Обнажение приема

Одиночество этой книги — факт далеко не тривиальный. Жанров военной литературы в древности было много; это «тактики» — руководства по организации, вооружению и маневру войск; «полиоркетики», посвященные искусству осады и защиты крепостей; «гиппики» или «гиппархики», адресованные каавалеристам; «стратегиконы» — наставления об обязанностях стратегов. В этом разнообразии военных жанров нашлось скромное место и «стратегемам» — трактатам о военных хитростях, которые применялись стратегами для достижения победы (примеры этих хитростей выписывались из исторических сочинений). Классикой «стратегем» является произведение римлянина Секста Юлия Фронтина, упорядочившего стратегемы тематически, по военным ситуациям: в первой книге его труда говорилось о подготовке битвы, во второй — о сражении, в третьей — об осаде, в четвертой — о нравственном состоянии воинов.

Если верить Полибию, желавший стать стратегом благородный муж должен был читать историческую литературу, чтобы постигнуть на опыте великих мужей военную премудрость. Собственно, практически вся историческая литература античности — это военно-историческая литература: Геродот пишет о войне греков с персами, Фукидид — о войне между лакедемонянами и афинянами, Ксенофонт о том же и о войнах между греками. И так далее — кажется, лишь у Саллюстия, в «Заговоре Катилины», основой исторического сюжета впервые становится не военная тема. Но произведений на стыке жанров военной истории и военной теории не возникало — античная историко-повествовательная наука, в той степени, в которой она была наукой, не имела вкуса к «отраслевым» обобщениям.

Древняя история античной философии возможна была только в форме знаменитых анекдотов Диогена Лаэртского о выходках, проделках и забавных чертах знаменитых чудаков и оригиналов древности — философов: «Однажды Дионисий за чашей вина приказал всем надеть красные одежды и начать пляску. Платон отказался, заявив: “Нет, я не в силах женщиной одеться!” Но Аристипп принял платье и, пускаясь в пляс, метко возразил: “Чистая душа и в Вакховой не развратится пляске”». Так же и всеобщая история военного искусства оказалась возможной лишь в форме аналогичных анекдотов, чтение которых само по себе доставит читателю-неспециалисту немалое удовольствие: «Дионисия, тирана Сицилии, собравшиеся наемники хотели убить, они устремились по условному знаку, встав возле его дома. Он же вышел, надев жалкую одежду и посыпав пеплом волосы, показывая себя выданным, с тем, чтобы они решили его судьбу. Наемники из-за бедственной перемены в нем, не причинив ему вреда, ушли. Дионисий немного спустя, в Леонтинах, окружив их со своим войском, всех убил копьями». Поскольку труд Полиэна сохранился почти полностью, то перед нами 833 подобных анекдота.

Однако это анекдотическое собрание и в самом деле имеет все признаки, во-первых, всеобщей, во-вторых, истории и, в-третьих, военного искусства. Судите сами — география произведения от Персии до Рима, хронологические рамки — от легендарных времен Диониса (Полиэн начинает повествование с завоевания Дионисом Индии) и Геракла до Цезаря и Августа. В восьми книгах автор упорядочивает стратегемы по хронологически-географическому признаку: сперва идут легендарные и древние герои Эллады, во второй книге говорится о подвигах спартанцев в IV столетии, в третьей — о подвигах афинян в то же время. В четвертой речь идет о полководцах эпохи эллинизма, в пятой — о знаменитых греческих тиранах, в шестой — о различных эллинских племенах и варварских народах, в седьмой — в основном о персах. Наконец, восьмая книга разделена между подвигами римлян и подвигами знаменитых женщин.

В предисловии к первой книге, обращенном к августам Люцию Веру и Марку Аврелию, ведшим, в момент написания книги, войну с парфянами, Полиэн развертывает целую апологию стратегемы, военной хитрости как высшей формы военного искусства, которой позавидовали бы и китайский военный мудрец Сунь-Цзы, и знаменитый теоретик «стратегии непрямого действия» Лиддел-Гарт. «Мужество ведь у того, кто победил, используя в сражении с врагами не военную силу, а благоразумие — без боя одержать верх мастерством и хитростью, так что главная наука искусных стратегов — добиться победы, не подвергаясь опасности. А лучше всего — в самом боевом строю замышлять хитрости, чтобы мысль о победе предрешила конец битвы. Мне, по крайней мере, кажется, что это советует и Гомер, ведь всякий раз, как он произносит: «обманом иль силою”, по-другому не предписывает, нежели уловками или стратегемами, пользоваться против врагов; если же ты в этом слабее — вот тогда стоит рискнуть военной силой».

Сентенция «вот тогда стоит рискнуть военной силой» сперва заставляет вздрогнуть, а потом надолго застревает в памяти. Это не абстрактное пожелание Сунь-Цзы: «лучшее из лучших — победить не сражаясь». Все очень конкретно: бой, являющийся фетишем для новоевропейской «немецкой» военной теории, блестяще представленной Клаузевицем, признается греками (а Полиэн не говорит никакой отсебятины, он старательно излагает именно общеупотребительные и наиболее здравые для его эпохи мнения) наихудшим вариантом развития военных событий, крайним риском, на который идут из неразумия или из слабости. Удел слабых — сила, удел сильных — хитрость — распределение ролей совершенно обратное тому, к которому привык человек современной европейской культуры, твердо знающий, что увертки и бегающие глаза — удел слабого, а сильный всегда открыт и честно готов размахивать кулаками.

Европеец пытается проявить свою мощь, открыть то, что было скрыто, — и бой, вообще любое лобовое столкновение, любое единоборство, является идеальным способом проявления скрытой мощи. Грек пытается прибавить к тому, что у него есть, то, чего у него нет, пытается усилить свою мощь, скрытую или явную, — и для этого более всего подходит не растрачивание мощи в единоборстве, а маневр, позволяющий накапливать ее и дальше. Когда спартанцы, начав Пелопоннесскую войну, заставили Афинский морской союз проявить в открытую свою мощь, они обрекли противника на мучительное и долгое поражение. Вершиной европейского разума является техника, т. е. рациональная концентрация мощи, которую можно в тот или иной момент проявить. Военные столкновения европейцев — это столкновения более или менее совершенных техник (идет ли речь о технике материальной или о технологии «военного искусства», военной организации и прочей технике, относящейся не к материи, а к структуре). Вершина античного разума — это «софросюне»: искусство, оно же мудрость, оно же и хитроумие. Это хитроумие позволяет черное сделать белым, слабое — сильным, созданным Архимедом зеркалам — поджечь римские корабли, а придуманным римлянами «воронам» на носах кораблей позволяет превратить таранный бой на море в абордажный на палубе (а в нем потомки Ромула — сильнее противников карфагенян). Вся античная техника — в этом хитроумии, а в напичканном электроникой, компьютерными системами наведения, высокоточным оружием и вышколенными пилотами бомбардировщике «Стелс» никакого специфического «хитроумия» нет.

Если искать невоенную параллель военному искусству стратегем, то мы найдем ее в античной риторике, причем в риторике софистической, для которой сделать слабое сильным, а неправое правым было высшим проявлением мудрости. Риторические приемы, тем более — софизмы, это те же стратегемы, но только примененные к гражданской жизни. В знаменитом софизме с рогами («Ты рогов не терял? — Нет. — Значит, у тебя есть рога») софистическая уловка — это способ снабдить оппонента рогами, не пришпиливая их к нему на самом деле. Стратегема в ее идеальной форме — это способ победить противника, не побеждая его. Софисты обещали богатым юношам научить именно такой мудрости (пусть она и казалась Сократу мнимой) — побеждать в судах, вести за собой народ в народных собраниях, обольщать словом собеседников, не прибегая к тому, что на современном военном языке называется «стратегией средств», т. е. не имея за пазухой никаких действительных козырей, которые можно выложить на стол. Хорошо и грамотно проведенная война — это искусно составленная опытным софистом речь.

Софистическая технология, однако, а вместе с ней и культура стратегем — не пережили, в целом, античности. Да и в античности они были постепенно задавлены сократовско-платоновско-аристотелевским пониманием мудрости, тем пониманием, которое и заложит основы новоевроепейского технологического подхода к мудрости и мощи. Платоновские идеи — это высотные стратегические бомбардировщики, угрожающие его оппонентам с такой доказательной силой, что никакой хитростью не обойдешься. Сократовская, а затем аристотелевская система построения логического рассуждения — это технология управления мощью и концентрирования ее, она позволяет не белое сделать черным, а серое — белым и ослепительным, или серое же — черным и отвратительным (как это было сделано с теми же софистами). Если продолжать наши несколько вольные риторические военные аналогиии, то сократовско-европейская традиция — это создание все более и более совершенных и математизированных систем управления огнем, в то время как софистически-античная традиция — это разработка все более и более совершенных и хитроумных форм маневра. В этом качестве военную софистику ожидает огромное будущее, потому как нынешнему уровню развития военной техники можно противопоставить лишь одно — исключительное развитие военного хитроумия.

Поэтому не случайна оговорка переводчиков, что «большинство читателей будут знакомиться с Полиэном с военно-исторической точки зрения, а не с эстетическими целями». Полиэн актуален не как памятник бессмертной и прекрасной античности, а как еще одна «книга будущих командиров». И для этой задачи представленное нам издание приспособлено блестяще — хороший, ясный перевод, подробнейший комментарий («настоящее издание — это одна из первых попыток создать комментированный перевод Полиэна»). Любителей эстетики несомненно порадует полиграфическое качество издания и сопровождающие его иллюстрации — античные изображения героев повествования. Открывают издание две великолепные вводные статьи: одна, А. К. Нефедкина, посвящена месту труда Полиэна в военной литературе античности, другая — А. Б. Ксенофонтова — месту «Стратегем» в литературном процессе и личной «стратегеме» самого Полиэна, пытавшегося сделать с помощью этой книги карьеру, но не успевшего — помешала смерть. Последнее обстоятельство, пожалуй, главное ограничение любых стратегем.