Отеческие сказы Михаила Голуба. Часть II

Часть II. ДОМОВИТОСТЬ И МАРГИНАЛЬНОСТЬ*

Продолжая описание мировоззрения Михаила Голуба, отметим также две другие его составляющие: домовитость и маргинальность.

Домовитость — способность мастерски и самоотверженно работать на семейное хозяйство — высоко ценимое рассказчиком и, безусловно, самому ему присущее умение. В голубовских описаниях домовитости чрезвычайно интересны характеристики единства здравого смысла и лукавой изобретательности. 

Маргинальность по отношению к российской власти — характернейшая и печальнейшая особенность народного мировоззрения. Манера размышлений Михаила Голуба становится здесь особо желчной и агрессивной. Рассказчик — сильный и умный рабочий-крестьянин — не понимает, боится и ненавидит организацию власти в собственной стране. Как-то в разговоре со мной, размышляя о причинах перемещения населения на Кубани, он чрезвычайно характерно оговорился: «И не пойму я, что же это такое было: то ли вредительство, а то ли постановление правительства». Парадоксальная амбивалентность власти, которая все время хочет как лучше ,а вредит почти как всегда — к сожалению, привычна и даже естественна для Голуба. Логика голубовских действий — обходить власть стороной, терпеть ее и надувать при всякой возможности. Голуб страстно доказывает, что власть не знает народной жизни, особенно в ее местных особенностях и проявлениях (например, на кубанско-казачьем уровне), но мы видим, что и Голуб имеет смутное представление о власти. Тем не менее, его курьезно-фантастическое деление общества на воров в законе, дворян, выскочек и писателей, с одной стороны, и народ — с другой, нам кажется, по сути, проницательным. Воры в законе (криминальные элиты), дворяне (так сказать, все потомственно воспроизводящиеся элиты, а не только аристократы в узком смысле слова), выскочки (элиты-нувориши) и писатели (элиты-интеллектуалы) — четыре вида господствующих страт относительно простого народа в современной России. Меж элитами и народом — социальная, экономическая и, как следствие, ментальная пропасть, углубляющаяся в настоящее время, по мнению Голуба. Преодолеть эту пропасть, полагает рассказчик, способен лишь жестокий популистский лидер-диктатор типа Сталина— Ленина, коих Голуб поминает весьма сочувственно. А пока, до поры до времени, народ в лице рассказчика по отношению к власти все понимает, все прощает и лишь сожалеет, «что в свое время еще один миллион “дворян” не перерезали». Так маргинально-самодельные размышления Михаила Голуба оказываются в коренном русле отечественной социально-философской традиции от ужаса «Вех» Достоевского до надежд Чернышевского — Ленина.

Домовитость

Обучение и дом. Что отец делал, то и я возле него. Делал что-то отец на продажу, ив любом его изделии оставался мой труд — доставался мой кусок хлеба.

Мне задание сделать ножку стола, поверхность обтереть песчаночкой, обшкурить, навести блеск, проклеить, промазать. «Вот это сделаешь, сынок, потом можешь идти погулять». А пока сделаю, то куда там идти гулять. Вот так я познавал эту плотницкую науку. Дом З тоже строили. Где-то с десяток домов в Привольной построено с активным моим участием на, прямо могу сказать, 50 процентов. А сколько мы здесь веранд переделали!.. Где увидишь на окошках кресты да петухи, это все наш круг работы.

Я развивался довольно-таки в хорошую сторону, я имею в виду физически. Я... я не уставал. Я как-то не знаю, сейчас посмотрю на молодежь: фу, потеет, фу, давай перекурим. Я так не мог. Я не курил. Водку не пил. Можно сказать, что до шестнадцати лет я не имел понятия, что такое спиртное и что такое курево.

Отец же у меня был, как Сталин. Или они все были той закалки? Днем мой отец ходил, как сурок. Ну, вялый, на меня в основном налегал: вон там то сделай, там то сделай... Как ночь, так у него глаза как у сыча раскрываются! Час, два, три ночи, четыре утра, а он: вот это надо отпилить, то обточить, куделяшки всякие вырезает. И я с ним.

Электричества не было, но был такой ножной маховик, здесь такой суперочек. Закладаешь туда болванку из дерева, там такие специальные резцы. И оно вот так водит. Я кручу, ногами на педаль нажимаю, а отец точит. И вот стою я час, два и ногами нажимаю… Так я рос и подымался.

Когда я вернулся из армии, то батя мне присоветовал выбирать: или богатую свадьбу сыграть, или дом собственный сразу строить. А чтоб сразу выбрать и то и другое — не было на то у нас средств. Я не задумываясь выбрал строить дом. Много оказалось дома работы: фундамент рыть, цемент колотить. Все, что своими руками умели, то и делали. И пошло.

А на октябрьские женился друг — Валентин Руденко. Такую свадьбу отгрохал. Я у него на той свадьбе бояриновал — дружковал то есть. Он меня спрашивает: «Ну как, дружок, гулянка?» — «Вроде отлично». — «Ну не тебе чета».

Так полтора года пожили, детину они нажили и разошлись. Дома собственного у Валентина не оказалось. Поехал он тогда на Север — квартиру зароблять. Там запил.

Встретил я его как-то и говорю: «Ну что, Валентин, помнишь “не тебе чета”? А мне-то теперь чета». А он сидит возле моего домика. А в то время выделялась моя хатка среди всех остальных. Домик был такой кругленький, аккуратненький. Вот он мой дом, моя жинка. Сплю я с ней под крышей, и никто нам не мешает. Все это мое, собственное. И хозяйство мое.

А вот все, кто шикарные свадьбы играли, те разошлися в скором времени, разбиглися. А кто и не разошелся, тот из-за этой свадьбы пять лет строился. А я за год в новый дом влез, потому как послухался своего батьку. И пошло мое семейное дело, поехало. Родилась у меня вскоре дочка Наташа.

Желания. Я вот как. Я вот если задумал что-то, то я себе не позволяю пытаться добиться того, чего нельзя добиться. Лишняя затея — лишняя седая волосина во лбу. Согласись со мной. Если я хочу стать космонавтом, а мне не стать, то и это хотение я стираю, как магнитную ленту.

Но вот другой пример. Решил я стать бурильщиком, чтобы мне не тыкали. Что это такое: я больше его знаю, а он мной командует? Я все от природы на лету схватываю, а он от природы дуб-дерево, но мной руководит. Почему должно быть такое унижение? Я со своими способностями, выходит, и сам себя унижаю. И вот я цель себе поставил — за два года стану бурильщиком. А полагается для этого минимум четыре года проработать. Так получил же я через полтора года шестой разряд бурильшика. И работал и другим и себе на зависть. Я скважину раскладывал, как хирург-анатом раскладывает человека.

И вот мастер идет в отпуск и оставляет Голуба исполнять обязанности за себя; и вот я работаю и за мастера и за бурильщика. И вот чтоб не унижаться, я таки добился своего.

Вот захотелось мне мотоцикл купить. Батя говорит: «Сынок, какой мотоцикл? У тебя в хате нет ничего. У тебя на полу спят». Я говорю: «Я мотоцикл куплю». Начали деньги собирать. А 700 рублей в то время деньги. Я-то получал150–170. И купили мотоцикл, и так же был куплен телевизор.

Я не хотел покупать машину до тех пор, пока не понял, что смогу ее купить. Я на работе становлюсь на очередь и жду.

И там хотели одному в мою очередь машину дать, потому что у него орден Трудового Красного Знамени и ему на пенсию пора. А я сказал: «Стоп, стоп. Моя очередь пришла. У меня ни одного нарушения. Я передовик производства, а единственный мой недостаток — не умею задницу лизать. Моя машина — никому не отдам. Судиться буду. В прокуратуру заявлю. Отдадите ему машину — я ее сожгу. И на суде принародно скажу, что вы заставили меня сжечь ту машину. Я же не залазил никому поперек дороги. Моя машина». Так я взял машину.

И сейчас, как ни тяжело, но я сказал, что построю зятю дом. И дом строится и будет построен.

Да, в жизни хочется не отстать. У меня такой характер и у жинки такой характер — мы не старались в жизни обить хату коврами, заиметь мебельных стенок-менок. Мы делали так, чтобы дети наши жили не голы не босы. Мы кругом ездили с жинкой, и в Сочи, и в Севастополь. И что мне надо, то я покупал, хотя миллионами я, конечно, никогда не сикал.

Я и детей приучил не до роскоши. У меня сын еще до армии хотел купить мотоцикл «Яву». Я ему сказал: «Сынок, придешь из армии — мы мотоцикл обязательно купим». Приходит из армии: «Пап, мотоцикл за тобой». — «Сынок, никаких проблем. Купим тебе мотоцикл».

Но попадается машина, по дешевке, пять миллионов. Я говорю сыну: «Женя, давай купим машину. Вроде некоторые твои друзья ездят на машинах, хоть и не на своих, а на родительских. А у тебя будет своя. Сам поездишь, да и меня с матерью, может, когда понадобится, в больницу отвезешь». Он согласился.

А это уже было при тебе. Вместо машины попадается для покупки хата рядом с нашим домом. Говорю: «Женя, что будем решать: машину берем или эту конуру купим? Ведь крыша есть крыша». Не задумываясь, мой сын говорит: «Лучше покупать хату».

Бачь, воспитание у него какое. Щас бы каждый глаза вылупил: покупай машину. А мой пацан сам отказался от машины — лучше купить хату. Вот тебе воспитание. Но ведь и я так воспитан.

Работа. А на работе я не вылазил с доски почета моего объединения в Краснодаре. За полтора года я стал бурильщиком шестого разряда. В Нефтегорске я сдавал экзамен, вытянул билет, отчеканил ответ, как стишок. Члены комиссии меня спрашивают: «Сколько ты работаешь на буровой?» — «Лет шесть», — соврал я, хотя на самом деле работал полтора года. «О, оно и видно», — и дали мне шестой разряд.

Давалась мне эта работа. И я ее очень любил. Ведь каждая скважина, как женщина. У каждой скважины свой характер и нрав — та так себя проявляет, а та по-другому. Очень надо ответственно и осмотрительно возле них работать. Это сейчас давление в наших скважинах 20 атмосфер, а раньше-то было 170 и 180 атмосфер.

Ведь были же на наших скважинах фонтаны-факелы, которые так гудели, что просто страшное дело. Подойдешь к ней на полкилометра, а грохот от нее такой идет, что бесполезно разговаривать, а только на пантомимах изъясняться можно. И все вокруг нее плавится — и трубы, и трактора. Вот поэтому ребята, которые участвуют в ликвидации нефтегазовых фонтанов, называются смертниками. Сейчас для такой работы приобретают заграничное оборудование и обмениваются информацией. А раньше — как какой фонтан, так одного-двух ребят нет в живых.

Колхоз. В сельской колхозной жизни я ничуть не хуже разбираюсь, чем в производстве, где я работал. Ведь я всосал материнское молоко вместе с колхозной системой, понимаешь. И хоть работал я на любимом производстве, но всегда был в курсе колхозных событий. Вот смотри, на что покупался мотоцикл. Зарплата у меня была 170 — где взять деньги? Шабашить? Но в то время любая шабашка пресекалась. На второй работе тоже нельзя работать. Врачи тогда работали наполторы ставки. Но так это врачи.

Тогда я решил в отпуск пойти в колхоз. Отпуск я приурочил к уборке. А комбайнеров, трактористов, шоферов не хватало.

Был такой председатель колхоза Казаченко. Я пришел к нему и сказал: «Я шофер первого класса. Пришел вам помочь и заодно подзаработать». Казаченко: «Никаких проблем».

Я возил зерно. Но понимаешь: шофер есть шофер. Комбайнер тогда в день зарабатывал 5 рублей, а я — рупь двадцать. Поэтому после первого года я купил-таки себе мотоцикл «Ковровец» за 350 рублей, но мне-то охота мотоцикл помощней и с коляской.

Но я ведь тоже комбайнер, потому что по образованию тракторист широкого класса и могу на комбайне работать и даже на экскаваторе.

В следующем году я добился того, чтобы меня уже откомандировали комбайнером на уборочную все в тот же рiдный колхоз имени Ленина. Условия были подходящие: я в колхозе зарабатывал деньги и пшеницу; 75 процентов среднего заработка на основной работе; по окончании уборочной мне предоставлялся отпуск и отпускные. Но чтобы действительно прилично заработать в колхозе, мне нужен был новый комбайн. А бригадир Пазий предложил мне комбайн-рухлядь, его еще собирать надо было. Тогда я сказал, что буду только помощником комбайнера работать, а на комбайн вообще не пойду.

А колхозу-то именно комбайнеры нужны. И новый председатель колхоза Кочегура приехал в бригаду, чтобы о комбайнерах речь вести. Он ко мне обратился: «Голуб твоя фамилия, кажется?» — «Голуб». — «Ну дорогой мой, как же так, выручай свой колхоз. Вы ж живете от колхоза — это всем понятно. У тебя же супруга в колхозе работает». — «Анатолий Тимофеевич, это глупый разговор. При чем тут супруга? Вы ко мне обращайтесь. Вот если вы меня чем-то заинтересуете».

А тогда у них, у председателей, права были такие, что запросто в таком случае могли бы лишить мою жену допоплаты или еще что.

Кочегура: «Ну а чем тебя заинтересовать?» Я: «Новым комбайном». Бригадир Пазий: «Ишь, чего захотел». Я: «Ну тогда оформляйте меня помощником комбайнера. Разговор кончен».

Тут все в бригаде: «Ишь, чего захотел — новый комбайн!»

Ох, тут злость меня на них заела: вы же алкаши, падлы, алкаши. Да я 75 процентов получаю, работая в нефтяниках больше вас, а вы пьянствуете под комбайнами до рвотины, до блевотины.

Я руки сцепил аж до покраснения и говорю Кочегуре: «Неужели я работник хуже этого алкаша?! А у него второй сезон свой комбайн. И он уже свой комбайн добил. Так дайте мне комбайн новый, и я всех их за пояс запхаю!»

Кочегура: «Стоп, Михаил. Давай так по рукам ударим: на следующий году тебя новый комбайн, а в этом году сядь, пожалуйста, на комбайн старый».

Я согласился. До уборки три дня, а мне дали развалюху. Взял я себе в напарники парня капитального, который соображал. Представляешь, мы из-за ремонта выехали позже, но их догнали, всех догнали по намолоту.

А тогда так было: «Занял ты первое место. Назавтра тебя художественная самодеятельность поздравляет, выезжает к твоему дому и ставит там концерт». Пенсионеры, соседи сходятся к твоему двору порадоваться о том, что ты больше всех намолотил вчера зерна. Это было красиво заведено. Просто приятно было. И все с тобой здороваются. И какая-нибудь бабушка потом тебе скажет: «Ой, как вчера у тебя хорошо было. Я за три, четыре квартала шла, чтобы послушать, как у тебя спiвали».

На следующий год я уж и забыл про тот комбайн и собирался продолжать на стареньком комбайне работать, как вдруг по весне приезжает механик от Кочегуры и сообщает, что мне положен новый комбайн «Колос». Я поражаюсь феноменальной памяти Кочегуры.

Но механик приехал почти со слезами. Дело в том, что у нас в бригаде четырнадцать «Нив» и только один получается «Колос». И это механику, выходит, надо отдельно техобслуживание и запчасти организовывать ради одного моего комбайна. У «Колоса» жатка шире, ему надо выделять отдельное поле. Если бы группа «Колосов» была. Уговорил меня механик обратиться к Кочегуре: «Ладно, отдайте во вторую бригаду “Колос”, а мне из второй новую, совершенно новую “Ниву”». Кочегура не возражал.

Как начал я на той «Ниве» гацацать. Как начал я их всех за пояс затыкать. Я за девять лет уборочных сезонов ни разу не скатывался на третье место. Только первое или второе. И был бы я пожизненно первым, но подходит до меня как-то бригадир и кажет: «Михаил, не рви жопу. Все равно тебе первым не быть». — «Почему?» — «Ты газовик, поэтому первым будет колхозник. Вот колхозник Можара. Он передовик, коммунист, его бы надо на первое место. И телевизор ему надо подарить за первое место. А тебе нет. Ты чужой».

А мне и не надо того первого места. Я с Можарой договорился, что если ему не хватает, то отдаю ему с моего комбайна намолот, полову, солому. А он мне за то платит деньгами после уборки. То есть по документам он намолотил больше всего зерна и остального. А после «парада» он ко мне приходит и приносит гроши.

Командировки. А где я только не был? Я весь Союз объездил. По работе я расскажу тебе географию нашей страны: Грозный, Архангельск, Оренбург, Астрахань, Нижневартовск, Уренгой, Коми, Казахстан, Туркмения, Азербайджан. Я об этом как-то не задумывался, а когда постарел и перестало хотеться в командировки, то подумал, боже мой, как много я поездил. Как-то меня жена спросила: «Сколько мы с тобой прожили?» Я сказал: «Ты что спрашиваешь — 20 лет». Она: «Нет. Только восемь. А двенадцать лет ты из командировок не вылезал».

У меня в трудовой книжке записано: «Поступил в 68 году на работу и в 93-м, по болезни, уволился». Больше записей нет в трудовой книжке.

Хотя сохранилась у меня и колхозная трудовая книжка — она толще, там иучилище механизации, и прицепщик, тракторист, каменщик в колхозе.

А в рабочей трудовой книжке только отмечено: второй, четвертый, шестой разряд, потом машинист буровых установок, и пошло: бурильщик, временно исполняющий обязанности мастера. А для записей поощрения даже места не хватает: то десять рублей на праздник, то фотография на доску почета, то бесплатная туристическая поездка в Волгоград. Значками всякими награжден. А если коротко: пришел на работу и уволился.

Вот такая у меня была работа, и любил я ее до безумия. И сейчас наша бригада стоит вот здесь на Ясенской косе — отсюда 100 километров. Автобус едет по станице — собирает ребят. Каждый к автобусу выходит с сумками, ведь на 10 дней едут. Я стою у калитки, вижу это и ухожу, и слезный комок сдавливает мне горло – это ж я бы с ними сейчас ехал. Я был среди них самый старший в бригаде. Меня уважали. Я у каждого среди молодежи знал характер. Вот этот после трех рюмок начинает задираться, значит, больше двух рюмок он при мне никогда не выпьет. Другой слишком много разговаривает, значит, ему надо и четвертую рюмку налить и баиньки, чтобы не мешал. Я знал всех десятерых в бригаде. И вот как же: они едут в командировку, а я вот сижу вот с этими руками... Ладно.

Маргинальность

При батьке. Еще когда батька участвовал во всех этих ЧОНах-моченах, занимался джигитовкой и докладывал рапорты Кондре, то все равно надо было заниматься своим делом, то есть держать свое хозяйство — свиней, уток. А в то время все хозяйство было на учете и за все собирались налоги. Но люди и в то время хозяйство держали, потому что и сала хотелось и всего остального.

И так батька рассказывал про знаменитых людей: «Это сейчас они знаменитые красные командиры, а я никто. А в молодости мы все вместе свиней вывозили. Горло свинье быстро прехвачиваем и везем ее в камыши, в плавни. В плавнях того кабана обделают-разделают, а делят на всех поровну, и утром рано — до дому.

Свинину эту варили так, чтобы никто из соседей не бачив, не знав, что у тебя мясной борщ. Как приходит соседка, а уж и на столе и в печке все от нее закрыто, все замуровано — все, нэма. Потому что не дай бог, она напишет, что ты зарезал кабана и шкуру не сдал и другое не сдал. Это каралось — тюрьма».

Вот так все по плавням диких свиней выстреливали, и все ховалися не дай бог. Вот заболела корова — ее бы зарезать, так нельзя — надо разрешение. А за тем разрешением надо ехать в район. Пока в район туды-сюды, корова-то и сдохла. Уж тогда, туды-сюды, надо корову закапывать. А шкуру-то с нее с дохлой снимай и сдавай, а все остальное — закапывай. Понимаешь, какие были порядки.

Был мой батька на все руки мастер — на все руки выдумщик. И был он заводилой на всех хуторах, и куда бы он ни приехал — его все знали. Знали его как рубаку хорошего.

Решили с ним, допустим, дом построить. Для этого надо было разрешение, надо было ехать в район миллион справок брать: где ты ту доску взял, где ты то бревно взял, за какие средства купил. А в то время почти грошей не платили, тогда не было как таковых денег. Тогда были то талоны, то какие-то деньги неопределенные. Твердые деньги стали только в 47 году, а до того было всякое. И вот как дом строили, особенно своему. Если ты друг, то ведь тебя никак нельзя обидеть или обдурить. В общем, пока комиссия приедет, а дом уже построен, уже в нем живут, и ни у кого ты не допытаешься: кто тот дом строил и за какие средства.

Вот и кажут, что русский народ несравним с западным, все бы ему красть, даломать, да тянуть. Так ведь сама жизнь заставляет. Ну представь, какие применялись налоги, что не мог русский человек у себя дома зарезать поросенка самостоятельно. Надо было своего собственного поросенка словно украсть — увезти куда-то. Там его зарезать, а потом опять как украсть — довести обратно до дома. Требуху его ведь можно было бы переработать, да что-то из нее сделать, чтоб дети что-то поели, чтоб осталось что-то на завтра, на послезавтра. Так нет, все закапывалось  в плавнях, чтоб никто ничего не бачив, чтоб никто ничего не знал, а то, что привозили до дома, старались куда-то в подвал заховать иливколодец и быстренько все переработать.

То же и дом. Ведь приезжают: где ты робив, да где ты что брал, и опять налоги, и опять поехало-пошло. Вот от века все это у нашего человека в крови от всех этих законов, от всей этой власти. А дали б ему спокойно тот же дом построить, поросенка зарезать, посадить дерево. А то посадишь вишню, так напишут в сельсовете, что ты посадил вишню и стало у тебя деревьев уже не четыре, а пять — значит, на тебя надо добавочный налог накладывать. А от этого стали люди деревья-сады вырубать. Ладно…

При мне. Ну, где можно для дома и семьи — моей главной цели, и я все доставал. Как-то главный агроном Бойко поймал меня в посадках, где я, чтоб перестелить гнилой пол в доме, лаги-доски заготавлял. А Дуся в это время еще находилась в больнице после кесарева. Я Бойко говорю: «Семеныч, ну ты ж меня знаешь. Я же не на водку, чтобы пропить, а для дома. Семеныч, жена приходит избольницы — у ней все там брюхо распорото. Ты же знаешь, что нема нигде досок и бревен, а перед приходом жены надо пол перестелить, вот я в посадки ипошел». Семеныч меня понял и отпустил.

На пути меня же Кочегура Анатолий Тимофеевич встречает: «Ну, знаю, что ты мужик хороший, но все же нехорошо». — «Анатолий Тимофеевич, ну мне надо, а нема. Не верите, поехали до дома. Направьте в милицию, если найдете помимо сего — судите». — «Ну, зачем судить. Я знаю, что ты отработаешь. Ты молодец-парень, но все равно нельзя. Ну, езжай, но чтоб больше я тебя не видел».

Второй раз Кочегура поймал меня с капустой. Я ему так и сказал: «Ведь разведка доложила, что вы на хутор поехали. А тут вы попались». — «Так кто попался: я или ты?»

И опять меня отпустил.

А с другой стороны, другие вон как больше нашего воруют. Вон у них какие дома понастроены.

Я уже как-то объяснял. Вот били же по рукам колхозника сильно за воровство, били. А с другой стороны, посмотри, колхозник воровал, допустим, пятьдесят... да что пятьдесят, берем тонну наворованного комбикорма. Плюс на колхозных полях накосил травы. Вырастил колхозник двух свиней. А было раньше так — выращенных животных сдавали только колхозу. Колхоз тех свиней принимал у крестьянина по меньшей цене и сам отвозил на мясокомбинат, где продавал государству по большей цене. С этого колхоз имел какой-то навар.

Ну, и слушай. Две свиньи вырастил — одну сдал. Когда начали подсчитывать, то оказалось, что на выращивание одной свиньи надо тонну двести корма. Значит, колхоз не затратил ни помещения, ни света, ни корма. Все колхозник воровал за счет своих седых волос и своего транспорта. Одну выращенную свинью сам съел — значит, опять же не стал воровать мяса из колхоза, да еще с другой свиньи колхоз барыш имеет. И все равно колхозника за это били по рукам. И сильно били: лишали допоплаты, вели в милицию и садили в тюрьму. За что? За что?! Неужели у них тогда не было экономистов, чтоб могли выгоду расcчитать. Это ж простая арифметика, тут и я с восьмью классами посчитаю. Теперь только до них дошло, когда страна развалилась, а колхозы стали бедными.

Кубань и Россия. Еще я тебе хотел сказать, что к нам на Кубани всегда было особое отношение. В тридцатых годах страшная репрессия была против кубанского народа. Эта репрессия и сейчас есть. Самые меньшие заработки сейчас на Кубани. Больше всего работы на Кубани. Нигде по всей России не видел я закона, по которому если человек хоть день не вышел на работу в колхозе, то лишают его годовой дополнительной оплаты. И все это сходит с рук нашему местному начальству. А в России это с рук не сойдет.

И вот объяснял я тебе, что есть это где-то в крови, в крови у чистого кубанца — не вылезать. Если ты сказал ему, то он сделает, но ты его не трожь. Не трожь в смысле и физическом и моральном, не убивай его до конца, понимаешь? Что и делается. Что и делается.

Конечно, есть на Кубани и праздники пышные со скачками. Казаки скачут с саблюками. Ни на одной широте России нет таких пышных праздников, как на Кубани. Это потому что если народ начинает у нас роптать, то дают ему праздника вволю.

А там, в России, у них всю дорогу воля. Я вот был в командировке. Там коровы мычат, коровы орут, а они возле этого ларька собрались с палками и батогами. Вдруг к ним сам голова едет, голова едет, гляньте. Он к ним подъезжает на «козле» и со всякими матами-перематами трехэтажными говорит: «Да что ж вы делаете? Коровы недоенные!» — «Голова, ты не кричи. Никуда мы к коровам не пiдем. Чего она закрыла нам ларек? Шо ей, тяжело нам по кружке пива дать? Вот пивця выпьем и погоним коров, че ты переживаешь? Зробим».

Голова поехал, привез продавщицу из дому, у нее руки в тесте, у нее не помытые руки!

Она ларек открыла, давай насосом кислое пиво из бочки качать. Они пьют это пиво — я попробовал — это уксус-полуксус. На голову вылил бы то пиво. Попили они пива и пошли по яру коров в базы загонять. Во. А у нас, когда б такое было? Ты что?! Тут за это у нас сразу половину лишили бы зарплаты, а половину до поплаты. Тут было бы страшное дело, и съехалась бы вся прокуратура краевая.

И для кубанца главное — «есть (еда. — А. Н.) на столе», «есть на столе», а все остальное — мать его так. Раз мы не голы, не босы и есть шо у нас поисть, то мы за вилы не возьмемся. Вот он какой, кубанский народ.

Казачество и культура. И даже не будем брать казачество, в которое я не верю, не верю. Не хочу я даже вот этого казаческого. Считаю все затеи с возрождением казачества детскими игрушками. Да, раньше папахи были. Но вот прожили мы семьдесят лет без папах. Коней поменяли на трактора и машины. В каждом доме электричество и телевизор. В доме кровати с перинами и паласы. Так зачем тебе папаха? Зачем? А кому-то погулять хочется да саблей помахать. Ну а шо ты с саблей будешь делать даже против газового пистолета, от которого будешь тикать, тудыт твою мать. Уже во время Отечественной войны тут три казачьих дивизии ляскнуло. Развернулись они на конях с саблями. А по ним с самолета: «та-та-та-та….» И посыпались те казаки, як груши, с коней.

И вот они говорят: папаха, кинжал и сабля наша атрибутика. Ну, при чем тут это. Вы ж к власти лiзитэ, к власти, это ж явно видно. Вот для этого вам эта атрибутика нужна.

Хотя сам я по всем генам сын казачьего рода, но не надо этого теперь, не надо. Сколько у нас теперь развелось всяких казацких атаманов и казацких земель, которые не обрабатываются. На что они все живут? Где они деньги берут?

С другой стороны, культуру все-таки казацкую надо бы сохранять, а где культура — там и наведение порядка. Я как-то из краснодарского аэропорта ждал самолета на Кишинев. В аэропорту в это время были казаки. Тогда это только начиналось. Они проверяли багаж у пассажиров, особенно у тех, которые, как говорится, имели лица кавказской национальности. И я тогда лично среди тех казаков видел атамана, который в Анапе спорол этого парня, который попытался снасиловать девчонку. И тогда это дело не передали в суд. Атаман не дал его под суд, но на плошади раздели этого парня догола, привязали к лавке и на казацком сходе врезали ему 40 плетей. Говорят, он месяца три чах. Но потом отволожился. Он отволожился, но мне теперь кажется, что он на чужую дивчину не позарится, гарантирую. Это средство против любой «щекотилы». Знаешь, как долго остаются те плетки в памяти. И тот парень теперь не то что в Анапе, но и на Курилах тот стыд помнить будет. Это, конечно, очень строго, но без этого тоже нельзя.

Вот записалось наше правительство в Европейское общество. Радуются: мы в Европу влiзли. А те из Европы кричат: «Отмените смертную казнь, тады мы вас полностью примем!» Да кто вы такие, чтоб лезть к русскому народу?! Кто вы такие, что разбираете в истине, в традиции, в душе русского народа?! Вы ж ни хера не понимаете, а требуете отменить смертную казнь. Так введи ты для отмены смертной казни что-нибудь такое, чтобы оно страшнивши было смертной казни.

Правильно, согласен: жизнь человеческую отнимать никому не дозволено. Но тебе ж, дорогой бандюга, тоже не дозволено отнимать у нас жизнь.

Ну придумай что-нибудь взамен смертной казни. Вот атаман в Анапе по традиции придумал. Так сколько ж на него за это корреспондентов ополчилось икандидатов юридических наук. Есть сейчас там юридический советник у Ельцина. Он весь в очках. Я как гляну на него, так ему всю морду через телевизор заплевал бы. Как он эту тему наказания поносил, говорил: «Да вы знаете, это юридический кодекс надо менять. То и се...» Да как это так. Кто тебе дал звание доктора юридических наук, если ты, дубина, не знаешь нрава русского? Ты не знаешь русского человека! Ты, падла, наверняка докторский диплом выменял на сало. Не буду, не буду я дальше эту тему развивать... а то меня всего уж колотить начинает. А расскажу тебе один пример.

Вор в законе. Значит, в свое время, по соседству напротив меня дом, жила одна семья. Приходят ко мне оттуда и говорят: «Миша, надо достать гитару». Ау меня гитара была. «К нам, Миша, приехал родственник, он на гитаре играть умеет». Я спрашиваю: «А мне к вам можно?» — «Конечно, можно!»

Я взял гитару, прихожу к соседям, дывлюсь на того родственника. Тот родственник, веришь, ростом метр пятьдесят-шестьдесят, не больше, лысый. Полулежа сидит на подушках в приголовочках. Перед ним четверть самогонки. Закуску не потребляет, только рюмочку нальет, на пальчик ее поставит, выпьет и не закусывает. И все песни такие блатные поет. А голос у него такой! Пел он — это тебе не пересказать. Сотни песен он знал блатных.

И как-то мы взялись с ним разговаривать. Я к этому ж веду, чтобы против этой Европы. И вот как-то я ему в душу влез так, что и сам этого не хотел. И тогда я узнал, что он рецидивист и вор в законе. Я давал ему слово никому про него не говорить и то, что он рассказывал, никому не пересказывать. Я сдержал это слово, будучи мужчиной до конца. Но когда он уже умер и растащили все его наследство, я могу уже с открытой совестью сказать, что кличка его была Донской, звали его Володя. В воровском мире был он очень известный, пахан. Ему было54года. И 47 лет было у него сроку. Много он чего мне рассказывал. Он, между прочим, писал книгу, стихи. Но когда он умер, то моментально поприезжали какие-то пышки на «Волгах» на похороны и все при них исчезло, все его восемь рукописных общих тетрадей. Так вот он говорил, что нигде в мире, и не надо тут мафию в Италии вспоминать, нигде в мире нет такой силы против нашей, как он казал, братвы. Итальянская мафия — маковое зерно против грецкого ореха русской братвы. А ведь это он рассказывал где-то в семьдесят втором, семьдесят третьем году. И говорил он, что в нашем государстве есть еще одно воровское государство. Он говорил, что это уголовное государство в сто раз честнее первого государства, в тысячу раз справедливее его. «Свои, — говорил он, — у нас есть генеральные секретари, свои министры внутренних и внешних сношений — все свое. Но никому этого не дано увидеть. И знает об этом лишь определенный круг лиц со своей определенной исполнительной властью сверху вниз». Я ему не поверил... Но ведь это не Европа, правда? И как же быть тут со смертной казнью. Ну, придумайте тут, как пел Высоцкий, «доктора и доценты с кандидатами», что-то такое, чтобы было одновременно и более гуманно и более строго.

Расслоение: «дворяне», выскочки, писатели и народ. А сейчас расслоение общества, и расслоение всего... Конечно, нельзя жить так, как раньше, — замкнуто, запечатанно... Но с другой стороны, подивись, говорят: «Албания, Албания». Ведь жила она тридцать лет закрыто, абсолютно закрыто — и жила. Все равно нашлись там люди, которые этим были недовольны и начали против всего выступать...

Я, конечно, для нашей истории молодой и не застал то время, когда много судеб было покалечено — это факт, это факт... Но... постой, теперь слушай меня. А ну, как ты оценишь мое мировоззрение?

...Слушай, как оно получается: Сталин заступил руководить в двадцать четвертом году. В семнадцатом-восемнадцатом революция; двадцать четвертый — это прошло лет шесть. Шесть лет. Поначалу Сталин молчал и ничего не делал. В тридцать третьем он сделал голод, а начиная с тридцать пятого потихоньку начал вправлять кишки народу обратно. Потом не то чтобы якобы, а на самом деле Днепрогэс, электрификация, поднятие заводов страны — работа была огромнейшая проделана до войны. Плюс, возьми, ликвидацию всякой банды, Антанты и прочей мазуты... А щас говорят, ах, если б Америка нам сразу дала шесть миллиардов, а не по частям — мы б жили на широкую ногу. Но при Сталине нам никто не помогал — наоборот, все вредили, все пакостили, но страна развивалась, правда?

И смотри, как получается. Может, и ты заметил?.. Сталин выходит враг народа, хотя в детстве я распевал «Сталин всегда живой, Ленин всегда живой» и в школе учил я стихотворение «Великий вождь нас поведет» в пятьдесят четвертом или в каком году. В каком году Хрущев рассказал цю небылицу? — В пятьдесят шестом году. Еще висели портреты Сталина. И на медалях Сталин и Ленин... Ладно... Не то... Не то я хотел тебе сказать...

Значит, вернемся в тридцать пятый год. Прошло после революции 17 лет. Ну, топтал Сталин народ. А лес рубят — щепки летят. Об этом говорит русская пословица. И верная, между прочим, пословица. Но ведь не все судьбы тогда порушили...

А с другой стороны, приходит с перестройкой, для ровного счета, девяностый год. После революции прошло 90 минус 18 — это получается 72 года. Для ровного счета семьдесят. Уж давно Сталина нету. Появились всякие писатели беззубые, о которых я еще тебе скажу. Я... я... свое мнение выскажу, ты извини меня... Значит, после смерти Сталина прошло 37 лет, ну 40 лет для ровного счета.

И вот смотри — 72 года после революции. Сталин ломал, казнил, в лагерях гноил если с тридцать пятого по пятьдесят третий — «Холодное лето 53-го» — 18 лет. Берем 20 лет. 20 лет он их топтал, давил, коренил, убивал этих врагов народа, и что ж ты думаешь: проходит после смерти Сталина еще 40 лет, и выходят на сцену графы, князья в крестах и пачерицах, организовывают всю эту Думу кадетскую. Приглашают и приезжают якие-то царские семьи. И где они такие понаходилися, ведь их Ленин еще вырубил, вытоптал, с корнем выкорчевал. И князья эти хоронят теперь своих в церквах, а Ленина выкинуть хотят. А царя хотят похоронить в петербургской церкви, на х.. он там нужен, извини за выражение. Деньги они миллионами тратят, чтоб царю саркофаг из гранита вырубить. Слушай, дорогой, они ж явились в пачерицах и с кокардами! Где они, падлы, 72 года скрывались?! Где они скрывались, все эти графы, князья, наместники?.. (всерьез захлебывается от гнева) Откуда они повылазили сейчас?! Значит, она, падла, всю жизнь вредила нашему обществу! Ему наша жизнь не нравилась. И он тыкал палкой тихонько в колеса. А Сталин их, падлов, вылавливал и топтал, но под цю тяжелую руку попадали и невинные — правильно. А чего невинные попадали — потому что доносы, потому что местные выскочки все решали.

Выскочки безграмотные, нахватавшиеся вершков. А тот, кто только вершков нахватался, — он хуже безграмотного в сто раз. Эти выскочки и творили дела. Не Сталин творил. А выскочки творили дела и только Сталину бумагу на подпись давали о казни ста человек: «Подпиши, Иосиф Виссарионович!» А Сталин: «Все!— Князьив этих, графив, которые связаны с заграницей, которые на нас англичан нанимали после революции и которые Крым отдавали, которые бакинскую нефть продавали, падлы, чтоб задушить молодую советскую власть, — всех вылавливать и казнить!» Но выскочки под это дело и невинных перли. Шли выскочки по лестничке иерархии грамотных среди безграмотного общества. Вылазили они наверх — возглавляли заводы, края и областя, кричали: «Слава Ленину! слава Сталину!» Но творили свое дело: писали докладные и рубали головы крестьянам и... и... (посмотрев на меня) и научным работникам. Вот оно мое такое мировоззрение, извини.

А ведь надо было, надо было строить новое общество. Надо было нового человека склепать, шоб... В общем, надо было социалистического человека и бе звсяких этих паразитов. Хотя дворяне — они тоже люди. Может быть, они даже лучше нас люди. Но в то время они по лозунгу были паразиты — правильно.

К чему все это хочу сказать... Прошло 72 года. Каждый из них надевает пачерицу и кажет: я граф! И организуют вот это собрание, как его?

— Дворянское собрание.

— Да, там дворяне собралися. Где вы, падлы, были? Значит, жили туточки — вредили нам. Вредили... А они говорят: я был в лагере, и мой отец был в лагере. Так правильно — если ты дворянин, там твое место, и никогда не соглашусь, что твой отец был согласен с социалистическим строем. И потому отобрать у тебя всю вольность, отобрать у тебя все и заставить работать на Днепрогэсе или н аБеломорканале. А так как с нами ты никогда в жизни не согласишься, то вот и ступай строить железную дорогу, добывать золото. И туда дорога тому беззубому писателю, которого ты хвалил, забыл я его фамилию (я как-то расказывал Михаилу Григорьевичу о Варламе Шаламове, без зубов вернувшемся с Колымы. — А. Н.). Дорога туда Солженицыну. Солженицын выступал, боролся за свое мнение, не согласен был со строем — за то и был в лагерях. Он и сейчас не согласен с ельцинским строем. Бачь, Солженицыну перестали телевидение давать. Его и в газетах перестали печатать. Почему? — Потому что его пригласили – думали, он Ельцина поддержит. А Солженицын побачив, что Ельцин не ту путю клонит. А фактически Солженицын за народ. И у него проскальзывают, так по моей башке, очень прекрасные мысли и предложения по строительству нынешней российской власти. Я иногда, его послухав, даже иногда бы с ним согласился…

Так вот и хочу сказать о дворянах, которые ховались 72 года и которых Сталин ховал по лагерям. Он-то их ховал, а они-то все плодились и плодились. И бачь, ведь до сих пор их не вытравили. Теперь дворяне повылазили и готовы коммунистов на фонарных столбах вешать. А я жалею, что еще миллион дворян в свое время не перерезали…

И меня поразил один старый бородатый писатель, о котором говорили по телевизору, что он замечательный человек и написал какой-то хороший роман. Здоровый и бородатый этот писатель метра под два ростом. И говорит, что отсидел он лет 18 по лагерям (по-видимому, речь идет о писателе Волкове. — А. Н.). Ему задают вопрос, и он отвечает: «В мои 93 года я еще полон сил и энергии». Я думаю: «Еб... Я-понский бог!» А у тебя эта включена машинка (указывает надиктофон), может, не надо это записывать.

— Ничего. Но могу выключить, как скажете.

— Не, не надо, не выключай. Думаю: «Я-понский бог! 93 года — полон сил и энергии — 18 лет в лагерях. Дорогой ты мой! Мне пятьдесят лет — у меня здоровья нэма, хотя за всю жизнь не было у меня ни одного дня привода в милицию. Я честно-благородно робил и пахал, як батрак. Я грязюку месил, когда скважины ремонтировал. Я родине газ давал. И в пятьдесят лет у меня здоровья нэмае, и н езнаю, проживу еще пять лет чи нет». А этот в 93 полон сил и энергии и 18 лет в лагерях… Так что ж ты там, падла, робил в лагере?! Якая ж она в том лагере жизнь?!

Возьми Солженицына. Сколько ему? — 80 уже должно быть. Так его ж колом не добьешь! Колом его не добьешь, а и он в лагере сидел.

А действительно люди, которые в лагере сидели... Тот, кто хватил фунт лиха, тот простил все, все простил. Он действительно понял, что никто не виноват. Просто виноват строй... нет... даже строй не виноват... Просто были во власти люди, которые занимались вот этим…

---

* Первая часть публикации — в предыдущем номере «ОЗ».