Русский народ

Романист, поэт, драматург и эссеист Морис Бэринг (1847—1945), окончивший привилегированную Итонскую школу и Кембриджский университет, был близок к литературному кружку Хилери Беллока и Г. К. Честертона. В 1905 году работал военным корреспондентом одной из лондонских газет, освещая события русско-японской войны. После ее окончания жил в России (до 1912 года), изучал русскую культуру, писал корреспонденции для «Морнинг пост» и «Таймс». Бэринг написал несколько книг о России, в том числе: «С русскими в Манчжурии» (1905), «Вехи русской литературы» (1910, рус. перевод — 1913); издал антологию переводов «Русская лирика» (1943).

Ниже публикуются фрагменты одной из глав книги М. Бэринга «Русский народ» (1911), посвященной Г. К. Честертону. Перевод выполнен по изданию: Maurice Baring. The Russian people. L.: Methuen & Co.LTD, 1911.

Русский характер

<...> Если русские увлечены карточной игрой, то будут заниматься ею до тех пор, пока не наиграются всласть; никто не скажет: «Хватит, уже поздно» или «Ну довольно, спать пора». То же относится к еде и питью. Мысль о достоинствах умеренности, максима «довольствуйся малым» претят русскому темпераменту. <.>

То же качество присуще интеллекту этого народа. В области идей русский предприимчив и смел. Он часто бывает «timide par le caractère et hardi par la pensée»^[1]. Он не признает общепринятых пределов и границ; развивает свою мысль до логического конца, а когда вывод, казалось бы, грозит reductio ad absurdum, он попросту перескакивает через «absurdum» со словами «Почему бы и нет?»

Помню, однажды какой-то русский критиковал брак; некоторое время он излагал свою теорию, а затем кто-то заметил, что, будь она осуществлена на практике, род человеческий прекратился бы. «Но это как раз то, чего я хочу», — парировал говоривший.

С безоглядной смелостью в области идей резко контрастируют робость, осторожность и недостаток инициативы, которые отличают многих русских в повседневной жизни. Часто русский испытывает острый страх перед ответственностью, боится начальства, шарахается от всего нового и взирает с опасливой подозрительностью на людей, готовых брать ответственность на себя и обнаруживающих какую бы то ни было самостоятельность. Стоит заглянуть в бумаги любого российского административного учреждения — скажем, волостного правления, — как сразу замечаешь, что они насквозь пропитаны этой чрезмерной осмотрительностью и боязливостью. Обычный русский по природе своей демократ, в хорошем и плохом смысле этого слова. Под плохим смыслом я подразумеваю ту особенность демократического душевного склада, которая внушает русскому пугливую антипатию к любому незаурядному человеку, смело выражающему свое мнение и на деле доказывающему свою нравственную независимость и мужество. Этот контраст между интеллектуальной смелостью и малодушным поведением вполне сообразуется с другим контрастом — между способностью русского к выплескам неистовой энергии и его склонностью бездельничать, полагаться на авось, на laissez-aller^[2], которую он обнаруживает ничуть не реже.

<...> Противоречивые качества не просто уживаются в русском — зачастую их проявления сменяют друг друга очень быстро, мгновенно чередуясь. В этом есть нечто судорожное; русский стремительно переходит от одного настроения к другому: от отчаяния к безудержному веселью, от апатии к энергичной деятельности, от смирения к бунту, от возмущения к покорности. К тому же крестьянин-великоросс убежден в том, что главное для него — успеть заготовить сено в погожие дни, ведь лето в России короткое и времени для полевых работ мало. Так что летом он трудится вовсю, стараясь сделать как можно больше, а потом ничего не делает осенью и зимой. Вот и выходит, что нет народа, способного развить столь же бурную деятельность в короткое время, и нет народа, который был бы так же мало способен к непрерывной и постоянной усердной работе.

<...> Леруа-Болье объясняет эту быструю смену настроений, эти резкие контрасты влиянием климата. <... >

Однако ни канадцам, ни американцам, например, такая поразительная подвижность и переменчивость темперамента вовсе не свойственна, хотя перепадами климата Канада и Америка России не уступят. Так или иначе, эта переменчивость, что бы ни было ее причиной, характерна для русского, а с нею тесно связана и другая, возможно, наиболее приметная его особенность, отчасти присущая всем славянским народам.

Я имею в виду пластичность русского — гибкость и восприимчивость, наделяющие его способностью к пониманию, усвоению и подражанию, но вместе с тем — недостаток в нем оригинальности, творческой силы; величайший дар любви, готовность прощать — и отсутствие дисциплины, разгильдяйство.

<.>

Попытайтесь объяснить русскому что-то новое: правила игры в карты, диалектное или жаргонное выражение иностранного языка, — например, слово prig^[3], — и вы будете потрясены тем, как быстро, на лету, он схватит суть дела: в случае с игрой — различные приемы и комбинации, в случае со словом или выражением — тончайшие оттенки смысла.

Попробуйте провести такой же эксперимент с умным немцем, и вы будете неприятно удивлены.

Еще один показательный пример — понимание русскими иностранного юмора, часто остающегося тайной за семью печатями для людей другой национальности. В России популярны книги, весь смысл которых заключается в национальной природе их юмора, — произведения Джерома К. Джерома, У. У. Джейкобса, пьесы Бернарда Шоу, рассказы Редьярда Киплинга, эссе Г. К. Честертона. Ныне в России широко известны переводы пьес Шоу, их часто ставят в театрах. <...> И главное, что нравится и привлекает публику в пьесах Шоу, — это характерное ирландское остроумие, а вовсе не общественные проблемы, которыми русских кормили и, скажем прямо, перекормили в последние полвека.

Коль скоро мы говорим о даре восприимчивости, нужно упомянуть и другую интересную черту, которую я часто примечал. В России всестороннее развитие способностей — гораздо более обычное явление, чем в других странах. <...>

Скажем, среди англичан без труда можно найти человека, глубоко изучившего латынь, но не знающего, сколько будет дважды два, не говоря уже о высшей математике и родственных ей науках. <.> В России гораздо чаще встречаешь людей, которые имеют первичные познания в математике, общее представление о естественных науках, но при этом порядочно знают литературу, да еще и кое-что смекают в музыке и живописи. Отчасти это объясняется природной разносторонностью русских, отчасти — их бюрократической и вместе с тем доступной системой образования. У этой медали две стороны: выигрывая в охвате, русские проигрывают в личной оригинальности и глубине постижения предмета.

<...> Таково одно из противоречивых следствий русской «пластичности». Рассмотрим теперь некоторые другие. Как я сказал, качество это — источник и силы, и слабости; оно соединяет в себе взаимодополняющие элементы. В чем же состоят сильные, положительные стороны этой всеобъемлющей пластичности? Первая и наиболее важная — это, вероятно, щедрое и горячее человеколюбие. <...> C ним тесно связано, по сути неотделимо от него, христианское милосердие, сострадание к ближнему, которое, безусловно, составляет наиболее подкупающую и привлекательную черту русских. Именно поэтому русские не только терпимы к недостаткам и слабостям других, но и умеют понимать людей, отличающихся от них, заимствовать у них то, что может быть полезным им самим. Еще одно положительное следствие их пластичности: благодаря своей способности применяться к чужим народам, местам, обстоятельствам, ко всему непривычному, они прекрасно осваивают новые территории. <.>

Теперь о слабости. Я уже упомянул их поверхностную образованность, находящуюся в прямой связи с бюрократическим идеалом всестороннего образования. Но и гуманность русских имеет оборотную сторону: готовность к всепрощению, часто встречающуюся моральную бесхребетность.

<...> Еще одна негативная сторона русской пластичности — недостаток дисциплины. Как известно, русский народ борется сейчас за политическую свободу; в прошлом царил деспотизм, и не раз предпринимались попытки его уничтожить — сначала отдельными людьми, потом политическими движениями и, наконец, большинством образованных представителей нации. Это вылилось в революцию, продолжавшуюся с перерывами три года.

Так вот, ограничения политической свободы, или, если сравнивать с другими странами, ее относительные ограничения, как и неудача, которую потерпели русские, приложившие немалые усилия, чтобы расширить ее до желаемых пределов, на мой взгляд, целиком и полностью объясняются отсутствием у них самодисциплины — особенно у образованных русских, принадлежащих к среднему классу, которые и были главной движущей силой революционного движения.

Политическая свобода не может существовать без дисциплины. А между тем образованный русский из среднего класса, включаясь в борьбу за политическую свободу, отказывался, как правило, пожертвовать даже граном свободы личной, liberté de moeurs^[4], которой наслаждался в большей мере, чем жители любой другой европейской страны, и которая не просто несовместима с дисциплиной, но и прямо побуждает, едва лишь затрагиваются интересы другого, к деспотическому поведению. Нет в мире иной страны, где люди столь полно наслаждаются личной свободой и где liberté de moeurs столь велика; где человек может поступать как хочет, не опасаясь вмешательства или осуждения соседей; где столь слаба нравственная цензура, а свобода абстрактной мысли и художественного творчества не знает пределов.

В России, например, никому не придет в голову осудить человека, занимающего видное общественное положение, за неупорядоченную частную жизнь; он может развестись или состоять в гражданском браке — никого это не заботит. Театральная цензура, существующая в Англии, просто немыслима в России. Прежде здесь царила цензура политическая и религиозная, и было время, когда она жестоко угнетала прессу, но запрет пьесы Метерлинка, Ибсена или Бернарда Шоу из-за того, что пьеса эта подрывает общественную мораль, был бы в России неслыханным делом.

<.> Некоторые мыслители считают, что личная свобода — свобода мысли и свобода нравов — всегда достигает большего расцвета в условиях политической деспотии, ане демократии. <...> Иценят эту свободу много выше, чем самые широкие избирательные права и косвенный контроль над правительством, законодательным органом и государственными расходами. Как бы то ни было, ясно одно: для обретения политической свободы индивид непременно должен пожертвовать частицей неограниченной свободы поведения и нравов. Русские буржуазные интеллектуалы, русские пролетарии и, в первую очередь, воинствующие русские революционеры этого не понимают; их своеволие, неспособность поступиться партийным духом, личными и классовыми интересами ради интересов всего общества; их неумение действовать организованно, чтобы обеспечить необходимый минимум порядка и согласованности; их упорное нежелание учитывать стремления своих ближних, если те не разделяют их теорий, — все это привело к тому, что широкое общественное мнение, вначале бывшее на стороне революционеров, постепенно к ним охладело, и революция, которая должна была изменить всю систему правления, стала невозможной. <...>

Думаю, я сказал достаточно о наиболее существенной слабости, которая сопутствует или, скорее, является прямым продолжением достоинств русской «пластичности». Осталось рассмотреть еще одну, прямо противоположную пластичности, черту русского характера.

Можно говорить о множестве влияний и флюидов, которые отчасти нейтрализуют славянскую податливость; однако первое, что приходит в голову применительно к великороссам, — это свойственный им дух позитивизма и реализма. <...> Духом этим проникнуты в России все слои общества. У крестьян он проявляется в безграничном здравом смысле. Выше всего крестьяне ставят рассудительность и здравый смысл, практическую сметку; они глубоко презирают тех, кого их собственная поговорка называет людьми «без царя в голове». Кстати, у русского крестьянина в запасе множество пословиц, с помощью которых он емко и зачастую очень красочно выражает свою умную и практичную мысль. В то же время ему с трудом дается понимание абстрактных слов. Как-то я пытался растолковать одному крестьянину, что такое «расстояние». Он сказал: «Сдается мне, это то, что мы называем верстами».

Даже в религии своей, и особенно в соблюдении ее предписаний, русский крестьянин выказывает изрядную трезвость.

Это положительное качество, этот реализм, основательный, земной, глубоко укорененный в почве, чуждый и враждебный любым абстракциям и любой метафизике, проявляется у великороссов во всем — песнях, фольклоре, сказках, литературе, драме, живописи, поэзии. Сравните, например, самых романтических поэтов России, Лермонтова и Пушкина, с поэтами-романтиками других стран — это примерно то же, что сравнивать полотна голландских мастеров с картинами Блейка. <...>

Этот позитивизм, этот практический ум, этот врожденный реализм служит мощным противоядием славянской пластичности и гибкости. Это твердое ядро, заключенное в мякоть плода. <.>

Если бы нас попросили выбрать в истории или литературе три типа, совокупно выразивших английский характер, и, положим, мы бы назвали Генриха VIII, Джона Милтона и мистера Пиквика, — какие три русских типа, также выбранные в истории или литературе, соответствовали бы им и суммарно воплотили характер русский?

Я бы ответил так: Петр Великий, князь Мышкин и Хлестаков. И добавил, что почти в каждом русском есть что-то от каждого из них.