Описание пребывания при русском и шведском дворах в 1830 и 1831 годах

Начиная с 1760-х годов в России появляется новая категория приезжих иностранцев — «путешественники из любопытства» (travelers for curiosity), или туристы. Особенно увеличивается их поток после наполеоновских войн: возросшая мощь российской империи повышает интерес к ней в Европе. Именно эти путешественники создают основной массив сочинений «Россики». Многие туристы интересовались общественной и культурной жизнью страны, встречались с русскими писателями, поэтами, мыслителями и оставили в своих сочинениях записи разговоров с ними (в царствование Николая I среди таких русских особенно выделяются фигуры А. С. Пушкина и П. Я. Чаадаева).

Капитан Чарльз Колвилл Френкленд (1797—1876) оставил в своем дневнике путешествия по России и Швеции записи о трех встречах с Пушкиным в Москве в мае 1831 года. По словам изучавшего их академика М. П. Алексеева, «эти записи тем более любопытны, что они помещены в книге, находившейся в руках Пушкина и сохранившейся в составе его библиотеки»[1]. Разговор между Пушкиным и Френклендом шел о самых насущных предметах — политическом и общественном состоянии России, положении русского крепостного крестьянства и перспективах отмены крепостного права. Френкленд сделал и некоторые интересные зарисовки жизни московского общества, глубокие замечания о состоянии страны. Впервые на эти записи обратил внимание исследователь античной литературы и пушкинист, друг О. М. Фрейденберг, профессор Б. В. Казанский, давший перевод некоторых избранных мест из дневника Френкленда[2]. В публикуемом переводе источник представлен более полно.

Перевод выполнен по изданию: Frankland C. Colville. Narrative of a Visit to the Courts of Russia and Sweden, in the Years 1830 and 1831. Vol. II. L, 1832. P. 235—270.

Мая 8 (20) 1831 года. Замечательно солнечная и ясная погода. В полдень Пушкин (русский Байрон) посетил меня и провел со мной около часа. Его разговор занимателен и поучителен. По-видимому, он основательно сведущ в политической, гражданской и литературной истории своей страны, а также ясно сознает недостатки и пороки русской системы управления. Он, однако (как все мудрые и порядочные люди), придерживается того мнения, что никакую большую и существенную перемену в политическом и социальном строе этой огромной и разнородной империи нельзя совершить иначе, как постепенно и осторожно, причем для каждого последующего шага необходима твердая почва крепнущей цивилизации или, другими словами, просветление взглядов и расширение знаний. Высшие сословия еще далеко не просвещены; только тогда, когда они будут научены пониманию своих истинных выгод, равно как и выгод своих бедных крепостных, можно будет сделать нечто для улучшения положения последних — но все это требует времени. Ни одно преобразование не закрепится, если не получит хорошего и прочного основания.

Русский крепостной еще не в состоянии ни желать, ни заслужить освобождения от своих уз; если освободить крепостных, большинство из них добровольно или по необходимости вернется под ярмо. Защита господина для них подобна материнскому крылу, простертому над беспомощными птенцами; очень часто в случае неурожая, болезней или иных бедствий господа содержат целые деревни своим иждивением, расходуя собственные запасы. Спору нет, для цивилизованного человека свобода — несравненное благо, но способен ли варвар оценить ее, извлечь из нее выгоду, а при случае — ее защитить? На самом деле, общество российское все еще управляется той самой феодальной системой, от которой так долго изнемогал запад Европы. От системы этой Европа освобождалась очень медленно, постепенно и освободилась наконец благодаря влиянию богатого, разумного и цивилизованного бюргерства свободных городов (обществ, которые никогда не были подвластны баронам), а также помогавшим ему монархам, ибо те всегда охотно содействовали унижению этих непокорных и влиятельных аристократов. Подобные классы мало-помалу возникают в России и, очевидно, в свое время добьются с помощью верховной власти освобождения своих сограждан. Повсюду в империи быстро развиваются торговля и мануфактуры, и эти великие двигатели цивилизации должны рано или поздно оказать свое действие. К сожалению, постоянные войны, которые ведет Россия, замедляют движение нации к процветанию, ибо ложатся тяжелейшим бременем на плечи крестьян и промышленников. Войны эти весьма существенно уменьшают численность населения, которая, увы, и без того невелика. Лишь когда войны прекратятся — никак не ранее, — у монарха появится время, чтобы обратить свое внимание исключительно на внутренние жизненные потребности своей страны.

Но тут меня могут спросить: разве рабское состояние не привело русских крестьян в упадок, не сделало их несчастными?

На этот вопрос мне трудно ответить. Я, однако, придерживаюсь мнения, что хотя со стороны, разглядывая овчину, длинную бороду и печальное лицо мужика, можно подумать, что тот не слишком счастлив, на самом деле он никоим образом не горюет и не печалится, но вполне доволен своей участью.

В имениях, которые принадлежат богатым собственникам, живущим в городе, крепостные всецело подчинены патриархальной системе управления. Надни-ми поставлены совет старейшин и своего рода местный начальник, называемый старостой. Староста и старейшины собирают оброк — ежегодную сумму, которую крепостной обязан отдавать господину; но все остальное (каждый сельский раб возделывает отведенный ему земельный участок) принадлежит уже не господину, а ему самому.

Известно, что многие крепостные невероятно богаты; более того, некоторые из них — миллионеры, но такие крепостные обычно занимаются торговлей и живут в больших городах.

Любому крепостному, желающему покинуть деревню, чтобы стать ямщиком (кучером), извозчиком (владельцем дрожек), торговцем либо заняться чем-то иным в городе или у моря, господин должен выдать паспорт, и крепостной этот, пока исправно платит оброк, свободен ничуть не менее, чем воздух, которым он дышит; итак, понятие рабства по существу лишь жупел; слово куда более страшно, нежели реальное положение вещей. Русский крепостной по натуре скиталец, и это доказывают огромные расстояния, какие он покрывает, доставляя свои товары на рынок.

Оброк никогда не превосходит 25 рублей в год, а в большинстве случаев существенно ниже этой суммы. Можно сказать, что деревенский крепостной является копигольдером [пожизненным арендатором. — И. К.], который сохраняет землю в своем владении до тех пор, пока платит ежегодный оброк.

Когда русский крепостной объявляет, что хочет освобождения, это означает, что он стремится получить землю во фригольд [полную собственность. — И. К.] и более не платить оброк своему барину.

Господин отвечает перед верховной властью за уплату государственных налогов; очень часто, в случае неурожаев или иных превратностей судьбы, вся эта тяжесть ложится на него, а не на крепостных.

Три дня в неделю крепостной должен работать на барина; оставшиеся три дня принадлежат ему, не говоря уже о воскресном дне, которым он тоже не упускает воспользоваться, — ведь многочисленные праздники русско-греческой церкви обеспечивают крестьянину много времени для безделья, так что он ни в коем случае не утруждается сверх меры.

Что же касается притеснений и жестокостей со стороны господ, то я не верю, что они хоть сколько-нибудь распространены, так как крестьянин всегда может обратиться с жалобой к начальнику полиции, и тот обязательно передаст ее государю. Прибавьте к этому недоброжелательство старейшин и старост, которые непременно возьмут сторону крепостного, стоит лишь барину употребить власть во зло.

Злоупотреблять властью более склонны не господа, а старосты, но за ними в свою очередь приглядывают старейшины.

Когда барин сам живет в поместье — а так делают многие московские дворяне, — положение его крепостных в сравнении с их ближайшими соседями особенно завидно.

Хуже всего, без сомненья, живется крепостным небогатых дворян, так как они, видимо, платят более высокий оброк.

Русский крепостной очень привязан к своему помещику и к земле, от которой он не может быть оторван без его согласия, разве что в случае набора в армию или флот.

...Призванный в армию крестьянин быстро привыкает к армейской жизни; он послушен, изобретателен, он мастеровой по натуре, он фаталист и скоро привыкает к перемене своего состояния, так что неотесанный дикарь-мужик спустя полгода становится привлекательным образцовым солдатом.

Из таких людей можно сделать все, что угодно. И армейские, и морские русские офицеры часто говорили мне, что новобранцы по прибытии в полк или на корабль получают от начальства назначения без всякого отношения к их былым навыкам. «Тебе быть портным, тебе — сапожником, тебе — гренадером» — и, как если бы эти слова были волшебным заклинанием, новобранец преображается в точном соответствии с приказом.

Все это напоминает мне турок, на которых русские, несомненно, весьма похожи. «Когда Аллах находит службу для человека, — говорит турок, — он найдет в нем и таланты, необходимые для этой службы». У них, как у русских — и, равным образом, у одного нашего экс-министра, — посты прилажены к людям, а не люди к постам.

В час дня я заехал к княгине Щербатовой...

После обеда прогуливался по Тверскому бульвару. Во время прогулки я любовался многими красавицами; среди них особенно блистала жена поэта Пушкина.

Мая 10 (22) 1831 года. В три часа пополудни я заехал в Английский клуб (так называемый «английский», ибо среди его членов едва ли сыщется хотя бы один англичанин). Здесь я был записан в клубную книгу г-ном Пушкиным, с которым и отобедал. Это великолепное заведение, поставленное на широкую ногу, чистое, прохладное и комфортабельное. Я был представлен графу Потемкину, князю Владимиру Голицыну и юному графу Алексею Бобринскому... Карты и бильярд, похоже, выигрывают здесь в соревновании с гастрономической наукой. Нигде мне не доводилось пообедать столь быстро. Русские — ужасные игроки. В Английском клубе нет ни одной английской газеты. Библиотека почти целиком состоит из старинных французских книг. Затем мы отправились в сад. Здесь мой друг г-н Пушкин предоставил меня моей судьбе и незаметным образом скрылся, как я подозреваю, чтобы присоединиться к своей хорошенькой жене (тут он был совершенно прав). Однако я из-за его стремительного ухода оказался в довольно затруднительном положении, так как должен был платить по своему счету, для чего мне пришлось прибегнуть к любезной помощи князя Владимира Голицына, послужившего мне переводчиком. Думаю, что всякий поэт имеет право быть несколько эксцентричным и рассеянным.

Мая 12 (24) 1831 года. Я отобедал у г-на Пушкина и встретил там весьма привлекательных и умных русских, среди них г-на К., князя В. Красавица-жена не появилась.

Здесь, в Москве, существует свобода слова, мысли и действия, которой нет в Петербурге, и это делает ее привлекательным местом для англичанина, верного девизу: «Да пребудет во всем мире гражданская и религиозная свобода».

Действительно, Москва стала местом встречи для всех политических отшельников, всех недовольных... Она — ядро русской оппозиции. Поэтому почти все люди либеральных воззрений, все те, чьи политические взгляды отличны от господствующих ныне, удаляются сюда, где могут критиковать двор, правительство и пр. сколько душе угодно, ничего при этом не опасаясь. Я не сомневаюсь, что в этом городе за один месяц можно больше узнать о подлинном состоянии дел в России, чем за полгода самых искусных интриг в Петербурге.

Тем не менее Россия остается страной, о которой путешественник может узнать лишь очень немногое, — по той очевидной причине, что дворяне сами не знают собственной страны, а какие-либо сведения удается получать только от них, из-за невозможности общения с купцами, ремесленниками и крестьянами, чей язык приезжему незнаком и чьи обычаи слишком чужды. Прибавьте к этим трудностям огромные расстояния между городами и селениями, малочисленность дорог и экипажей, которые, если бы в них не было недостатка, могли бы подвигнуть путешественника к более длительному исследованию поведения и нравов низших сословий и крестьянства.