Монрепо-усыпальница

Монрепо-усыпальница. Н. Щедрина

Прежде всего, какъ на отличнѣйшую особенность Монрепо, я могу указать на полнѣйшее отсутствіе утѣшеній медицины. Я не отрицаю заслугъ врачебной науки и ея служителей, но мнѣ кажется, что ежели разъ человѣкъ рѣшилъ, что жить довольно, то, при извѣстной дозѣ порядочности, даже не совсѣмъ прилично обороняться отъ смерти. Пускай люди, исполненные цвѣтенія и силъ, мечтаютъ о жизни — это ихъ право; человѣкъ умирающій, въ видахъ собственнаго огражденія, долженъ забыть и о цвѣтеніи, и о силѣ, и вообще о какихъ бы то ни было правахъ на жизнь. Единственное баловство, которое ему разрѣшается — это, по возможности, устроить удобную обстановку для предстоящаго умиранія. А въ этомъ смыслѣ, опять-таки повторяю, Монрепо неоцѣненно. Въ городѣ никакъ не выдержишь, непремѣнно начнешь обороняться. Обратишься къ человѣку науки, который затормозить естественный процессъ умиранія, подольетъ въ лампаду чего-то не настоящаго, а «замѣняющаго», и заставить ее лишній срокъ чадить. Въ Монрепо, подобное малодушіе уже потому одному немыслимо, что тамъ нѣтъ ни мужей науки, ни «замѣняющихъ» снадобьевъ. Обитатель Монрепо потухаетъ самъ собой, естественно, неизбѣжно. Потухаетъ съ отраднымъ убѣжденіемъ, что послѣднія его мерцанія не отравили окрестности запахомъ злоуханной гари, которая, при другихъ, менѣе благопріятныхъ условіяхъ, непремѣнно въ конецъ измучила бы человѣка, замѣнивъ подлинную жизнедѣятельность искуственнымъ калѣчествомъ.

Но, сверхъ того, истинно «сладкое» умираніе возможно только подъ условіемъ полной и невозмутимой тишины. И этого условія ни въ городѣ, ни даже въ деревнѣ не добудешь, а найдешь въ одномъ Монрепо. Вездѣ царитъ либо рабочая суета, либо разгулъ; наконецъ, вездѣ отыщутся друзья, люди, принимающіе участіе, любопытные. Только въ Монрепо нѣтъ ни работы, ни разгула, ни друзей, ни любопытныхъ — развѣ это не блаженство? Ни что не шелохнется кругомъ, ни одинъ звукъ не помѣшаетъ естественному потуханію. Особливо, зимой. Монрепо, потонувшее въ сугробахъ снѣга — да это земной рай!

Природа оцепенѣла; домъ со всѣхъ сторонъ сторожить садъ, погруженный въ непробудный сонь; прислуга забралась на кухню, и только смутный гуль напоминаетъ, что гдѣ-то далеко происходить галдѣніе, выдающее себя за жизнь; въ барскихъ покояхъ ни шороха; даже мыши — и тѣ беззвучно перебѣгаютъ изъ одного угла комнаты въ другой. Сидишь себѣ въ креслѣ одинъ одинешенекъ, или бродишь усталыми ногами взадъ и впередъ по запустѣлой анфиладѣ — и чувствуешь, ясно чувствуешь, какъ постепенно внутри у тебя таетъ и погасаетъ. По совѣсти говорю: слаще этого чувства нѣтъ. Къ нему можно пристраститься до упоенія, съ нимъ можно возвыситься до одичалости. Даже пропинаціонная привиллегія — и та не можетъ идти въ сравненіе съ этой прекраснѣйшей привиллегіей постепеннаго умиранія среди сладчайшей тишины. Намъ, людямъ тридцатыхъ, сороковыхъ и иныхъ годовъ, это въ особенности понятно, потому что съ нами, въ послѣднее время, случилось нѣчто не совсѣмъ обыкновенное. Все-то мы жили да жили, и вдругъ потеряли что-то самое нужное, и разомъ сдѣлались неспособными принимать участіе въ дѣлахъ и вещахъ современности. Я знаю, что и между нами найдутся личности, которыя не прочь еще похорохориться, устроить недоразумѣніе и погарцовать передъ застигнутой врасплохъ толпой, въ качествѣ заправскихъ дѣятелей, но большинство отлично понимаетъ, что пѣсня сороковыхъ и иныхъ годовъ уже спѣта, и что являться въ публику съ запасомъ забытыхъ словъ — именно значитъ только длить безплодныя недоразумѣнія. Положимъ, что эти выцвѣтшія слова въ былое время были полны содержанія и освѣщали жизнь, но какое дѣло до нихъ современности? Въ былое время, они были и хороши, и необходимы, а теперь...

«Отечественныя записки», 1879, № 8 август, Отд. I, с. 491—492