Столыпина и Гайдара

Сельский ландшафт средней полосы России, выраженный прежде всего контурами полей и лесов, сформировался в основном за столетие классического крепостного права (1762–1861) благодаря известной автономии помещиков («вольности дворянства»). В дальнейшем всякое радикальное изменение сельской местности вызывалось не ее саморазвитием, а вмешательством государства, преследовавшего свои цели, чуждые и не понятные крестьянским массам. Вот уже полтора века все, что происходит в деревне, воспринимается ее коренными жителями как почти непрерывное стихийное бедствие, развязанное какими-то дураками и злодеями, которые засели в бюрократическом аппарате и мешают хорошему царю, вождю, президенту обратить взоры к настоящим нуждам народа[3].

В начале ХХ века бесцеремонно сломать сельский ландшафт попытались в ходе земельной реформы П. А. Столыпина. Национал-патриоты любят Столыпина за великодержавие и связи с черносотенцами, а неолибералы-западники за развязывание у крестьянина здорового экономического индивидуализма. Парадоксально, что этого министра поднимают на щит сегодняшние славянофилы, хотя его землеустройство было переносом западного опыта (правда, не из далекой Америки, а с западных окраин Российской империи, где данный государст венный деятель некоторое время занимал высокие посты), но, конечно же, широко учитывались и западноевропейские достижения. В каком-то смысле П. А. Столыпин был предшественником и аналогом Е. Т. Гайдара. К тому же у обоих деятелей реформы захромали из-за кавалерийского наскока и пренебрежения вековыми особенностями страны.

Как можно быстро переделать общинно-помещичий или колхозно-совхозный ландшафт в фермерско-хуторской; справедливо разделить леса, болота, поймы, не ухудшив их транспортной доступности; передвинуть дома, дороги, деревья, пруды? На это нужны годы и десятилетия. Как поступить: вынести ли из деревни весь двор или поставить на новых участках его филиалы, нечто вроде полевых станов или дачных домиков? На каком транспорте, за какое время туда добираться? Сколько лет эта перестройка продлится, когда закончится и окупится?

Реформа Столыпина расколола крестьянство и сама усилила «великие потрясения», столь нежелательные реформатору. «Главная внутрикрестьянская борьба, о которой сообщали в 1917 году, была выражением не конфронтации бедных с богатыми, а массовой атакой на “раскольников”, т. е. на тех хозяев, которые бросили свои деревни, чтобы уйти на хутора в годы столыпинской реформы»[4]. То был и бунт против грубо навязанной вестернизации. «Славянофилами», как это ни смешно, в такой ситуации оказались сталинисты; они реанимировали и продолжили «классовую борьбу» и, разрушая нэп, прибирая к рукам кооперацию, вернули крестьян в привычную им уравнительную общину, выхолощенную и обескровленную раскулачиванием и вскоре оказавшуюся колхозной морилкой. В деревне восстановилось крепостное право, извне подтвержденное сплошной паспортизацией горожан (рядовые крестьяне в советской сельской глубинке паспортов не получали). Реформу 1861 года перечеркнули в 1931 году.

При всем волюнтаризме реформ, изначально продиктованных не заботой о людях, а страхом власть имущих, социально-землеустроительные проблемы в царской России все же хорошо сознавались, над ними работали ученые, эта тема освещалась в газетах со всей полнотой и серьезностью. Земельные реформы наших дней с этой стороны совершенно не подготовлены, законы и постановления стряпаются втайне, а то, что сделано и предлагается компетентными специалистами, властям, журналистам и публике не интересно.

Сыграв свою роль в организации колхозов, управлявшихся как аракчеевские военные поселения, крестьянская псевдообщина советского разлива была ко второй половине ХХ века разложена до такой степени, что в наши дни разношерстное население деревни вряд ли способно собраться даже для тушения пожара по звуку колокола или рельса, давно, впрочем, сданного в металлолом. Где теперь пресловутый коллективизм, знаменитая «соборность» русского народа? Они бы пригодились для отпора произволу, для благоустройства местности. Деревенская община похоронена, но в ландшафте простирается ее массивное надгробие — компактное многодворное село, окруженное большими полями.

На смену ханжескому отрицанию и сокрытию фактически существовавшей в СССР частной собственности пришла открытая, торжествующая дележка всего государственно-общественного достояния, когда не делается, в сущности, принципиальной разницы между плодами труда и природными объектами, между движимым и недвижимым имуществом, и каждый на своем участке может построить башню до небес и пробурить скважину до преисподней, не считаясь с мнением соседей, а всякие внешние, коллективные, общественные интересы игнорируются и презираются как черная зависть нищих и коммунистическая совковость. Милая, трогательная детская болезнь шаловливого новорусского медвежонка, нашего дважды или трижды новорожденного и все еще дикого, социально безответственного, невменяемого капитализма; ее, видите ли, надо перетерпеть, спокойно переждать. Навязывается карикатурно максималистская идеология собственничества: «Нет пользования без полного обладания». Хочешь дышать — купи себе атмосферу. (Судя по телевизионным передачам, попытки приватизации облаков уже сделаны и поддержаны юристами.)

Возможно, противостоять сходящимся крайностям — произволу государства и беспределу частников — могло бы более широкое и сбалансированное применение промежуточных форм собственности — региональной, муниципальной и общинной (разного ранга), кооперативной, родовой, семейной, различных кондоминиумов. Тут важен не вид собственности сам по себе, а сопряженный с ним набор прав и обязанностей, который должен зависеть от особенностей земельного участка, его размеров и формы, положения и функций в природном территориальном комплексе, в системах расселения и транспортных коммуникаций. Одно дело — почти горизонтальное, слабо выпуклое поле, прилично удаленное от водоразделов и транзитных водотоков (наибольшая свобода для владельца); совсем другое дело — берега, поймы, водоемы (максимум ограничений и обременений).

Вместе с тем можно отметить, что влияние государственного строя и форм собственности на характер землеприродопользования в идеологизированном сознании россиян преувеличено. Гораздо важнее транспортно-географическое положение местности, а из субъективных факторов — менталитет и обычаи, степень законопослушности и общей культуры фактических пользователей. Сама по себе приватизация или национализация хозяйственных задач не решает. Слова эти удобны для сочинения политических мифов, дела — для очередного перераспределения благ при смене поколений и кланов, кормящихся у кормила. Реальные «производственные отношения» разнообразнее, сложнее, устойчивее и от предписанных норм, как правило, отклоняются (до тех пор, пока «хозяйствующих субъектов» не посадят).

К концу ХХ века ареал традиционного сельского ландшафта в средней полосе России заметно сократился: изнутри, со стороны городов, его потеснили дачные поселки; извне, на периферии у границ регионов, село вымирает, а пашня зарастает «джунглями» и «саванной»[5]. Однако в промежуточной зоне, не слишком урбанизированной, но кое-как обеспеченной автодорогами, бывшие колхозы и совхозы, теперь уже иначе называемые и непонятно кому принадлежащие, продолжают функционировать. Пронесшийся над деревней смерч приватизации ничего особенного там с корнем не вырвал. Чего-то похожего на хуторской, фермерский ландшафт, подобный прибалтийскому или североамериканскому, или на бесконечный ряд узких полос-наделов, как в Восточной Польше, у нас не появилось. С птичьего полета виден прежний, советский союз мелких приусадебных участков и огромных полей, все то же блудное сожительство крестьянских дворов с «крупхозами», скрепленное взаимопомощью и взаимным обворовыванием[6].

Пригородное расселение против легальной монетизации

Своеобразное пригородное расселение сформировалось в нашей стране во второй половине ХХ века благодаря бесплатному или чрезвычайно дешевому проезду на общественном транспорте для тех многочисленных трудящихся, которые эти пригородные зоны создали и ныне поддерживают повседневными поездками — маятниковыми миграциями. В категорию наиболее активных творцов пригородно-загородного ландшафта выдвинулись, как это ни парадоксально, лица, формально нетрудоспособные, иждивенцы, безработные; к ним в выходные дни и во время отпусков добавлялось чуть ли не большинство рабочих и служащих, они строили и обслуживали за городом свои дачи, возделывали сады и огороды, помогали в хозяйстве деревенским родственникам.

За пределами черноземной зоны, некоторых этнических республик и горнодобывающих ареалов почти вся экономическая жизнь в нашей стране сосредоточилась в городах и пригородах[7]. По заведомо заниженным оценкам, более половины российских горожан обладают или пользуются вне городов земельными участками для выращивания сельскохозяйственной продукции[8]. При этом 65–80 млн россиян ежедневно или еженедельно совершают поездки по пригородной зоне, как для профессионального труда, так и для домашнего и дачного хозяйства[9]. Подавляющее большинство жителей России и всего СНГ, от самых бедных до самых богатых, ведет распределенный образ жизни (по С. Г. Кордонскому)[10], мигрируя между основными и вторыми жилищами.

Проезд на общественном транспорте в СССР был настолько дешев, что не оказывал существенного влияния на размеры и структуру городских агломераций. Сформировалась хронолимитная система расселения, определяемая временем проезда, но не его стоимостью[11]. Если для ежедневных поездок на работу по найму терпимы, скажем, полтора часа в один конец, то для неежедневных (на работу и на дачу) — затраты времени бывают и вдвое, и втрое больше. Широко распространилась трансформированная рабочая неделя: два 12-часовых рабочих дня чередуются с двумя нерабочими или одно суточное дежурство с тремя выходными; такой режим на «основной работе», где хранится трудовая книжка, нередко ценится выше, чем легальная зарплата.

Между тем в странах развитого капитализма возобладало прецилимитное расселение, определяемое рыночной стоимостью земли, жилья и проезда. Коммерциализация общественного транспорта в бывшей социалистической стране, ограничение льгот, ужесточение контроля за пассажирами в сочетании с массовой автомобилизацией влечет радикальную перестройку ландшафта. Преобразование хронолимитного расселения в прецилимитное — такой же исторически новый и беспрецедентный процесс, как и весь наш «дрейф на льдине» от советской командно-административной системы к якобы европейской рыночно-капиталистической.

После 1991 года общественный транспорт дорожал быстрее, чем продовольствие; народ ответил на это резким возрастанием числа безбилетников и льготников. Садовые участки и сохраняющиеся в пригородных зонах остатки натуральной деревни, где почти все избы принадлежат горожанам, для своего поддержания требуют расширенного воспроизводства пенсионеров, и общество идет навстречу, поставляя туда «нетрудоспособных» трудоголиков. Сотни тысяч еще не старых и практически здоровых мужчин и женщин стараются получить инвалидность, запасаются справками о болезнях детей и о многодетности, чтобы бесплатно ездить на свои «фазенды» или из деревни на городские рынки[12]. Инвалид и пенсионер в нашей стране — суперпрофессия, важная экономическая категория, востребованная в коммерции и в домашнем хозяйстве; это социальный статус хотя и не престижный, но ценный, нередко покупаемый у врачей и чиновников.

Взаимоотношения «трудоспособных» пассажиров с общественным транспортом откорректировал теневой рынок. Вместо того чтобы в каждой поездке платить сполна по билету или при безбилетном проезде иногда платить большой штраф, пассажир кладет контролеру «на лапу» сумму, сравнимую со средней стоимостью проезда по данной линии, но это во много раз дешевле законного штрафа. Все чаще и такой льготный штраф-взятка оформляется вполне правдоподобной квитанцией. Проверка билетов в электричке стала очень выборочной. Контролер должен быстро обойти тех, кто может оказаться платежеспособным безбилетником, но не задерживаться на тех, от кого доход не ожидается. (В автобусах действует другая система, но с аналогичными результатами.)

Хронические, злостные зайцы тоже давно и прочно вписаны в полутеневую экономику, имеющую от них разнообразную отдачу. Попытка избавиться от незаконного бесплатного проезда несет в себе и лицемерную имитацию, так же как и стремление заставить платить налоги, прекратить несанкционированную торговлю, искоренить преступный бизнес; ведь в сохранении теневой экономики заинтересованы сами «правоохранительные» органы, они заталкивают предпринимательство в тень административными мерами (например, регистрацией приезжих). После кратковременной кампании по «наведению порядка» с показным рвением ревизоров и карателей наступает затишье, и на теневом рынке устанавливается новое равновесие.

В России самым реальным сектором экономики является квартирно-дачная деятельность, которую обеспечивают два главных источника: 1) физический труд, включающий такие крайности, как рабство привлеченных на стройки нелегальных иммигрантов и подобное наркотической зависимости самопорабощение трудящегося своим садово-дачным, домашним хозяйством; 2) невозобновляемые природные ресурсы, часть прибыли от которых используется населением через дотируемый государством общественный транспорт, а часть через теневые доходы материализуется в постройках. Российская субурбия — гигантский гриб, выросший после нефтедолларового дождя за счет деградирующих ландшафтов Сибири и Крайнего Севера[13].

Год 1991 не затронул опору населения, его трех китов: дешевого жилья, угодий для огородов и браконьерства, дешевого проезда между ними. Сегодня коммерция вторгается и в эти заповедники социализма, как вторглась она в природные заповедники, теряющие природоохранную роль. Монетизацию льгот и повышение тарифов можно рассматривать как очередной шаг «революции богатых против бедных», как новый передел в «обществе перманентного перераспределения»[14]; «экономически лишнее» население оттесняется от питающей всех россиян Большой Трубы.

Как отмечает Г. А Гольц, такие базовые виды деятельности, как транспорт, здравоохранение, образование, наука, не обязаны приносить внутреннюю прибыль; вложения в них окупаются в других сферах[15]. Отменяя убыточные маршруты и отправляя общественный транспорт в автономное коммерческое плавание, мы разрушаем и общество, и транспорт — это доказано экспериментально. Исчезновение малой авиации и регулярных пассажирских рейсов по рекам и озерам в 1990-х годах отсекло от цивилизации большую часть России; редкое местное население деградировало и утратило остатки контроля над территорией, ставшей добычей приезжих браконьеров.

Монетизация социальной сферы проводится при сохранении таких фундаментальных особенностей российского уклада, как слияние власти и собственности, периодические экспроприации и переделы имущества, верховенство административных компонентов рынка над денежными[16], раздел сфер влияния вместо конкуренции, тотальное недоверие к государству, ненадежность партнеров, неэффективность страхования, симбиоз «правоохранителей» с криминалитетом и т.п.[17] Льготы для населения монетизируются в то время, когда натуральные льготы для чиновников и элитных силовиков сохраняются и даже расширяются.

В стране, где большинство живет около черты бедности и на грани прожиточного минимума, реликтовые социальные услуги играют роль постоянной гуманитарной помощи; монетизировать ее значит бросить утопающему вместо спасательного круга деньги на его приобретение. В результате монетизации льготники лишаются привычной для них стабильности и становятся жертвами изнурительной гонки, в которой индексация пенсий и пособий не поспевает за ростом цен и инфляцией. Ввиду ожидаемого повышения выплат все цены растут превентивно и опережающими темпами. С расширением сферы применения денег увеличивается их доля, незаконно присваиваемая всякого рода хищниками и паразитами. Принудительный выкуп государством льгот по заниженным ценам, установленным монопольным покупателем, на деле означает отказ от социальных обязательств и новую экспроприацию в продолжение номенклатурной приватизации начала 1990-х годов.

Если миллионы наших соотечественников алкоголизированы и дебилизированы вплоть до потери дееспособности и вменяемости, то дополнительные деньги, поступающие в виде пособий в придонные слои общества и в сельскую глубинку, будут скорее всего пропиты и потрачены на наркотики, если не самими получателями, то их близкими и соседями. В деревне возрастет продажа дрожжей и сахара. Вспоминается картина ежемесячного праздника в удаленном советском леспромхозе: кассир с зарплатой приехал в кабине грузовика, а в кузове привезли водку почти на ту же сумму.

Бесцеремонный «накат» власти на население и последовавший пугливый «откат» в начале 2005 года можно рассматривать и как некоторую полукриминальную сходку-стрелку, как пробу сил различных хозяйствующих и властвующих субъектов, которые теперь пойдут на компромисс, переиграют правила, перераспределят свои владения и обязательства, но все это делается грубо, неуклюже, несвоевременно…

* * *

Постоянно тормозя движение России и искривляя траекторию, инертный культурный ландшафт выносит нашу страну на обочину глобализирующегося мира; но развитие общества не линейно, а многомерно[18]. Обусловленный историей и географией России провинциально-периферийный социально-экономический уклад может обеспечить ей достойное место в мире, если она перестанет догонять и отставать, а будет рационально развивать свое уникальное природное и культурное наследие, в частности, переходить от безудержного расточения невозобновляемых природных ресурсов к бережному использованию возобновляемых и особо охраняемых; приобретать в мировом хозяйстве объективно востребованную экологическую специализацию, чтобы сохранять биосферу для всего человечества на своей территории[19]; но это пожелание пока что кажется утопией.

Некто весьма известный недавно заявил: «Нам не нужны экологические экспертизы, мешающие экономическому развитию»; и повторил это на саммите вФинляндии— стране, наиболее озабоченной российскими экологическими проблемами. Нам заодно лишний раз дали понять, что они называют «экспертизой».

Где укрепляется только вертикаль власти, там не требуются горизонтали, в том числе и линии, рисующие рельеф. На советских землеустроительных планах он не отображался — считался военной тайной. «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги» — бессмертный геоморфологический образ всероссийских начинаний. И будущее видится как садово-ландшафтный отдел гипермаркета. Расставлены горшки, которые слепили наши «не боги»; ждут свежих лбов до боли знакомые вилы и грабли…

---

[1] См.: Каганский В. Л., Родоман Б. Б. Петербургские сюжеты // Каганский В. Л. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство: Сборник статей. М.: НЛО, 2001; Чебанов С. В. Петербург. Россия. Социум. Вильнюс: АВ VLANI, 2004.

[2] См.: Арманд Д. Л. Физико-географические основы проектирования сети полезащитных лесных полос. М.: Изд-во АН СССР, 1961; Арманд Д. Л. Наука о ландшафте (Основы теории и логико-математические методы). М.: Мысль, 1975.

[3] См.: Ковалев Е. М. Экология сельской России, 1900–1995 гг. // Куда идет Россия?.. Социальная трансформация постсоветского пространства. М.: Аспект Пресс, 1996. С. 473–484.

[4] Шанин Т. Революция как момент истины. Россия 1905–1907 гг. – 1917–1922 гг. М.: Весь Мир, 1997. С. 278–279.

[5] См.: Родоман Б. Б., Каганский В. Л. Русская саванна // География (еженедельник). 2004. № 5 (732). С. 3–11.

[6] См.: Виноградский В. Г. Крестьянские общества сегодня // Куда идет Россия?.. Социальная трансформация постсоветского пространства. С. 448–458; Нефедова Т. Г. Сельская Россия на перепутье: Географические очерки. М.: Новое изд-во, 2003.

[7] См.: Родоман Б. Б. Пространственная поляризация и переориентация // Куда идет Россия?.. Трансформация социальной сферы и социальная политика. М.: Дело, 1998. С. 178–183; Нефедова Т. Г. Сельская Россия на перепутье.

[8] См.: Нефедова Т. Г. Российские пригороды. Горожане в сельской местности // Город и деревня в Европейской России: сто лет перемен: Монографический сборник. М.: ОГИ, 2001. С. 374–399.

[9] См.: Нефедова Т. Г. Сельская Россия на перепутье. С. 34.

[10] См.: Кордонский С. Г. Кристалл и кисель. Е-мейлы и статьи, 1989–2000. М.: Модест Колеров и «Три квадрата», 2002.

[11] См.: Родоман Б. Б. Экспрессный транспорт, расселение и охрана природы // Методы изучения расселения. М.: Ин-т географии АН СССР, 1987. С. 44–54; То же // Родоман Б. Б. Поляризованная биосфера: Сборник статей. Смоленск: Ойкумена, 2002. С. 76–83.

[12] См.: Родоман Б. Великое приземление (парадоксы российской субурбанизации) // Отечественные записки. 2002. № 6. С. 404–416.

[13] См.: Родоман Б. Великое приземление (парадоксы российской субурбанизации). С. 404–416.

[14] Полтерович В. М. Общество перманентного перераспределения: Доклад на симпозиуме «Пути России…» 21 января 2005 года (препринт).

[15] См.: Гольц Г. А. Культура и экономика России за три века, XVIII–ХХ вв. Т. 1. Менталитет, транспорт, информация (прошлое, настоящее, будущее). Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002.

[16] См.: Кордонский С. Г. Рынки власти: Административные рынки СССР и России. М.: ОГИ, 2000.

[17] См.: Родоман Б. Б. Идеальный капитализм и реальная российская экономика // Куда идет Россия?.. Кризис институциональных систем: век, десятилетие, год. М.: Логос; МВШСЭН; Интерцентр, 1999. С. 419–427.

[18] См.: Шанин Т. Какого капитализма мы хотим для России? // Пути России: существующие ограничения и возможные варианты. М.: МВШСЭН, 2004. С. 12–19.

[19] См.: Родоман Б. Б. Экологическая специализация России в глобализирующемся мире: «нестандартное решение»? // Пути России: существующие ограничения и возможные варианты. С. 80–85.