«Загадка, завернутая в тайну и помещенная внутрь головоломки»

Известно, что русские сами любят называть свою страну загадочной, к месту и не к месту цитируя тютчевское «Умом Россию не понять...»; вполне согласен с ними и Уинстон Черчилль, которому принадлежит определение России, вынесенное в заголовок этой статьи. Пожалуй, главное, над чем ломают голову англичане (и не только англичане), — это вопрос, кто же такие русские: «самый восточный из европейских народов или самый западный из восточных?» (Редьярд Киплинг, поставивший этот вопрос в своем рассказе «Бывший», предполагал скорее второе). Подобные сомнения возникли еще у первых британцев, посетивших Россию в XVI веке: вроде бы внешность русского — европейская, а одежда и, что еще важнее, психология, тип поведения (например, обычай падать ниц перед правителем) — явно азиатские. Да и царь Московии напоминал султана: со своими подданными — и знатными, и простыми — он обращался как с рабами, своевольно распоряжаясь и ими, и их имуществом.

Уже в записках этих путешественников начинает складываться основа «русского стереотипа», в дальнейшем модифицируемого и дополняемого^[1]. Разумеется, как и любой клишированный образ этнического «Другого», возникающий в это время, он изобилует негативными чертами, усугубляемыми в данном случае культурно-общественной спецификой России, ее зримым отставанием от Европы. Так, Ричард Ченслер в «Книге о великом и могущественном царе Руси и князе Московском»^[2] противопоставляет друг другу живущих в роскоши властителей и бесправный, нищий народ — «дикий», «варварский», «лживый», «хитрый», но вместе с тем сильный и бесстрашный, похожий на «молодого коня, еще не знающего своих сил»^[3]. Другие путешественники, описывающие русского, также не скупятся на отрицательные эпитеты: «угрюмый», «порочный», «грубый нравами», «уродливо одетый» (Джордж Тербервиль); «склонный к пьянству» (Джером Горсей^[4]). О «тираническом государстве» и «несчастном угнетенном народе» пишет Джайлс Флетчер^[5]. Все отмечают, насколько суров климат Руси (мороз, снег, лед). Мотивы «рожденных рабами» московитов и лютой русской стужи постоянны в сочинениях XVI—XVII веков^[6]. Вообще же в английской литературе этого периода, да и более позднего времени Россия предстает миром «превосходных степеней»: страна не просто большая, а бескрайняя, с богатством несметным, властью абсолютной, рабством беспросветным, нищетой невиданной, страстями бурными, кровью, льющейся потоками, и т. п.

Особое внимание англичан к России изначально определялось экономическими интересами — отсюда и сразу возникшая конкуренция двух держав. Англия искала пути через северные моря в Индию и Китай. С этой целью приплыл в устье Двины Ченслор, отправившийся потом ко двору Ивана Грозного. Его записки привлекли внимание английских купцов и ускорили создание торговой «Московской компании» (Дж. Горсей был ее агентом), стремившейся не только наладить торговлю с русскими, но, что еще важнее, проложить вдоль берегов Северной Руси путь в Тихий океан. Иван Грозный купцов привечал и был не прочь закрепить союз с Англией женитьбой на английской королеве Елизавете или хотя бы ее родственнице^[7], однако дальнейшее продвижение по русским северным морям англичанам запретил: это нарушало его собственные планы. Отказал он английским купцам и в торговых привилегиях, о которых ходатайствовало в 1568 году посольство Томаса Рэндолфа (именно его секретарь, поэт Джордж Тербервиль, весьма нелестно описал Русь в стихотворных посланиях друзьям).

В XVII—XVIII веках образ русских в восприятии англичан по существу не менялся, оставаясь столь же обобщенным и двойственным: скажем, в пьесе «Верноподданный» (1618) драматурга Джона Флетчера русский человек силен, отважен, жаждет справедливости, но вместе с тем рабски покорен власти.

Автор «Краткого исторического повествования о Русском государстве» (1645), скрывшийся под инициалами J. F., уже использовал применительно к России термин «Империя» (Empire), а знаменитый поэт Джон Милтон в «Краткой истории Московии и других малоизвестных стран, лежащих к востоку от России вплоть до Китая» (опубликованной посмертно, в 1682 году) создал своеобразную «политическую географию» России, выбрав из трудов историков, географов и путешественников (Хоклита, Пёркеза, Дженкинсона и др.) наиболее важные для Англии сведения о далекой стране — о Сибири, о путях, ведущих в Бухару, в Китай. Республиканец, он осуждал царя-тирана, русских называл народом нищим и необразованным, пьяницами, лгунами, льстецами^[8]. В поэме «Потерянный рай» (1667) упомянуты заснеженные астраханские степи, суровые сибирские просторы, реки Печора и Обь, полярные ветры, т. е. то, с чем прежде всего ассоциировалась для англичан Московия.

При Петре I, стремившемся европеизировать Россию, и Екатерине II с ее англофильскими настроениями интерес к России в Англии возрос. По словам историка XIX века Т. Б. Маколея, путешествие Петра в Англию — «эпоха в истории не только его страны, но и нашей, и всего человечества... Молодой дикарь, в 17 лет ставший самодержцем громадного пространства земель от границ Швеции до границ Китая... этот юноша, не получивший и такого образования, какое получает сын английского фермера или мелкого торговца, задумал гигантские реформы, выучился некоторым из языков Западной Европы настолько, чтобы говорить с цивилизованными людьми...»^[9]. Однако восхищение Петром сочетается у Маколея с привычным восприятием русского как варвара: «Его величественная фигура, его лоб, показывавший ум, его проницательные черные глаза, его татарский рот и нос, его приветливая улыбка, выражение страсти и ненависти тирана-дикаря в его взгляде, когда он хмурил брови, и в особенности странные нервические конвульсии. громадное количество мяса, которое он пожирал, пинты водки, которые он выпивал. шут, юливший у его ног, обезьяна, гримасничавшая у спинки его стула, — все это было несколько недель любимым предметом разговора» в Лондоне^[10].

Одобрительно отзывается о Петре известный эссеист XVIII века Ричард Стиль: в его представлении этот великодушный государь стремится к «исправлению отвратительного невежества и грубого образа жизни своего народа»^[11]. Стилю вторит Даниель Дефо в опубликованной в 1722 году анонимно книге «Беспристрастная история жизни и деяний Петра Алексеевича, царя Московии: от его рождения и до наших дней...»: Петр здесь представлен просветителем русского народа — «искателя мудрости», ревностно изучающего науки. Просветительской ориентацией самого Дефо — первого английского романиста, написавшего о России, — и объясняется его интерес к Петру. Во второй части романа «Робинзон Крузо» — повествовании о путешествии героя по Сибири, куда тот попадает на обратном пути из Китая в Англию, — используются традиционные оппозиции: неограниченная власть / верноподданичество народа; дикость простолюдинов / просвещенные и зажиточные тобольские дворяне.

Последние годы царствования Петра стали временем соперничества между Англией и Россией и даже получили название «холодной войны». В 1730-е годы отношения восстановились, а при Елизавете Петровне Россия заключила с Англией военный союз. При Екатерине II Россия становится признанной участницей европейского сообщества^[12]; в это время Англию, при всех финансовых выгодах союза с Россией, начинают беспокоить растущее влияние и сила русских, их военные победы над Османской империей. Тем не менее связи между странами крепнут: из Англии в Россию приезжают уже не только дипломаты и торговцы, но и художники (Джордж Доу, Джон Аткинсон и др.), архитекторы, врачи, ремесленники, любознательные путешественники-туристы (Эндрю Суинтон^[13]), не преследующие коммерческих целей и интересующиеся страной как таковой. Во второй половине XVIII века британская община в Петербурге насчитывала полторы тысячи человек, у нее были своя церковь, Английский клуб (с 1770 года), гостиница, появилась даже Английская набережная.

Первый русский писатель, изданный в Англии, — А. П. Сумароков. Джордж Макартни, назвавший Ломоносова и Сумарокова «уникальными гениями», писал о том, что Западной Европе нужно рассматривать Россию «не как отдаленную, слабо светящуюся звезду, а как большую планету, вошедшую в европейскую орбиту; ее место окончательно еще не определилось, но своим движением она сильно влияет на окружающие ее планеты»^[14].

В это время среди англичан появляются первые русофилы: писательница Фанни Берни записала в дневнике, что впервые в жизни встретила русского в 1772 году и он всегда будет для нее «воплощением вежливости и хорошего воспитания»^[15]. Преобладают, однако, настороженные оценки. Оливер Голдсмит устами «китайского философа» (типично просвещенческого литературного персонажа) пророчит: «Я вижу в русской империи естественную соперницу западных областей Европы, притом соперницу уже сильную»^[16].

Исторический фон в XIX веке в целом неблагоприятен для российско-британских отношений. В 1807 году по Тильзитскому мирному договору Россия вынуждена присоединиться к континентальной торговой блокаде Англии. В начале XIX века победы русских над Наполеоном вроде бы должны вызывать восторги союзников, но «синдром Голдсмита» в британском общественном мнении усиливается: Россия — слишком могучая страна, от нее можно ожидать чего угодно, не исключая и прямой агрессии. В этом контексте объяснение русских побед суровым климатом, к которому прибегают публицисты, историки и поэты-романтики (Р. Саути, Дж. Г. Байрон, У. Вордсворт), свидетельствует о возникновении особого комплекса по отношению к России: дескать, без своего мороза они бы не победили. Политика все более оказывала влияние на литературу и общественное мнение: Николая I называли «русским медведем», жестоко расправившимся и с декабристами, и с поляками (в 1830, 1846 и 1848 годах). Книга Роберта Лайелла «О характере русских» пестрит негативными суждениями, превосходя в этом отношении все прежние сочинения англичан, побывавших в России^[17].

Вся вторая половина века, начиная с Крымской войны (1853—1856), протекала под знаком острого политического противостояния двух самых сильных империй этого времени, России и Англии. Тем не менее русско-английские литературные связи постоянно расширялись. В XIX веке в Англии вышло не менее трехсот книг о России^[18]. В 1855 году в журнале «Домашнее чтение», издаваемом Диккенсом, были напечатаны рассказы И. С. Тургенева из «Записок охотника»^[19]. В творчестве самого Диккенса Россия ассоциировалась все с теми же мотивами «мороза» и «обилия, богатства». Вполне тривиален и образ русского в романе Эдварда Булвера-Литтона «Деверьё» (1829): это свирепый дикарь, похожий на медведя; далее следует весь «набор»: северные ветры, мороз, лед; роскошь царского двора; смирение и терпение русского «раба». Альфред Теннисон в сонете «Польша» (1832) называет царя, угнетающего поляков, «московитом с ледяным сердцем». В поэме «Иван Иванович» (1879) Роберта Браунинга образ России усложнился и обрел гротескно-зловещий характер. Поэт рассказывает о том, как мать, спасаясь от волков, преследующих сани, бросает им своих детей. Волкам, пожирающим невинных детей в этой снежной дикой стране, Браунинг уподобляет сатанинскую власть царя, забирающего у матерей их сыновей для воинской службы. Божий суд и волю творит «мужик Иван Иванович», убивающий топором грешную мать; деревенский сход и священник его оправдывают. В поэме фигурируют два атрибута российской действительности — икона и топор, приобретающие для западного восприятия России эмблематический характер^[20]. В пьесе Оскара Уайльда «Вера, или нигилисты» (поставлена в 1882-м) царь-тиран погибает от руки террориста; сменивший его сын готов к реформам и введению в России парламента. А. Ч. Суинберн в оде «Россия» (1890) использует библейские и литературные (Данте) реминисценции: вся страна и ее народ ввергнуты в ад, царь — сатана, а единственный источник божественного света — красная звезда будущей расправы с деспотом.

Расширению представлений англичан о России существенно содействовали русские политэмигранты: в 1852 году в Лондоне поселился Герцен, в 1880—1890-е годы! там жил Степняк-Кравчинский, по чьей инициативе в 1890 году было создано «Общество друзей русской свободы», издававшее ежемесячник "Free Russia". В его работе принимали участие английские социалисты Уильям Моррис, Сидни Вебб и близкие им Э. Л. Войнич, К. Гарнет.

Пожалуй, именно Констанс Гарнет (1862—1946) по-настоящему открыла соотечественникам русскую классику: прозу Тургенева (в 1879 году он был избран почетным доктором Оксфордского университета), Толстого, Достоевского, Чехова. Русскую литературу также пропагандировали ее муж, литературный критик Эдвард Гарнет, журналист и переводчик Уильям Ролстон и др. Англия «ахнула», открыв для себя новый художественный мир. О явном воздействии русской прозы на европейские литературы, особенно на английский роман, и о том, что вскоре англичанам придется изучать русский язык, писал в статье «Граф Толстой» знаменитый литературный критик и философ культуры Мэтью Арнолд^[21]. Действительно, в 1889 году было введено изучение русского языка в Оксфорде, в 1893 году создано Англо-русское литературное общество, в чьих отчетах, печатавшихся начиная с 1916 года, помещались и переводы произведений русских писателей.

Во время Первой мировой войны Англию охватила эпидемия культурной русомании. В Лондоне был издан иллюстрированный сборник статей «Душа России». Выражение «русская душа» не сходит с уст английских писателей и критиков. Именно душа, по мнению Вирджинии Вулф, — главное в русской прозе^[22].

Совершенно особое место в сознании английских интеллектуалов XX века занимает Чехов: можно говорить о редком для Англии случае приятия чужого писателя как «своего». Английские литературоведы, театральные режиссеры вписывают его в нацональную комедийную традицию, идущую от Шекспира. Чехова ценят за глубокий психологизм, нравственную взыскательность, социальный критицизм, т. е. вроде бы за то, что свойственно и Достоевскому, и Толстому, но только у него представлено без «русского максимализма», без надрыва и дидактики, тонко, с мягким юмором, — словом, в «английской манере». Чехов как творческая личность ближе «западному человеку», «европейцу»: ему свойственны индивидуализм, ирония, сдержанность, «хороший вкус» и ощущение «холода бытия».

Достоевский и Толстой не были так близки англичанам, как бы сильно они ни завораживали и читателей, и писателей, как бы глубоко ни влияли на творчество последних. Британскому либерально-консервативному индивидуализму были чужды коллективистская идеология, апелляции к традициям христианской общины, характерные для русской культуры, ориентированной на социальную гармонию как высший идеал. К этому коренному различию ценностных установок добавлялось также иное чувство пространства, пейзажа, иная логика национального характера — и, как следствие, при соприкосновении со всем русским ощущение любопытного, даже привлекательного, не могло отделиться для англичан от ощущения «чужого», принадлежащего к другому культурному миру и цивилизационному типу, — отсюда бесконечные рассуждения о «загадочности», «мистической русской душе» русских, отсюда двойственность восприятия: тяготение и отторжение.

* * *

До конца XIX — начала XX века англичане обычно смотрели на Россию свысока, как на менее цивилизованную нацию. Снисходительность нередко проглядывает даже у благожелательно настроенных поклонников России, каким был, например, сэр Бернард Пейрс (1867—1949)^[23] (за что его впоследствии справедливо критиковал Р. Хингли^[24]). «Первоклассным знатоком дореволюционной России»^[25], возможно, первым серьезным ее исследователем был шотландский историк, правовед, публицист сэр Доналд Макензи Уоллес (1841—1919). Приехав в Петербург в марте 1870 года по частному приглашению на несколько месяцев, Уоллес пробыл в России до декабря 1875 года, почти шесть лет, и в 1877 году опубликовал двухтомный труд «Россия» (переизд. 1905, 1912, рус. пер. 1880), широко известный в Англии и США, переведенный на большинство европейских и некоторые азиатские языки. Это первое системное исследование России — ее жизни, сельской общины, сословий, городов, правительства и чиновников, земства, ее железных и обычных дорог, революционного движения в его разных фазах. Уоллес ясно понимал отличие России от западноевропейских стран, роль, которую играла в ней централизованная структура управления, видел, как велик груз проблем, связанных с государственнической идеологией. Тем не менее он был сторонником медленной, с учетом национального своеобразия, трансформации страны — в течение восьми-десяти лет или даже жизни нескольких поколений; революционеры-радикалы были ему чужды, как и все политики, надеявшиеся изменить Россию «за одну ночь». Лично знавший Николая II, С. Ю. Витте, П. А. Столыпина и других важных «актеров» российской политической сцены, не говоря уже о многочисленных «земцах» и простых крестьянах, Уоллес надеялся на постепенное, но уверенное продвижение России по пути западной цивилизации.

Среди английских поклонников России начала XX века выделяются два автора: Морис Бэринг и Стивен Грэм. М. Бэринг искренне верил в светлое будущее России, находя основания для этой веры в ее прошлом. Ему казалось, что существо всей русской литературы, начиная с былин и кончая рассказами Горького, выражает сказка об Иване-дураке, т. е. о слабом, одержавшем верх над сильными, — более того, в этой сказке «содержится и квинтэссенция всей истории России»^[26]. Русских радикалов-интеллигентов он считал чуждыми народу. В его книге просматривается характерное для последующих культурфилософских исследований России сочетание исторического анализа с литературным: русская литература всегда была для английских славистов любимым и надежным источником.

Еще более склонен к мифологизации России писатель и журналист Стивен Грэм, нашедший в этой крестьянской стране то, что давно было потеряно Англией, «утратившей чувство почвы, земли»^[27].

* * *

СССР и советское общество воспринимали в «официальной» Великобритании, за исключением недолгого периода союзничества во время Второй мировой войны, как нечто враждебное и опасное.

Среди исследований России советского периода наиболее примечательна книга «Русский тип сознания» (1977) литературоведа и философа культуры Роналда Хингли — своеобразная «энциклопедия русского характера» в английском восприятии, эмпирически ценная, хотя и не свободная от противоречий.

Анализ суждений англичан о России любого периода, особенно позднейшего, постсоветского, требует понимания специфики британского общества — устоявшейся, налаженной, но отнюдь не единой, «дифференцированной» системы, которая инкорпорирует основополагающую для английской культуры оппозицию: консерватизм/социализм. Консерватизм в британском обществе — довольно плюралистичная философия жизни и политическая философия — возник и как осмысление опыта английской революции XVII века как противодействие «соседям»: французской просветительской мысли. Его суть: сохранение традиций, недоверие к радикализму, взгляд на общество как на сложный, веками формирующийся организм, который нельзя механически перестраивать. Однако и английский социализм разных оттенков имеет не менее глубокие национальные корни, восходящие к «Утопии» (1516) Томаса Мора, учению Роберта Оуэна, к теориям и практической деятельности писателя, поэта, художника Уильяма Морриса, трудам Дж. Рёскина.

М. Горбачев и перестройка были встречены в Великобритании по-разному, но в основном одобрительно. Мартин Уокер, в 1984—1986 годах работавший московским корреспондентом газеты «Гардиан», в книге «Пробуждающийся гигант: Советский Союз при Горбачеве» (1986) создал яркий портрет Горбачева — руководителя новой формации, имеющего университетское образование (что было необычным для советского лидера и крайне позитивно воспринималось в Англии, с ее развитой системой университетов). Вместе с тем Горбачев слишком медлил с реформами и не сумел преодолеть инерцию «советского мышления». Сбалансированно оценивая прошлое и будущее России, М. Уокер пишет о предубежденном отношении к ней Запада. Перед нами типичное суждение «поры надежд и ожиданий».

С иных позиций — в трагических тонах утраты человечеством «политического равновесия» — написана уже 15 лет спустя, в постъельцинский период, статья Шеймуса Милна «"Реформы" или "катастройка"» («Гардиан», 2001). По мнению Милна, перемены привели «к самому катастрофическому в мирное время краху экономики индустриальной страны», а «результаты уничтожения СССР будут ощутимы еще в течение десятилетий»^[28].

Дипломат и историк сэр Родрик Брейтуэйт, экс-посол Великобритании в Москве, свидетель и участник многих драматических событий 1988—1992 годов, пишет в книге «По другую сторону Москвы-реки. Мир перевернулся вверх дном» (2002), что кризис режима в СССР не был неожиданностью для Лондона. Премьер-министр Маргарет Тэтчер симпатизировала Горбачеву — прежде всего за признание им несостоятельности коммунистической системы. Однако, поддерживая Горбачева, Лондон ограничивался политическими заявлениями и ласковыми приемами на Даунинг-стрит, но отказывал в крупных кредитах для латания дыр в советском бюджете.

Примечательна позиция профессора Оксфордского университета Роберта Сервиса. В предисловии к сборнику статей «Толкуя Россию заново» (1999) он пишет, что в Европе Россия на протяжении многих веков воспринималась как самая нецивилизованная ее часть, более того — как метафорическое обозначение «непринадлежности к Европе»^[29]. Рассуждая о поисках Россией своей идентичности, Сервис замечает, что, перестав быть империей, она не обрела новой роли, «лишилась идеологии, государственной структуры и привычного образа жизни»^[30]. «Груз прошлого тяжел, и когда русские реформаторы пытались сделать что-то новое, они часто использовали традиционные приемы и методы. <...> В этом парадокс русской истории. Чем больше русские пытаются измениться, тем меньше они изменяются. <...> Но когда-нибудь это непременно кончится»^[31]. В статье «Российские правители: цари, комиссары, президенты», вошедшей в сборник, Р. Сервис развивает свой тезис о том, что в России сформировалась административная традиция, в сети которой попадают российские правители любой формации — от Николая II до Ельцина, вынужденные для сохранения власти использовать авторитарные методы. «Более того, у коалиции политико-криминальных и экономических групп давления есть вполне реальный стимул, побуждающий их поддерживать статус-кво. Источником улучшения, если его вообще можно ожидать, будет взрыв недовольства, исходящий из широких слоев российского общества, которое по-прежнему остается хорошо образованным и, в отличие от прошлого, имеет доступ к альтернативным источникам информации. <.> Образование и информационный плюрализм станут препятствием для авторитаризма. Трудно сказать, будет ли и формирующаяся рыночная экономика фактором, способствующим демократизации. Существующие сейчас экономические структуры — образец пиратского капитализма. Преуспевающие российские предприниматели в основном занимаются экспортом природных богатств страны — газа, нефти, древесины и золота. Уверенности в том, что пиратский капитализм постепенно будет вытесняться, нет, но нельзя терять надежду на то, что предприниматели не согласятся вечно мириться с существующим в стране низким уровнем материальной и культурной жизни. <...> Конечно, все может развиваться и совсем по-другому. Правитель и поддерживающие его группировки могут попросту решить — как Ленин и Сталин — «завинтить гайки», чтобы защитить свою власть и свои привилегии; тем самым Россия присоединится к числу прочих авторитарных стран, где подавляется общественный протест и перекрыты каналы для выражения общественного мнения»^[32].

Мрачный прогноз Р. Сервиса обусловлен, видимо, не только российской действительностью, но и исследовательским опытом самого ученого, сосредоточенного на политической истории России, автора таких книг, как «История России ХХ века», 1997; «История современной России, от Николая II до Путина», 2003; «Россия: Эксперимент над народом», 2002; «Мировая история коммунизма», 2007, но, главное, трехтомной политической биографии Ленина (1986—1995) и историко-биографической трилогии «Ленин» (2000), «Сталин» (2004) и «Троцкий» (в работе). История страны, данная в портретах политиков, всегда сопряжена с риском упрощения, редукционизма, и риск этот только усугубляется плоскостным, «безвоздушным» характером материала, с которым приходится иметь дело биографам советских вождей.

Профессор исторического отделения Школы славянских и восточноевропейских исследований при Университете Лондона Джеффри Хоскинг во многом продолжает линию Р. Хингли, исследуя русский тип сознания в книге «Правители и жертвы» (2006), представленной в этом номере «Отечественных записок» переводом вступления и заключения. В рецензии, помещенной в литературном приложении к газете «Таймс», историк Роберт Конквест, автор знаменитого «Большого террора» (1968), высоко оценил эту работу Д. Хоскинга, заметив, однако, что тот, увлеченный тезисом о двух видах русского мессианизма (православном и социалистическом), недооценивает традиции российского западничества, которые могли бы обеспечить для страны цивилизованное будущее. Ныне российские правители пытаются «обойтись» без либеральных ценностей — в результате «перед нами пока всего лишь пародия на гражданское общество, на цивилизованную жизнь. И, главное, Россия все так же очень далека от правового общества». Среди новых или, точнее, возрожденных идеологических направлений современного мессианизма Конквест называет евразийство, основанное прежде всего на «декларации независимости от западного мира». В целом же и Хоскинг, и Конквест сознают трудности изучения России; ее национальное сознание, по словам Конквеста, — «ускользающий феномен, подвижная цель»: «Мы слишком склонны смотреть на Россию сквозь призму наших собственных представлений о здравом смысле, о возможном ходе событий, об универсальных законах культуры. Но, как писал более полувека назад Джордж Оруэлл, "то, что может случиться в одной стране, никогда не произойдет в другой"»^[33].

Российское своеобразие, точнее — своеобразие русской культуры XVIII—XX веков и непосредственно обусловленного им процесса формирования «русской идентичности» — основной сюжет книги «Пляска Наташи: история русской культуры» (2003) Орландо Фиджеса, профессора Бирбекского колледжа Лондонского университета^[34]. Публикация книги сопровождалась скандалом^[35], полемика в прессе привлекла к ней еще большее внимание. Ключевым образом для понимания культуры России Фиджес считает «русскую», которую Наташа Ростова пляшет в известной сцене «у дядюшки», выразившей страстное желание Толстого (как и его главных героев — «людей 1812 года») обрести единение со своим народом. Для англоязычного читателя именно эта сцена приоткрывает «окно» в русский мир, позволяет увидеть две России (о чем писал еще Макензи Уоллес), две разные культуры: европейскую культуру высших слоев общества и крестьянскую народную культуру, а также два города, их символизирующих, — Петербург и Москву, противопоставленные как нечто прекрасное, но искусственно созданное, «ирреальное», «бесчеловечное», с одной стороны, и естественное средоточие российской жизни и духовности, воплощение «русской идентичности», с другой.

Россия, по мнению Эндрю Джека, бывшего корреспондента «Файнэншл таймс» в Москве, автора книги «Внутри путинской России: Возможны ли реформы без демократии?» (2005), остается одной из стран, наиболее трудных для постижения извне, и в этом отчасти виновата она сама, ибо до сих пор доступ к правдивой информации в ней крайне осложнен^[36]. Поэтому она и сохраняет репутацию непредсказуемой страны с «тревожным будущим».

Профессор Лондонского университета Эрик Хобсбаум, сбалансированно оценивающий роль России в не менее тревожном прошлом, замечает, что демократию в ХХ веке спас «только временный и странный союз», заключенный либеральным капитализмом и коммунизмом «для защиты от претендовавшего на мировое господство фашизма», более того, победа над гитлеровской Германией «была несомненно одержана Красной армией», и, возможно, без этой победы сегодня в мире (за пределами США) преобладали бы авторитарные и фашистские режимы^[37]. В крушении СССР, породившем огромную зону политической нестабильности, он усматривает симптом глобального политического кризиса^[38]. Прогнозируя будущее, Э. Хобсбаум допускает возможность появления на месте бывшего СССР политического образования, аналогичного Евросоюзу. Его книга пересматривает распространенные на Западе оценки советского общества, которое теперь принадлежит к разряду исчезнувших цивилизаций; число подобных исследований в последнее время постоянно растет — недаром англичане всегда считались блестящими археологами. Возрастает и интерес ученых к повседневной жизни в сталинскую эпоху^[39].

* * *

Разумеется, в Англии существует далеко не один «образ России». Для официального Лондона Россия — вечный конкурент, чуждое, опасное, непредсказуемое государство. В научных исследованиях и СМИ она предстает прежде всего государством, недружелюбным и бесчестным по отношению к собственным гражданам, страной тотального беззакония и социальной несправедливости. По-прежнему, как заметил Родрик Брейтуэйт, неотъемлемым элементом общественной жизни в России остается Большая Русская Ложь, пропитывающая и политику, и отношения между людьми^[40].

Что же касается простых англичан, то их суждения менее однозначны. Согласно данным российского Фонда общественного мнения, который провел в 2003 году опрос в Великобритании, для 25% респондентов Россия прочно ассоциировалась с холодом, снегом, меховыми шапками, для 13% — с длинными очередями и поголовной нищетой (старые стереотипы); 21% еще не забыли коммунистов и знают имена Сталина, Ленина, Троцкого. Про Москву и Кремль вспомнили лишь 8%. Самые знаменитые россияне, по мнению британцев, это Ленин и Сталин, а также Горбачев и Путин. Правда, о том, что действующим президентом является Путин, знали лишь 45%; 2% полагали, что это Ельцин, а 50% вообще не знали имени нашего президента. При этом англичане считают россиян дружелюбными, трудолюбивыми, общительными, добросердечными. И подавляющее большинство отводят России одно из ведущих мест в мировой культуре^[41].

Вне всякого сомнения, именно культура спасает в представлении англичан репутацию России как великой страны. Конечно, это относится прежде всего к людям, получившим университетское образование, но таких в Англии довольно много. «Романами великих русских писателей зачитывались все образованные англичане, — пишет Р. Брейтуэйт, — хотя большинство из них не прочитали ни одной страницы Гёте, Данте или Расина и не имеют ни малейшего представления о существовании великой индийской, японской или китайской литературы». Р. Брейтуэйт наиболее четко выражает двойственность восприятия России, характерную для англичан, — по крайней мере, для образованных слоев общества. Увиденные им в России бедность, бомжи, помойки, пьянство, социальные контрасты, коррупция не повлияли на его общее доброжелательное отношение к русским: «Россия — великая страна. Ее величие не только в ее необъятных размерах, но и в духовных качествах ее жителей. В государстве, где ложь стала правилом поведения, такие категории, как Правда, Честь, Верность, Смелость, имеют реальное значение для большинства простых людей — ведь им все время приходится делать нравственный выбор».