Русский дневник

Пьер Паскаль (1890—1983) провел в России 17 лет, с 1916 по 1933 год. Уроженец Оверни, сын преподавателя латыни, он получил в лицее в качестве награды книгу Жюля Легра «В русской стране» (см. в настоящем номере «Отечественных записок»), и это пробудило в нем интерес к России. Впервые он побывал в нашей стране в 1911 году, а в 1916-м был откомандирован в Петербург для службы во Французской военной миссии. Католик-экуменист, почитатель Владимира Соловьева, «христианский большевик», веривший в возможность построения в России новой жизни, отличной от жизни прогнившего Запада, в возможность совмещения социализма и христианства, Паскаль в октябре 1918 года отказался вернуться во Францию вместе с персоналом миссии и остался в Советской России. Еще в июле 1916 года он писал об опасности русского интеллектуального влияния: «В России идеи остаются весьма неопределенными, они вовсе не обязательно воплощаются в жизнь, поскольку корректируются изрядной долей скептицизма. У нас те же идеи, если они звучат соблазнительно — а русские идеи звучат именно так, — немедленно выливаются в чеканные рациональные формулы, обретающие силу закона». Сам Паскаль этой опасности не избежал: идеи русского большевизма соблазнили его всерьез и надолго.

Оставшись в Советском Союзе, он служит секретарем Чичерина в Наркоминделе, присутствует при основании III Интернационала, выступает по радио с обращениями на французском языке, в 1921 году вступает в компартию, работает в отделе печати Коминтерна, затем в Институте Маркса — Энгельса, где разбирает архив Бабефа. В 1933 году Паскаль добивается для себя и жены, Евгении Русаковой, права уехать из Советского Союза. Получить разрешение было нелегко; по одной из версий, Паскали вырвались в Европу лишь благодаря ходатайству председателя французского кабинета Эдуарда Эррио. Через четыре года Паскаль был допущен во Франции на государственную службу, защитил две докторские диссертации и с тех пор преподавал во французских университетах русскую историю и литературу. О большевистском периоде своей жизни Паскаль публично не упоминал до конца 1960-х годов. Затем он начал рассказывать о нем в интервью, а в 1975—1982 годах в Лозанне были опубликованы четыре тома его русского дневника 1916—1927 годов^[1].

Дневник, который Паскаль вел практически ежедневно, — не только подробное и богатое деталями свидетельство о пред- и постреволюционном быте и настроениях в Петрограде и Москве, но и поучительный человеческий документ. От убежденности в моральной правоте большевизма революции, в совместимости коммунистических и христианских идеалов Паскаль постепенно приходит к полному разочарованию в русской революции. В 1918 году, побывав в кабинете главного редактора «Известий» Стеклова, Паскаль записывает в дневнике: «Из широкого окна прекрасно виден собор Страстного монастыря с его пятью синими куполами, гордыми и в то же время смиренными. Какой символ! Собор — и рядом "Известия". Когда они поймут друг друга?» Страстной монастырь взорвали уже после того, как Паскаль покинул Советский Союз, но в том, что «понять друг друга» церкви и большевикам не дано, француз успел убедиться еще до отъезда: уже в 1929 году монастырь был превращен в Центральный антирелигиозный музей. Дневник 1927года — это записи, выражаясь анахронистически, диссидента-антисоветчика; не случайно Паскаль сочувственно цитирует знакомого русского коммуниста: при царизме, находясь на нелегальном положении, тот знал, что должен опасаться определенного узкого круга лиц, а говоря с остальными, может высказывать свои взгляды совершенно открыто; теперь, при власти большевиков, все наоборот...

Выбранные для перевода фрагменты призваны показать эволюцию автора дневника — от философических рассуждений о русской душе до постепенного осознания краха большевистской утопии.

27 октября 1917 года

[Протокол заседания Французского института в Петрограде, где Паскаль выступил с докладом на тему «Русская душа глазами представителя романского народа»]

Доклад начинался утверждением, что у русского народа есть единая душа; она видна особенно ясно, если не брать в расчет интеллектуалов, которые выделяются из народной массы, поскольку их душа впитала элементы, привнесенные извне. События революции может понять только тот, кто имеет представление об этой единой душе народа. Наилучшее представление о ней дают песни, которые распевают проходящие по улицам солдаты.

У этой души есть три составные части, тесно связанные одна с другой: солидарность, нерешительность, тяга к абсолюту. Первая — основа, вторая — отрицательная сторона, третья — сторона положительная. Вот главные признаки каждой из этих составных частей.

Солидарность

«Соборы» — зримый образ многочисленных русских святых. Бесконечная цепь экипажей на петроградских улицах. Поведение людей в очередях. Голосование всем полком сразу.

Стремление образовывать ассоциации и кооперативы и объединять их в федерации.

Обращение «товарищ». «Вперед, православные!»

В философии и религии — теория «соборности», или союза всех верующих. Ощущение коллективной ответственности, например во время отступления 1915 года.

Как следствие этого коллективистского духа — недостаток гордости.

Черта русского — смирение; на первом месте — недоверие к выскочкам; демократизм русского народа; власть была ему навязана сверху; это что-то вроде покрывающей его крышки.

Нерешительность

Нежелание в точности следовать правилам, подчиняться принуждению. Радость, с которой встретили отмену отдания чести.

Русский человек не делает карьеру на одном поприще: он вступает на несколько поприщ сразу и постоянно меняет занятия и ремесла. Неспособность копить деньги, отвращение к расчетам. Презрение к логике.

Пренебрежительное отношение ко всему традиционному. Паломничества и переселения.

Следствие всего этого: русский подчиняется не столько закону, сколько влиянию того, кто сумеет завоевать его доверие.

Сентиментальный патриотизм без примеси национализма.

Религиозность без догматизма.

Интуитивная мораль без четких правил.

Супруги легко соглашаются на развод.

Привычка к трезвой жизни, чередующейся с запоями.

Все это покрывается одним словом «воля»^[2] — которое в Россия означает вовсе не то, что volonté во Франции.

Стремление к абсолюту

Потребность при рассмотрении любого вопроса докапываться до корней.

Верность избранным принципам во всем (пример: толстовская мораль).

Отношение к смертной казни и к войне как к чему-то отвратительному.

Непонимание различия между моралью личности и моралью государственной.

Западные люди следуют максиме: «Своя рубашка ближе к телу». Русский готов отдать жизнь для спасения других. В политике — большевизм.

В философии — пренебрежение объективной реальностью.

В практической жизни — отказ от любого инструмента, если в нем замечено хоть крошечное несовершенство.

Как следствие этого характера — меланхолия и склонность к отчаянию, к нравственной распущенности; поскольку абсолютное добро недостижимо, русские отдают себя во власть абсолютного зла.

***

Вывод: в русской системе ценностей душа важнее разума и волевого начала. Этим объясняется тот факт, что русский народ может подчиняться чужим влияниям, но они не производят в нем глубинных изменений. Иностранный порядок, навязанный Петром Великим, продлился два столетия, но не затронул древней русской души. Русская лень — не наслаждение отдыхом, но смиренное приятие бесполезности любого усилия.

Несмотря на свою покорность и бездеятельность, русские никогда не забывают о том, чего хотят, и никакое внешнее влияние не способно сломить их глубокую спрятанную волю. Разум подчинен душе — совсем не то, что на Западе, где смекалку часто ставят куда выше доброты.

Принцип непротиворечивости не властен над русским мышлением; здесь господствует терпимость к любому мнению и скептическое отношение к рационализму. Русские охотно признают истиной утверждения самые противоположные. Они лишены предрассудков, но зачастую и способности отличать добро от зла. Принципу причинности русские предпочитают принцип финализма, которым пользуются очень умело и благодаря этому добиваются результатов более глубоких, чем те, каких достигают рационалисты. Например, сегодня они возлагают ответственность за войну на всех без исключения, а если говорят, что виноват капитализм, то имеют в виду материализм. Доказательство того, что русские ставят душевные качества выше интеллектуальных, — в заботе, какой они окружают слабоумных, «убогих».

Русские добры к ближним. Ненависть им чужда. Они снисходительны к преступнику, поскольку он уже беззащитен. Они охотно предаются сентиментальной жалости, готовы отдать справедливость всем без разбору. Отсюда братания на фронте.

Русский народ — самый христианский из всех, поэтому для него так соблазнительны социалистические принципы. Русские яснее всех ощущают человеческую слабость и, главное, слабость отдельного человека.

Письмо к Пьеру Монату^[3] 27 января 1927 года

<...> Если в экономическом отношении, несмотря на огромные трудности, Россия идет вперед, то в отношении бюрократическом она, по моему убеждению, неизлечима при нынешнем режиме — диктатуре государства, диктатуре одной партии в государстве, диктатуре одной клики внутри партии. Идут разговоры о контроле со стороны масс, но это обман: пресловутых «рабкоров» собирают в бригады, принимают в компартию, платят им построчно; на пресловутые «производственные собрания» на заводах приходит лишь малая часть рабочих, потому что директора, обязанные объяснять им свои действия, изъясняются на совершенно непонятном языке, а технические предложения рабочих подвергаются осмеянию либо вовсе не принимаются в расчет; советы не только фактически, но даже и юридически превратились в самые заурядные муниципальные советы, а о том, как проходят выборы в них, нечего и говорить... Простой гражданин не имеет никакой реальной возможности одолеть бюрократов.

Как же можно добиваться экономических успехов при таком режиме? Только ценою чудовищной эксплуатации рабочего класса, используя все средства мелкого и крупного капитализма. Все пресловутые преимущества, о которых нам прожужжали уши: рабфаки, дома отдыха, общежития и проч. — все это только для горстки квалифицированных рабочих, которые получают от 150 до 250 рублей в месяц и не боятся безработицы; к ним относятся уважительно, потому что они нужны... Для всех остальных — драконовские законы, карающие за пятнадцатиминутное опоздание или за прогул строже, чем в любой другой стране; от сверхурочной работы отказаться невозможно, а платить за нее или нет — зависит от доброй воли директора; увольняют без объяснений, платят в месяц 30, 40 или 50 рублей, а «нормы» выработки постоянно повышают.

Заводские комитеты защищают квалифицированных рабочих, а до остальных им дела нет; формально вопрос об увольнении решает смешанная комиссия, но в реальности всегда выносятся решения, угодные администрации. Профсоюз здесь сливается с начальством; разве что для проформы представители профсоюзов пока еще обсуждают коллективные договора с начальниками трестов и добиваются некоторых компромиссов. С каждым месяцем рабочих теснят все сильнее: на прошлой неделе решили больше не платить за простой по вине завода, если он не превышает 30 минут за рабочий день (восьмичасовой); тому, кто болеет от пьянства, за временную нетрудоспособность платят, лишь если она продлилась больше трех дней... Квартплата выросла. Бесплатный проезд в трамвае отменен почти полностью. Разумеется, труд повсюду сдельный; в текстильной промышленности один рабочий трудится одновременно на 3 или 4 станках. Об охране труда говорить не приходится: общепризнанно, что несчастных случаев становится все больше и больше. Вот какими способами достигается экономический рост. Но дальше по этому пути двигаться, пожалуй, уже некуда: теперь придется увеличивать производительность труда за счет совершенствования орудий труда или методов работы. Это задача посложней.

Относительно партии мне нечего прибавить к превосходным статьям Суварина^[4]. Странно, что вы придаете такое большое значение письму Постгейта^[5], который-де «не может поверить». Все, что Суварин пишет о беспризорных детях, об общем упадке нравственности, приводящем к случаям вроде Чубаровского дела^[6], — совершенная правда. Положение молодежи трагично: работы нет (даже для членов комсомола, а для остальных тем более); новая мораль гласит, что все страсти законны, а сдержанность есть уступка «мелкобуржуазному духу»; с другой стороны, никакой революционной цели нет, энергия требует выплеска, а водку продают повсюду в любом количестве... Что же остается делать молодым, как не становиться «преступным элементом»? Настоящее преступление — это выносить смертный приговор молодым людям, замешанным в Чубаровском деле; они ведь не ожидали такого исхода, не понимают, в чем их вина (и их друзья, как показал процесс, тоже).

Мы вступили в такой период, когда из людей деятельных одни пируют и пьянствуют, другие борются за власть и зарабатывают деньги, третьи тратят силы и время на девочек. Называть это эпохой Директории или нет, не важно: суть от этого не меняется. А покорные массы вновь оказались в рабстве, их по-прежнему эксплуатируют. Они трудятся, экономика на подъеме, но революции давно пришел конец.

Нет ничего более наивного, чем надеяться, будто дело может исправить «оппозиция». Оппозиционеры расходятся с большинством лишь в некоторых нюансах экономической программы: таких пунктах, как более или менее быстрые темпы индустриализации, более или менее рискованные способы выколачивания денег. Для того чтобы завоевать популярность, оппозиционеры заговорили о необходимости «демократии в партии», но кто поверит этим речам, если их ведут всем известные тираны вроде Троцкого, Зиновьева и всей их банды? Никто и не поверил; именно поэтому они проиграли. Все, что пишет Суварин о грязных методах, к которым прибегло большинство, — чистая правда, он ничего не преувеличил, напротив, даже кое о чем умолчал (например, о приказе жестоко расправляться с оппозиционными ораторами и даже подстраивать несчастные случаи — впрочем, не пуская в ход оружие). Правда, что всех рабочих-коммунистов, голосовавших за оппозицию, уволили с работы, а тех, кто занимал чуть более ответственные посты, сослали в Туркестан или в Сибирь. Конечно, если бы оппозиции удалось добиться массовой поддержки, все эти меры ни к чему бы не привели. Но в Москве и Ленинграде оппозицию поддержали самое большее 500 человек из 50 000, причем это не значит, что большинство одержало верх в споре, это значит, что члены партии в целом относятся к спорам лидеров с презрительным равнодушием. Именно таков самый распространенный настрой. О «социализме в одной стране» говорят исключительно с иронией, потому что никто уже не верит в социализм.

А с другой стороны, что же остается? Преданность правительству (как везде, не так ли? ведь революционеры повсюду составляют ничтожное меньшинство), русский патриотизм и некоторый реформизм, заставляющий надеяться, что жизнь постепенно улучшится.

Виды на будущее: материально мы идем к американизации, к росту национального богатства; социально — к государству, опирающемуся на три аристократии: интеллектуалов, богатых крестьян и квалифицированных рабочих; на всех них работают массы (которые, конечно, тоже выиграют от общего прогресса, но в меньшей степени). Все это, очевидно, и называется социал-демократическим социализмом.