Третья реальность

Когда-то восторженно принятый прогрессивными советскими интеллектуалами Владимир Саппак, автор книги «Телевидение и мы», объявил телевидение «десятой музой». Мы помним советское телевидение, каким оно складывалось в 50-е годы, — показ концертов, балетов, драматических спектаклей, кинофильмов и других вершин официальной художественной культуры. Но уже тогда появился вопрос — в чем же специфика телевидения? Одним из ответов на этот вопрос было появление телеспектаклей (среди которых, заметим, были блистательные телеспектакли Анатолия Эфроса), однако через 10–15 лет телевидение по секрету от самого себя стыдливо ушло от роли «десятой музы». Это неформальное отречение от предложенного трона было результатом абсолютно нерефлектируемого смутного сдвига в сознании редакторов, ощущающих эволюцию телепоказа.

И тем не менее, это была настоящая победа телевидения над инерционностью общественного мнения! Никогда прежде ни один инновационный вид художественного ремесла, коронованный на «искусство», не отдавал корону добровольно. Как следствие, телевидение робко (чтобы этого не заметила советская идеология) сдвинулось в сторону массовой культуры, время от времени называя ее «демократической культурой». Возник огромный вал концертов песни, юмора и танца (с тоненькой прослойкой классического балета). Сейчас-то мы, умные, знаем, что на самом деле ТВ в 60–70-е годы активно завоевывало нишу «низовой культуры» (по Михаилу Бахтину). Той самой низовой культуры, которую до сих пор весомо и зримо воплощает на эстрадной телесцене скульптура рабочего Петросяна и колхозницы с королевским именем Регина.

В 80-е годы на советском телевидении стало робко появляться заимствованное из-за рубежа новостное вещание, бурное развитие которого буквально в течение нескольких лет перевернуло все телевидение, превратив его в новый вид цирка для трудящихся масс — «новостной аттракцион». Визуальная «вселенскость» новостной телекартинки была воистину фантастической и увлекала, словно «нуль-транспортировка».

А из-за рубежа уже наползало кабельное ТВ с его пакетами из 15–50 каналов, что (не говоря уже о невозможности вместить такое, как и любое, изобилие в честную советскую голову телезрителя) превращало телевидение совсем в иной культурный «жанр» — супермаркет зрелищных продуктов. Надо честно сказать, что это западное чудо-юдо — кабельное телевидение, уже лет 20 все никак не может доползти до нашего массового зрителя, поскольку «новостной аттракцион» с дрессированными ведущими очень уж хорошо прижился в стране со странным названием местного населения — «электорат».

Таков краткий курс истории архаичного периода нашего телевидения. Теперь, перепрыгивая сразу в современность, нужно задать всего один, но зато фундаментальный вопрос о природе телевидения: оно посредник или среда?

Ответ на этот вопрос нагляднее всего пояснить на примере эволюции таких важных для цивилизации посредников между нами и миром, как орудия и инструменты[1]. Ход развития цивилизации (по крайней мере, западной) таков, что инструменты и орудия, первоначально функционировавшие как простые посредники, по мере усложнения превращались в так называемую инструментальную (орудийную) среду. Принципиальная разница между инструментом и инструментальной средой заключается в том, что инструмент (лопата, лом, топор, ружье и т. д.) по своим масштабам значительно меньше человека и научиться им пользоваться достаточно легко. А инструментальная среда по масштабам соразмерна человеку и требует специального длительного обучения. Начиная с Нового времени человек погружен в инструментальную среду. Причем как на работе — на фабрике, в конторе, так и в свободное время — в магазине, кинотеатре, автомобиле, квартире.

Разрастаясь и сплетаясь между собой, сети инструментальных сред в течение последних трех веков стали средами обитания, или окружающими средами, которые характеризуются двумя важнейшими параметрами: они значительно больше человека, и не человек управляет ими, а они управляют человеком. В цивилизационной окружающей среде — например, городской — существует великое множество ограничений, ритуалов, правил, табу. Причем совокупность (сеть) всех искусственно созданных человеком окружающих сред и формирует так называемую социальную реальность.

Чтобы было понятно, чтo мы называем социальной реальностью, надо вспомнить о трех типах внешней реальности (в отличие от внутренней, т. е. психической). Базовая внешняя реальность — это витальная, или психофизическая, реальность, в которой пребывает человек как организм и о которой он обычно вспоминает только тогда, когда занимается сексом или болеет. Основное же время своей жизни человек проводит во второй — социальной — реальности, где он работает, встречается с людьми, выполняет массу обязанностей и пытается получить не меньшую массу удовольствий. Здесь — абсолютно другие правила и табу, нежели в витальной реальности организма, здесь наше «непосредственное восприятие» оказывается сложно опосредованным процессом, который «обернут» оценками, культурными установками и канонами.

Возвращаясь к вопросу о природе медиа, можно сказать, что ТВ, стартовав в роли посредника между человеком и второй реальностью, т. е. в роли некоего нового смыслового инструмента, уже давно стало не просто инструментальной средой — на наших глазах оно формирует медийную среду обитания человека, иными словами, третий, медийный, тип реальности. Посудите сами, каждый зритель существует в медийной реальности в среднем 3,5 часа в день (для менее развитых стран эта цифра больше). Таким образом, по своему объему она начинает приближаться к социальной реальности, а по своей притягательности намного ее превосходит. Одной из основных черт этой новой реальности является «обратная медиаперспектива»: мы не видим того, что находится у нас прямо перед глазами или за окном, но, вместо этого, видим все то, чего нет поблизости. Телевидение хорошо уже потому, что ТАМ нас нет! Если идеологемой медитации или сакрального существования является «Здесь и Сейчас», если идеологема истории — «Здесь и Тогда», то идеологема информационного телепотока — «Там и Сейчас».

Еще раз кратко сформулируем отмеченный нами параллелизм развития социальной и медийной реальностей.

Орудия, начав со скромной роли инструментов, связывающих первобытного человека с первой, витальной реальностью, постепенно стали новой средой обитания человека социального, т. е. его второй, социальной реальностью. Процесс становления социальной реальности и был процессом «филогенетической социализации» человека. При этом именно в социальной (а не первичной) реальности постепенно возникали такие смысловые орудия, как письменность и другие способы фиксации смыслов[2] (равно как и вся базирующаяся на них художественная культура), которые и явились предтечами и инструментальными средами медийной реальности.

И здесь вся «история с географией» повторяется вновь, но на следующем витке спирали. Смысловые орудия, также начиная со скромной роли инструментов, связывающих уже социализированного человека с его второй, социальной реальностью, постепенно становятся новой средой обитания «человека медийного», т. е. третьей, медийной реальностью. Процесс становления медиареальности является процессом «филогенетической медиализации» человека.

Возникновение и эволюция смысловых орудий и всей медийной реальности связаны с решением двух фундаментальных внутренних задач «живого вещества» (Владимир Вернадский):

• сохранение смыслов как ядер человеческого общения во времени с помощью особого вида их фиксации, называемого письменностью; 
• сохранение смыслов как ядер человеческого общения в пространстве с помощью особого вида их фиксации, называемого телекоммуникацией.

При этом, по мере эволюции смысловых орудий, сохраненный образ общения становился важнее как самого первоначального, непосредственного общения, так и «авторов» этого общения — хотя бы потому, что сохранить и то и другое во времени и пространстве зачастую просто невозможно. Это означает, что медийная реальность и ее главный субъект — смысловой продукт — становятся важнее социальной реальности и ее главного субъекта — «человека социального, или автора».

Но, переходя от непосредственного общения к его образам и слепкам, медиареальность решительно меняет наше отношение к тем самым смыслам, которые она первоначально призвана сохранять. И в частности, меняет этические координаты социального человека.

В социальной реальности, другими словами, в обыденной жизни — на улице, дома, на работе — мы хотя бы приблизительно понимаем, чтo есть правда (т. е. сообщение, имеющее прямую связь с реальностью, не более), а что — вымысел, и называем «мистификацией» попытку преподнести нам вымысел в качестве правды. Медийная же реальность производит в мозгах зрителя столь невероятную склейку крушения поезда в Лиме, революции роз в Тбилиси, вновь найденного каннибала под Воронежем и персонажей сериала «Бригада», что граница между вымыслом и «правдой» окончательно стирается. В результате такого медиапрессинга зритель постепенно и незаметно для себя усваивает основной постулат медийной реальности: в каждом событии жизни (а медийная реальность настаивает на том, что она — незамутненное зеркало нашей улицы, нашего дома, нашей работы) есть что-то от документа, а что-то от вымысла. Главное правило медиареальности: «Я не вполне знаю, правда или вымысел то, что я вижу» — переносится зрителем в социальную реальность. Причем новое медиапоколение формулирует его еще более небрежно: «Мне не так уж важно знать, правда или вымысел то, что я вижу».

Можно было бы сказать, что тем самым зритель, пребывающий в медийной реальности, приходит к глубине евангельского «не судите, да не судимы будете» или впитывает другие подобные представления, характерные для сакральной культуры, — о непознаваемости мира, о принципиальной невозможности выносить суждения и оценки. Однако здесь отказ от оценки оборачивается неадекватностью социального восприятия, диктуемой зрителю законами медийной культуры, а это уже — совсем другое. Это — сумбур и смятение, хаос и турбулентность, постоянно царящие в его сознании, которые мы должны описать как фундаментальное изменение картины мира. И дело не в том, что «хорошее» в этой картине мира становится «плохим» или значимое — незначимым. Происходящие изменения глубже и принципиальнее — картина мира обычного человека (которая с рождения была оплотом его психической стабильности) становится принципиально динамической, меняющейся от ситуации к ситуации, от настроения к настроению.

Важно еще и то, что если раньше такие базовые аспекты личности, как картина мира, ценности и установки, формировались внутри самой социальной реальности, к которой они и относятся, то теперь они вынесены «наружу», поскольку их формированием и/или изменениями заведует медийная реальность. Именно она диктует сегодня правила жизни в социальной реальности (опять-таки, на улице, на работе и дома), именно она становится властной машиной, манипулирующей многими реалиями и аспектами обыденной жизни: привычками, политическими пристрастиями. И если много веков назад социальная реальность во многом заместила во внимании человека реальность первую и наиважнейшую для человека, то теперь медиареальность начинает замещать реальность улицы.

Постоянно и хаотично меняющаяся в сознании индивида картина мира должна приводить к формированию другого, принципиально более гибкого, «алертного» типа его социальной адаптивности. Ибо когда перед человеком со старыми, т. е. невероятно косными типами социальной адаптивности (иными словами, перед человеком, не представляющим себя без своего места работы, своей семьи, своего трамвая), начинает брезжить такая «плывущая» картина мира, возникает колоссальный внутренний конфликт.

Это означает, что у людей, живущих в медийной реальности, поневоле меняется тип социализации. Телезритель уже по-другому существует в этических отношениях с подобными себе. Становится нормой динамизация (иными словами, гибкость, изменчивость) точки зрения, позиции. То, что в идеологически жесткие эпохи (Средневековье, ХХ век) называлось «предательством», сегодня, как и во времена Возрождения, уже выглядит всего лишь сменой точки зрения. Интеллигенцию подобная ситуация не может не шокировать, но медийная реальность готовит нас к еще большей относительности всего этического пространства человеческих отношений.

Динамическая, меняющаяся картина мира, которую создает телевидение, потенциально содержит и плюсы, и минусы, поскольку без такой ломки идеологической ригидности предшествующих веков невозможно никакое существенное творческое обновление жизни. С другой стороны, для массового потребителя — это та самая вседозволенность, тот самый площадной анархизм (а совсем не «анархо-синдикализм» в его европейском обличье), тот самый русский (он же — французский) бунт, бессмысленный и беспощадный.

Иными словами, медийная реальность день за днем подтачивает такой кардинальный «устой» общественной жизни, как социально-психологическая стабильность. К этой ситуации вполне применима неоклассическая формула: «Никто не может жить по-старому, и никто не знает, как жить по-новому». Но сегодня речь идет не о двух-трех классах, а об очень большом количестве страт, меньшинств и сообществ, между которыми начинают возникать весьма напряженные отношения. Причем, во многом благодаря все более увеличивающейся специализации телевидения, эти страты и сообщества начинают быстро самоопределяться — формировать собственную этику, картину мира, а также выстраивать отношения с другими сообществами. Процесс создания кабельного, нишевого, тематического телевидения, начавшийся примерно двадцать лет тому назад, сейчас принял индустриальный характер. Сегодняшняя тенденция заключается в том, что вместо десятка эфирных каналов-мастодонтов с универсальной сеткой вещания (т. е. где я должен ждать своего футбола, или своих новостей, или своего сериала) нам предлагают сотни нишевых кабельных каналов, из которых три канала про рыбалку, четыре — про политику, 15 — про домашнее хозяйство и 300 — про секс во всех его проявлениях. Условно говоря, каждое достаточно влиятельное сообщество стремится обладать или уже обладает своим нишевым телеканалом, формирующим его бытие и предъявляющим это сообщество внешнему миру[3].

Подобного рода глобальные изменения связаны и с другой медиасредой, куда более продвинутой, чем телевидение, — Интернетом. Ведь именно благодаря Сети медийная реальность распространила свое влияние с зоны свободного времени (в которой она пестовала телезрителя) на весь сегмент рабочей активности человека. Подчеркнем, что Интернет представляет собой не широковещательный, а «ретиальный», сетевой тип медийности, в котором каждый пользователь связан с каждым, причем на равных правах. На современном же телевидении обратной связи со зрителем практически нет (за исключением медиаметрии, о чем см. ниже), а все, что в телевизоре называется интерактивностью, — это только рекламное размахивание модными словами и желание вернуть себе интернет-аудиторию, которая сегодня «однозначно» (Владимир Жириновский) уходит от ящика. Само понятие «broadcast», «широковещание», означает наличие миллионов зрителей, а с массой обратная связь невозможна. Звучащие в телепередачах призывы голосовать по телефону или с помощью SMS адресованы конкретному зрителю, но результаты голосования конкретного человека у конкретного телеэкрана возвращаются в студию, которая на них отреагировать не может, поскольку ее задача — обеспечить одним и тем же сигналом сразу всех телезрителей, за что бы те ни голосовали. Так что телеведущим только и остается, что гордо объявлять в эфире «результаты голосования».

Гораздо больше достоин внимания другой, чисто служебный вид обратной связи телевидения со своей аудиторией, называемый «медиаметрией»[4]. Благодаря инструментам медиаметрии, которые являются специфическими «органами восприятия» медийной реальности, телевидение начинает чувствовать настроения и желания своей аудитории, т. е. обретает «социальную чувствительность». И если вспомнить обобщенное определение живого как объекта, который может воспринимать и реагировать на то, что он воспринимает, неким изменением во внешней среде, то современное телевидение демонстрирует явные признаки «живого вещества», поскольку у него есть органы социовосприятия, представляющие теленачальству пресловутые рейтинги и доли аудитории, и органы социореагирования, а именно — топ-менеджмент канала, который осуществляет программирование, ориентируясь на полученные данные.

Что же происходит в современной плотной медиареальности с искусством, рожденным в мире социальной реальности и для него? (Собственно, традиционные искусства и были первоначальными формами медийности в общественной жизни.) Если вспомнить, что искусство выполняет две важнейшие функции — расширенное воспроизводство принципиальной, прорывной новизны (инновационность) и расширенное же воспроизводство уровня достигнутых ремесленных навыков (профессионализм, или «технэ»), то в медийной реальности есть свои аналоги искусства, несущие обе вышеуказанные функции.

Роль телеискусства как прорыва в новое здесь успешно играют разные авангардные типы телешоу — достаточно вспомнить, что первые reality shows и подавались, и воспринимались как новая художественная форма. Если же говорить о высоте профессии, то примером такого, если угодно, «академического» отсека телеискусства является, безусловно, искусство телеведущего, восходящее к древнему ораторскому искусству. Заметим, что уровень работы ведущего, например Ларри Кинга, определяется, как и встарь, скорее масштабом личности, нежели технологией ее предъявления аудитории. А что касается высокого ремесленного уровня подачи самой «картинки» (т. е. самой художественной технологии), то он обеспечивается не столько телевидением, сколько его старшим партнером по медийной нише — кинематографом. Так что мы можем с грустью констатировать, что в борьбе за удержание зрителя телевидению невероятно важен инновационный аспект искусства и абсолютно не нужно искусство в его функции поддержания высокой планки профессионализма. На телевидении с его всеусредняющим эфирным конвейером действует железное правило: «Лучшее — враг эфирного».

Подытоживая некоторые краткие теоретические наблюдения данной работы (пересыпанные еще более краткими примерами), можно связать три различные вышеупомянутые реальности, в которых порой одновременно живет человеческое существо, с парадигматическим различением трех «природ» или естеств этого существа:

• его психофизической природы, 
• его социальной природы, 
• его медийной природы.

И если иметь в виду, что культуру (в рабочем порядке обобщая сотни определений этого понятия) некоторого объекта можно определить как неформальный «свод законов», регулирующий его деятельность, то каждой из трех природ человека соответствует своя собственная культура. Однако только культуру второй, социальной реальности мы распознаем в качестве собственно культуры. Культуру, т. е. свод законов, первичной (витальной) реальности мы начинаем нерефлективно воспринимать лишь во время полового акта или болезни. А когда прибли жаемся к смерти как фундаментальной точке трансформации этой первичной реальности, у нас нет ни навыков следования законам культуры существования, ни времени, чтобы этим навыкам обучиться. У нас лишь успевает появиться сокрушающееся понимание, что в нашей социальной жизни мы упустили что-то важное, и быть может, самое важное.

Что же касается медийной культуры, т. е. свода правил, канонов, табу и привычек, регулирующих медийное бытие зрителя-пользователя, то это — тема отдельных заметок, хотя некоторые черты медийной культуры мы постарались упомянуть и здесь.

[2] Изо-, фото-, кино-, видео- и аудиофиксация.

[3] Кстати сказать, первым прорывом в нишевом телевидении было MTV, которое из революционного спазма контркультуры создало планетарный феномен молодежной субкультуры и практически сформировало все ценности, да и самосознание этого громадного сообщества. Заметим на полях, что MTV было создано на остатках старого доброго интеллигентского сознания «высоколобых» медиапрофессионалов США, и поэтому не ломает ценностные основы мирового общества, а весьма осторожно вписывает внешне бунтарский «экстрим» молодых тел в окружающую, куда более инертную среду белых воротничков и черных контрабасов.

[4] Поток информации, который снимается с помощью «пипл-метров» с домохозяйств зрителей-респондентов, собранных в социологически корректную выборку (что само по себе является достаточно проблематичным).