Реальные интересы Запада и Realpolitik

Мартин Уокер — английский журналист, историк, главный редактор агентства новостей United Press International, эксперт Woodrow Wilson center и консалтинговой компании Global Business Policy Council. 25лет работал в английской газете «Гардиан», возглавлял ее бюро в Москве и США. Автор книг «Холодная война: история» (The Cold War: A History, 1994), «Америка, родившаяся заново» (America Reborn, 2000) и др. Здесь впервые с любезного разрешения автора публикуется (с сокращениями) перевод одной из глав его книги: «Пробуждающийся гигант: Советский Союз при Горбачеве» (The Waking Giant: The Soviet Union under Gorbachev. L.: Michael Joseph, 1986. Р. 246-259).

Вопрос, сможет ли Михаил Горбачев осуществить свои далеко идущие замыслы и превратить к 2000 году Советский Союз в страну с развитой постиндустриальной экономикой, остается открытым. Разумеется, такую возможность нельзя исключать. Даже частичные успехи на этом пути, которые позволили бы СССР покончить с зависимостью от импорта зерна, а советскому военно-промышленному комплексу — успешно противостоять американской программе «звездных войн», имели бы огромное влияние на мировую политику.

Относительная молодость Горбачева и непринужденность, с которой он держится перед телевизионными камерами, помноженные на привлекательные личные качества и твердое намерение осуществить реформы, делают его наиболее значительным советским лидером, с которым Западу приходилось иметь дело после того, как сверхдержавы оказались в ядерном тупике. Его появление ставит перед нами вопрос: хочет ли Запад и в самом деле увидеть дееспособный Советский Союз? Сознаем ли мы значение и последствия того факта, что у самой большой и богатой ресурсами страны появился новый энергичный руководитель?

Представление об истории как поле деятельности исключительно великих людей давно подвергнуто осмеянию. Международные отношения и современная экономика слишком сложны, чтобы один человек, пусть даже очень талантливый, мог оказать на них решающее воздействие. Однако в 1980-е Запад на собственном опыте убедился, что лидер способен изменить дух нации. Америка вступила в это десятилетие, охваченная глубоким унынием, сознанием безнадежности любых попыток преодолеть «вьетнамский синдром», потрясенная захватом заложников в американском посольстве в Иране. Тем не менее обаяние президента Рейгана, его искусный подход к СМИ и подкупающий оптимизм — вне зависимости от его конкретных политических шагов, нередко удачных, но временами и опасных — решительно изменили состояние духа американцев, которые при Рейгане прекратили наконец угрюмое самокопание и вновь обрели уверенность в себе. Возможно, столь выдающийся мастер использования СМИ и понадобился для того, чтобы показать нам, как телевидение, превращая граждан в телезрителей, внушает им представление, что нация тождественна своему политическому лидеру.

Мы возвращаемся если не прямо в западню монархии, то, во всяком случае, к символической фигуре монарха. Узкое поле зрения телевизионного объектива не оставляет пространства для других, менее значительных фигур. Если распространение печатного слова и газет, способствующих обнародованию самых разных мнений, подрывало влияние монархов, то телевидение, напротив, сосредоточивает общественное внимание на одной-единственной фигуре — главе государства. Это уже давно произошло в США и теперь происходит в Западной Европе. Нет ничего удивительного в том, что национальная идентичность точно так же ассоциируется с главой государства и в столь широко охваченной телевидением стране, как Советский Союз. Горбачевские выступления в Лондоне, Париже, Женеве были чем-то совершенно необычным для советских зрителей, увидевших нового энергичного лидера, спокойно и умело выходящего на мировую арену. После многих лет созерцания немощных кремлевских старцев это было откровением. Рональд Рейган доказал, что монархи телевизионной эпохи могут изменить состояние национального духа и добиться результата, который теперь, по прошествии времени, выглядит чудесным исцелением. Советское общество в этом отношении мало отличается от западного.

Как Запад поведет себя, если Горбачев преуспеет и вдохнет свою энергию в советские политические институты, если управленцам позволят свободно управлять, крестьянам заниматься крестьянским трудом, а у рабочих появятся реальные стимулы для работы? Первым делом надо всерьез задуматься о возможных последствиях такого успеха. Пока не очень заметно, чтобы о них думали. На Западе преобладают констатации обреченности советской системы, из чего, по словам американского сенатора Дэниела Мойнихена, следует, что теперь наша задача — «управлять распадом СССР».

Влиятельный американский политический обозреватель Джордж Ф. Уилл (G. F. Will), ненадолго приехав в 1986 году в горбачевский Советский Союз во время съезда партии, обратил внимание на то, как скудно неоновое освещение на московских улицах, и извлек из отсутствия этого «блистательного символа капиталистической витальности» довольно мрачные выводы^[1]. Ему бы следовало побывать в Мурманске, где во время долгой полярной ночи улицы в терапевтических целях освещают очень ярко, — этот северный город может считаться неоновой столицей СССР. В одной из статей в «Вашингтон пост» Уилл писал, что Советский Союз — это «страна третьего мира, вооруженная первосортными ракетами, управляемая коллективным разумом, никогда не достигающим даже второсортного уровня». Суждение самонадеянное, если учесть, что еще недавно американские спасатели вылавливали из Атлантического океана обломки космического корабля «Челленджер», а русские вскоре после этого удачно запустили стационарную орбитальную станцию. Первоклассны не только русские ракеты; конструкторов, их создавших, и космонавтов, ими управлявших, тоже никак нельзя причислить ко второму сорту. На статьи Уилла можно было бы не обращать внимания, не будь они столь типичным примером западных рассуждений о дальнейшей судьбе Советского Союза и предписаний, как Западу надо вести себя в сложившейся ситуации. А вот как эта серия статей завершалась:

«Политика должна быть следующей: никакой разрядки напряженности и последовательное осуществление доктрины Рейгана, предусматривающей поддержку мятежей на окраинах советской империи с целью увеличения ее расходов».

Похоже, эти принципы и определяли американскую политику в течение периода, последовавшего за женевской встречей в верхах. Повстанцы в Афганистане и Анголе были вооружены последними моделями зенитных ракет «Стингер». Президент всеми правдами и неправдами пробивал в конгрессе деньги для никарагуанских «контрас». Горбачевские предложения о создании долгосрочной программы поэтапного ядерного разоружения были решительно отвергнуты, а ответом на введенный им односторонний мораторий на ядерные испытания стала череда непрестанных взрывов в Неваде и жестокие воздушные бомбардировки его ливийских союзников.

Упорство рейгановской администрации в осуществлении Стратегической оборонной инициативы (СОИ), видимо, объяснялось тем, что целью программы было не столько создание фантастического противоракетного щита для Америки, сколько приближение краха советской экономики. Понятно, что Горбачев именно так это и воспринял. На пресс-конференции после женевского саммита он заявил, что во время бесед с глазу на глаз президенты касались этой проблемы. По словам Горбачева, он был вынужден напомнить Рейгану, что в прошлом ни США, ни гитлеровская Германия не могли превзойти Советский Союз в гонке вооружений; не произойдет этого и в будущем^[2].

Угроза, скрытая в программе СОИ, была, однако, гораздо более хитроумной. СОИ, полагали американцы, приведет советскую экономику если не к полному крушению, то хотя бы к серьезному перекосу; инвестиции, исследования и технологии, на которые рассчитывает Горбачев в своем желании подъема гражданской экономики, придется переориентировать на военные нужды, отложив таким образом на неопределенный срок мечты о лучшей жизни, которую он обещал советским людям.

Что ж, всякое может случиться. Однако советская экономика слишком велика и сложна, чтобы кто-то мог точно предугадать ее будущее. Вполне возможно, что мощная исследовательская и производственная программа, направленная на создание технологий для звездных войн, будет не только высасывать ресурсы из невоенной экономики, но и создаст новые ресурсы, которые начнут перетекать в гражданский сектор. <...>

На Западе существует характерная тенденция: недооценивать, вопреки явной очевидности, технические и производственные возможности Советского Союза. Русские не только доказали свою способность регулярно догонять американцев после очередных технологических рывков, как в случаях с разделяющимися боеголовками индивидуального наведения или баллистическими ракетами на подводных лодках; более того, иногда их видимая отсталость оборачивается преимуществом. В 1976 году западные авиационные эксперты высмеяли истребитель МИГ-25, угнанный в Японию советским летчиком-беглецом, лейтенантом Виктором Беленко. Авионика самолета, по их мнению, была глубоко устарелой, ибо использовала не транзисторы, а электронные лампы. И лишь два года спустя американские военно-воздушные силы оценили воздействие на чувствительную современную электронику электромагнитного импульса, возникающего при ядерном взрыве. Более того, даже небольшой взрыв в воздухе вызывает обширное поражение системы связи, если транзисторные схемы не снабжены специальной защитой. Электронные лампы, напротив, продолжают функционировать^[3].

Подлинная опасность, заключенная в американской политике расшатывания советской экономики, состоит в том, что на самом деле Запад крайне плохо ее знает. В течение восьми лет, с 1976 по 1984 год, ЦРУ, министерство обороны и НАТО упрямо твердили, что советский оборонный бюджет ежегодно растет на 5—8% (цифры варьировались в зависимости от источника). Все они ошибались, что и признали в 1984 году, опустив свою оценку до 2% или даже ниже. Возможно, и пересмотренная оценка была ошибочной^[4].

Принятое в разгар рейгановского похода против «империи зла» решение наложить эмбарго на поставку насосов для сибирских нефтепроводов основывалось на предположении, что энергетический кризис в СССР перережет яремную жилу советской экономики. ЦРУ докладывало, что советские нефтяные запасы на исходе, а из (неверных) предположений относительно бремени советских военных расходов, сделанных вашингтонскими расчетчиками, вытекало, что без притока твердой валюты, получаемой от экспорта нефти на Запад, советская экономика рухнет. Стратегия была бы блестящей, если бы не ее ложные посылки. Ошибочными были и оценки военных расходов СССР, и его нефтяных запасов.

Ход событий особенно тревожит, когда вспоминаешь, чем может обернуться попытка целенаправленно дестабилизировать экономику враждебной сверхдержавы. Но еще более огорчает отсутствие сколь-нибудь ясного понимания советской жизни, проявляющееся в высказываниях и стиле мышления многих западных лидеров. Политика, основанная на неточных данных, не может не быть порочной, но данные, по крайней мере, можно уточнить. А вот подход к Советскому Союзу в целом, основанный не только на незнании, но и на отказе или нежелании понимать, куда опаснее, ибо имеет более глубокие корни и его изменить значительно труднее. Конечно, во многом здесь виноват сам Советский Союз. Главную роль в том, что на Западе о нем по-прежнему мало знают, сыграла традиционная советская секретность, подозрительность к иностранцам, тяжелая рука КГБ, мешавшая советским людям попросту общаться с людьми из других стран. Когда же СССР пытался продемонстрировать Западу свои достижения, он строил «потемкинские деревни», отвечавшие представлению властей о том, как страна должна выглядеть.

Запад, к своей чести, пытается улучшить ситуацию. По крайней мере, западные телерепортеры и журналисты, старающиеся как можно точнее описать советскую жизнь, сделать ее понятной аудитории, вступили на долгий и трудный путь развенчания советского мифа. Печально то, что в процессе этой работы мы способствовали созданию некоторых собственных мифов. Постоянная сосредоточенность западных журналистов, работавших в Москве в 1970-е годы, на движении диссидентов, какими бы смелыми и благородными те ни были, создало у западных читателей преувеличенное представление об их значимости для жизни страны, что особенно ясно при ретроспективном взгляде. Диссидентов всегда было немного, и они не представляли собой единого движения. Были евреи, хотевшие уехать, были либеральные гуманисты вроде Сахарова и идеалисты-марксисты вроде Роя Медведева, которые уезжать не собирались, а, напротив, хотели увидеть своими глазами, как система реформируется изнутри. Были ярые националисты и религиозные активисты, мечтавшие построить такую Россию, которая едва ли понравилась бы западным либералам.

Число западных журналистов в Москве резко возросло в период разрядки 1970-х годов — из советской столицы стало легче передавать новости. В то время в Москве работали талантливые журналисты, они и определяли восприятие СССР на Западе. Хедрик Смит из «Нью-Йорк таймс» и Роберт Кайзер из «Вашингтон пост» написали замечательные книги о России, ставшие бестселлерами (впоследствии их растащило по частям и подвергло почти откровенному плагиату целое племя сочинителей триллеров, а также кино- и телепродюсеров, надеявшихся хоть как-то оживить с помощью местного колорита свою штампованную продукцию^[5]). Но какими бы хорошими ни были эти книги, из-за них западные представления о России, сложившиеся в брежневское время, так и застыли на многие годы. А ведь Советский Союз, который описывали журналисты 70-х, столь же отличается от современной советской действительности, как Америка времен Картера или Никсона от Америки Рональда Рейгана.

В середине 1970-х Советский Союз только начал производить в сравнительно заметном количестве личные автомобили. Цветные телевизоры были редкостью; демографические и социальные изменения, в настоящем столь значительные, тогда были едва ощутимы. Время Брежнева — это специфическая эпоха в советской истории, когда чиновничья коррупция была обычным явлением, почти нормой, но доступ к западным идеям, товарам и людям, только что ставший возможным благодаря разрядке, начал порождать в советском обществе необычное брожение. В этот период советские ресурсы еще казались неисчерпаемыми, а Запад, потрясенный взлетом цен на нефть, спровоцированным ОПЕК, и поражением во Вьетнаме, выглядел слабым и глубоко встревоженным. Диссиденты внушали все большее доверие: выступая на пресс-конференциях, они представали более многочисленным, сплоченным и мощным социальным движением, чем были на самом деле.

Теперь все изменилось. По-прежнему романы, которые читают на Западе, наши представления о советской жизни, горькие воспоминания евреев-эмигрантов, ныне живущих в США, Европе и Израиле, корнями уходят в брежневский период. Но найдется мало мест на земле, где к этому периоду относятся более критически, чем в горбачевской Москве.

Если посмотреть на ситуацию из переменившейся советской столицы, особенно странной покажется внезапно возникшая в середине 1980-х годов западная мода на романы о надвигающемся крушении советской власти в результате военного переворота или народного восстания (или того и другого вместе), направляемых и поддерживаемых мудрым, решительным американским президентом, убежденным в том, что советскую систему пора выбросить на свалку истории^[6]. Конечно, романы дают слабое представление об истинном настроении западных людей, но то, каким образом их сюжеты перекликаются с рекомендациями влиятельных колумнистов типа Джорджа Ф. Уилла, конечно, не могло не встревожить мыслящих русских.

Из сказанного выше ясно следует, что Советский Союз вовсе не приближается к неминуемому краху, что, более того, это довольно стабильная система, способная изменяться и совершенствоваться, и что теперь у страны есть разумный лидер с продуманной программой реформ. Но если эта точка зрения ошибочна и советская система действительно движется к развалу, то нам, прежде чем одобрять и поощрять этот процесс, нужно хорошенько подумать о его последствиях.

Крах советской власти почти наверняка приведет к распаду многонационального советского государства. Конечно, не все национальные меньшинства захотят выйти из-под власти Москвы, но некоторые захотят непременно. Что из этого вытекает? Иран явно будет стараться распространить исламский фундаментализм в советской Средней Азии, хотят они сами того или не хотят. Несомненно, он также будет содействовать объединению азербайджанского народа, ныне разделенного советской границей, и это может подтолкнуть Турцию к попытке вернуть себе утраченные некогда армянские земли.

Прибалтийские республики, видимо, будут стремиться к независимости; того же пожелает часть белорусов и украинцев. Страны Восточной Европы, не сдерживаемые более присутствием на их территориях советской армии, провозгласят независимость, после чего, разумеется, постараются вернуть регионы и меньшинства, ушедшие из-под их власти в 1945 году, когда Красная армия перекроила европейские границы. Восточная Германия захочет получить обратно Восточную Пруссию, ныне находящуюся в составе СССР, и польские земли, прилегающие к Одеру-Нейсе. Польша в свою очередь пожелает вернуть территории, отошедшие к Украине и Белоруссии; неминуем и конфликт по вопросу о границе между Венгрией и Румынией. Даже если всеобщей восточноевропейской войны из-за границ удастся избежать, крах советской власти в Восточной Европе в любом случае будет означать воссоединение Германии. Европа опять столкнется с доминированием Германии — т. е. именно с тем, что она пыталась преодолеть в двух мировых войнах.

Что касается Дальнего Востока, то урезанное российское государство едва ли будет в состоянии сохранить свои гигантские сибирские тылы. Китайцы никогда не признавали существующих границ, которые, как они утверждают, были навязаны Китаю неравноправными договорами еще в царские времена. Японцы не отказываются от претензий на Курильские острова и без сомнения потребуют восстановления своей довоенной власти над половиной Сахалина и Маньчжурией. Китайские и/или японские усилия заполнить вакуум, образовавшийся в Сибири вследствие краха СССР, изменят общий баланс сил в Азии и Тихоокеанском регионе.

Таким образом, можно утверждать, что Запад, если иметь в виду долгосрочную перспективу, прямо заинтересован в том, чтобы поддерживать территориальную целостность Советского государства. Крушение СССР в лучшем случае приведет к хаосу и — едва лишь Европа окажется перед лицом воссоединившейся Германии — к глубочайшему европейскому кризису, в худшем — ко всеобщей войне.

Предсказания такого рода, схематичные и в значительной мере гипотетические, — дело рискованное. Однако мы должны заглядывать в будущее, поскольку столкнулись теперь с новым Советским Союзом, который начал выстраивать собственную стратегию на период до 2000 года и далее. Во главе СССР ныне стоит лидер, который, если не брать в расчет несчастные случаи, вправе ожидать, что останется у власти и в следующем тысячелетии, причем к тому времени ему не будет еще и семидесяти. Он наметил, обнародовал и начал осуществлять ясную экономическую программу, рассчитанную на пятнадцать лет. Он представил миру детальный и заслуживающий обсуждения план, который предусматривает всеобщее ядерное разоружение к концу века.

У стран Западной Европы нет иного выбора, как мысленно заглянуть в это будущее. Мир меняется, меняется и характер Северо-Атлантического альянса, который определял их судьбу начиная с 1945 года. И дело тут не в той или иной сиюминутной политической ситуации, подъемах и спадах движения за мир, даже не в размещении ракет или отказе от их размещения. В 1980 году объем торговли США с тихоокеанскими странами впервые превысил объем торговли США с Европой. В то же время американские штаты восточного побережья, традиционно европоцентристские, космополитические и враждебные изоляционизму, начали утрачивать свой привычный численный перевес на американской политической арене. Большинство голосов на президентских выборах последних лет получили калифорнийцы — Никсон и Рейган. Шестые выборы подряд кандидатов в президенты поставляет Запад, Средний Запад или старый Юг. Последним американским президентом-европофилом, который представлял некогда доминировавшие в политике северо-восточные штаты, был Джон Кеннеди. Дни массовой европейской эмиграции остались в прошлом. Новые граждане прибывают в США из Латинской Америки и Тихоокеанского региона.

Тем временем торговля Европы с ее восточным соседом продолжает расти, и эти торговые отношения будут носить долгосрочный характер, так как Европа нуждается в поставках нефти и советского природного газа, поступающего по трубопроводу из Сибири. <...>

Хотя военная и политическая угроза, исходящая от СССР, по-прежнему сообщает блоку НАТО сплоченность и оправдывает его существование, природа этой угрозы меняется. Коммунистические партии в странах Западной Европы не пользуются симпатиями избирателей — не считая Италии, где эта партия исповедует коммунизм, далекий от московского образца. И в то время как НАТО действительно является военным союзом, Организация Варшавского договора в военном отношении выглядит фикцией. <.>

Изменения, происходящие сейчас в Восточной Европе, крайне важны для будущего Северо-Атлантического альянса и его отношений с Советским Союзом. Разрядка 1970-х годов, которая по расчетам должна была привести к долговременному улучшению советско-американских отношений, на самом деле оказала гораздо более значимое воздействие на Восточную Европу. Венгры получили возможность для экономических экспериментов, в частности — для осторожного возвращения к частным предприятиям; румыны воспользовались случаем, чтобы уклониться от военного участия в Варшавском договоре. Лютеранская церковь в Восточной Германии начала выступать более независимо и высказывать недовольство, а восточногерманское правительство — прислушиваться к ней в том, что касалось размещения советских ракет на своей территории, и даже исподволь выражать ей свои симпатии^[7]. Оглядываясь назад, можно утверждать, что главным симптомом перемен, назревающих в Восточной Европе, было даже не возникновение в Польше движения «Солидарность», а сам факт, что советские танки не вошли в Польшу для его подавления.

<...> И на съезде КПСС в 1986 году не звучало никаких громогласных речей, утверждающих власть Москвы, — подобных тем, что произносились на съездах, происходивших после событий в Праге, Будапеште и Восточном Берлине. Наоборот, в речи Горбачева, как ни странно, эхом отозвались выступления лидера пражской весны 1968 года Александра Дубчека, попавшего затем в опалу:

«...Сегодня особенно важно на основе развития — и не одной, а ряда стран — проанализировать характер социалистического образа жизни, осмыслить процессы совершенствования демократии, методов управления, кадровой политики. Бережное, уважительное отношение к опыту друг друга, применение его на практике — огромный резерв социалистического мира... Мы считаем, что многообразие нашего движения — не синоним разобщенности. Точно так же, как единство не имеет ничего общего с единообразием, с иерархией, с вмешательством одних партий в дела других, со стремлением какой-нибудь партии к монополии на истину... Вообще одно из преимуществ социализма — его способность учиться... Учиться не допускать коллизии интересов различных социалистических государств, взаимно их гармонизировать, находить взаимоприемлемые решения даже самых сложных проблем»^[8].

<...> Будущее советского доминирования в Восточной Европе зависит от успеха Горбачева в проведении реформ внутри собственной страны и от его возвращения к политике разрядки. Пока ни реформы, ни разрядка не стали реальностью, над Восточной Европой по-прежнему нависает советский кулак. Возможно, танки, которые мы видели в Праге и Будапеште, были не последними. Однако новое вторжение в Восточную Европу станет не просто признанием провала горбачевской политики: нынешние кремлевские власти распишутся в том, что они — ухудшенная современная версия тех Бурбонов, о которых говорили, что они ничего не забыли и ничему не научились. Горбачев со всеми своими попытками влиять на мировое общественное мнение, изменить мрачный имидж, который достался ему в наследство, сразу подвергся бы общему осмеянию. А то, что он придает своему имиджу большое значение, видно из его речи на партийном съезде:

«На нас смотрят и друзья, и недруги. На нас смотрит огромный, разноликий мир развивающихся стран. Он ищет свой выбор, свой путь, и от успехов социализма, от убедительности его ответов на вызовы времени во многом зависит, каков будет этот выбор».

Возможно, самой большой неожиданностью, которую преподнес нам Горбачев, было понимание им роли средств массовой информации и его умение их использовать. После успеха телевизионных репортажей о его «выходах в народ» в Москве и Ленинграде, после его артистичного выступления в Париже по французскому телевидению американцы вполне могли бы предвидеть, что их собственная непревзойденная машина формирования общественного мнения столкнется на женевском саммите с равным противником. Но они не придали этому значения и попали в ловушку самого высококлассного политического маркетинга, какой когда-либо демонстрировала советская сторона. Задолго до начала саммита, когда пресс-служба Белого дома еще не появилась в Женеве, советские представители начали ежедневно выступать в женевском пресс-центре, излагая свой взгляд на события съезжавшимся журналистам. Сразу по окончании саммита, когда Рейган, возвращавшийся в Вашингтон, сделал остановку в Брюсселе, чтобы кратко проинформировать о переговорах лидеров НАТО, Горбачев дал двухчасовую пресс-конференцию, целиком показанную телевидением Западной и Восточной Европы, что позволило ему практически монополизировать толкование саммита в масс-медиа.

Главной внешнеполитической задачей Горбачева во время первого года его президентства было снять с Советского Союза клеймо безнравственного изгоя, которое он по праву заслужил своим вторжением в Афганистан и введением военного положения в Польше. Односторонний мораторий на ядерные испытания и предложения о ядерном разоружении, считал Горбачев, должны были повлиять не только на США, но и на мировое общественное мнение. Настоящий шквал советских инициатив и небывалое мастерство, с которым они преподносились, служили тому, чтобы скрыть крайне слабые позиции Горбачева. Для того чтобы предотвратить или, по меньшей мере, задержать реализацию американской программы СОИ, у него на руках было слишком мало козырей, если не считать напористости, обаяния, непривычных для советского лидера личных качеств и неожиданного профессионализма советских СМИ.

Разумеется, кампания Горбачева против «звездных войн» объяснялась прежде всего национальными интересами СССР. Но его аргументы против этой программы укрепляли догадку, что Горбачевым движет подлинная личная озабоченность, причем настолько глубокая, что ее можно счесть навязчивой идеей. В Женеве, на съезде партии, в телевизионных выступлениях и во время бесед с иностранными лидерами он вновь и вновь повторял, что ядерное оружие и выход человека в космос, в сочетании с возможностями, которые предоставляют компьютеры, вынуждают нас перейти к «новому мышлению». На съезде он предупреждал:

«...Современный мир стал слишком маленьким и хрупким для войн и силовой политики. Спасти и сохранить его нельзя, если не порвать — решительно и бесповоротно — с образом мыслей и действий, которые веками строились на приемлемости, допустимости войн и вооруженных конфликтов. Обстановка в мире может приобрести такой характер, когда она уже не будет зависеть от разума или воли политиков. Она окажется в плену техники, военно-технократической логики».

Вне зависимости от того, поверил ли Запад в искренность Горбачева, мы можем оценить силу его доводов. Мы знаем, что к тому моменту, когда сменятся три или четыре американских президента, он, по всей видимости, все еще будет возглавлять Советский Союз. И каждый новый американский или французский президент, германский канцлер, британский или японский премьер-министр может ожидать, что услышит из уст Горбачева те же самые призывы, ту же дилемму, перед которой он ставит и лидеров стран Запада, и их электорат. Уже сорок лет, как мы живем в ядерном веке, и за все это время ни одной большой войны между крупными державами не было. Но, как заметил Горбачев в Женеве, нескольких войн и не понадобится: первая же ядерная война будет последней.

Каким бы ни был возможный ответ Запада на горбачевские предложения о разоружении, мы — соседи, живущие на одной планете, а потому вынуждены принять высказывания Горбачева к сведению и хорошо изучить причины нашего недоверия к тому, что он говорит. До сих пор отказы на его призывы к запрету ядерных испытаний и предложения о создании поэтапной программы ядерного разоружения поступали в Москву с обескураживающей быстротой. Складывается впечатление, что любая идея, исходящая из Москвы, воспринимается с предубеждением или, скорее, заранее отвергается, как будто она осквернена самим своим источником.

Причина понятна всем. Когда Советский Союз выходит на международную сцену, мы видим в нем актера, который сделал себе имя, играя роли злодеев. Дело не только в Афганистане и Польше, не в танках, подавивших Пражскую весну. Сверхдержавы всегда стремились сохранить свое влияние и защищали свои империи самыми чудовищными методами. На каждый Афганистан найдется свой Вьетнам. Дело не только в ГУЛАГе и преследованиях Сахарова, Солженицына, Щаранского. Дело в том, что советская система неспособна честно проанализировать свое состояние, сказать правду о Сталине, о том, что он сделал, — как хорошем, так и плохом.

Власти США часто приводят в ужас и возмущают собственных граждан и союзников, однако эта страна исследует свое прошлое и не прячет своих грехов от остального мира. Когда американские войска совершают акт жестокости или президент пытается скрыть уголовное преступление, въедливая американская пресса непременно выводит их на чистую воду. Среди народов, которым подобная открытость кажется непостижимой, одно из главных мест занимают русские, до сих пор утверждающие, что отставка Никсона была вызвана не Уотергейтом, а тем, что он был президентом, выступавшим за разрядку международной напряженности, и кому-то понадобилось его остановить. И как русские не в состоянии понять западный склад ума, так и мы ни за что не хотим «шагнуть в неизвестность» — а это просто необходимо, чтобы начать доверять системе столь закрытой, замкнутой, не умеющей признавать свою неправоту и, самое главное, не желающей открыть собственному народу доступ к подлинной национальной истории.

Так или иначе, мосты наводить придется. Запад должен выйти за рамки привычных представлений о советских комиссарах и ГУЛАГе и попытаться понять, насколько изменилось это государство, какова глубина и масштаб социальной революции, совершенной образованными политическими лидерами горбачевской эпохи. Советский Союз остается страной, которую мы знаем крайне плохо; пока мы не узнаем ее лучше, у нас нет достаточного права выносить суждения, а тем более — отвергать любые советские предложения как заведомо подозрительные. Ибо когда русские читают, что мы о них пишем и говорим, когда они видят нашу предубежденность и наше нежелание хоть что-нибудь о них узнать — а именно этим во многом определяется отношение к Советскому Союзу на Западе, — они лишь еще больше замыкаются в себе. Нас по-прежнему держат в плену представления, которые мы некогда создали друг о друге, и обе стороны никак не поймут простой истины: любое общество заслуживает, чтобы о нем судили не только по допущенным ошибкам, но и по высоким стремлениям, не только по былым злодеяниям, но и по способности к переменам. Мы, как и они, заслуживаем лучшего.