Смерть как информационный повод

То, куда мы спешим, Этот ад или райское место,
Или попросту мрак,
Темнота, это все неизвестно,
Дорогая страна,
Постоянный предмет воспеванья,
Не любовь ли она?
Нет, она не имеет названия.

Иосиф Бродский

Что мы знаем о смерти? Пока мы живы — только одно: все мы — рано или поздно, так или иначе — умрем. Или, если угодно, закончим свое физическое существование в данном теле. Пожалуй, это единственное утверждение, с которым могут согласиться все, независимо от национальной и культурной принадлежности, верований и убеждений, уровня достатка и образования. В некотором смысле смерть — это универсальный уравнитель, всеобщий множитель, который обнуляет любые значения. Перед смертью все равны.

Рождение и смерть — это два важнейших события, обозначающих начало и конец человеческого существования. Причем смерть как финал жизни — еще и момент подведения ее итогов, своего рода измеритель ее качества. Смерть неизбежна и неотвратима, как бы мы к этому ни относились. Вырабатывать свой концепт смерти, формировать образ «смерти хорошей» и «смерти плохой», формулировать (и переформулировать) свое отношение к ней приходится каждому человеку, и не один раз в течение жизни.

Осознание своей смертности — важный этап становления личности[1]. Впервые это происходит в детстве, когда ребенок вдруг понимает, что бабушка и дедушка, мама и папа, и он сам — все умрут. Эта открывшаяся истина угрожает сложившемуся миропорядку, за который отвечают взрослые, представлявшиеся ранее некой константой бытия (они были, есть и будут всегда).

С этим знанием надо что-то делать, так как оно не позволяет продолжать спокойно жить. Но вопросы ребенка, пытающегося осмыслить эту важнейшую проблему («Бабушка, когда ты умрешь?», «А где теперь дедушка?»), либо игнорируются, либо вызывают гневную отповедь взрослых. Маленький человек, не получая ответа по существу, уже понимает, что эту тему не принято обсуждать публично.

Постепенно нейтральный в целом интерес перерастает в страх смерти, и формированию этого страха способствует окружающая среда. Правда, в подростковом возрасте, для которого характерно стремление испытать себя и определить — порой с риском для жизни — границы допустимого в этом мире, страх этот тесно связан с любопытством («и страшно, и интересно»). В этом возрасте повышенный интерес ко всему «на грани» приводит к экспериментам со своей жизнью и здоровьем (паркур, езда на крышах электричек и метро, гонки на мотоциклах, употребление наркотиков), увлечению экстремальными видами спорта и приверженности к молодежным субкультурам (готы, эмо, сатанисты, панки), многие из которых широко используют связанную со смертью символику.

Во многих европейских странах вопрос принятия смерти и отношения к ней обсуждается с детьми и подростками в рамках специального курса. В США подобное обучение проводится в общеобразовательных школах и в колледжах. В России не так давно появилась литература (в основном переводная), которая готовит к принятию смерти детей с онкологическими заболеваниями, а о введении подобного курса в школе речи не идет. Потому что говорить об этом с детьми, по большому счету, некому. Исследование, проведенное Д. Н. Исаевым и Т. О. Новиковой, показало, что взрослым — и родителям, и учителям — собственные чувства мешают свободно разговаривать на эту тему с подростками (55 % родителей оказались к этому не готовы, а из 16 опрошенных школьных учителей готовность вести такую беседу выразили только двое)^[2].

Жить, каждую минуту помня о смерти и ощущая ее дыхание за плечами, невозможно, поэтому люди стараются о смерти «не думать», «забыть», «вынести ее за скобки» и «жить как ни в чем не бывало». «Умом мы понимаем, что наши тела должны сгнить, истлеть, но смерть настолько глубоко ранит наши чувства, что мы предпочитаем думать о ней как об "уходе", "большом сне". Разве мы не гримируем и не одеваем трупы так, чтобы они выглядели шокирующе живыми?»^[3] Именно с глубинным страхом смерти и его вытеснением связано большинство психических заболеваний, невротических расстройств и фобий^[4].

Не следует путать страх смерти и инстинкт самосохранения. Инстинкт самосохранения включается в тот момент, когда существует очевидная и непосредственная угроза жизни, и проявляется в немедленных, часто осознаваемых только потом действиях — ударить, убежать, спрятаться, отпрыгнуть в сторону, залезть на дерево и т. д. Уровень безопасности в современном обществе выше, чем в предыдущие эпохи, и сегодня человек может ни разу не столкнуться с непосредственной угрозой своей жизни. При этом опасностей вокруг множество: ежегодно в автомобильных авариях в России погибает население небольшого городка, учащаются техногенные катастрофы, падают самолеты, сходят с рельсов поезда, происходят теракты. Человека подстерегают СПИД, туберкулез, гепатит, высок риск онкологических заболеваний. А еще экология и природные катаклизмы — все чаще происходят извержения вулканов и землетрясения, цунами и пожары, наводнения и даже падения метеоритов.

Явной угрозы для жизни прямо сейчас нет, и инстинкт самосохранения «выключен» (к сожалению, он не срабатывает и при формировании поведения, которое ускоряет приближение конца — курение, алкоголизм, наркомания), однако опасности подстерегают нас со всех сторон, и предугадать их мы не в силах. В такой ситуации человек постоянно испытывает неопределенную тревогу, которую только подогревают СМИ и усиливает сознание, что перед лицом грядущих катаклизмов он абсолютно беспомощен. Предотвратить все эти масштабные бедствия он не может, и ему остается только одно — бояться. Страх смерти, как всякая фобия, мешает жить и развиваться — и каждому отдельному человеку, и обществу в целом. Правда, с возрастом острота этого страха уходит, и человек начинает готовиться к принятию своей смерти, срок которой приближается.

О смерти не принято разговаривать не только с детьми, но даже с самыми близкими взрослыми, даже тогда, когда это уместно и необходимо. Если пожилой родственник тяжело болен (как сказали бы раньше, находится на смертном одре), родные, как правило, пресекают его попытки попрощаться и вообще поговорить на эту тему («Перестань, даже не хочу слышать! Ты поправишься!»), вопреки очевидности подбадривая уходящего человека и успокаивая себя.

Смерть в СМИ

Ясно, почему тема смерти попадает в разряд «запрещенных». Говорить и даже думать об этом страшно. Этот запрет распространяется на все наше общество. По крайней мере в литературе много говорится о табуированности темы смерти. Но так ли это на самом деле? Российские средства массовой информации демонстрируют совершенно иную картину. Каждый день до трети новостных сюжетов так или иначе связаны со смертью. Телевидение, радио, газеты, интернет сообщают нам об убийствах, терактах, техногенных и природных катастрофах, эпидемиях, автоавариях, вооруженных конфликтах. Все эти новости сопровождаются информацией о количестве погибших.

Кажется порой, что именно число жертв определяет масштаб события: не исключено, что в информационных редакциях существуют по этому поводу негласные правила (например, до пяти жертв — новость региональная, больше пяти — федеральная, больше 10 — уже мировая). Таким образом, новости сегодня практически превратились в обзор «что где страшного случилось, сколько человек и от чего погибло». И когда ничего подобного не происходит, новости выглядят как-то бедновато (и СМИ вынужденно вспоминают советский формат «вести с полей»).

В российских СМИ регулярно поднимаются и подробно обсуждаются связанные со смертью темы: смерть известных людей и все связанное с их уходом, похоронами, наследством, криминальные смерти, маньяки-убийцы и каннибалы, право носить оружие, введение смертной казни, самоубийства, эвтаназия, сохранение тел путем заморозки, махинации с ритуальными услугами, убийства и пропажа детей, приближение конца света, опасности ядерной энергетики, новые виды оружия, запрет абортов, летаргический сон и заживо похороненные, эликсир бессмертия и т. д.

На телевидении недели не проходит без подобных тематических программ или ток-шоу (и это не считая сериалов, которые без трупов просто не обходятся). На темы, связанные со смертью, в СМИ высказывается кто угодно — от политиков до звезд шоу-бизнеса, от актеров до дрессировщиков. Интересно отметить, кого приглашают в тематические ток-шоу в качестве «специалистов по смерти»: это священники и врачи (обычно реаниматологи), иногда философы, но чаще всего — экстрасенсы, ведуны, шаманы, астрологи, колдуны и прочие маги.

В российских СМИ сейчас вообще много мистики. Реинкарнацию и прошлые жизни, телепортацию и ясновидение часто обсуждают в популярных ток-шоу, но есть и целиком посвященные этому программы: «Битва экстрасенсов», «Экстрасенсы-детективы», «Секретная территория», «Территория заблуждений» и др. Существует даже телеканал, который позиционирует себя как «мистический». В этих программах, где ведущие за кадром не говорят, а вещают, угрожающе подвывая, так или иначе затрагивается тема смерти — вызывают духов умерших, разговаривают с призраками, пытаются определить причину смерти того или иного человека. Рейтинг у этих программ высок — люди охотно смотрят, а телевидение — в массе производит. Почему?

Объяснений этому может быть несколько. Во-первых, вся эта продукция призвана отвлечь людей от обсуждения реальных насущных проблем, с которыми они сталкиваются каждый день. Во-вторых, поскольку в этой области нет точных критериев и достоверного знания, делать такие программы очень несложно: приглашается несколько людей разной степени вменяемости, записываются их откровения о перемещении по тонкому миру или посещении призраков — и готово. В качестве видеоряда берется любая нарезка: кадры из фильмов-катастроф, лунные ландшафты и звездное небо, изображение пирамид и пейзажи Гималаев, наскальные рисунки и ритуальные пляски шаманов. В-третьих, видимо, мы имеем здесь дело с повсеместно наблюдающимся феноменом упрощения, адаптации для массового использования высоких идей, настоящего искусства, подлинных чувств. Искусство вытесняет массовая культура, философию — прикладная психология самого примитивного пошиба (как выйти замуж за миллионера, как привлечь удачу, как управлять мужем и т. д.), религию — такой вот мистический ширпотреб.

В российских СМИ смерть часто выступает как информационный повод: все связанное с ней вызывает неизменный гарантированный интерес у публики. При этом о паллиативной медицине, хосписах, благотворительной помощи безнадежно больным и старикам, так же как и о философско-религиозных аспектах темы, СМИ говорят очень редко. Ведь все это слишком серьезно и слишком близко подходит к запретной черте, отделяющей публичное от непубличного, смерть свою от смерти вообще, смерти «кого-то другого».

Трудно представить себе издание или программу, создатели которой сознательно стремились бы к увеличению уровня агрессии в обществе, разрушению общечеловеческих ценностей, искажению картины мира, а свою целевую аудиторию определяли как людей необразованных, с низким уровнем интеллекта. Однако многие журналистские материалы наводят на мысль, что редакционная политика формулируется именно так. Отсюда же — убеждение в том, что аудиторию ежеминутно надо развлекать, что про чужие проблемы смотреть, слушать и читать людям неинтересно. Своих хватает. А про боль, страх, отчаяние, страдание, смерть — вообще не надо^[5].

Раньше встречался такой характерный персонаж — старушки, которые любили бывать на кладбищах и ходить на похороны даже малознакомых людей. Такой интерес к чужой смерти — не просто форма некрофилии. Неизменно возникающие при этом мысли: «Она ведь моложе меня была!» или «Надо же, мы ровесники — он умер, а я жива» — видимо, достаточное оправдание для такого поведения. Такую же порцию эмоций сейчас можно получить, не выходя из дома. Многие материалы СМИ, в частности телевидения, невольно вызывают у зрителей ту же позитивную мысль: «Они, конечно, умерли, ну а мы-то живы — и неплохо себя чувствуем».

Ежедневные новости о жертвах катастроф и террористических актов, общение в эфире с душами умерших с помощью экстрасенсов, разговоры о том, что надо делать, когда наступит конец света, действуют как регулярный прием микродозы яда — они вызывают нечувствительность к такого рода информации. Человек, перекормленный ею, перестает воспринимать «телевизионную смерть» как трагедию и видит в ней некую абстракцию, явление, «не имеющее отношения лично ко мне». Такая смерть на экране — далекая, чужая — сродни смерти в компьютерной игре. Там, если тебя убили, достаточно вновь ввести пароль — и ты воскресаешь на прежнем уровне. Убийство там — не преступление, а способ заработать очки и бонусы.

Гламур против смерти

Лозунг «Живи быстро, умри молодым» сегодня актуален даже больше, чем в 1949 году, когда его произнес герой фильма «Стучись в любую дверь» в исполнении Джона Дерека. Вообще-то полностью эта фраза звучит так: «Живи быстро, умри молодым, оставь красивый труп» (Live fast, die young, leave a good-looking corpse). На самом деле и сейчас многие предпочли бы умереть молодыми, не мучаясь и не дожив до старости с ее болезнями и угасанием функций. Этот стереотип навязывает нам общество потребления, где счастье и жизненный успех напрямую связаны с молодостью и красотой. От этого зависит обладание роскошными вещами, доступ к различным благам и вход в круг таких же красивых и блестящих.

В этом мире, квинтэссенцией которого является коммерческая реклама и глянцевые журналы, нет места старости и болезням, нет места смерти. С этой точки зрения быть старым — значит быть неуспешным. А уж умереть — это, видимо, полный крах.

Именно поэтому образ смерти крайне редко используется в коммерческой рекламе. Чаще к нему прибегают создатели роликов социальной рекламы — конечно, речь идет только о зарубежной. Причем иногда такая реклама сходит с экрана и страниц глянцевых журналов и выходит на улицы — рекламисты обращаются к методам «партизанского маркетинга». Например, в Перу в рамках кампании против курения актеры в костюмах смерти ходили по барам и предлагали закурить тем, кто лез в карман за зажигалкой. На их зажигалке был слоган «Скоро увидимся»^[6]. А по Нью-Йорку ездили такси с «трупами» в багажнике — так пытались привлечь внимание к криминальному сериалу «Клан Сопрано». В Барселоне манекены, изображающие окровавленные трупы, были разложены в людных местах: они приглашали посетителей в новый книжный магазин детективов. Надо сказать, разброс реакций публики был очень велик — от восторга до чувства омерзения и страха^[7].

Образы, связанные со смертью, используются в зарубежной социальной рекламе, направленной против домашнего насилия, курения, в роликах по профилактике СПИДа, по безопасному вождению и использованию ремней безопасности, по защите животных, по пропаганде донорства крови и органов. Нередко с помощью подобного шока пытаются спасти больных детей и привлечь внимание к благотворительности. В прошлом году Леди Гага, Дженнифер Хадсон, Джастин Тимберлейк, Элайджа Вуд, Алиша Кис, Ким Кардашьян и многие другие звезды «умерли» для социальных сетей. Они удалили свои аккаунты в Facebook и Twitter, разместили свои фотографии в гробу (очень натуралистические) и написали своим поклонникам «прощальные» письма. Воскресить звезд, согласно их завещаниям, мог только миллион долларов для благотворительного фонда «Сохрани жизнь ребенку». За шесть дней поклонники собрали требуемую сумму на борьбу со СПИДом в Африке и Индии и «воскресили» своих кумиров^[8].

Эта рекламная акция и в Америке вызвала очень неоднозначную реакцию, а в России скорее всего вызвала бы неприятие и общества, и сообщества создателей социальной рекламы. Единичные попытки использовать в российской социальной рекламе образ смерти (например, «труп» на капоте в ролике по безопасности движения) это подтверждают.

Победить страх

У нас не принято играть с такими опасными символами, как смерть, и смеяться над ними. Мы слишком боимся. Между тем смех помогает преодолеть страх, в том числе страх смерти. Тут уместно вспомнить и теорию карнавализации Михаила Бахтина, и черный юмор. Кстати, анекдоты о смерти далеко не каждому можно рассказать — это не только тест на чувство юмора, но и показатель проработанности отношения человека к смерти. В Америке огромной популярностью пользуется премия Дарвина (Darwin Awards). Она присуждается посмертно тем, кто ушел из жизни самым нелепым способом, при этом не оставил потомства и тем самым «спас» человечество, выведя свои гены из обращения. Лауреатом премии был в числе прочих пожилой германский фермер, пожелавший избавиться от крота, поселившегося на его участке. Решив убить его электрическим током, он воткнул в землю металлические пруты и подсоединил их к высоковольтной линии. Понятно, что при этом погиб не только крот, но и сам фермер, а полиция долго не могла попасть на участок, находящийся под напряжением, и пришлось обесточивать всю линию электропередачи. А, например, строитель из штата Вирджиния хотел снести амбар и стал перепиливать вертикальные балки, которые поддерживали крышу. Естественно, крыша рухнула, раздавив беднягу^[9]. Лауреат премии Дарвина невольно воплотил в жизнь желание многих россиян, которые хотели бы умереть быстро, чтобы не успеть осознать факт своей смерти («если смерти — то мгновенной»). Хотя если представить, как конкретно это может произойти, возможно, многие изменили бы свое мнение. Мгновенная смерть — это результат либо выезда на большой скорости на встречную полосу (авиакатастрофы не годятся: пока будешь падать, умрешь от страха), либо теракта (оказаться в эпицентре взрыва), либо криминального убийства (с помощью огнестрельного оружия). Вероятность же мгновенной смерти от удара молнии, падения на голову метеорита или же пресловутого кирпича крайне мала.

Между тем практически во всех религиях именно такая смерть — мгновенная, неосознаваемая — далека от образа «хорошей» кончины. И дело не только в том, что человек не распорядился своим имуществом и не завершил земные дела, но и в том, что умер, не успев осознать этот факт и внутренне подготовиться, не успев подвести итоги — что сумел осуществить в своей жизни, а что не получилось. То есть самое значительное после рождения событие своей жизни скомкал. «Главная мечта человечества — избавиться от страха смерти. А вместе с ним и от всех прочих страхов. Это означает не вообще уничтожить смерть, а исключить смерть неожиданную, непредсказуемую и преждевременную, которая обрушивается на человека, когда он еще не насытился жизнью и не выполнил свое предназначение»^[10].

То, что в православии называют мирной кончиной, в медицине, видимо, обозначается как смерть от естественных причин, то есть в глубоко преклонном возрасте, когда человек просто «выработал весь ресурс», «устал от жизни». По словам Бориса Акунина, «фактически современный человек давно уже лишился права на естественную смерть. Медицина продлевает существование (и страдания) неизлечимо больного гораздо дольше, чем это предусмотрено природой»^[11]. Сегодня мы не живем естественной жизнью, и не умираем естественной смертью.

«Хорошая» смерть

Неудивительно, что в российских СМИ практически нет образа «хорошей смерти» как логичного завершения достойно прожитой жизни, когда старый человек умирает дома, окруженный близкими. Герои телесериалов умирают либо насильственной смертью, либо в больнице, в палате реанимации, подключенные ко всяческим аппаратам. Такую смерть изобразить на экране очень просто: зубчатая линия на мониторе сменяется прямой, лицо покойного накрывают простыней — и все.

«Сейчас массовое общество восстало против смерти. Точнее, оно стыдится смерти, больше стыдится, чем страшится, оно ведет себя так, как будто смерти не существует», — писал Филипп Арьес^[12]. Люди делают вид, что смерти нет, и живут как бессмертные, что означает полную безответственность — как общегражданскую, так и личную. С этим же связана ставшая массовой стратегия вседозволенности, прожигания жизни, игнорирования писаных и неписаных норм и правил. Раз все равно умирать, надо испытать в жизни все. По данным исследования, проведенного В. Г. Немировским, половина опрошенных в той или иной мере согласны с тем, что «после смерти человек исчезает, поэтому любые дела и стремления напрасны», а две трети — с тем, что «после смерти ничего не будет, поэтому надо взять от жизни все, что возможно»^[13]. То есть на социальном уровне это приводит к искажению здорового общественного поведения, связанного с ответственностью и помощью ближнему.

Глубоко спрятанный страх смерти проявляется и иначе. Например, люди боятся идти к врачу (не дай бог, найдут что-то страшное), избегают навещать больных в онкологических отделениях и хосписах. Именно поэтому так сложно привлечь благотворительные средства для помощи старикам из домов престарелых, для пациентов хосписов, для людей с онкологическими заболеваниями. Фондов, помогающих старикам, хосписам и безнадежно больным, в десятки раз меньше, чем фондов, помогающих детям.

В справочнике благотворительных и общественных организаций Москвы «Адреса милосердия»^[14] организаций, помогающих больным детям, около 50, в разделе «Помощь пожилым людям» — всего пять организаций, а фонд помощи хосписам — один (Благотворительный фонд «Вера»). Это не значит, что такая помощь не востребована — наоборот, нуждающихся в ней очень много, а вот готовых помогать таким «бесперспективным» больным, к сожалению, не слишком.

Руководители благотворительных фондов знают: на призыв помочь пожилому тяжелобольному человеку откликов приходит в десятки раз меньше (если вообще приходят), чем на призыв помочь больному ребенку. Так что проявления чистого милосердия (как помощи тем, кого уже не вылечить и не спасти) сегодня встречаются намного реже, чем желание эффективно потратить свое пожертвование (вылечить ребенка или по крайней мере повысить качество его жизни). Нередко в своей практике социального журналиста я встречала людей, которые, много лет оказывая благотворительную помощь онкобольным, ни разу не посетили онкологическое отделение, где они лежат. Почему? Да потому что страшно!

Если уровень развития общества на самом деле определяется по тому, как оно относится к детям и старикам (добавлю — к безнадежно больным, умирающим и их близким, к ушедшим в мир иной), то нам гордиться нечем. До сих пор не захоронены все павшие в боях Великой Отечественной, и то этим занимаются в основном энтузиасты-поисковики. Дома престарелых и интернаты для инвалидов финансируются по остаточному принципу, хосписная помощь доступна не более 10 % нуждающихся, а как относятся медики к людям старше 75 лет, знает каждый, кто пытался добиться качественной медицинской помощи для своих родителей и пожилых родственников (чаще всего мы слышим в их адрес мантру: «А что вы хотите — возраст»). Уже никого не удивляет появление агентов ритуальных служб чуть ли не вместе со «скорой», которая еще пытается спасти больного.

О недостатках системы обезболивания людей с онкозаболеваниями в российских СМИ писали и говорили немало, последний пример — дело врача Алевтины Хориняк из Красноярска. Опытнейший врач с огромным стажем, она выписала трамадол пациенту с последней стадией рака, нуждавшемуся в обезболивании, и была осуждена за «незаконный оборот сильнодействующих веществ в крупном размере по предварительному сговору с целью сбыта, совершенные организованной группой» (поскольку выписала не один, а два рецепта, и общалась с больным и его матерью) и «подделку документа с целью облегчить совершение другого преступления» (поскольку больной не был прикреплен к поликлинике, где работала терапевт). Лечащий врач не выписала необходимое обезболивающее из-за отсутствия льготных поставок, и, если бы не Алевтина Хориняк, больной оказался бы без необходимых ему лекарств на майские праздники. То есть врач нарушила закон, но осталась верна своему врачебному и человеческому долгу, проявила сострадание к кричащему от боли пациенту, за что и поплатилась^[15]. Об этом случае я впервые узнала из утреннего телевыпуска новостей, в котором содержалась формулировка приговора. Тон материала практически не оставлял сомнений в том, что Алевтина Хориняк — преступница, которая на старости лет занялась наркоторговлей. Затем журналисты, видимо, опомнились, немного разобрались в ситуации, и уже в дневном выпуске информация была подана иначе.

Широкий резонанс в свое время вызвала публикация в газете «СПИД-инфо» (№ 25 за 2009 г.) статьи Александра Никонова «Добей, чтоб не мучился!». Журналист предлагал убивать при рождении детей с генетическими заболеваниями, в частности с синдромом Дауна. Эта статья вызвала возмущение родителей детей с синдромом Дауна и сотрудников благотворительного фонда «Даунсайд ап», который им помогает. Они обратились с судебным иском к изданию. Что же в итоге? Было много качественных публикаций на эту тему, было опровержение, были телепрограммы, на которые приглашали мам с такими детьми и, конечно же, самого журналиста. Автор статьи приобрел широкую известность, «сделал себе имя» на теме смерти^[16].

Детство без границ

Сегодня к 40-летним мужчинам и женщинам привычно обращаются: «молодой человек»/«девушка». И потому, что люди действительно стали выглядеть моложе, и потому, что мы так и не нашли адекватных слов для обращения к незнакомым, но еще и потому, что все больше вокруг психологически незрелых людей, которые остались в душе подростками. Все шире распространяется такое явление, как психический инфантилизм — задержка личностного развития, когда поведение человека не соответствует возрасту. При этом страдает эмоционально-волевая сфера, совершеннолетний человек как будто не вполне понимает законы причинно-следственной связи и проявляет детские качества.

Этот инфантилизм мы воспитываем сами, и стимулируется он сложившейся системой образования, когда период детства искусственно продлевается — порой до тех пор, пока молодой человек не окончит институт. В современном мире, по словам Людмилы Петрановской, «увеличивается "дельта" между возрастом биологической зрелости и зрелостью социальной. Все больше стран отодвигают порог совершеннолетия до 21 года, продлевая непонятное "промежуточное" время в жизни человека. <...> Подросток, который рвется к самостоятельности, который жаждет "подвигов и атак", вынужден сидеть у маминой юбки и просить у папы "стольник" на кино. Его могут отчитать, ему могут запретить гулять. Он в возрасте Квентина Дорварда, мог бы скакать с мечом в руках и сражаться с негодяями за прекрасную даму, а вместо этого его заботливо усаживают за парту и говорят: учись»^[17].

Людмила Улицкая в романе «Зеленый шатер» сравнивает подростка с куколкой, из которой потом появляется бабочка, однако «сколько куколок погибает, не достигнув последней своей фазы, не треснув по шву, не выпустив из себя бабочку, <.. .> а какое множество так и остается личинками и живет до самой смерти, не догадываясь, что взрослость так и не пришла». В результате «мы живем в обществе личинок, не выросших людей, подростков, закамуфлированных под взрослых»^[18]. Нередко зрелый летами человек впервые чувствует, что стал взрослым, когда теряет кого-то из родителей. Тогда только приходит осознание: он теперь на переднем крае, он стал самым старшим в семье, он — следующий в очереди.

Кстати, в обществе людей, которые так и не стали взрослыми, распространена политика двойных стандартов, а обман является нормой жизни. Это следствие двусмысленного, неопределенного положения подростка «между ребенком и взрослым», когда он лишен большинства привилегий детского возраста, но и полной самостоятельности у него нет. Налицо «ситуация двусмысленности, двойного стандарта. А что делают обычно люди в таких ситуациях? Конечно, жульничают!»^[19].

Не вполне взрослые люди, которые, с одной стороны, стремятся к свободе (делать все, что они хотят), с другой стороны, не готовы в полной мере отвечать за то, что делают («без царя в голове»), нуждаются в присмотре старшего, в «твердой руке». Не этим ли объясняются неоднозначные результаты доклада Комитету гражданских инициатив, сделанного в июле 2013 года? Эксперты «Центра стратегических разработок» выявили внутреннюю противоречивость массового сознания россиян, в котором легко могут уживаться логически несовместимые представления, например, запрос на демократию и потребность в сильном лидере^[20].

Рецепт вечной жизни

Российские СМИ научились виртуозно использовать публичный интерес к теме смерти и при этом «не переходить границу», за которой включается настоящий страх, блокирующий досужее любопытство. Обращение к теме смерти в информационном пространстве — это всегда балансирование на грани допустимого. Грань эта очень тонкая и проходит между разговором о смерти вообще, где-то там, о смерти чужой, и смерти своей собственной. Тема собственной смерти настолько болезненная, что социологи, задумывая исследование отношения к смерти, сталкиваются с затруднениями уже на этапе формулирования вопросов.

Действительно, как спросить человека о его отношении к смерти? «Что вы думаете о смерти?» Неконкретно. «Боитесь ли вы смерти?» Немыслимо. «Как бы вы хотели умереть?» — «Я этого совсем не хочу!». Задавать вопросы о смерти вообще крайне затруднительно — и в смысле формулировок, и психологически. Интервьюер должен быть готовым преодолеть границу и своей деликатности, и личного пространства другого человека. Ведь этот вопрос — слишком интимный, слишком близко подходит к сущности личности. Спросить об этом — значит, по сути, спросить: а кто ты на самом деле?

Поиск смысла смерти неотделим от поиска смысла жизни. От отношения человека к смерти зависит его жизненная стратегия. Готовность честно размышлять и открыто говорить о смерти, в том числе о своей, — это признак сформировавшейся личности, взрослого человека, отвечающего за свои поступки и их последствия, которому небезразлично, как будут жить его семья и дети, когда его не станет, кому он передаст свое дело, какой след он оставит в памяти людей и на земле.

Как сказал Франц Кафка, «кто познал всю полноту жизни, тот не знает страха смерти. Страх перед смертью лишь результат неосуществившейся жизни»^[21]. Жить с полной самоотдачей, следовать своему жизненному предназначению, реализовать свои способности и таланты — на то, чтобы таким образом избавиться от страха смерти, может уйти вся жизнь. Есть и не столь длительный способ справиться со страхом смерти и продлить свою жизнь, и он не имеет ничего общего с пересадкой органов и перенесением сознания на компьютерный носитель.

Анализ статистики смертности показал: люди живут тем дольше, чем дольше им удается сохранять материальную независимость и полезность для других людей. Биологи доказали, что пресловутый «звонок родителям» (пожилым родственникам, коллегам, знакомым) с просьбой дать совет в какой-то жизненной ситуации — не просто формальная вежливость, но и «сигнал их "большим биологическим часам", что надо немного притормозить старение — они еще нужны соплеменникам»^[22]. То есть добрые слова и добрые дела работают и на уровне биохимии. Помощь другим и благотворительность — замечательная возможность почувствовать себя нужным, а значит, помогая спасать других, человек продлевает и собственную жизнь. Рецепт эликсира вечной жизни давно открыт, и его прекрасно сформулировал философ Габриель Марсель: «Сказать человеку — я тебя люблю, значит сказать — ты никогда не умрешь».