Река времени

Объемистый том, посвященный коллективным представлениям о смерти в Махараштре — индийском регионе с центром в Мумбаи, — исследует социальную мифологию и экономику смерти. Том, вместивший в себя множество документов (переводов поэтических и прозаических свидетельств), прежде всего помогает расстаться с расхожим представлением о том, что индусы якобы равнодушно принимают смерть, соглашаясь с ней как с космическим порядком вещей. Такое представление об Индии как о стране, в которой уходят в смерть так же спокойно, как в лес на охоту или входят в воду, связано, вероятно, с романтизмом. Романтики идеализировали Индию как пространство, где существовали чистый язык — санскрит — и чистые смыслы бытия вещей и казалось, что жизнь и смерть переходят друг в друга так же свободно, как слова во фразе. Всякий опыт, будучи обозначен простым словом «рождение», «жизнь» или «смерть», становился в Индии законной перспективой человеческого бытия, и из жизни всегда переходили в смерть живописно, с участием воображения, а не скучных кладбищенских обрядов Европы.

Однако реальность индийской культуры оказывается совсем другой. Многие знают, сколь большое число индусов гибло от голода и эпидемий. Но поразительнее всего то, что сами индусы воспринимают эти смерти совсем не так, как их воспринимают в континентальных странах. На континенте человек обычно быстро выясняет отношения со стихиями, и его смерть подобна обрушению дома или пристройки, дворца или хижины — для всех вокруг это невосполнимая потеря, но тем более нужно дальше строить жизнь новых поколений. Скорбь индусов об ушедших напоминает читателю с опытом чтения европейской литературы скорбь моряков или пиратов о гибели своих товарищей, печаль островных жителей, на которых сразу после похорон погибших в буре обрушивается эпидемия чумы. Примеры литературных свидетельств говорят об этом красноречиво: в стихах воспевается самосожжение верной умершему мужу жены, как детектив строится крохотный рассказ о расправе в вагоне поезда над маньяком-убийцей. Именно так, от «странного» события вроде самосожжения, маниакального поведения, незаконных сексуальных практик — к изображению повседневности и строится островная литература: читаем ли мы романы, написанные на Майорке, или стихи, созданные на Кипре. Индийский регион оказывается именно таким регионом повышенной скорби, из которой и выныривает повседневность как единственное, что доступно знанию, помраченному печалью.

Сходство с островной культурой не ограничивается тем, как выстроены жанры тривиального высказывания о смерти. Мифология, например, воды, которая приводит к преждевременным родам, потому что водные божества покушаются на жизнь ребенка еще до рождения, — очевидно, очень древняя. Околоплодные воды отождествляются в ней с водой мирового наполнения. Но обычно гибель от воды в континентальных культурах связывают с дерзким вызовом богам, а здесь дерзкой оказывается сама вода, которая шалит и которую направляют силы заговора против отдельных семейств.

Мифология воды неожиданно сказывается и в социальном поведении индусов. Вакцинацию в масштабе всей Индии проводил русский специалист В. А. Хавкин, ученик Мечникова, — и индусы вполне терпимо относились к прививкам. Но как только из-за ошибки фельдшера умерло несколько индусов, началось восстание: люди решили, что духи воды восстали на них, потому что европейцы решили взять в осаду их страну, распространив свои порядки, и охотятся на отдельные семьи. В книге показано, что низовая мифология воды оказывается не менее развитой, чем низовая мифология земли, и связывается не только с утоплением, как в привычных нам европейских изводах такой мифологии, но и с насыланием болезней и вообще — «томительных» состояний. Водные боги и божки владеют не только жизнью и смертью, но и здоровьем и болезнью.

Исследуя экономику смерти, авторы сборника, с одной стороны, защищают индусов, указывая на то, что корпорации до сих пор смотрят на Индию как на поле для испытания новых химических и аграрных технологий, а с другой стороны, говорят о некоторой беспечности простых жителей как о проблеме. Поучительна история об эпидемии самоубийств фермеров, взявшихся под влиянием рекламы выращивать ГМО-хлопок. Этот хлопок требовал обильного полива, но ирригацией никто не озаботился, поэтому фермеры оказались в долгах. Кроме того, неумелое обращение с пестицидами привело к хроническим заболеваниям и рождению детей с патологиями — и это уже вызвало эпидемию самоубийств. Тот факт, что должниками банков и частных лиц оказались все фермеры, было общей бедой жителей «острова», а вот то, что химия неожиданно повела себя так, как мифологическая вода, — это уже было поводом потерять голову и лишиться разума. На первый взгляд, ошибки в употреблении пестицидов необъяснимы — ведь фермеры использовали их и раньше, да и дозы для выращивания обычного хлопка требовались гораздо большие. Но именно уменьшение требуемых доз вступило в конфликт с привычкой фермеров щедро сыпать химию: они делали это бесконтрольно. И там, где раньше химию обильно принимала земля, ее стало обильно принимать тело этих несчастных.

Другой вариант экономики смерти — централизованная борьба с последствиями катастроф, которые зачастую носили техногенный характер (например, землетрясения и оползни, вызванные неправильным строительством шахт или водохранилищ). Заново отстроенные деревни вызывали неприятие жителей, утративших свое жилье: они предпочитали жить на верандах, обустроив их самостоятельно и превратив бетонный блок в складское помещение. Такая тоска по старому обжитому пространству и отторжение стандартизированной архитектуры встречаются во многих местах планеты. Но индийский вариант поразителен тем, что «следы предков» здесь понимаются иначе, чем у нас. Для европейца, который хранит в доме «память о родителях», важны вещи и пространство, создаваемое этими вещами. Для индуса же важно не быть погребенным среди новых вещей, не оказаться в склепе, как бы в чуждом панцире, — поэтому он будет обустраивать веранду, а не дом. Он ведет себя именно как островитянин, который понимает, что невозможно спрятаться от всех бедствий в доме, что важнее смотреть вдаль и распознавать приметы происходящего.

Интересно, что в сборник включены работы, напрямую с темой смерти не связанные: например, рассматривается право жены отказывать мужу в половой близости и в случае ответного насилия со стороны мужа жаловаться властям. Это немыслимо с точки зрения европейской неприкосновенности частной жизни, но вполне отвечает той самой индийской тревожности, когда власть, как капитан судна, указывает, как не допустить на корабле беспорядка и нарушения прав членов команды.

В книге подробно рассматриваются кладбища разных религий, от индуизма и ислама до зороастризма. Оказывается, что представление о кладбище как о хозяйстве важнее обычаев каждой религии. Мы все время видим привычные и нашему взору заросшие и полузаброшенные сады, где, казалось бы, пристанище никогда не будет до конца вечным и возможны эксгумации и переносы могил, регулируемые уже религиозным правом. Русские кладбища в этой перспективе вполне «индийские», и можно вспомнить, как некогда Н. Ф. Федоров воспевал русское заросшее кладбище как образец высоты русской духовности в сравнении с европейской мелочной аккуратностью. Но выясняется, что эти кладбища — метафоры заброшенности. До прихода англичан индийцы просто оставляли покойников под землей, тогда как англичане, требуя обустраивать кладбища, превратили социальную практику в метафору — теперь уже заброшенной становится не могила, а территория кладбища. Кроме того, власти не компенсировали разрушения могил в результате землетрясения, и поэтому важно было обустроить могилу так, чтобы она сохранилась даже в тех случаях, когда рухнуло все вокруг. Поневоле могила превращалась в скалу среди бушующих стихий: пусть она даже не из самого твердого материала, но все знают, что это идеальный дом для идеально омытого и подготовленного тела. Интересен в этом отношении и анализ похоронных процессий в колониальной Индии, которые, как доказывают авторы книги, в кастовом обществе означали вовсе не всенародное или семейное прощание с умершим, а установление правового порядка, а именно порядка прохода на кладбище. Во многих восточных странах, где имеются различные национальные и религиозные общины, споры о праве приоритетного прохода по улицам во время погребальных обрядов становятся очень острыми, в результате мы находим кладбища прямо посреди города, прямо на улицах, например в Стамбуле. Однако специфика Индии состоит в том, до каких пределов мог дойти погребальный ажиотаж: поведение участников похоронной процессии ничем не отличалось от поведения футбольных болельщиков: все с опаской ожидали ее появления и поэтому иногда первыми лезли в драку. Перед нами именно пример ожидания, переходящего в действие: тот же механизм, который действует при самоубийстве, когда ожидание чего-то худшего переходит в нанесение самому себе смертельного ранения. Получается, что коллективные похороны — лучшее средство против коллективных самоубийств.

Вообще же вопрос, «кто нападает первым», как следует из исторических статей сборника, решается в Индии совершенно иначе, чем в Европе. В Европе это всегда вопрос чести: если нападаешь первым, чтобы борьба была честной, то это одно, а если нападаешь первым, воспользовавшись минутной слабостью противника, — это совсем другое. В Индии же речь идет не о чести, а о преодолении себя: напасть можно на слабого тому, кто преодолел свою слабость, а на сильного — только тому, кто доказал свою еще большую силу, кто имеет поддержку окружающих. Это поведение отчаянного человека, авантюриста, а не европейского воина, внемлющего собственной душе, которую населяют добродетели мужества и стойкости. Ни о каких естественных добродетелях в аристотелевском смысле здесь речь не идет: мужественным может быть собрание людей, которые решили действовать мужественно, но не отдельный человек и не род: это ситуативная социальность, а не европейский политический расчет. Поэтому в Индии так легко было реализовать программу ненасилия — исходя просто из осознания того, что мужество всей страны неизбежно приведет к новым конфликтам и потому нужно не мужество, а стойкость всей страны. В Индии взывали не к добродетелям, а к пониманию того, что в противном случае будет эпидемия иррационального насилия. Так смерть всякий раз все равно оказывалась мифом, выходящим из вод времени, другое дело, что можно было избежать массовой гибели людей, просто чутко относясь к нюансам событий. Составитель сборника Ирина Глушкова, исследуя знаменитую войну при Панипате (1761), обращает внимание на то, что это не просто война, а точка бифуркации. То, что в английском стишке о поражении в войне из-за отсутствия гвоздя для подковы выглядит как эксперимент вычитания мужества из механики битвы, как эпиграмматическое остроумие, над которым посмеется любой стратег и которое важно разве что в повседневном быту, где отсутствие гвоздя есть нарушение техники безопасности, которое может привести к гибели людей, — в индийской истории и есть единственный ее текст.