Правители и жертвы. Русские и Советский Союз

Джеффри Хоскинг — профессор Школы восточноевропейских и славистических исследований (Лондонский университет), автор книг: "The Wakening of the Soviet Union" («Пробуждение Советского Союза»). Cambridge, Mass.: Harvard univ. press, 1990; "Russia: People and Empire, 1552—1917" («Россия: Народ и империя»). Cambridge, Mass.: Harvard Univ. Press, 1997; «Россия и русские». В 2 кн. Перев. с англ.: М.: АСТ, Транзит книга, 2003, и др.

Здесь с любезного разрешения автора впервые публикуется перевод фрагментов его книги «Правители и жертвы. Русские и Советский Союз». Перевод выполнен по изданию: Hosking G. The Rulers and Victims: The Russians and the Soviet Union. Cambridge: The Belknap Press of Harvard Univ. press, 2006. P. 1—9, 404—409[1].

Введение

<...> Есть нечто парадоксальное и еще далеко не осмысленное в судьбе русских в Советском Союзе. К настоящему времени написаны истории всех больших и ряда малочисленных народов СССР — не существует только истории русских. Среди советских людей они были чем-то «немаркированным». Многие русские примирялись с таким положением и, особо не задумываясь, считали себя «советскими». Порой они называли представителей неславянских народов нацменами. Это определение, несколько напоминающее американское «ethnics»[2], подразумевало, что у самих русских этнической идентичности нет. Примерно то же имеется в виду в частушке о первом космонавте, известной в 1960-х годах:

Как хорошо, что Ю. Гагарин Не тунгус и не татарин. Он не хохол и не узбек, А наш советский человек[3].

Большинство нерусских и почти все иностранцы также были убеждены, что Советский Союз — это и есть Россия. Нерусские в СССР обычно смотрели на русских как на господствующий народ. Одни мирились с этим, других это возмущало, но мало кто задумывался, так ли обстояло дело в действительности. Русские, однако, не могли принять эту точку зрения. Они хорошо помнили, что спасли все советские (и европейские) народы от фашизма, а затем ценой немалых лишений помогли им восстановить экономику и построить социализм. Они были не оккупантами и тем более не тиранами, а друзьями. Почему же теперь на них смотрят со злобой и презрением?

Не все разделяли это мнение; более того, иные люди чувствовали, что в известном смысле СССР — это нечто прямо противоположное России. Православная еврейка Ирина Кантор вспоминала, как в детстве попросила отца показать ей Россию. Он подвел ее к карте, висевшей на стене, и указал на Советский Союз. Она воскликнула: «Это не Россия! Россию покажи!» Тогда он обвел границы Российской Федерации, РСФСР. «Я задумалась. Если убрать непонятное слово "Федерация", то действительно получится Россия... Но все же это не она. Где же она? Я вглядываюсь в карту пристально, долго, тщетно». Ее Россия была не государством, не территорией с очерченными границами, а состоянием души, идеалом, который она, еврейка, сама не зная почему, страстно желала найти[4].

В качестве предисловия к своей первой опубликованной книге стихов Ирина Ратушинская поместила эссе «Моя Родина», выразив в нем такие же, как у Кантор, сомнения в своей национальной идентичности. В графе «национальность» паспорта Ратушинской указано: «русская». Но выросла она в Одессе, т. е. в Украинской ССР, и Россию впервые увидела, будучи уже взрослой. Может быть, она украинка? Но говорила и писала она по-русски, и в ее родном городе практически никто не говорил по-украински. Возможно, надо было смириться и принять то, чему учили в школе: ее родина — Советский Союз. Но она не чувствовала никакого родства с дикими горами Кавказа, дождливой Прибалтикой, ледяной сибирской тайгой и засушливыми степями Казахстана. Не привлекала ее и советская культура, восхваляемая в классе. Она пришла к выводу, что подлинная ее родина — русская литература, но не школьная, а та, которую она неожиданно открыла для себя, когда ей было двадцать четыре: поэты, чьи стихи не печатались, — Мандельштам, Цветаева, а еще — Пастернак. Родиной был Бог: «Его, — объясняла она, — я не искала, Бог Сам нашел меня, помог мне выжить и спас мою душу»[5]. Ассоциировать себя не столько с территорией, государством и страной, сколько с языком, культурой, религией, — обычное явление, особенно среди русских интеллектуалов.

Надо, однако, признать, что подобные противоречивые чувства в отношении своей национальной идентичности свойственны не только русским. Они распространены гораздо шире, чем кажется, — особенно в крупных этнических группах, отождествляющих себя с большим многонациональным государством. Такие доминирующие этносы берут на себя и власть, и ответственность за меньшие этнические группы, а потому склонны видеть в национальности нечто данное свыше и приписывать собственной идентичности качество некоего более широкого идеала[6]. В истории большинства крупных европейских народов был по меньшей мере один период, когда им казалось, что их религия, цивилизация, политическая система или образ жизни особенно благотворны и нужно непременно осчастливить ими все человечество. Так, в XVI веке испанцы, только что изгнавшие с Иберийского полуострова мусульман, попытались трансплантировать свою версию католицизма во многие страны Европы (вызвав революцию в Нидерландах) и в Южную Америку. В первом десятилетии XIX века французы насильственно утвердили свой идеал гражданской нации почти во всей Европе. В первой половине ХХ века нечто подобное попытались сделать немцы — только утверждали они этническое государство и этническую культуру. Что же касается Британии/Англии, то в течение XVIII и XIX веков ее правители и многие простые люди считали вполне естественным, что долг их страны — насаждать во всем мире протестантизм, свободную торговлю и парламентскую форму правления. Сегодня ведущая миссионерская нация, уверенная в своем праве и обязанности повсеместно распространять собственную культуру и собственный стиль рыночной экономики («Вашингтонский консенсус»), — это Соединенные Штаты[7]. Таким образом, когда в XX веке русские решили, что они обладают таким же правом и обязанностью распространять во всем мире социализм, в этом не было ничего такого, что не укладывалось бы в норму поведения больших народов.

Энтони Смит, возможно, ведущий современный теоретик этнической идентичности, считает идею священной миссии обычным элементом национализма. Как он утверждает, «источником страстности, стойкости и мощи национализма во многом является убежденность людей в высокой миссии и предназначении их нации; а эту убежденность в свою очередь питает могучий религиозный миф об этнической избранности». Основа же подобной убежденности — представление об «избранном народе... народе исключительном, который избрало своим сосудом божество, возложившее на этот народ особую религиозную задачу или миссию нравственного переустройства мира. Осуществляя эту миссию, избранные будут отделены от прочих и благословлены свыше, они спасут и себя, и мир»[8].

Смит выделяет следующие характерные черты такого миссионерского национализма.

Убежденность в моральном превосходстве нации, обусловленная тем, что она осуществляет высший завет и выполняет священную миссию.

Уверенность, что в результате выполнения миссии произойдет «радикальное изменение» положения нации в мире, «прежде униженного или маргинального».

Стремление укреплять границу, «защищающую от тех, кто не участвует в выполнении священной миссии... Мифы об избранности могут также быть обращены и против членов нации, отвергающих миссию».

Желание мобилизовать не только элиты, но и весь народ. «В общее дело должен быть вовлечен каждый: только так будет использована мощь всего народа; и это в свою очередь требует высокой степени народного участия в реализации своего особого предназначения»^[9].

Все эти четыре пункта верны в отношении СССР. Советские вожди и многие простые граждане верили в превосходство своего строя и не сомневались в том, что, даруя лучшую жизнь униженным и угнетенным (и самим себе, и другим жертвам мирового империализма), они осуществляют некий «завет», выполняют договор, который с ними заключила история. Они гордились тем, что ввели русских, прежде бывших одним из наиболее отсталых европейских народов, в число мировых экономических и научных лидеров. Их идеология и практическая деятельность в таких областях, как образование и пропаганда, эффективно содействовали мобилизации всех народов СССР, не только национальных элит. Наиболее сомнителен в данном случае третий пункт: в истории Советского Союза был период, когда страна охотно принимала иностранцев, предоставляя им свое гражданство. Однако с середины 1930-х годов советские власти ввели очень жесткий пограничный контроль; опасаясь шпионов и прочих вредных элементов, они стали проводить политику дискриминации по отношению к евреям и депортировали целые этнические группы (среди них — чеченцы и крымские татары), в которых Сталин увидел внутренних врагов.

Заметим при этом, что Советский Союз не отождествлялся с русским народом и махровый русский национализм никогда не был политикой советского государства; иногда, как мы увидим, оно активно проводило антирусский курс.

Это также не столь необычно, как может показаться. Общая примета всех форм национального мессианизма, которые известны истории, состоит в том, что внешне они не носят выраженного национального характера или, по крайней мере, подчиняют идею нации наднациональному идеалу: у испанцев это был католицизм, у французов — свобода, равенство и братство, у англичан — протестантизм и свободная торговля. В своем недавнем исследовании английской национальной идентичности Кришан Кумар использует категорию «миссионерского национализма», введенную Энтони Смитом. Он описывает его как «национализм, основа которого — не столько приравнивание государства к нации, сколько стремление определенной нации распространить на другие народы свою форму правления и свою цивилизацию, поскольку они-де обладают неоспоримыми преимуществами». В представлении Кумара «ключевой признак имперского или миссионерского национализма — сращивание доминирующей или стержневой этнической группы с самой сутью государства, которое видит свое предназначение в том, чтобы служить какому-то великому делу или достижению какой-то цели — религиозной, культурной или политической». В таких случаях «национализм и космополитизм не противостоят друг другу, но друг друга дополняют». Фактически Кумар использует термины «имперский национализм» и «миссионерский национализм» почти как синонимы. «Хотя вообще-то империи, — пишет он, — противостоят национальным притязаниям, они могут становиться и носителями национальной идеи определенного рода, что дает доминирующим национальным группам ощущение особой значительности»[10]. Все это, без сомнения, прямо относится к положению русских в Советском Союзе. Ясно, почему многие русские отрицают, что к ним вообще применима категория национальности, и утверждают, что Советский Союз не был империей в обычном смысле слова.

Широко понимаемая миссия вполне может побуждать нацию к известному самоотречению. «В огромных многонациональных империях мы часто наблюдаем конфликты между, с одной стороны, универсалистскими притязаниями, диктуемыми верой и имперским сознанием, а с другой — историческим наследием и интересами культурно доминирующего народа»[11]. Как мы увидим, в Советском Союзе эти конфликты были весьма острыми и глубоко задевали русских, которые подчас чувствовали себя униженными и обманутыми даже до крушения этой империи, не говоря уже о постсоветском периоде.

Термин «миссионерский национализм», используемый Смитом и Кумаром, помогает нам точнее описать видимые противоречия русского национального сознания, осознать, почему русские в целом считают, что их идентичность не вмещается в географические границы, почему они связывают ее с некоторой «идеей» и склонны отвергать представление о том, что идентичность эта адекватно воплощена в каком-либо конкретном территориальном или государственном образовании, воспринимая ее скорее как некий духовный и культурный феномен.

В этом смысле русские находятся в положении, аналогичном положению других доминирующих этносов. До недавних пор социологи, говоря об англичанах в Великобритании, французах во Франции или евреях в Израиле, обычно не пользовались термином «этнос» или «этнический». «Этничность» приписывалась только меньшинствам, не имевшим своей государственности, или тем, чья государственность носила подчиненный характер, — поэтому их «этнические» черты выделялись на фоне чисто «политической» окрашенности народа, стоящего у власти. Однако в последние годы мир прошел через деколонизацию и демократизацию, с окончанием «холодной войны» распались некоторые европейские государства — теперь народы, воспринимавшие свой государствообразующий статус и культурное лидерство как нечто само собой разумеющееся, впервые оказались в ситуации, когда им пришлось себя оправдывать или защищать, а это вынудило их заново открывать свои собственные, прежде находившиеся в небрежении и потому полузабытые этнические традиции[12].

Признание за доминирующей группой этнического статуса оказалось особенно затрудненным в случае России. В большинстве европейских языков понятия «русского» и «российского» обозначаются одним и тем же словом, тогда как у самих русских — двумя: русский относится к народу, языку, культуре и этносу, а российский — к государству, империи и территории, населенной людьми многих национальностей. Разница не менее велика, чем между понятиями «английский» и «британский» или — в некоторых отношениях эта параллель даже уместнее — между понятиями «турецкий» и «османский». Пренебрегая столь существенным различием, мы совершаем элементарные ошибки в своих суждениях об этих народах.

Следствие поверхностного, недифференцированного подхода к России — привычка многих западных авторов писать о русских так, будто они, в отличие от других народов, лишены права иметь собственное национальное сознание, так как это сознание — по определению властолюбивое и шовинистическое. Никто не отрицает, что русское национальное сознание склонно принимать и имперские, и надэтнические формы, — это одна из основных тем, обсуждаемых в настоящей книге. Но исторически такая склонность свойственна и многим другим народам; английским и американским ученым во всяком случае не пристало упрекать в этом русских. Не следует заведомо очернять русское национальное чувство, видеть в нем нечто пагубное.

Эта книга написана под «перекрестным» воздействием двух выдающихся авторов, чьи суждения о русской национальной идентичности были для меня крайне важны, хотя они почти во всем придерживаются диаметрально противоположных взглядов: философа-эмигранта Николая Бердяева и писателя-диссидента Александра Солженицына.

В своем знаменитом исследовании «Русская идея» Бердяев утверждал, что, если не считать евреев, русскому народу более других присущ мессианизм и что коммунизм был лишь позднейшим проявлением этой особенности русской ментальности. Российская империя, доказывал он, опиралась на миф о «Третьем Риме», на представление о том, что Москва наследовала Риму и Византии в качестве носительницы всемирной христианской идеи: «Россия единственное православное царство и в этом смысле царство вселенское, подобно первому и второму Риму»[13]. А Советский Союз, парадоксальным образом продолживший эту традицию, был Третьим Интернационалом: «Мессианская идея марксизма, связанная с миссией пролетариата, соединилась и отождествилась с русской мессианской идеей. В русской коммунистической революции господствовал не эмпирический пролетариат, а идея пролетариата... Ленинизм-сталинизм не есть уже классический марксизм. Русский коммунизм есть извращение русской мессианской идеи. Он утверждает свет с Востока, который должен просветить буржуазную тьму Запада»[14].

Ученые толкуют Бердяева по-разному. Многие видят в его сочинениях лишь источник хлестких цитат, с помощью которых удобно объяснять те или иные особенности русской мысли или поведения русских. Однако мало кто принял всерьез его сравнение Третьего Рима и Третьего Интернационала. Думаю, это проницательное наблюдение очень ценно; особенно же интересна мысль Бердяева о том, что в мессианское сознание входит «империалистический соблазн», — как следствие, мессианское учение, поначалу будучи универсальным, вселенским, затем ассоциируется лишь с определенным государством, определенной формой правления, определенной культурой и тем самым утрачивает свою универсальную природу[15]. Однако я не согласен с Бердяевым в том, что мессианство характерно исключительно для русских; напротив, как я уже заметил, многие большие европейские народы по меньшей мере однажды в своей истории прошли через период мессианства. В этом отношении Россия — типично европейская нация. Россию отличает от Европы не ее мессианская миссия как таковая, но скорее сложная и противоречивая природа восприятия русскими этой миссии, отношение к ней как государства, так и народа.

Все, что говорит Солженицын, кажется прямо противоположным мнению Бердяева: советская мессианская идеология была не естественной для русской культуры, но глубоко ей чуждой, она пришла извне, с Запада, и разрушила русскую национальную идентичность. На самом деле правы оба. Существуют две формы русского мессианизма — христианская и социалистическая, и каждую из них обычные люди воспринимали то с энтузиазмом, то сдержанно, недоверчиво. Солженицын точно заметил, что в России народ и империя существовали раздельно, что русские люди не составляли единого целого с Советским Союзом и распространение социализма во всем мире отнюдь не служило их интересам. Он убежден, что для русских универсалистская идеология была тяжким грузом, тормозившим национальное развитие. С этим я согласен. Но не могу согласиться с тем, что марксизм был чужд России. Он был близок русским традициям коллективизма; к тому же в России он вобрал в себя специфически русские мессианские качества, которые утратил в большинстве стран Европы. В любом случае трещина, разделившая народ и империю, возникла в России до 1917 года; марксистская идеология не создала ее, но расширила[16].

Национальная идентичность русских, как часто бывает, была сформирована реакцией на «Другого», в данном случае — на Западную Европу, где с конца XVII века взаимодействие великих держав создало контекст, в котором России предстояло развиваться. Однако у русских, в отличие от других мировых цивилизаций, противостоявших Западу, не было давней, веками складывавшейся религиозной или культурной традиции, способной стать особым, присущим только России фундаментом, в котором их сопротивление нашло бы опору и оправдание, не было традиции, равноценной исламу, конфуцианству или той пестрой совокупности учений, какую обычно называют «индуизмом»[17]. Их религия, православное христианство, была одной из версий религии, господствовавшей на Западе. Русское православие было вынуждено заимствовать у Запада многие основные понятия, хотя впоследствии эти понятия под воздействием реалий русского государства и обычаев русского народа были переосмыслены и преобразованы.

В ходе своего отмежевания от Запада Россия породила две мессианские идеи: одна из них связана с православием, другая — с социализмом. Они оказались несовместимыми, даже враждебными друг другу. Более того, каждая из них лишь частично отвечала общинному духу русского народа. В XX веке конфликт между этими тремя мощными силами приобрел открытую форму и достиг кульминации. Вот почему в этом столетии история России была такой бурной.

Заключение

Для теоретиков, изучающих национальную идентичность, Россия — труднейшая головоломка. Особенно для таких, как Карл Дойч, Эрнест Геллнер, Джон Брейи[18], считающих, что нации — продукт современности (modernity). В случае России они сталкиваются с парадоксом: модернизация не ускорила, а затормозила становление русской нации. Петр Великий, в начале XVIII века сознательно разработавший далеко идущую программу модернизации России, реализовал ее, заимствуя иностранную культуру и укрепляя авторитарную систему, основанную не столько на новых институтах и законах, сколько на архаичных социальных принципах «круговой поруки»[19].

Теперь, как кажется, мы вправе заключить, что советский проект модернизации осуществлялся примерно такими же крутыми, волюнтаристскими методами и принес сопоставимые результаты. Согласно Дж. Брейи, нация — «это современное политическое и идеологическое образование, которое развивалось в тесной связи с формирующимся современным государством, обладающим своей территорией, независимым и взаимодействующим с этой нацией»[20]. Более того, «процесс, в результате которого возникло современное представление о государстве, уже на раннем своем этапе создал предпосылки и для возникновения политического понятия нации». Вот почему современное государство может эффективно выполнять такие свои функции, как сбор налогов, призыв в армию, обеспечение правопорядка, только «благодаря договоренности между верховной властью и политическим сообществом, складывающимся на основной территории, которой эта власть управляет»[21]. В ходе достижения такой договоренности не только усиливалась верховная власть, но и укреплялось, приобретало устойчивые очертания политическое сообщество — в сущности, создавалась будущая нация.

В Советском Союзе, однако, ничего подобного не произошло. Хотя советское государство взяло на себя и выполняло многие функции современного государства, оно при этом не порождало какого-либо политического сообщества. Коммунистическая партия функционировала как суррогат такого сообщества, причем власть в ней носила вертикальный характер и осуществлялась через личные контакты. Социальные ячейки, заново возникавшие на низшем уровне — на работе и в частной жизни (в коммунальных квартирах), — находили опору в архаичной практике круговой поруки. «Урбанизация» на деле означала поглощение городов деревенской стихией. Простые люди рассчитывали скорее на отношения «патрон — клиент» или на взаимопомощь, чем на социальные институты и законы. Советский модернизационный проект не продвинул вперед формирование русской нации, особенно в гражданском смысле этого слова, но скорее ему воспрепятствовал. Самым пагубным следствием этого парадокса стал сталинский террор, которому содействовал ряд факторов: несбывшиеся мессианские ожидания, персонализированные структуры власти и «круговая порука».

Внешне, спору нет, Советский Союз создал многое из того, что отличает современную нацию: большие промышленные города, систему массового образования, широкую сеть коммуникаций и средств массовой информации, централизованную систему социального обеспечения и всеобщую воинскую обязанность для молодых мужчин. Языком, цементирующим систему, был русский; общая история, мифы и предания, используемые в школе и средствах массовой информации, были по преимуществу русскими; советское государство прилагало также немалые усилия, чтобы преодолеть раскол между русской народной культурой и культурой элитарной. Но формировавшаяся таким образом нация не была русской — это был «советский народ». Конечно, в Советском Союзе русские были государствообразующей нацией, но он же, Советский Союз, русских обезличил. «Их» республика, РСФСР, была вопиющей аномалией, чем-то вроде бессильного усыпленного великана, который, пробудившись, мог сразу же разрушить советское государство.

Бенедикт Андерсон писал о «печатном капитализме», активно способствовавшем зарождению наций[22]. В некотором смысле «печатный социализм» действовал сходным образом, но, повторю, конструируемая им «нация» была советской, а не русской. Безусловно, многое из репертуара своих символов «печатный социализм» заимствовал у русской культуры, но использовал их как орудие советизации, а не для выражения крепнущего русского национального сознания. Так или иначе, «печатный социализм» породил казенный язык, который был столь далек от реальности, что фактически затруднял общение. Подлинная информация и общественное мнение распространялись в основном с помощью сплетен, слухов и анекдотов. Кроме того, советская власть так и не смогла создать ни эпического повествования, ни преданий о прошлом, которые дали бы всем советским людям возможность почувствовать себя членами одного общества, русского или какого-то иного. Когда Советский Союз рухнул и настало время национального строительства, новые нации обычно начинали с того, что противопоставляли себе советскому многонациональному обществу и, как следствие, русскому народу, который, как казалось, был в нем государствообразующим.

В то же время Советский Союз в одном отношении был действительно русским. Большевизм возродил элементы традиционной системы русских мифов и символов, восходящих к XVI веку: представление об особой миссии России в мире, состоящей в том, чтобы утверждать и распространять Правду и Справедливость, опирающуюся на всеобщее равенство и скромный образ жизни простых тружеников. Это была, если хотите, круговая порука в современном обличье. Считалось, что в силу этой особой миссии русские призваны опекать и защищать менее развитые народы, а также выступать от имени бедных и угнетенных в развитом, «капиталистическом» мире, — это была своеобразная форма служения обездоленным, можно сказать, «бремя русских». Такое мировоззрение прекрасно совмещалось с советским коммунистическим учением и было повседневной рабочей идеологией многих русских, служивших советскому государству[23].

Фактически же Советский Союз воплотил в себе кризис русского мессианизма. Это было государство, в котором свойственное русским ощущение избранности реализовалось на практике. Правда, избравшим их божеством был не Всевышний, а, скорее, сама история. Правда и то, что мессианский порыв был в этом случае не только русским, но и еврейским. Советский Союз в ранней, наиболее активной фазе своего существования был русско-еврейским предприятием, и более позднее исключение евреев из «списка героев» этого государства глубоко изменило его природу.

К моменту возникновения СССР национальное самосознание русских уже было расколотым, включавшим в себя имперские и этнические элементы. Те русские, которые ощущали мессианскую направленность своей культуры, были также расколоты на враждующие лагеря — приверженцев православия и приверженцев социализма, причем каждый из них имел какие-то общие черты с крестьянским мировоззрением. Советский проект был экспериментом, поставленным не только русскими, но и на русских, правителями — на тех, кем они правили, социалистами — на христианах, горожанами — на крестьянах. Только во время Второй мировой войны русские — имперские и этнические, социалисты и православные — действительно объединились против смертельно опасного внешнего врага. Едва лишь война закончилась, они вновь разошлись.

Да, интернациональная миссия была в известном смысле русской идеей. Но в то же время она шла вразрез с нуждами и обычаями простого русского народа. Вот что пишет об этом современный русский ученый: «Эксплуатация большевизмом русской мифосимволической системы имела двоякие последствия. С одной стороны, обеспечивалась убедительность коммунистической идеологии, задавалась грандиозная динамика во всех сферах жизни общества, получали легитимацию новые государственные и социально-политические институты. С другой стороны, разительное противоречие новой реальности этническим интересам русских в перспективе привело к ослаблению мобилизационных свойств советских мифологем и деградации имперской мифологии»[24].

Противоречие углубилось тем, что в период между 1917 и 1921 годами революция и гражданская война выкорчевали историческую память русских, раздробили ее на осколки. Монархия, служившая опорой и для этнической, и для имперской России, была уничтожена и дискредитирована. Православная церковь продолжала существовать, но была крайне стеснена, затравлена, а потому не могла оказывать серьезное влияние на социальную и культурную жизнь русского народа. Средства массовой информации искажали, а то и прямо перевирали существенные факты или суждения, обраставшие из-за этого всяческими слухами и сплетнями. Попытки советского государства создать новые обряды и праздники отчасти имели успех, но ни в коей мере не восполнили утрату органической связи с прошлым.

Победа во Второй мировой войне вернула русским, ставшим «первыми среди равных» советских этносов, чувство национальной гордости. Эта победа также породила героический эпос и множество привлекательных символов, с которыми теперь могли ассоциироваться русская национальная идентичность и советское гражданство. В то же время, однако, власть обрушила репрессии на тех, кто возвращался из плена и фашистских концлагерей, осуществляла жестокие социальные преобразования в новых западных республиках, депортировала целые народы и развернула антисемитскую кампанию — все это ослабило не только русское национальное чувство, но и лидерство русских в Советском Союзе.

Во второй половине исторического срока, отмеренного Советскому Союзу, его мессианский порыв принял иной характер, частично обусловленный оглядкой на великую победу, достигнутую в прошлом. Применительно к будущему порыв этот выражался в стремлении СССР стать великой мировой державой, не уступающей Соединенным Штатам, и лидером народов, отвергнувших американский вариант капитализма и демократии. Соединенные Штаты никогда не давали покоя советским идеалистам. Теперь именно они стали великим Другим, образцом для подражания, который вместе с тем и отвергается, объектом одновременного притяжения и отталкивания.

Огромные мобилизационные усилия — особенно в военной сфере, — необходимые для того, чтобы не дать великодержавному стремлению угаснуть, превратили СССР в милитаристское общество, чьи ресурсы были целиком подчинены вооруженным силам. Многие города РСФСР и Украины стали центрами военной промышленности, их трудоспособное население было по большей части прямо или косвенно занято в системе военно-промышленного комплекса. Эти люди заселили тесные, хотя и сравнительно удобные новые квартиры в однообразных многоэтажных домах. Платили им мало, многие товары и услуги они получали через предприятия, на которых работали. Все молодые мужчины, как правило, были обязаны проходить воинскую службу, и профессия офицера вооруженных сил вызывала в обществе особое уважение. Простые люди роптали, жаловались на тяготы жизни и на жилищные условия, зачастую весьма скверные, но при этом ценили основные блага, предоставляемые социалистическим государством, и гордились тем, что их страна обладает статусом великой державы, — гордость, которую они осознали в полной мере лишь после того, как этот статус был утрачен.

Военная мобилизация осуществлялась за счет всех остальных ресурсов общества, особенно в трех славянских республиках. Деревни и малые города России, Белоруссии и Украины, особенно в Нечерноземье, пришли в глубокий материальный и моральный упадок, пополнив собой число наиболее убогих и бедных районов Советского Союза; из них бежали все, у кого была хоть какая-то возможность переселиться в другое место. Оказалось, что сохранение неороссийской империи влечет за собой опустошение сердцевины, ядра этнической России. Точно так же постоянная проповедь интернационалистской социалистической идеологии оборачивалась притеснением Православной церкви, неусыпным государственным надзором над нею, пренебрежительным отношением к древней, исконной вере русского народа. Более того, постепенно становилось ясно, что урбанизированный и военизированный образ жизни, навязанный основным республикам, ведет к снижению рождаемости, затронувшему прежде всего славянское население.

Интеллектуалам и профессионалам господство номенклатуры, необходимое для поддержания статуса великой державы, крайне осточертело. Конечно, советская идеологическая система обеспечивала интеллектуалам статус, которого они никогда бы не достигли в более коммерциализованном обществе. С другой стороны, эта система жестко ограничивала свободу мысли и творчества. В первую очередь это относилось к ученым, людям искусства, гуманитариям. Именно их идеи в конце концов расшатали советскую систему. Их противостояние советским учреждениям и доктринам оказалось мощной силой, ибо было глубоко укоренено в русской системе ценностей, которую советское государство издавна презирало и вытесняло. Это сопротивление нашло отклик и поддержку, поскольку русские пострадали при Сталине не меньше других советских народов и поскольку преступления прошлого не были полностью разоблачены: общество от них не очистилось.

В конечном счете русские разрушили Советский Союз, но вовсе не потому, что они этого хотели, таких русских как раз было очень мало, — это стало прямым логическим следствием того положения, которое их республика занимала в институциональной структуре. Поскольку РСФСР в ходе перестройки обрела реальную силу, либералы пользовались ее аномальным структурным положением, чтобы ослабить сверхцентрализованные системы КПСС и советского государства, а консерваторы и русские националисты — для нападок на Горбачева. Хотя ни в чем ином согласия между ними не было, обе эти силы использовали РСФСР как тактическое орудие, и уже в силу этого обстоятельства бессознательно делали общее дело, разрушая СССР.

Большинство русских готовы согласиться с тем, что распад Советского Союза был катастрофой, и отнюдь не потому, что они закоренелые сталинисты, а потому, что это была «их» страна. В отличие от других советских народов, они восприняли независимость не как освобождение, а как жестокое лишение. Теперь они строят национальное государство, хотя мало кто из них этого желал. Однако иного выбора у них нет. Как заметил президент Путин, «у того, кто не жалеет о крушении Советского Союза, нет сердца; у того, кто хочет возродить его в прежнем виде, нет головы»[25].

Русские обладают огромными ресурсами, позволяющими решить задачу национального строительства, перед которой их поставила жизнь, — ресурсами экономическими, политическими и, прежде всего, культурными. Сейчас они начинают конструировать, используя материал советского и несоветского прошлого, непротиворечивое, целостное национальное самосознание, равно как и институты современного национального государства. Но поскольку над ними по-прежнему тяготеет имперское и мессианское прошлое, многое из того, что теперь создается, самим русским кажется временным и малоценным. Как и англичане, они потеряли империю, но все еще не нашли для себя новой роли. Им предстоит пройти долгий путь, прежде чем мы наконец поймем, каким именно политическим сообществом стала Россия.