Социология смерти

Во вступительном слове к сборнику работ по социологии смерти Ансельм Стросс обозначил весьма странный парадокс, сопряженный с этой тематикой. С одной стороны, тема смерти табуирована в современном обществе и найдется мало желающих всерьез обсуждать особенности умирания. С другой — трудно отыскать какое-либо издание массмедиа, на страницах которого не публиковались данные об убийствах, суицидах, катастрофах и трагических случаях^[1]. Избегая аналитического и вдумчивого разговора о смерти, публичный дискурс впитывает как губка любые упоминания о трагических исходах как событиях, притягивающих внимание и увлекающих аудиторию. О смерти не хочется говорить, но невозможно и пройти мимо, не остановившись и не вглядываясь украдкой в произошедшее. Анализируя публикации англоязычных исследователей, Катерина Эксли отмечает доминирующее в обществе персональное отчуждение от смерти^[2]. Люди привыкают видеть смерть других и стараются вовсе не думать о собственной или о смерти своих близких.

Почти тридцатью годами ранее выхода в свет сборника, в монографии, посвященной умиранию, Стросс и Глезер отмечают, что американцы не склонны обсуждать смерть в абстрактных категориях, предпочитая конкретные описания: «Смерть представляется нам запретной, табуированной темой, и мы стараемся избегать философских или абстрактных суждений о смерти»^[3]. Эксли, напротив, утверждает, что разговор о смерти может вестись лишь в абстрактных категориях. Как только речь заходит о реальных утратах и близких, современный человек замолкает^[4]. За видимым разногласием в позициях скрывается разное поименование одного и того же явления — большинство из нас не склонны всерьез говорить о смерти, принимать ее фактическое присутствие в собственной жизни. В этом отношении мало что меняется как в американском и европейском, так и в нашем, российском обществе. Общественное мнение о смерти в разных странах удивительно стабильно и не подвержено значительным изменениям.

Безусловно, тематика смерти относится к предельно частной, интимной сфере. Каждый умирает индивидуально, теряя при этом все статусы, смыслы, социальные связи. «Всяк умрет, как смерть придет»; «двух смертей не бывать, а одной не миновать»; «на смерть, что на солнце, во все глаза не взглянешь». Публичное пространство в такой логике излишне, натужно, практически оскверняюще. Разговор о смерти требует уединения. Напротив, обсуждение смерти буквально подменяет предмет, создает фальшивку, конструирует ложь. Продолжать в этой логике можно бесконечно, поскольку она поддержана как обыденным знанием, так и публичным дискурсом.

Однако вернувшись к меткому замечанию Стросса о парадоксальности отношения к смерти современного человека, можно отметить не менее странное последствие этого — дискурсивное бегство от темы смерти, низведение ее до личного, частного переживания приводит к потере значимости и смысла самой жизни. Нелегитимность разговора блокирует понимание, саму возможность задуматься о произошедшем, подготовить себя к предстоящему самому важному, пограничному жизни событию. Секулярное умалчивание смерти провоцирует отказ от любых упоминаний, любых проблематизаций этой тематики. Люди бегут от смерти, чтобы быть захваченными врасплох, без осмысления и понимания происходящего. Поэтому публичный разговор о смерти не является настолько бесперспективным и аморальным, как это может быть представлено в логике атеистического напряжения, где смерть навсегда вынесена за скобки текущих проблем и переживаний и рассматривается лишь как горестное воспоминание об утрате и предстоящем завершении собственной жизни, о котором лучше никогда не задумываться.

Разговаривая открыто о смерти, мы ищем язык описания, возможность концептуализировать архиважное для всех нас событие. Парадокс, но чтобы обрести индивидуальность и личностное понимание происходящего, современному человеку требуется найти социальные основания и оправдания этого. Другими словами, интимное и частное в нашем мире обретает свою форму лишь в противопоставлении публичному и общему. Задача настоящего исследования — обозначить рамку возможного публичного разговора о смерти. Подобрать и апробировать вопросы, позволяющие людям высказать отношение к столь табуированному предмету, или, возможно, сформировать его здесь и сейчас. Осознавая проблематичность и авантюрность актуализации темы смерти в массовом опросе, мы необычно долго, в течение нескольких месяцев готовили опросный инструментарий, тестировали анкету, чтобы выделить всего три вопроса, напрямую затрагивающих тему смерти. Соотнесению ответов с нашими собственными представлениями и общим научным контекстом, в котором производится изучение смерти, и посвящена эта статья.

Концептуальная рамка

Эпицентр научно-исследовательского интереса к проблематике смерти приходится на начало 1970-х — 1980-е годы. Именно в это время в ведущих изданиях выходят обзоры по психологии^[5], социологии^[6] и антропологии^[7] смерти, с одной стороны, подводя итоги, с другой — стимулируя к дальнейшим поискам. Несмотря на междисциплинарность различных исследовательских коллективов, широкое разнообразие методологических решений — от включенных наблюдений и глубинных интервью до массовых опросов — доминантой исследовательского интереса остается секулярная интерпретация происходящего, отказ от объяснения смерти чем-то выходящим за рамки социально опосредованных практик.

Джон Райли выделяет три основные области социологического интереса к смерти: (1) феномен исключения себя из сообществ, (2) потеря значимых близких или серьезность переживаемых утрат, (3) социальные нормы умирания^[8]. На основании обзора социальных исследований, написанного Райли, можно построить схематическое представление «социологии смерти» (рис. 1).

Хотя обзор составлен 30 лет назад, основные концептуальные направления исследований практически не изменились. Поэтому можно дополнить проделанную Райли работу современными методологическими и содержательными решениями, не нарушив общую логическую схему социологии смерти как научной дисциплины.

Первая область — «исключение себя» — определяется классическими работами Глейзера и Стросса об умирании^[9]. В первой авторы описывают феномен социальной смерти, предшествующей физической. Человек сначала полностью теряет все социальные связи, постепенно утрачивая социальные идентичности, а уже потом подходит к физической смерти. Безусловно, это больше относится к смерти в старших возрастах, исключающей неожиданный трагический исход. Но и в случае непредвиденных несчастных случаев социальные разрывы предшествуют физиологическим, только эти процессы протекают гораздо быстрее. В дальнейшем наибольшее развитие среди социологов и социальных психологов получила тема установок по отношению к смерти, в частности страх смерти^[10]. Дж. Райли отмечает, что впервые в массовом опросе отношение к смерти было измерено Национальным центром изучения общественного мнения США (National Opinion Research Center) в 1960-х годах и затем повторено через десять лет. К удивлению исследователей большинство американцев не испытывали ни страха, ни предубеждения против разговора на тему смерти. Более того, доля тех, кто интересовался этой тематикой, хотел больше знать о смерти, существенно возросла за десять лет. Так, респондентам задавался вопрос: «Как Вы полагаете, лучше полностью игнорировать смерть и не строить никаких планов, когда она наступит, или лучше планировать наступление своей смерти?». 85% ответивших в обоих опросах сказали, что лучше планировать собственную смерть^[11]. К 1960-м годам в американском обществе сформировалась потребность в управлении смертью, планировании и рациональном подходе к завершению собственной жизни. Речь не идет о суицидальных практиках, которым в свою очередь посвящены сотни эмпирических и теоретических исследований^[12]. Скорее наоборот — о способах пролонгации жизни и предотвращения нежелательных негативных воздействий и рецидивов^[13].

Потеря значимых близких — пожалуй, наиболее чувствительная тема для разговоров, поэтому эти вопросы преимущественно изучаются в рамках этнографического подхода, посредством частных доверительных бесед^[14]. Вместе с тем за последние 20 лет накоплен опыт проведения и количественных опросов^[15]. В старших возрастных группах одинокими чаще остаются женщины, поэтому основной массив исследований посвящен переживаниям и потрясениям вдов^[16]. Задавать вопросы о только что ушедших родственниках — это прямое нарушение этических норм, травмирование человека, погруженного в горе. Несмотря на общий негативный контекст ухода из жизни мужа — одиночество, горечь, болезни и т. д., — Герберт Хайман^[17] фиксирует позитивные моменты вдовства, отмечая отсутствие тотального упадка в случае потери мужа. Как это цинично ни звучит, уход близкого человека иногда мобилизует женщину, открывает для нее мир новых возможностей.

Нормы умирания определяются культурными традициями, практиками, укорененными в опыте прошлых поколений. Здесь изучаются и способы ухода за умирающими больными, организация наследства, планирование и проведение похорон, обрядовая составляющая, организация кладбищ и уход за ними и т. д.^[18] Именно нормы умирания становятся, по мнению Дж. Райли, системообразующими факторами для построения социологических теорий. Социология изучает умирание в обществе, отношение последнего к индивидуальной смерти и согласование частных действий с общими коллективными представлениями. Дж. Райли выделяет четырех теоретиков, внесших вклад в построение социологии смерти: Толкотта Парсонса^[19], Роберта Блаунера^[20], Виктора Маршалла^[21] и Рене Фокс^[22]. У Парсонса Джон Райли выделяет дихотомию активного и фаталистического, девиантного отношения к смерти. В первом случае угрозы смерти взвешиваются и человек планирует свою жизнь с учетом возможных исходов, во-втором — смерть отрицается и не принимается во внимание. У Р. Блаунера — отмечает обнаруженную зависимость между уровнем смертности и отношением к смерти. Чем дольше в среднем живут люди в обществе, тем более определенной и прогнозируемой становится смерть, тем легче к ней подготовиться и принять. Виктор Маршалл проблематизирует индивидуальный характер смерти^[23], утверждая, что смерть более подчинена социальным нормам, чем это принято ожидать. Даже личные биографии и переосмысление жизни в старшем возрасте определяются через нормы и правила, принятые в данном обществе, которые не могут быть произвольно изменены индивидуумом. Рене Фокс, фактически последовательница Парсонса, продолжает поиск функциональных интерпретаций смерти и опосредованности индивидуального опыта коллективными практиками и представлениями.

Рассматривая смерть в оптике антропологии, Филлис Палги и Генри Абрамович выделяют два доминирующих подхода: эволюционный и функциональный^[24]. Первый относится к классическому периоду этнографических работ, когда на изучении туземных обществ строились объяснительные конструкции их отношения к жизни и смерти. Акцент делался на том, как умирают другие, какие обряды и ритуалы сопровождают смерть, как она интерпретируется и принимается локальными сообществами^[25]. Второй подход развивался под влиянием французской социологической школы, прежде всего Эмиля Дюркгейма^[26] и Роберта Герца^[27].

Основная идея заключалась в объяснении различий в представлениях о смерти и ритуалах, связанных с ними, через социальные детерминанты.

В отличие от Дж. Райли антропологический обзор работ о смерти его авторы начинают с религиозной тематики. Осмысление смерти невозможно без актуализации экзистенциальных вопросов. Только в более расширенном горизонте, выходящим за рамки повседневной жизни, можно конструировать понимание и отношение к смерти как в обыденном, так и научном сознании. Таким образом, в антропологической перспективе, предлагаемой Палги и Абрамович, теологический компонент становится одним из центральных, задающих направления для исследовательских поисков. Однако подобный поворот к вопросам верований и убеждений в большей части относится к традиционным сообществам, описываемым в экспедиционных работах антропологов. Когда авторы начинают говорить о современном им обществе, они повторяют аргументы Райли, вынося в центр обсуждения «бюрократическую медицину» и наблюдаемые здесь и сейчас процессы умирания. Они отмечают, что умирание современного человека сопровождается одиночеством, растерянностью, дегуманизацией, диктуемой медицинскими практиками^[28], не замечая, что сами как исследователи находятся в позиции секуляризации смерти, актуализируя лишь текущие вопросы, рассматривая смерть как социальную проблему.

Периферийными по отношению к основному корпусу гуманитарных текстов о смерти остаются теологические или религиозные толкования^[29]. Хотя корпус таких текстов начал складываться задолго до массовых позитивистских интер-венций^[30], он всегда оставался на окраине гуманитарного знания. Публикации о смерти и религиозных убеждениях на протяжении последних десятилетий сконцентрированы в религиоведческих (Journal for the Scientific Study in Religion; Mental Health, Religion and Culture; Review of Religious Research), геронтологических (Gerontology) и специализирующихся на смерти журналах (Death Studies; Journal of Death and Dying) и практически не попадают на страницы международных изданий, репрезентирующих социологию, антропологию или социальную и когнитивную психологию как научные дисциплины. Из последних, как правило, выносятся любые метафизические, теологические или философские концептуализации^[31]. Вместе с тем перед нами не частная дисциплинарная проблема, а систематическое смещение, связанное с неверным методологическим подходом к изучению смерти.

Смерть не может рассматриваться вне религиозного контекста. И отрицание этого факта грозит колоссальными заблуждениями, редукцией смерти до факта биографии, социальной проблемы, которую можно преодолеть посредством рациональных и управляемых внешними агентами процедур. Вслед за Ю. Хабермасом^[32], обозначившим тотальность секулярной аргументации в публичном дискурсе, можно констатировать формирование научного фундаментализма, отрицающего право на религиозно обусловленную методологию и теорию познания.

Подавляющее большинство эмпирических исследований смерти, в которых изучается религиозная компонента, посвящена страху перед надвигающейся неопределенностью, обрывом биографии и потерей значимых близких^[33]. Ли Эллис и Эшах Вахаб выделяют четыре основных теоретических подхода к пониманию зависимости страха перед смертью от религиозности: буферизация, управление страхом, криволинейность и принятие смерти^[34]. Описание зарубежных коллег может быть представлено в графическом виде, если по оси ординат отложить интенсивность страха перед смертью, а по оси абсцисс — религиозность (рис. 2).

Теория буферизации (buffering theory) рассматривает религиозные представления и верования как своеобразный буфер, блокирующий или задерживающий опасения перед смертью. Основным аргументом здесь выступает отрицание тотального завершения человеческой жизни. Смерть — лишь портал для перехода в жизнь вечную^[35] и наиболее значимый рубеж жизни текущей. Соответственно с ростом религиозности и сокращением неопределенности будущего должен снижаться страх перед смертью. Теория управления страхом (terror-management theory) опирается на социальные детерминанты снижения страха^[36]. Чем более однородна и многочисленна группа приверженцев некоторой мировоззренческой позиции, тем меньше сомнений в ее правильности, тем больше уверенность в заключениях и выводах, построенных на ее основе. Так, доминирующие религиозные конфессии должны снижать уровень страха в социальной среде, структурируя представления о будущем своих апологетов. Теория управления страхом дает аналогичные теории буферизации предсказания относительно зависимости страха перед смертью от религиозности. Основное отличие, по мнению Эллиса и Ваха-ба, заключается в расширении дополнительных условий и большей объяснительной силе теории управления страхом^[37]. В теории криволинейности (curvilinearity theory) отмечается, что вера в Бога не может давать гарантий потусторонней жизни. Верующий, но испытывающий сомнения в вере (что вполне естественно и распространено) человек остается в неведении, что будет происходить с ним после смерти (например, в христианской апологетике — попадет он в рай или ад). Поэтому страх перед смертью будет усиливаться среди людей, находящихся в промежуточной позиции между верой и безверием, не способных полностью принять религиозные догматы^[38].

Наконец, в теории принятия смерти (death apprehension theory) отрицается возможность установления однозначной связи между страхом смерти и религиозностью, поскольку реальное воздействие на страх оказывают иные факторы. Их комбинация и определяет психологическое состояние верующего или неверующего человека. Эллис и Вахаб приводят четыре переменные: во-первых, вера в требовательного и карающего Бога; во-вторых, уверенность в реальности «жизни» после смерти; в-третьих, укорененность религиозного учения; в-четвертых, вера в божественное прощение. Если первые два фактора усиливаются, а третий и четвертый размываются, страх перед смертью возрастает^[39]. Соответственно простая переменная религиозности не может предсказывать наличие или отсутствие страха.

Увлеченность западных исследователей изучением исключительно страха перед смертью вскрывает их мирскую позицию и общую идеологическую константу социальных исследований, направленных на однозначное толкование смысла человеческой жизни как достижение счастья и избавление от боли, какой бы она ни была — физиологической, психологической или социальной. Вместе с тем избавление от страха перед смертью не может рассматриваться ни как целевая функция социальных преобразований, ни как предикатор счастливой жизни. Боязнь перед смертью естественна и зачастую необходима для принятия и понимания последней. Страх перед смертью зачастую выступает первым стимулом для активизации теологического мышления, осознания места религии в своей жизни. На этой посылке частично строится теория принятия смерти. Однако западные исследователи не идут дальше, продолжая искать причины страха. Центральным в психологической и социальной жизни индивида, на наш взгляд, выступает сам факт размышления о смерти, а не тональность этого размышления. Для полноценной жизни нормально и правильно не бежать от темы смерти, не закрываться и не прятаться от «вечных» вопросов, а принимать и сопереживать текущим и будущим утратам. Жизнь человека обретает смысл лишь в преддверии смерти. Последняя — не только итог, но и предмет устремления и подготовки, квинтэссенция человеческой жизни. Поэтому так важно быть готовым к смерти, не уходить случайно, на излете, не понимая и не воспринимая происходящее.