Об отношениях Франции с большими и малыми государствами Европы

Франсуа-Адольф Леве-Веймар (1801—1854), выходец из семьи немецких евреев, в 1814 году принял крещение в Гамбурге, а затем переселился в Париж, где сделал литературную и политическую карьеру. Среди его литературных знакомцев был Генрих Гейне, которого именно Леве-Веймар первым представил в 1832 году французской публике (опубликовав в «Ревю де Де Монд» перевод его сочинений «Путешествие по Гарцу» и «Идеи. Книга Леграна»), а среди политических покровителей — Адольф Тьер, возглавлявший французское правительство летом 1836 года, как раз в тот период, когда Леве-Веймар побывал в России. Впоследствии Леве-Веймар — благодаря тому же Тьеру — стал «кадровым» дипломатом и получил должность французского консула сначала в Багдаде (1840—1848), а затем в Каракасе. Что же касается России, то пребывание здесь, при всей его краткости, не осталось для Леве-Веймара без последствий: в октябре 1836 года он женился на Ольге Викентьевне Голынской (между прочим, родственнице Н. Н. Пушкиной; кстати, с самим поэтом он также свел знакомство, вручив ему рекомендательное письмо Проспера Мериме, и Пушкин даже перевел по его просьбе на французский язык 11 народных песен). Статья «Об отношениях Франции с большими и малыми государствами Европы», впервые опубликованная в журнале «Ревю де Де Монд» в июле 1837 года, навлекла на Леве-Веймара и со стороны французов, и со стороны оппозиционно настроенных русских подозрения в том, что он сочинил ее по заказу русского правительства: слишком уж настойчиво автор убеждал читателей в отсутствии у императора Николая воинственных намерений. Впрочем, с не меньшей настойчивостью он подчеркивал миролюбие и стабильность «июльской» Франции. Разумеется, Леве-Веймар был заинтересован в налаживании контактов между двумя странами. Для нас, однако, важны не личные мотивы публициста, а тот факт, что его статья — один из первых и нечастых в XIX веке примеров отношения к России как к «нормальной стране», которая не избегнет общего пути и, независимо от устремлений и желаний ее правителей, рано или поздно станет на тот же буржуазный путь развития, каким уже идет Франция. Показательно, например, что, в отличие от многочисленных иностранных наблюдателей, сетовавших на отсутствие в России среднего класса, Леве-Веймар внимательно фиксирует все обстоятельства, которые рождению этого среднего класса способствуют. Подобный подход — примечательный образец умеренности, особенно если учесть эмоционально окрашенные оценки других французских авторов, о которых мы говорили выше, в нашем обзоре.

Статья печатается с сокращениями; содержание выпущенных кусков резюмировано курсивом в квадратных скобках.

Положение, в котором сегодня находится Франция по отношению к России, не ново. Оно сложилось около полувека назад и, многократно переменившись за эти годы, сегодня вновь сделалось почти таким же, каким было тогда. <...>

Екатерина II решительно приняла сторону держав, готовых сопротивляться революции 1789 года. Она не пожелала иметь дела с посланником французского конституционного правительства, послала своего дипломатического представителя к принцам-эмигрантам из династии Бурбонов и перевела им через амстердамского банкира Хоупа вспомоществование в три миллиона рублей — и это в то время, когда ни одно европейское государство еще не отважилось открыто выступить против Французской революции и правительства, которое она привела к власти.

В следующем году императрица пошла еще дальше. Она присоединилась к Австрии, объявившей Франции войну, и обязалась предоставить 25 000 русских солдат для похода на Рейн через Силезию.

После казни Людовика XVI императрица порвала последние узы, связывавшие ее с Францией; она отказалась от всех обязательств, какие приняла на себя по русско-французскому договору о торговле, запретила доступ в свои владения французам, не получившим паспорта от принцев-эмигрантов, отдала приказ поставить под ружье 40 000 человек и отправила десять линейных кораблей и несколько фрегатов для поддержки английского флота в войне против Франции.

Известно, как радушно граф д'Артуа был принят в Санкт-Петербурге, какое вспомоществование ему там предоставили, с какой щедростью императрица пожертвовала денежные средства на нужды армии Конде^[1]. В конце 1795 года был подписан договор о тройственном союзе между Австрией, Россией и Англией, по которому императрица принимала на себя обязательства весьма обременительные; она готовилась их исполнить, и лишь смерть ее этому помешала.

[Тем не менее при всей своей ненависти к Французской революции Екатерина не осмелилась принять прямое участие в войне против Франции.]

Главные цели, какие обязан преследовать любой русский государь, — способствовать росту населения, промышленности, торговли и сельского хозяйства, — несовместимы с войной, и пройдет еще несколько царствований, прежде чем Россия позволит себе такую роскошь, как война против Франции, если, конечно, на карту не будет поставлено ее политическое существование.

[Павел I начал с войны против Франции и послал армию Суворова воевать против французов в Италии и Швейцарии, однако кончил он намерением заключить союз с Бонапартом, которое, впрочем, не успел осуществить.]

Союз этот, однако, был заключен позже, ибо интересы России не позволяют ей вести систематическую войну против Франции, и все русские государи, каковы бы ни были их личные взгляды, вынуждены подчиняться этой необходимости и жить с Францией в мире. <...>

[Обзор либеральной политики Александра в первые годы его царствования.]

Заговорщики, которые в начале царствования императора Николая были казнены на кронверке петербургской крепости либо навечно сосланы в Сибирь, были виновны лишь в том, что попытались претворить в жизнь первоначальные замыслы императора Александра. В России этим мятежникам сострадали по причине их молодости. Страдания тех, кому сохранили жизнь, вызывали жалость, однако планы их были встречены с безразличием, какое всегда встречают идеи преждевременные.

<...> Император Николай в первые же дни царствования понял, сколь опасным было бы для него следование идеям императора Александра, которые, впрочем, претерпели с 1812 года значительные изменения. Итак, он всецело предался собственному умонастроению и с самого начала правления предстал государем полностью русским, отвергающим все политические веяния, приходящие с Запада, точно так же как Петр I отвергал в ходе своих реформ все, что пришло в Россию с Востока. Первый этот шаг имел решающее значение, и члены всех европейских кабинетов воззрились на императора Николая с тревогой, хотя имели в ту пору о его планах представление весьма смутное. Оградить Россию от идей, господствующих во Франции и в Англии, а затем, в союзе с Германией, поощрить развитие национального духа, создать национальную промышленность, которая покончит с зависимостью России от промышленности других стран, — вот каковы были эти планы, осуществившиеся в короткий срок. В то же время император отказался от первоначального своего намерения разрушить систему сословий и чинов, созданную Петром Великим; напротив, он значительно расширил сферу ее действия.

Задача, которую ставил перед собой император Николай, была нелегкой. Дело шло о том, чтобы восстановить старую русскую систему, за вычетом могущества бояр, стеснявшего некогда русских государей; именно с этой целью император сохранил социальную иерархию, созданную Петром I. Но, хотя русский император не желал более править с помощью иностранных идей и считал необходимым со временем избавиться от опоры на европейскую промышленность и науку, осуществить свои намерения он мог лишь еще теснее сближаясь с Европой и заимствуя у нее промышленные и научные методы. Например, чиня тысячи препятствий французским учителям^[2], т. е. преподавателям и гувернерам, которые прежде наводняли Петербург и Москву, русское правительство одновременно с превеликой охотой привлекает в Россию французских мастеров и начальников цехов. Другой пример: император Николай опубликовал указ, запрещающий русским дворянам находиться за границей дольше пяти лет и грозящий нарушителям конфискацией всего имущества; император Николай отказывает своим подданным в праве выехать в Англию и тем более во Францию, — и в то же самое время он десятками отправляет в обе эти страны своих торговых агентов, молодых ученых, воспитанников академий, дабы они изучили там способы фабричного производства и организации промышленности. Вещь удивительная: дворянам запрещено брать с собой в заграничное путешествие взрослых детей мужского пола, а сыновья купцов разъезжают по чужим краям совершенно беспрепятственно. Между тем иностранные идеи, как их называют в России, куда быстрее укореняются в голове купеческого сына, чем в уме юного дворянина, который повсюду водит дружбу с одними лишь аристократами и которого воспитание и расчет заставляют противиться влиянию либеральных идей.

[Описание российских сословий, в частности богатых крестьян, которые выкупают себя у господ; крепостные вообще хотят получить свободу вместе с землей; они привыкли считать землю, которую обрабатывают, своей собственностью.]

Вот одно из самых серьезных обстоятельств, препятствующих освобождению крестьян, а между тем освобождение должно совершиться прежде, чем крепостные сами пожелают добыть себе свободу, ибо в этом случае они начнут грабить своих бывших хозяев и отнимать у них землю. Повсюду в России помещики опасаются такого исхода.

Выходит, что русские дворяне из страха проникаются либеральными идеями и отпускают крестьян на свободу, чтобы те не захватили помещичьи земли, а русское правительство позволяет бывшим крепостным пополнять буржуазное сословие, с тем чтобы уменьшить могущество крупных землевладельцев-аристократов.

<...> Таким образом, все меры, принимаемые русским правительством ради того, чтобы уменьшить могущество аристократии, приводят к возвышению среднего класса или, говоря точнее, к выделению этого среднего класса из общей массы крепостных рабов, которая внушает правительству ничуть не меньшие опасения.

[Описание Москвы как города фабрикантов, где дворяне, заложившие имения в казну и построившие на вырученные деньги фабрики, сближаются в занятиях промышленностью и торговлей с разбогатевшими крепостными — что в самое ближайшее время сулит России большие перемены.]

Москва, некогда гнездо московской аристократии, сегодня сделалась промышленным городом наподобие Лиона; впрочем, дух оппозиции двору и государственной службе от этого не ослабел; напротив, он усилился и будет становиться с каждым днем еще сильнее. Он изменится еще решительнее и превратится из духа аристократической котерии, каким был прежде, в сознание своих прямых интересов и в презрение к милостям властей, вырастающее из этих самых интересов, в высшей степени настоятельных и могущественных. Москва не становится от этого менее преданной императору, и прием, который ему в этом городе оказывают ежегодно, служит тому неопровержимым доказательством; однако преданность эта объясняется особым характером императора Николая, русским духом, какой он выказывает, пылом, с каким он поощряет развитие промышленности. Если русский государь вздумает развязать наступательную войну, несправедливую либо неблагоприятную для торговли, если он решит, что рост промышленности может быть чреват нежелательными последствиями, и попытается его ограничить, — в этом случае Москва, движимая новыми своими потребностями, окажет правительству нешуточное сопротивление. Таким образом, Москва, промышленная столица России, есть вернейшая гарантия миролюбия русского правительства, ибо любые его завоевательные планы в отношении Европы натолкнулись бы на препятствие в лице Москвы.

О духе общества в Москве и в других торговых городах России можно судить по следующему факту.

Любовь к государю и сочувствие его намерениям так велико среди жителей этих городов, что они всегда охотно соглашаются жертвовать на общественные нужды; например, в июне нынешнего года нижегородские купцы пожертвовали полтора миллиона рублей на строительство набережной Волги — ибо таково было желание, высказанное государем во время его путешествия. Тем не менее император, который мог бы получить сходным способом многие миллионы, не сумел разместить в России государственный заем. Хотя страна процветает в финансовом отношении, правительству недостает кредитов, ибо здравый смысл русских торговцев не позволяет им кредитовать произвол. Итак, вознамерься российский государь подчинить себе Европу силой оружия, ему пришлось бы смириться с ограничением своей власти; между тем покамест он еще достаточно самовластен, чтобы совершить, например, следующий шаг: когда императору потребовались огромные суммы на проведение военного смотра в Калише, он, как мне рассказали, обратился к министру финансов, и тому пришлось обложить все товары, представленные в санкт-петербургскую таможню, дополнительной пошлиной, составившей 12,5%.

Даже беглого знакомства с внутренним устройством Российской империи довольно, чтобы понять, насколько трудно здесь ввести новые налоги на земельную собственность, не ущемив привилегий дворянства и большой части буржуазии. Поэтому постоянно возрастающие потребности правительства (а флот, созданный императором Николаем, требует огромных вложений) могут удовлетворяться только за счет торговли. Но ради поддержки торговли и предоставления торговцам возможности обогащения необходимо создавать государственный кредит и расширять рынки сбыта, а для этого — ограничить верховную власть и сделать более тесными сношения России с Европой, иначе говоря — двигаться в направлении, решительно противоположном тому, какое избрал для себя император Николай. Не рискуя ошибиться, можно сказать, что рано или поздно либо сам нынешний император, либо его преемник неизбежно покорятся этой необходимости и пойдут на обе эти меры.

Во время моего пребывания в России я не раз восхищался действиями той силы, что стоит выше сил человеческих: она ведет Россию к социальному освобождению теми самыми путями, которые правительство избирает затем, чтобы себя от такого исхода оградить. Так, самые, пожалуй, гигантские заведения в России, вообще славящейся исполинским размахом, — это воспитательные дома. В Москве, например, Воспитательный дом служит также и ломбардом: сюда помещики могут отдавать в залог свои земли, получая взамен ссуды от казны. Таким образом воспитательные дома зарабатывают огромные деньги, необходимые на содержание многих тысяч детей, а помещики получают деньги, необходимые для устройства промышленных заведений, и, выйдя в отставку, уезжают из Петербурга в свои имения. Но мало того, что воспитательные дома, основанные казной и существующие на казенный счет, уменьшают влияние правительства на аристократию и аристократический дух; деятельность их имеет и другое важное следствие: благодаря ей дух демократический расширяет сферу своего воздействия и способствует образованию буржуазного сословия. Русское правительство, добиваясь прироста народонаселения, уже много лет не гнушается поощрять появление на свет незаконнорожденных детей. Именно с этой целью оно и способствовало устройству подобных заведений, где дети обучаются ремеслам в согласии со своими склонностями, постигают самые разные науки, а затем могут поступать в академии и другие учебные учреждения. Ныне в России среди высших офицеров и чиновников немало бывших воспитанников таких домов, а среди средних и мелких чиновников они едва ли не преобладают. <...> Именно в этом сословии, а равно и среди сыновей богатых купцов находят в России приют идеи самые либеральные, которые, впрочем, нередко сочетаются с глубочайшей признательностью императору и, в особенности, покойной императрице Марии Федоровне, неустанно покровительствовавшей воспитательным домам.

Здесь необходимо сказать несколько слов о народном просвещении.

Что бы ни утверждали на сей счет сами русские, просвещению этому, как и многим другим вещам, положил в России начало не кто иной, как Петр Великий. Первыми наставниками нынешней русской нации были цирюльники, брившие по его приказанию бороды русским боярам. Так был сделан первый шаг.

[Обзор истории образования в России в XVIII — начале XIX века.]

Достижения русских на поприще образования велики. В царствование императора Николая, который заботится обо всем, что происходит в его державе, не исключая благоденствия и нравственности среднего класса, народное просвещение развилось так стремительно, что правительство, в соответствии с нынешней своей политикой, ощущает необходимость это развитие замедлить. Во всяком случае, я не могу приискать иного объяснения указу, изданному императором не далее как два месяца назад. Указ этот запрещает принимать в учебные заведения, где обучаются дети дворян и мещан, детей крепостных крестьян. Для человека наблюдательного такая мера знаменует новую эру в истории русской цивилизации.

С самого начала царствования император поставил во главе министерства народного просвещения человека выдающихся познаний, трудолюбивого и проницательного, одного из тех — уже довольно многочисленных — русских людей, которые достойны внимания и почтения цивилизованного мира. Г-н Уваров еще в молодые годы возглавил Академию наук и удостоился доверия императора Александра^[3]. Он предался без остатка русской системе императора, и, одной рукой щедро сея в России семена просвещения, пытается другой рукой не давать всходам расти чересчур быстро или, по крайней мере, поставить это самое просвещение на службу правительству. Что же касается принципов русской политики, то они, конечно, хороши, поскольку применяются к обстановке и сообщают русской нации тот преизбыток сил, которым она обладает ныне благодаря централизации власти; однако сам этот преизбыток вкупе с благодетельными плодами просвещения и образования произведут в ближайшие годы вовсе не те следствия, каких, судя по всему, ожидает русское правительство. <... >

Перед Россиею открываются два пути и два способа распорядиться своею мощью. Когда бы император возымел намерение бесконечно расширять пределы своей империи, завоевать Персию, овладеть европейской частью Турции, навязать свои политические идеи Западу и покорить всех и вся силою оружия, возможностей для осуществления подобных замыслов у него оказалось бы очень мало — куда меньше, чем у любого европейского монарха. Повсюду он наталкивался бы на неодолимые препятствия, и если бы даже его честолюбивые стремления нашли отклик в душах некоторых офицеров армии и флота, в недрах собственной империи он встретил бы слишком сильное сопротивление самых разных людей и обычаев, которое не сумел бы превозмочь. Итак, в подобных обстоятельствах нечего опасаться войны с Россией. Напротив, если бы русские увидели, что опасность грозит их собственной земле или торговым интересам России, они все как один поддержали бы императора. Я оставляю в стороне вопрос о Польше, ибо он слишком тесно связан с честью русского имени и достоинством русской нации; что же касается вопроса восточного, тут я могу сказать наверное: его надобно рассматривать исключительно с точки зрения материальной выгоды; такую же материальную подоплеку следует искать и во всех разногласиях, какие еще долгое время будут возникать между Россией и остальной Европой, в частности между Россией и Францией или Россией и Англией. Уже теперь союз между Пруссией и Россией, основанный на родстве династий и сходстве политических убеждений, ослабевает под давлением коммерческих интересов.

<...> Единственно верная точка зрения, с которой следует смотреть на вещи, — та, которая учитывает торговые интересы России; взглянем таким образом на восточный вопрос, и если он и не будет разрешен, то предстанет куда более простым, чем казалось прежде.

Что ни говори, идея завоевания Константинополя в России не популярна. Военные помнят о страшных болезнях, которые обрушивались на армию во время турецкой кампании; что же касается гражданского населения, то ни в одной из губерний, где мне удалось побывать, даже и в тех, которые вывозят продукты земледелия Черным морем, я не встретил ни единого человека, желающего, чтобы русские водворились в Константинополе. В Санкт-Петербурге этот вопрос интересует только государственных мужей, а они сознают, что русский государь не смог бы утвердиться в Константинополе, не утратив полностью влияния на европейские страны, которое Россия еще отчасти сохраняет благодаря Санкт-Петербургу, этому окну, распахнутому в сторону Балтики Петром Великим, недаром основавшим свою столицу на краю Европы. У России и так имеются две столицы: Санкт-Петербург и Москва; после завоевания Константинополя их окажется три, причем последняя будет иметь столько преимуществ перед двумя другими, что центр империи в скором времени переместится на восток, а это лишит Россию единства, в котором она сегодня нуждается особенно остро; император Николай, идущий на все ради централизации сил своей огромной империи, чувствует это очень хорошо. <... >

Все дело тут в интересах торговых. Российская империя не отказалась от намерения стать величайшей империей мира; но достигнуть этого превосходства она желает благодаря развитию своего торгового флота, а не благодаря победам флота военного, благодаря расширению своей внешней торговли, а не своих границ; она хочет наводнить мир своими товарами, а не своими солдатами, и в то время, когда Европа возводит укрепления, готовясь отразить ожидаемое наступление русской армии, Россия готовится обрушиться на Англию и Францию и победить эти страны на суше и на море, в Европе и на Востоке, с помощью шелков, хлопка и прочих многообразных плодов, какими богаты ее земли. <... >

Подведем итоги нашему предварительному описанию России и ее нынешних устремлений. Возможно, в начале Июльской революции император Николай испытал те же чувства, какие ощутила императрица Екатерина после начала революции 1789 года. В отличие от императрицы, он не закрыл доступ французам в Россию полностью, однако всеми возможными способами осложнил сношения между Россией и Францией; он не запретил нашим кораблям входить в русские порты, он не разорвал торговые договоры, хотя очень хотел это сделать и, возможно, именно так бы и поступил, не будь рядом с ним старого, мудрого и осторожного министра финансов. Что же из всего этого вышло? Подобно своим предшественникам на троне и на тропе войны против Франции, император постепенно успокоился, взяв в соображение все те обстоятельства, о которых я рассказал в начале этой статьи и которые сегодня значат больше, чем когда бы то ни было. Нынешний император способен оценить важность этих обстоятельств как никто другой. По умонастроению своему он истинный рыцарь, им движут мысли религиозные и чувства национальные, доведенные до высоких степеней; однако главенствует в нем практический дух: именно это позволяет ему не впадать в крайности, сохранять хладнокровие, невзирая на огромность вверенной ему власти, не закрывать глаза ни на одно, даже самое ничтожное препятствие, угадывать положения, при которых осторожность окажется куда полезнее, чем сила, и смирять из расчета все свои страсти, всю отвагу солдата и всю гордость государя. Когда бы я дерзнул сравнить российского императора с государем, которого мне не подобает здесь называть^[4], то сказал, что у обоих есть сходные свойства и что именно эти свойства помогают императору Николаю оценить по справедливости нынешнее положение России и важность умиротворяющей роли, какую он призван сыграть на политической сцене мира ради истинной своей пользы, ради настоящей своей славы.

Принимая иностранных гостей, император всегда обнаруживает гордость своей абсолютной властью и военной мощью своей империи, но не меньше гордится и успехами, каких в его царствование добилась промышленность, и выказывает желание столь же успешно двигаться по этому пути и впредь. Что же касается отношения императора к Франции и к государю, ею управляющему, оно колеблется в зависимости от обстоятельств, изменяется порою под действием происшествий самых малозначащих, но поскольку более всего император печется о благоденствии собственной империи, можно заранее сказать, что чувства его к Франции всегда будут подчиняться интересам России. Надо надеяться, что интересы эти, понятые правильно, одержат верх и что государь, стоящий во главе Российской империи, не променяет свой сан абсолютного монарха на роль одного из завсегдатаев Сен-Жерменского предместья^[5].

Факты оказывают на ум императора Николая такое большое влияние, что люди над ним почти не властны. Поэтому невозможно сказать, кто из министров Николая более влиятелен, если в России вообще может появиться такая фигура, как влиятельный министр. <...> Император, исключительно русский по духу, почтил своим особенным доверием трех немцев: графа Нессельроде, графа Канкрина и графа Бенкендорфа, своего спутника в путешествиях, генерал-адъютанта и начальника тайной полиции, отвечающего за личную безопасность государя; однако воля императора так могущественна, что при его дворе нет места борьбе московских интересов с интересами немецкими. Нынче все вокруг него сделалось русским; последние следы идей императора Александра исчезли, и, пожалуй, один лишь министр финансов граф Канкрин осмеливается утверждать, что Россия будет развиваться и благоденствовать лишь в том случае, если император Николай сделает для купцов то же, что Петр Великий сделал для дворян, иначе говоря, заставит их обрить бороды и зажить на европейский лад. Остальные министры не так отважны и не так прямодушны. Они охотно выказывают недовольство французским правительством, однако слишком доверять их неприязненным чувствам не стоит. Чувства эти всецело зависят от воли императора и ослабеют, лишь только император сменит гнев на милость, император же непременно смилостивится, ибо, повинуясь обстоятельствам куда больше, чем людям, не станет прислушиваться к ненавистникам Франции.

Поведение русского государя будет зависеть от его веры в прочность французского престола. Это постоянно занимает мысли императора, и расположение его к Франции, мнение о ее правительстве изменяются в зависимости от того, насколько устойчивым оно себя выказывает. Итак, Франции не следует ждать неприятностей со стороны России в том случае, если положение ее будет благополучно. Лишь только французское правительство преодолеет внутренние свои затруднения, оно обретет в правительстве русском самого преданного союзника, невзирая на разницу в политических взглядах и на все прочие обстоятельства, препятствующие союзу двух кабинетов. До тех пор Франция, разумеется, будет продолжать взирать на Россию настороженно, опасаясь, как бы русские не стали оказывать косвенную помощь ее врагам. Однако настанет пора, когда отношения двух стран изменятся сами собой, и пора эта, наступление которой еще сорок лет назад предсказывал человек, оставивший превосходное политическое завещание, г-н д'Отрив^[6], уже не за горами. Вот что он писал в 1800 году в сочинении «О состоянии Франции в конце VIII года»:

«Когда Россия уверится окончательно, что истинные источники ее благоденствия и могущества скрываются в собственных ее недрах; когда она сама займется вывозом за границу излишнего продукта, ее производимого, и ввозом из-за границы товаров, ей недостающих; когда в благодарность за все те блага цивилизации, какие она черпала в Европе, она преподаст европейцам уроки мудрости, умеренности и справедливости; когда вместо того, чтобы угнетать слабые государства, ее окружающие, она станет брать пример с Франции, которая подобным государствам покровительствует и помогает; когда она ощутит потребность основать государственное право в Европе не на обломках былого величия, не на сожалениях и мечтаниях, но на фактах, обстоятельствах и реальной мощи государств, — тогда российская Империя перестанет взирать на Францию с ненавистью, тогда она сделается хранительницей равновесия на Севере, точно так же как Франция будет хранительницей равновесия на Юге, и союз их обеспечит политическое равновесие во всем мире».

В ожидании того времени, когда предсказания эти, зиждущиеся на самых лучших и самых мудрых политических основаниях, сбудутся, французскому правительству достаточно быть сильным, иначе говоря, твердо стоять на своем внутри страны и бережно поддерживать сношения с теми союзниками, каких оно после Июльской революции обрело вовне; всего этого будет довольно для того, чтобы заслужить уважение русского правительства сегодня, а завтра вступить с ним в отношения еще более тесные. <... >

Все то немногое, что я сказал о России сегодня и что я смогу сказать о ней в будущем, сводится к одной-единственной мысли.

В отношении интеллектуальном нас и Россию ничто не разделяет: она стучится в наши двери. Мысли наши летят к ней, минуя Германию без всякого промедления.

Поначалу Россия перенимала у нас вкус и дух восемнадцатого столетия. Позже — боевой дух и воинскую мощь Империи.

Сегодня мы продолжаем оказывать на нее влияние благодаря нашей промышленной цивилизации.

Быть может, когда-нибудь настанет черед и для наших политических идей. Я имею в виду идеи мудрые и умеренные, те, которые находятся в согласии с европейским общественным порядком и главенствующими интересами цивилизованных обществ. Франции остается лишь терпеливо дожидаться этого дня; он придет тем скорее, чем больше спокойствия и, главное, достоинства выкажет она в ожидании.