Россия и Англия в зеркале книги Джайлса Флетчера: из истории общественного самосознания и национальных комплексов

РОССИЯ И АНГЛИЯ В ЗЕРКАЛЕ КНИГИ ДЖАЙЛСА ФЛЕТЧЕРА:

из истории общественного самосознания и национальных комплексов^[1]

Один из афоризмов Лихтенберга гласит: «Книги суть зеркало. Если в него заглянет осел, не жди, что навстречу ему явится апостол». И действительно, сколько мы знаем замечательных сочинений, своим появлением вызывавших ожесточенные споры и столкновения мнений. Реакция власти и общественности на такие тексты наглядно показывает степень вменяемости или невменяемости страны, общества, культуры, их способности к диалогу, самооценке, рефлексии и т. д. Вспомним, как опубликованное в 1836 году в московском журнале «Телескоп» «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева стимулировало ожесточенный историко-философский спор, в ходе которого сложились партии западников и славянофилов. Знаменитые «Вехи» (1909) вызвали в российском обществе не утихавшую много лет бурную полемику, которая не так давно стала предметом специальных исследований^[2]. Зачастую судьбы книг не менее интересны с точки зрения жизни культуры, чем их содержание, а анализ того, как некоторые тексты были восприняты той или иной культурой, может привести к интересным выводам о закономерностях ее существования.

На отечественной почве особенно яркой иллюстрацией к этому тезису служит восприятие текстов «Россики» — комплекса сочинений иностранных авторов о России, издававшихся с конца XV века и до наших дней. Тут, как говорится, что ни зубец — то стрелец. И если о классическом сочинении барона Сигизмун-да фон Герберштейна (1549) нам известен только устный отзыв московских бояр, заклеймивших эту «книгу баламутную», то в дальнейшем публикации записок о России вызывали гораздо более масштабную реакцию. Когда в 1768 году во Франции вышла книга Шаппа д'Отроша «Путешествие в Сибирь», императрицей Екатериной II была создана целая команда, несколько месяцев работавшая над достойным ответным сочинением, опубликованным в 1770 году под названием «Антидот» (т. е. противоядие). Следующий наш ответ (по принципу «лорду — в морду!») был адресован маркизу Астольфу де Кюстину, которому досталось за его книгу «Россия в 1839 году» (1843), до глубины души возмутившую Николая I. Помимо прямых антикюстиновских сочинений, принадлежавших перу К. К. Лабенского и Н. И. Греча, а также косвенных откликов Ф. И. Тютчева, Ф. Ф. Вигеля и А. С. Хомякова, на читателей журналов обрушился целый шквал обличительных статей. В прошедшем столетии из подобных событий вспоминается скандал вокруг «России во мгле» Герберта Уэллса (1919), в столетии нынешнем — вокруг книг Пола Хлебникова, приведших автора к столь трагическому концу.

Многие сочинения, написанные иностранцами о России, весьма непросто шли к читателям. С момента публикации их окружал ореол скандала, они становились буквально притчей во языцех, критика раздергивала их на цитаты. Но несмотря на весь обличительный шум, русский перевод Уэллса был обнародован лишь спустя сорок лет после выхода в свет оригинала, полное научное издание Кюстина — спустя почти полтораста, а первый весьма несовершенный перевод книги Шаппа — всего несколько лет назад^[3]. Однако есть в «Россике» произведение, перед удивительной по драматизму четырехсотлетней историей которого меркнут все злоключения Кюстина или Уэллса. Даже на их фоне судьба записок английского дипломата и ученого Джайлса Флетчера (1546—1611) оказывается просто уникальной — и притом она гораздо менее известна. Его книгу конфисковывали, сокращали и запрещали, десятилетиями гноили уже напечатанный тираж, английская королева и два русских императора лично решали ее судьбу, и, несмотря на разность царствований и темпераментов, каждый из монархов вынес отрицательный вердикт. В приключениях этой книги, как в зеркале, отразились исторические эпохи и общественные умонастроения обеих стран.

Она увидела свет осенью 1591 года в Лондоне под длинным, по моде того времени, названием: «О Государстве Русском, или образ правления Русского Царя (обыкновенно называемого Царем Московским), с описанием нравов и обычаев жителей этой страны»^[4]. Рассказы о далеких заморских странах пользовались спросом у англичан. И личность автора, и тема, и исполнение — все, казалось бы, предвещало коммерческий успех. Однако дело кончилось скандалом: по требованию английских купцов, торговавших с Россией, большая часть тиража была изъята. Самое удивительное, что отголоски этого скандала слышны до сих пор.

Джайлс Флетчер был прекрасно образованным человеком. Он происходил из семьи церковнослужителя, учился в Итоне и Кембридже, активно участвовал в бурной студенческой жизни, писал стихи и поэмы по-латыни^[5]. Затем он почти пятнадцать лет преподавал древнегреческий язык и искусство в одном из старейших и лучших колледжей Кембриджа, Кингс Колледже. Будучи уже тридцатичетырехлетним деканом отделения искусств, Флетчер решил посвятить себя изучению юридических наук, и благодаря своим способностям и упорству через два года получил степень доктора гражданского права. Перед ним открывалась заманчивая перспектива политической карьеры, и он не преминул этим воспользоваться. Его старший друг, дипломат Томас Рэндольф, готов был оказать ему протекцию.

После нескольких лет работы в лондонском казначействе и английском парламенте Флетчер вступил на дипломатическое поприще, приняв участие в посольствах в Шотландию и Гамбург. Наконец, настал его звездный час — летом 1588 года Флетчер был отправлен послом в Россию, ко двору царя Федора Ивановича и всесильного Бориса Годунова. Очевидно, это назначение состоялось не без участия Рэндольфа, который двадцатью годами ранее был послом при дворе Ивана Грозного, в весьма непростых обстоятельствах опричного времени. Кстати, секретарем у Рэндольфа служил поэт Джордж Тербервиль, впервые в английской и мировой литературе описавший Россию в стихах (эпистолы 1568—1569 годов)^[6]. Флетчеру, как оказалось, предстояло сделать то же самое, но на языке ученого трактата.

Разумеется, у него были предшественники. Они собрали энциклопедические сведения о России, выработали подходы к их осмыслению и поставили главные вопросы. Например, уже упоминавшийся австрийский дипломат Герберштейн, который совершил два путешествия ко двору Василия III и описал страну в своих знаменитых «Записках о московитских делах». Именно он, признав, что «властью над своими подданными московский правитель превосходит всех монархов мира», впервые задумался над дилеммой: «То ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким»^[7]. Для Герберштейна вопрос оставался открытым... Впоследствии тема непростых взаимоотношений власти и общества станет одной из самых популярных в сочинениях иностранцев о России.

Немало сделали для изучения Московии и многочисленные соотечественники Флетчера, английские мореплаватели и купцы. В 1553 году экспедиция Ченслера, отправившись на поиски северо-восточного прохода в Китай, неожиданно для себя оказалась в русском Поморье. Так был открыт северный морской путь в Россию по Белому морю. Сочинения Ченслера, главного кормчего экспедиции, первым из англичан ступившего на русскую землю, а также дипломата и географа Дженкинсона, посла Бауса, уже знакомых нам Рэндольфа с Тербервилем были хорошо известны английскому читателю XVI века и любимы им за красочные географические и этнографические описания. Образ богатой, сильной страны с деспотическим образом правления вошел даже в английскую лирическую поэзию. Так, популярный поэт Филипп Сидней признавался пленившей его возлюбленной: «А ныне, волю утеряв свою, как московит, родившийся рабом, хвалу я тирании воздаю и тщетно силюсь гибнущим умом увериться, что все идет на лад, с уменьем тонким свой рисуя ад»^[8]. В английском языке конца XVI века, по данным академика М. П. Алексеева, бытовало несколько русских слов, которые были понятны без перевода, например, «квас», «соболь», «наш», «кнут», «однорядка»^[9]. В пьесах младшего современника Флетчера Уильяма Шекспира Россия и русские упоминаются около десяти раз: тут и «свирепые русские медведи», и телесная дородность русских людей, и длинное свободное платье, и невероятные морозы.

Все это свидетельствовало о тесных и оживленных, хотя и далеко не безмятежных торговых, экономических и дипломатических контактах, о живом интересе к неведомой Московии. Казалось бы, книга Флетчера о России, с ее универсальным охватом, строго логичным и одновременно увлекательным изложением самых разнообразных сведений, написанная легким, живым языком, должна была бы стать хитом у читателей. Но на беду она привлекла внимание «группы читателей». Проработав текст «с карандашом в руке», они не могли сдержать праведного гнева. Чувство их нашло выход в длинной петиции первому министру королевы Елизаветы Уильяму Сесилу, лорду Бэрли. Вот эта-то петиция и решила судьбу книги на ближайшие пятьдесят лет^[10].

Заинтересованными читателями были представители знаменитой Московской компании, которая образовалась в 1555 году в Лондоне для торговли с Россией и просуществовала практически до 1917 года^[11]. Это одна из первых крупных европейских купеческих компаний, построенных по типу открытого акционерного общества. Ее акции приносили немалый доход — до 400% на вложенный капитал. В ее учредительных документах значится 191 член, включая королевских министров, членов парламента, купцов и даже купеческих вдов, ведших дела своих мужей после их смерти. К концу XVI века число членов компании удвоилось и продолжало расти.

Первые 60 лет существования Московской компании можно назвать «золотым веком» английской торговли в России. Именно в это время в результате благоприятной политики московских государей и совершенно фантастической активности самих англичан компания практически колонизировала европейский север и центр страны, создав сеть факторий со знавшим русский язык персоналом (в Москве, Холмогорах, Вологде, Новгороде, Ярославле и т. д.). Англичане наладили транзитную торговлю с Персией по Волге и пытались прорваться к сибирским пушным и минеральным богатствам. Компания вывозила корабельный и строительный лес, пеньку, воск, меха, моржовый клык, икру, ворвань, сало и даже соль. Ввозила же в основном две категории товаров: «эксклюзив» для элиты русского общества (тонкое сукно и дорогие ткани, европейские вина и оружие) и боеприпасы (порох, селитру, свинец) для погрязшей в Ливонской войне за балтийское побережье русской армии. Насколько важна была для Британии торговля с Россией, показывает тот факт, что знаменитый английский флот, разгромивший в 1588 году испанскую «Непобедимую Армаду», был практически весь построен из русского леса и оснащен канатами из русской пеньки. Впрочем, и русская армия своими первоначальными победами в Ливонской войне во многом была обязана английским поставкам и английским офицерам.

Сначала Иван Грозный в надежде прорвать политическую и технико-экономическую блокаду страны даровал компании беспрецедентные льготы и привилегии. В годы опричнины он пытался даже просить в Англии политического убежища, а позднее сватался к одной из родственниц королевы. Однако интересы Англии в России не шли дальше торговли. Когда время показало тщетность надежд Ивана IV на заключение военного и политического союза, взбешенный царь продиктовал свое знаменитое письмо Елизавете от 24 октября 1570 года: «И мы чаяли того, что ты на своем государьстве сама государыня и сама владеешь... Ажно у тебя мимо тебя люди владеют. И не токмо люди, но мужики торговые, и... ищут своих торговых прибытков. А ты пребываеш в своем девическом чину, как есть пошлая девица»^[12]. «Пошлая» по отношению к королеве-девственнице надо понимать как «обычная, простая». Презрительное отношение царя к «мужикам торговым», которым только «пошлые девицы» могут по своей слабости покровительствовать, разделяли и царские чиновники, дьяки и подьячие различных приказов, воеводы и т. п., все жадное коррумпированное племя нарождавшейся русской бюрократии, по малейшему поводу требовавшее взяток, «откатов» и подарков. А поводы эти нередко доставлялись жалобами и доносами русских купцов, не прощавших англичанам их опыта, оборотистости и здорового корпоративизма, а более всего — данных им царской властью привилегий.

Вот почему купцы Московской компании, обращаясь к лорду Бэрли, честно признались, что, зная московские порядки, они «в величайшей степени опасаются того, что недавно выпущенная доктором Флетчером книга, посвященная Ее Величеству и озаглавленная "О Государстве Русском", навлечет на компанию великий гнев царя и будет угрожать безопасности как ее служащих, так и товаров. если только не будут приняты срочные меры по изъятию всех напечатанных книг»^[13]. Что же так испугало купцов?

Во-первых, они нашли нужным указать на «те крайне резкие выражения», в которых описаны «особы государя императора, его отца, брата и лорда Бориса Федоровича протектора и характер народа в целом». Представители компании не сомневались, что за это «месть падет на головы ее служащих в России, коснется находящихся там товаров и, в конце концов, навсегда разрушит торговлю с этой страной». То, что кембриджский юрист в своем ученом трактате позволил себе рассуждать об армии, о доходах царской казны и способах их сбора, они тоже сочли недопустимой вольностью — «ибо московиты считают оскорбительным для себя интерес посторонних к такого рода вещам».

Авторы петиции сделали еще 17 замечаний по всему тексту, указав на те его места, которые им показались наиболее «оскорбительными для русских», в том числе на характеристику русского политического режима как тиранического; определение русской налоговой системы как конфискационной по своему характеру и «клонящейся к выгодам и интересам одного царя»; утверждение о «рабской зависимости» всех сословий от царской воли и о развращенности нравов (распространении проституции и гомосексуализма); вывод о господстве неписаного права и отсутствии «многих хороших законов, защищающих простых людей», а также на несколько политических прогнозов, сделанных автором на основе его собственного анализа.

О последних стоит сказать особо. Флетчер сумел сделать то, что редко удается западным аналитикам русской действительности, — правильно предсказать важнейшие события. Он написал, — что жизнь сводного брата царя, малолетнего царевича Дмитрия, «находится в опасности от покушений тех, кто простирает свои виды на обладание престолом»^[14] (прозрачный намек на Годунова). Как известно, Дмитрий погиб в Угличе за несколько месяцев до выхода книги в Лондоне, и современники почти единодушно сочли, что это было убийство, задуманное Годуновым. Флетчер предсказал, что династия может пресечься со смертью бездетного Федора Ивановича — именно так и получилось. Наконец, ученый юрист пришел к выводу, что «низкая политика и варварские поступки» Грозного, хоть и прекратившиеся при Федоре, «так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что (по-видимому) это должно окончиться не иначе, как всеобщим восстанием»^[15]. (Кстати, интересно, что в оригинале говорится о гражданской войне ("civil flame"^[16]), переводчики же — Д. И. Гиппиус и М. А. Оболенский — существенно смягчили смысл, использовав выражение «всеобщее восстание»). И действительно, в конце царствования Бориса Годунова, через двенадцать лет после выхода книги Флетчера, в России началась первая гражданская война — Смутное время. Как говорилось в советских учебниках научного коммунизма, практика — критерий истины...

В предисловии Флетчер говорит, что его целью было «записать для себя предметы более важные, нежели забавные, и преимущественно истинные, а не странные»^[17]. В истинности основных сведений, сообщенных им, сомневаться не приходится. Помимо своих собственных наблюдений, он опирался на сочинение Герберштейна и на рассказы дипломата и агента Московской компании Джерома Горсея. Трактат Флетчера построен по строго систематическому принципу, выдержанному более последовательно и четко, чем у Герберштейна, и представляет собой как бы мини-энциклопедию из 28 небольших глав. Первые четыре посвящены географии страны, описанию климата и почв, важнейших городов и производимых товаров. Следующие десять глав (с 5-й по 14-ю) рассказывают о способе правления, центральных и местных учреждениях, о сословиях, налогах, расходах и доходах. Затем идут шесть глав (с 15-й по 20-ю), в которых говорится об армии, военных действиях и недавно присоединенных землях, пять глав (с 21-й по 25-ю) посвящено православной церкви и три заключительные (26—28) — придворной жизни, нравам и обычаям народа. От предшественников Флетчера отличает стремление не столько описать Московское государство, сколько проанализировать и выявить внутренние механизмы его формирования, существования и развития.

Действительно, многие авторы описывали русский образ правления как неограниченную монархию или тиранию, но лишь Флетчер поставил себе целью показать, как сложилась и работает эта система и к чему она приведет страну в ближайшем будущем. «Образ правления у них весьма похож на турецкий, которому они, по-видимому, стараются подражать, сколько возможно, по положению своей страны и по мере своих способностей в делах политических. Правление у них чисто тираническое: все его действия клонятся к пользе и выгодам одного царя и, сверх того, самым явным и варварским образом. Это видно из... угнетения дворянства и простого народа, без всякого притом соображения их различных отношений и степеней, равно как и из податей и налогов, в коих они не соблюдают ни малейшей справедливости... Впрочем, дворянству дана несправедливая и неограниченная свобода повелевать простым или низшим классом народа и угнетать его во всем государстве. но в особенности там, где они имеют свои поместья или где определены царем для управления»^[18]. Поскольку все основные прерогативы в государственном управлении принадлежат «царю и состоящей под ним Думе, то его можно назвать как верховным правителем, так и самим исполнителем» в отношении законодательства, назначения должностных лиц, внешней политики и т. д.

«Всякий новый закон или постановление. определяется всегда прежде, нежели созывается по этому случаю какое-либо общее собрание. Кроме своей Думы, царю не с кем советоваться. за исключением немногих епископов, архимандритов и монахов, да и то для того только, чтобы воспользоваться суеверием народа (притом всегда к его вреду), который считает святым и справедливым все, что ни сделано с согласия. духовенства. Вот почему цари, пользуясь для своих выгод теперешним упадком церкви, потворствуют ему чрезвычайными милостями и привилегиями. ибо они знают, что суеверие и лжеверие лучше всего согласуются с тираническим образом правления и особенно необходимы для поддержания и охранения его»^[19]. Что же касается священнослужителей, то, «будучи сами невеждами во всем, они стараются всеми средствами воспрепятствовать распространению просвещения, как бы опасаясь, чтобы не обнаружилось их собственное невежество и нечестие». «По этой причине они уверили царей, что всякий успех в образовании может произвести переворот в государстве, и, следовательно, должен быть опасным для их власти»^[20].

Наконец, крайне скептически (но в целом вполне адекватно) оценивает Флетчер и русское законодательство: «Письменных законов у них нет, кроме одной небольшой книги, в коей определяется время и образ заседаний в судебных местах, порядок судопроизводства и другие тому подобные судебные формы и обстоятельства, но нет вовсе правил, какими могли бы руководствоваться судьи, чтобы признать само дело правым или неправым. Единственный у них закон есть закон изустный, т. е. воля царя, судей и других должностных лиц. Все это показывает жалкое состояние несчастного народа, который должен признавать источником своих законов и блюстителями правосудия тех, против несправедливости и крайнего угнетения коих ему бы необходимо было иметь значительное количество хороших и строгих законов»^[21].

Примечательно, что при всей своей критичности по отношению к русским властям Флетчер выказал сочувствие и симпатию «несчастному угнетенному» народу. На поставленный еще Герберштейном вопрос о первопричине российского деспотизма он отвечал следующим образом: «Что касается до их свойств и образа жизни, то они обладают хорошими умственными способностями, не имея, однако, тех средств, какие есть у других народов, для развития их дарований воспитанием и наукой... Образ их воспитания (чуждый всякого основательного образования и гражданственности) признается их властями самым лучшим для их государства и наиболее согласным с их образом правления, которое народ едва ли бы стал переносить, если бы получил какое-нибудь образование и лучшее понятие о Боге, равно как и хорошее государственное устройство»^[22].

Заметим, что петиционеры из Московской компании ни разу не уличили Флетчера в ошибке или неточности. Купцы, как мы видим, сочли опасной для себя, а точнее, для своих доходов, саму публикацию его книги — не памфлета, не сатиры, а научного трактата, т. е. системной и последовательной аналитики. Первый министр королевы и сама Елизавета с этим согласились, и оставшийся тираж флетчеровского труда был конфискован. Горе уму — счастье бизнесу. В библиотеке кембриджского Тринити колледжа хранится один из редких экземпляров издания 1591 года с надписью, в которой некий У. Далли предупреждает своего «достопочтенного друга мистера Палмера» о том, что оставшиеся экземпляры запрещенной книги редки, и умоляет быть осторожным с ней^[23]. Пометы сходного характера имеются и на экземпляре издания 1591 года, хранящемся в отделе «Rossica» Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге.

Дальнейшая судьба книги — как в Англии, так и в России — складывалась не менее драматично. Книга перелицовывалась и перетолковывалась много раз — и английской, и русской сторонами. Следить за всеми этими метаморфозами и любопытно, и поучительно. Пуританская Англия и николаевская Россия, советская историческая наука и современная американская русистика — все они смотрятся в книгу Флетчера как в зеркало, выискивая в ней что-то свое, идеологически близкое, и запросто отметая то, что, по их мнению, неправильно или даже вредно. Нередко не найдя в его трактате «маяков путеводных истин»^[24], начинают учить Флетчера тому, как ему следовало бы писать о России и русских. Делают ему выговоры, как строгие учителя нерадивому ученику. Упрекают в русофобии, в том, что он не понял «души народной». Характерно, что пишут все это вполне серьезные, достойные исследователи, по-видимому, совершенно не замечая, с одной стороны, комичности, с другой — антиисторичности своих подходов. Впрочем, обо всем по порядку.

Удивительные приключения (или злоключения?) флетчеровского текста начались еще при жизни автора — даже прежде, чем увидел свет его трактат. В 1589 году первым изданием вышел впоследствии знаменитый сборник Р. Гэклюйта «Важнейшие плавания, путешествия и открытия английской нации»^[25]. В нем рассказывалось и о посольстве Флетчера в Россию, и о написанной им книге — подробно, с перечислением глав, а в конце было сказано, что сам автор еще не считает ее вполне готовой для публикации. Это интересное замечание, быть может, косвенно свидетельствует о негативной реакции Московской компании на рукопись трактата. Через семь лет после выхода книги и ее конфискации, в 1598 году, сочинение Флетчера все-таки было включено Гэклюйтом во второе издание своего чрезвычайно любимого читателями собрания. Правда, в совершенно изуродованном виде: половина глав (14 из 28) была выброшена, а другие тщательно отредактированы, чтобы убрать любую критическую или неблагоприятную информацию о России. Особенно пострадали при этом политические и церковные сюжеты, рассмотрению которых посвящена львиная доля текста.

В следующий раз сочинение Флетчера было опубликовано в аналогичном собрании, изданном Сэмюэлом Пёрчесом в 1625 году. Составитель прямо указал, что, «дабы сделать доброе дело дома и не навредить за рубежом», он «исключил или смягчил оскорбительные или наиболее горькие места книги, где автор говорит о русском правительстве»^[26]. В сборник не вошли главы, в которых речь идет об образе правления, царском доме, взаимоотношениях власти и общества, нравах и обычаях народа. Как и у Гэклюйта, от всего трактата осталось только географическое описание страны, описание окраин, главы о войске и вооружении и о придворной жизни.

Лишь в 1643 году, в момент острейшего противостояния короля и парламента, наконец увидела свет почти полная версия книги. Теперь рассказ о делах российских должен был послужить напоминанием об опасностях тирании и, возможно, своеобразным предостережением Карлу I. Но и в этом издании сделали важную купюру — убрали верноподданническое вступление, прославлявшее правление королевы Елизаветы: текст Флетчера показался слишком льстящим английской монархии. Между тем это вступление очень важно для раскрытия замысла книги: противопоставить английский парламентский абсолютизм русскому деспотизму. В таком же виде сочинение Флетчера выходило двумя изданиями в 1656 и 1657 годах, при Кромвеле, только теперь издатели изменили название на «Историю России, или Способ правления Московского Царя, с приложением описания нравов и обычаев жителей этой страны» — очевидно для того, чтобы привлечь внимание публики к описанию государства, с которым на тот момент были разорваны дипломатические отношения. Дело в том, что в 1649 году, в ответ на петицию русского купечества, царь Алексей Михайлович издал указ, где говорилось, что «англичане всею землею учинили большое злое дело, государя своего, Карлуса короля, убили до смерти, и за такое злое дело в Московском государстве вам быть не довелось»^[27]. Джон Милтон, будущий автор «Потерянного рая» и «Возвращенного рая», написавший в 1648 году свою собственную компилятивную «Историю Московии», дал в ней высокую оценку этой книге. Наконец, в «Полном собрании мореплаваний и путешествий» Джона Харриса (1705) сочинение Флетчера опять вышло в виде краткого дайджеста, с большими купюрами. Объяснялось это, очевидно, напряженными дипломатическими отношениями стран в годы Северной войны^[28].

Первое полное издание Флетчера (вместе с записками сопровождавшего его на обратном пути Джерома Горсея) под редакцией Эдварда Бонда появилось лишь в 1856 году, на излете победоносной для Британии Крымской войны с Россией. Книга открывалась огромной, почти стостраничной вводной статьей, в которой прослеживалась история написания трактата. В статью эту Бонд включил важные документы — дипломатическую переписку, полный текст петиции Московской компании с просьбой о запрете книги и т. д.^[29] Крымская война и вступление на трон нового русского императора, несомненно, усиливали внимание английского общества к тому времени, когда англо-российские контакты отличались необычайной интенсивностью. Несмотря на серьезный научный уровень издания, в нем все же просматривалась идеологическая подоплека: записки дипломата XVI века должны были свидетельствовать о порочности сверхцентрализованной тиранической системы, доказавшей свою слабость как накануне Смуты, так и два с половиной столетия спустя. Сам Бонд весьма высоко оценил труд Флетчера, назвав его «замечательным обзором управления и положения России»^[30].

Но пик интереса к сочинению Флетчера пришелся на вторую половину XX века. В 1960-е годы в США одно за другим вышли в свет сразу три его издания: полное академическое под редакцией Ллойда Бэрри (1964), факсимильное под редакцией Ричарда Пайпса (1966) и еще одно под редакцией Альфреда Шмидта (1966)^[31].

Это удивительное «умножение Флетчеров» объясняется, прежде всего, вниманием западной историографии 1960-х годов к закономерностям и особенностям восприятия друг друга различными странами и народами (в результате даже появилась специальная научная дисциплина — имагология). Свою роль сыграло и новое похолодание во взаимоотношениях между СССР и США; одновременно в определенных научных и политических кругах утвердилась тоталитарная парадигма российского и советского политического строя. Неудивительно, что в своем предисловии Пайпс аттестует труд Флетчера как «пионерское исследование того, что мы сегодня определяем как тоталитаризм», к тому же «выполненное в ошеломляюще современной, можно сказать, социологической терминологии»^[32]. Тем самым Пайпс создает своей школе солидную историческую родословную, укореняя ее в истории европейской политической мысли.

Не прошло и сорока лет, как сочинение Флетчера было снова переиздано — на сей раз им открывалось 12-томное собрание записок иностранцев о Российском государстве XVI—XVII веков под редакцией Маршалла По, автора нескольких книг по ранней европейской «Россике»^[33]. В агрессивно-аналитической вводной статье Флетчеру был сделан строгий выговор за чрезмерное увлечение морализаторством и склонность к национальному самоутверждению за счет критики чужой страны: «Вместо того чтобы написать историю превращения хорошей монархии в плохую, он дает всестороннее статичное описание образцового царства зла... В своей книге Флетчер противоречит сам себе. С одной стороны, он использует форму объективного этнографического описания и стремится к эмпирической правде. С другой, предлагает своей аудитории самоуглубленный идеалистический speculum principiis^[34], иллюстрирующий высокие этические принципы. Там, где эти два подхода вступают в конфликт друг с другом, последний берет верх»^[35]. Едва ли такой «категорический императив» проясняет содержание флетчеровской книги, однако его истоки и смысл очевидны: все тексты двенадцатитомника, от Флетчера до Олеария и Невилля, М. По определяет как «этнографические описания России» и требует от них соответствия этому жанру — столь модной ныне истории повседневности. Флетчер, ясное дело, не соответствует.

В России судьба книги Флетчера складывалась еще драматичнее. Попав в Россию, она осела в архиве Посольского приказа (впоследствии — министерства иностранных дел), откуда ее извлек в начале XIX века Н. М. Карамзин, работавший над «Историей государства российского». Историки считают, что резкой критикой Ивана Грозного у монархиста Карамзина (1816) мы обязаны, в основном, информации Флетчера. Карамзин, хотя и упрекал последнего в нелюбви к России, простодушно признавал: «Флетчер говорил, что "Российское государство стоит без истинного познания Бога, без письменных законов и без общего правосудия!" Несмотря на сей забавный приговор, он сказал много справедливого и любопытного о тогдашнем состоянии нашего отечества»^[36].

С этих пор Флетчера постоянно цитируют, без его сведений не обходится ни одна отечественная работа о царствовании Ивана Грозного, Федора и Бориса, но удивительным образом все попытки издать в России перевод его трактата были обречены на неудачу. Так продолжалось вплоть до революции 1905 года.

В 1848 году, на излете николаевской эпохи, в 23-м томе издававшихся при Московском университете «Чтений в Обществе истории и древностей российских» вышел, наконец, подготовленный переводчиком московского архива Министерства иностранных дел Д. И. Гиппиусом и директором архива князем М. А. Оболенским перевод сочинения Флетчера. Разразившийся вслед за этим скандал дал начало печально известной «истории Флетчера»^[37].

Столпы «официальной народности» профессора М. П. Погодин и С. А. Шевырев немедленно доложили министру народного просвещения С. С. Уварову об издания книжки, автор которой критикует Россию. Уваров воспользовался этим, чтобы отомстить своему давнему сопернику, главе московского цензурного комитета и московского учебного округа, председателю Общества истории и древностей российских С. Г. Строганову. Последний со строжайшим выговором был отставлен от всех должностей, ученый секретарь общества профессор О. М. Бодянский уволен из Московского университета и назначен профессором в Казань (правда, ехать туда он отказался), а весь тираж 23-го тома конфискован. А. В. Никитенко так прокомментировал эту историю в своем знаменитом дневнике: «Строганов, по выражению Гоголя, "нагадил" Уварову, Уваров — Строганову. Это в порядке вещей на святой Руси, где такие явления между государственными людьми только доказывают обычную и глубокую безнравственность, к которой все привыкли. Но за что погибла книга Флетчера, книга полезная для нашей истории? За что пострадал секретарь Общества Бодянский..? За что парализовано Общество?»^[38]

В дневнике Бодянского тоже есть интересное свидетельство об этом инциденте: со слов Строганова он записал содержание беседы последнего с Николаем I в октябре 1848 года. На вопрос государя «что ты там печатаешь такое?» Строганов ответил: «Все худое, замеченное иностранцем о Руси того времени, не относится к нынешней, ничем на нее не похожей. Уваров по личной ко мне вражде решился сделать из этого шуму и представить его Вашему Величеству как нечто зловредное. А я между тем напечатал его в журнале ученого общества, бывшего под моим председательством, имевшего весьма тесный круг читателей, преимущественно ученых, из коих, когда была объявлена мною на последний год подписка, одних архиереев изъявило желание получать его тридцать три». Николай на это заметил, что «и архиереям не все можно дозволять читать» (замечательное высказывание отца отечества и фактического главы русской церкви!). Строганов робко парировал: «Так, государь, но если и ученым мы не будем дозволять знать и худую сторону нашу, тогда и в доброй свет усомнится». — «Мы все это уладим скоро», — пообещал царь^[39]. Однако «скоро» — через год — состоялась только отставка Уварова. Что касается перевода Флетчера, то читатели его так и не увидели.

Но — чудеса российские! Вскоре директором Императорской публичной библиотеки бароном М. А. Корфом (лицейским однокашником Пушкина, сенатором и автором печально знаменитой официозной брошюры о восстании декабристов) за большие деньги была куплена для созданного им уникального отдела иноязычных сочинений «Rossica» библиографическая редкость — экземпляр первого издания книги Флетчера. В ежегодном отчете библиотеки Корф с гордостью писал: «Между множеством редкого и драгоценного, приобретенного в 1853 году., важнейшее есть, конечно, первое издание знаменитого сочинения английского путешественника Флетчера "Of the Russian common wealth. L., 1591" У нас это, в высочайшей степени замечательное сочинение [курсив мой. — И. К.], имелось только во втором его издании 1643 года, но первое, которое, тотчас по его появлении, было истреблено Английским правительством вследствие ходатайства имевших торговые дела с Россией англичан, составляет такую необычайную редкость, что в самой Англии известны только три его экземпляра. Один из них теперь перешел в собственность Императорской публичной библиотеки»^[40]. Далее Корф называет книгу Флетчера «библиографической жемчужиной» и сообщает, что разыскавшему ее немецкому торговцу антикварными книгами Иосифу Беру был пожалован от имени российского правительства перстень с драгоценным камнем. Как хорошо эта ситуация характеризует николаевскую «империю фасадов»! Строго-настрого запрещается перевод старинной книжки о России и одновременно платятся огромные деньги за покупку ее оригинала для создаваемого нового отдела библиотеки, к которому господин директор питает особую склонность (примечательно, что у Корфа даже не было специального кабинета, его рабочий стол находился в зале, где помещалась любимая коллекция «Rossica»). И как трогательно (и узнаваемо) это стремление быть европейцами, не отказываясь от опричных методов управления!

В либеральное царствование Александра II отношение к книге Флетчера не изменилось. Ее конфискованный тираж все еще хранился в университетской типографии, когда в начале 1860-х годов Бодянский поднял вопрос о выпуске в свет уже напечатанных листов. Вопрос несколько раз рассматривался на самом высоком уровне, вплоть до специального заседания комитета министров в 1864 году. Тогда десять членов комитета проголосовали «за» и лишь четыре «против», однако и председатель, и сам император предпочли поддержать меньшинство^[41]. Решением самодержца вопрос о публикации книги был надолго закрыт. Поразительно — ведь речь шла о сочинении конца XVI века, и описывались в нем события, произошедшие еще до воцарения дома Романовых! Даже по николаевскому цензурному уставу такие материалы было разрешено печатать без предварительной цензуры.

Перевод удалось опубликовать в 1867 году в Женеве, в Вольной русской типографии, крошечным тиражом, дошедшим до России, в основном, после 1905 года^[42].

Между тем книга Флетчера, будучи переведена в 1864 году на французский язык (с английского издания 1856 года), сделалась доступной и для русского образованного читателя. В 1865 году в редактируемом Н. А. Некрасовым и А. Н. Пыпиным либеральном «Современнике» была напечатана развернутая рецензия последнего на французское издание. По мнению Пыпина, книга Флетчера «занимает одно из самых важных мест в старинной иностранной литературе о России». Карамзинские упреки в адрес английского дипломата, который будто бы писал «вообще с нелюбовию к нашему отечеству», он назвал «детским приемом, недостойным серьезной критики». Далее рецензент, пересказав с цитатами содержание сочинения, следующим образом реконструирует кредо своего героя: «Флетчер совершенно ясно понимал всю теоретическую нелепость и практический вред национальной исключительности и консерватизма старой России и уже тогда очень ясно указывал то единственное средство, которое могло дать радикальную помощь государству и народу — необходимость признать право образования и сблизиться с цивилизованными народами»^[43]. Очевидно, что Пыпин здесь обращается к Флетчеру за аргументами в своем давнем споре со сторонниками «особливого пути» России, так что нарисованный им портрет — это, скорее, портрет самого Пыпина, с его умеренным просветительским либерализмом и неустанной пропагандой идеи всесторонней европеизации России. Флетчер же считал, что единственный выход для России — это изменение политического режима, хотя прекрасно осознавал трудности, которые ожидают ее на этом пути, и даже посвятил их анализу часть одной из глав.

В 1891 году С. М. Середонин, ученик В. О. Ключевского, защитил магистерскую диссертацию «Сочинение Джилса Флетчера "Of the Russe Commonwealth" как исторический источник», однако и этот отрадный историографический факт не повлек за собой публикации русского перевода книги Флетчера. Труд Середонина важен и значим как очень подробный разбор источников и сведений, представленных в трактате, но он весь проникнут консервативно-националистическим духом царствования Александра III. Автор убежден, что Флетчер не должен был «применять к России мерку, выработанную западноевропейской историей», что, говоря о России, невозможно предполагать «сознательное, макиавеллистское угнетение народа из политических целей правительства». Соответственно, Флетчер «не разгадал, что за народ он видит перед собой», «посмотрел на русских, как на народ, самою судьбою обреченный на низшие роли» и т. д.^[44] В общем, жаль, что Флетчер не Середонин, тот написал бы лучше. Вот эта настойчивая антиисторическая критика книги историками — пишет не то, не так, не о том — быть может, самое поразительное во флетчериане.

И царям-консерваторам Николаю I и Александру III, и либерально настроенному Александру II казалась одинаково опасной умная книга, содержащая критику российских порядков трехвековой давности. Зато когда пали цензурные препоны, в годы первой русской революции и сразу после нее, в 1905—1911 годах, вышло четыре (!) различных издания книги Флетчера на русском языке^[45].

При советской власти Флетчера не переиздавали, а в 1991 году вышло последнее по времени научное издание — в составе хрестоматии сочинений иностранных дипломатов о России, в переводе начала века и с небольшим по объему комментарием^[46]. Редактор и автор комментария Н. М. Рогожин уверен (и в этом он продолжает линию Середонина), что «русское самодержавие не нравилось Флетчеру уже только потому, что оно ущемляло интересы его соотечественников»^[47]. Наконец, в 2002 году издательство «Захаров» выпустило репринт издания 1911 года — без каких-либо новых комментариев^[48]. Напомним, что все переводы Флетчера, выходившие в ХХ веке, в основе своей восходят к варианту 1848 года, в котором, по понятным причинам, было смягчено все, что только можно смягчить. Полного, прокомментированного академического перевода труда Джайлса Флетчера у нас нет до сих пор...

Вся эта история, а точнее, истории вокруг книги Флетчера приводят к неутешительным выводам. Во-первых, как точно заметил Кюстин в предисловии ко второму изданию своей книги, «только правда способна вызвать такую вспышку гнева». «Объедини все путешественники мира свои усилия, дабы представить Францию страной идиотов, их сочинения не исторгли бы из уст парижан ничего, кроме веселого смеха; больно ранит лишь тот, кто бьет без промаха»^[49]. Очевидно, все дело в национальных комплексах: из-за них сколько-нибудь критические высказывания о своей родной стране воспринимаются крайне болезненно. В этом в свое время откровенно призналось «солнце нашей поэзии»: «Я, конечно, презираю отечество свое с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство»^[50].

Во-вторых, что в XVI веке, что в XXI, европейский бизнес и истеблишмент в обмен на лес и пеньку или на нефть и газ готовы замалчивать правдивую, но неудобную информацию о России и русских. Ведь труд Флетчера запретили сначала у него на родине, в Англии — по доносу тех, чьи интересы он как посол всячески отстаивал в России. К сожалению, конца-края этому, мягко говоря, недальновидному цинизму не видно, особенно сегодня, когда к ядерному щиту прибавляется нефтяной меч и наступает эпоха «энергетической геополитики».

Наконец, в-третьих, нам по-прежнему неинтересно, что о нас писали иностранцы. Иначе как объяснить тот поразительный факт, что ни в одном (!) вузовском учебнике по источниковедению отечественной истории (одной из стержневых для исторического образования дисциплин), изданном в нашей стране начиная с 1960 года, нет глав о записках иностранцев о России. Может, этим и объясняется равнодушие к сочинениям вроде флетчеровского?

Хочется сделать еще два замечания. Свое дело Флетчер уже сделал, написав замечательную книгу о России. Его имя по праву вошло в анналы. Наш же долг и в отношении своей истории, и в отношении старинного английского дипломата и писателя — выпустить академическое издание его труда, «дабы, — по выражению Симеона Гордого, — не престала память родителей наших и наша, и свеча бы не угасла».

Размышляя над приключениями старинной книжки Флетчера, как не вспомнить замечательную латинскую поговорку — «habent sua fata libelli». Действительно, имеют свою судьбу книги...