Смерть и рынок

К сложной и деликатной проблеме смерти пытаются подступать с разных сторон. Один из самых неудобных ракурсов — взгляд со стороны рынка и рыночных отношений. Именно этот взгляд и предлагает книга «Мораль и рынки: Развитие страхования жизни в США», написанная профессором факультета социологии Принстонского университета Вивианой Зелизер. Первое ее издание появилось на свет в 1979 году и стало классикой жанра^[1].

Изучая экономическую историю XIX века, автор отмечает два странных обстоятельства. Первое заключается в том, что до 1840-х годов, несмотря на I все предпринимаемые усилия, никак не развивалось страхование жизни. Законодательство в то время этому уже никак не препятствовало (страхование жизни было разрешено с начала XIX века), финансовые институты росли как на дрожжах. Благополучно распространялось страхование морских путешествий, противопожарное страхование. А вот страхование жизни не двигалось с места. За год компаниям удавалось продать от силы с полдюжины полисов. Люди просто не желали их покупать.

Второе странное обстоятельство обнаружилось в 1840-е годы, когда этот вид страхового бизнеса внезапно расцвел и продажи страховых полисов начали возрастать по экспоненте. Возникли закономерные вопросы: почему произошел этот взрывной рост, что мешало ему раньше? Зелизер делает свой главный вывод: чисто экономическими факторами, связанными со структурой рынка и характером предлагаемых услуг, данные явления объяснить попросту невозможно. Не были серьезным препятствием на пути страхового бизнеса и технологические проблемы расчета стоимости жизни, поскольку техника Sактуарных расчетов возникла много раньше — еще в XVII столетии. И законодательные ограничения этому никак не мешали. Разгадка таится в совершенно иной области — в сфере культуры. Дело заключалось в том, что зарождающийся рынок оказался погруженным в систему ранее сложившихся ценностей. Именно в страховании жизни денежные интересы соприкоснулись с объектами, которые являются носителями сакрального смысла. Предлагая новый страховой полис, рынок попытался измерить деньгами ни больше ни меньше как жизнь и смерть человека, облачив отношение к ним в форму рыночного контракта, — иными словами, предложил денежный эквивалент смерти. Это вызвало сильное сопротивление со стороны существовавшей в то время социокультурной системы^[2]. Неприятие нового финансового инструмента объяснялось не тем, что способность оценить его эффективность и калькулировать потенциальную выгоду была ограниченной. Отношение к страхованию было вовсе не калькулятивным. В западной культуре утвердилось представление о человеческой жизни как абсолютной ценности, которая, следовательно, не должна оцениваться грубым денежным эквивалентом. И страхование жизни было первоначально воспринято как нечто неприемлемое с моральной точки зрения. Подобный бизнес воспринимался как «грязный», вторгающийся в «святая святых». Коммодификация (превращение в товар) того, что ранее не являлось товаром и, более того, по своей сути не предназначено быть товаром, — сложный и болезненный процесс, постоянно ограничиваемый и оспариваемый с точки зрения нерыночных логик. Превращение в товар священного события рассматривалось как его осквернение.

В таком восприятии играли большую роль разного рода традиционные предрассудки, приписывавшие всему, что относится к жизни и смерти человека, некие магические функции. Даже вполне образованный индивид продолжал испытывать в связи с этим иррациональный страх: например, мог считать, что написание завещания невольно приближает момент смерти и что, страхуя свою жизнь, ты невольно ставишь ее под сомнение, «искушаешь судьбу». Сохранялись и некоторые религиозные запреты. По крайней мере часть священнослужителей более традиционалистского толка решительно выступала против новой системы страхования.

Что же произошло во второй половине XIX века, почему страхование жизни приобрело такую популярность? Почему даже бедные семьи начали выкраивать последние центы из скудного семейного бюджета, чтобы отдать их назойливым страховым агентам? Конечно, здесь нельзя отрицать влияния экономических и структурных факторов. На фоне экономического роста повышалась покупательная способность основной массы населения, создавая основу для формирования сбережений — материальной базы страховых взносов. Происходила также достаточно интенсивная урбанизация населения. Все больше и больше людей отрывались от земли, и основным источником средств существования для них становилась заработная плата наемного работника. Это порождало дополнительные риски: потеря основного кормильца, при невозможности выжить за счет земельного надела, легко могла стать для семьи экономической катастрофой.

Разумеется, страховые компании тоже не дремали: снижали ставки страховых взносов, активно работали с населением, преодолевая его инстинктивное сопротивление, доходя до каждого домохозяйства, не брезгуя копеечными суммами. Активно использовались и средства массовой информации. Для пропаганды привлекались известные люди, в том числе более либерально настроенные священнослужители, которые обеспечивали легитимность страхового бизнеса, поясняя, что страхование жизни — дело вполне богоугодное.

Но решающая причина заключалась в том, что ценностные ориентиры, вызывающие сопротивление страхованию жизни, были в конечном счете вытеснены другими ценностными ориентирами, которые этому страхованию благоприятствовали. Согласно известной поговорке «клин вышибается клином». Что же легло на другую чашу весов? Не менее весомые плоды культуры. Например, задолго до появления страхового бизнеса существовала хорошо укорененная традиция тратить немалые деньги на похороны родных и близких — причем даже самые бедные семьи в случае смерти родственников пытались «достойно проводить их в последний путь». Нищие похороны за счет государства считались величайшим позором, который мог серьезно уронить статус семьи в локальном сообществе. Приходилось напрягать последние материальные возможности (откладывать деньги, занимать их, просить помощи) для того, чтобы оплатить «необязательные» с точки зрения стороннего наблюдателя богатые траурные церемонии и щедрые ритуальные угощения.

Стоит добавить, что сакральное (не калькулятивное) отношение к жизни и смерти порождает определенные финансовые следствия. Перед лицом смерти деньги как бы теряют свое значение, торговаться с «гробовщиками» считается не очень уместным делом. Именно поэтому, кстати, похоронный бизнес столь успешен и прибылен. Он использует эту символическую связь между деньгами и смертью, помогавшую продвигать вперед и страховое дело, которое из калькулятивной практики удалось превратить в новую форму ритуала, сопровождающего смерть человека или исполняемого в преддверии смерти.

Более благоприятный фон создавало, в свою очередь, развитие естественных наук. На смену фаталистскому отношению к жизни и смерти приходил более трезвый, рациональный (если не сказать циничный) взгляд, который трактовал смерть уже не столько как магический, сколько как медицинский и социальный акт — в частности, как следствие несносных условий существования или нерадивого отношения к собственному здоровью. Жизнь и смерть все более представлялись чем-то доступным контролю со стороны человека и общества. Так страхование начинало выполнять уже не ритуальную, а инструментальную функцию. Но подобный инструментализм — результат частичной демистификации смерти и попыток отсоединения ее абстрактной сущности, сведенной к биологическим элементам, — стал возможным лишь благодаря серьезным культурным изменениям.

Происходили и более глубокие сдвиги на ценностном уровне, в том числе фундаментальная трансформация представлений о «достойной смерти». Когда-то таковой считалась героическая гибель на поле брани. Впоследствии все чаще представление о достойной смерти рисовало тихий уход из жизни — в своей постели, в окружении родных, в присутствии священника, отпускающего грехи. Но подобные идиллические картины включали и важные элементы финансового свойства. Новая концепция достойной смерти заключалась не только в том, чтобы надлежащим образом прожить свою жизнь. Уйдя из жизни, надо было оставить родным приличное содержание.

Так деньги открывали новые пути к бессмертию и поддержанию социального статуса после завершения жизненного пути. Оставляя близким наследство (особенно если оно отдавалось не сразу, а частями), человек побуждал их периодически поминать его добрым словом. Более того, деньги позволяли отчасти регулировать жизнь наследников после кончины, предоставляя (или не предоставляя) им дополнительные финансовые возможности, связывая (или не связывая) выдачу наследства с соблюдением каких-то особых условий — например, когда выплата содержания вдове производится до момента ее следующего замужества, а сын получает предназначенную ему сумму только при поступлении в университет.

Осталось сказать несколько слов об авторе и ее творчестве. Вивиана Зелизер — один из наиболее ярких представителей современной американской экономической социологии, а ее подход с определенной долей условности можно назвать культурно-историческим подходом^[3]. В течение своей профессиональной карьеры Вивиана Зелизер опубликовала несколько очень примечательных книг. Среди них кроме исследования о страховании жизни мы находим книги «Оценивая бесценного ребенка» и «Покупка интимности»^[4]. Но самая известная ее работа по сей день — «Социальное значение денег», которая была переведена на русский язык и издана нами почти десятилетие назад^[5].

Что объединяет все эти книги? Основные труды Зелизер посвящены одному историческому периоду (второй половине XIX — началу XX века), чрезвычайно важному, в каком-то смысле ключевому для становления современного общества, когда оно начало стремительно приобретать черты, которые сегодня кажутся столь привычными, существующими изначально. И во всех этих трудах исторический анализ сочетается с нетрадиционным и непривычным для конвенционального экономического мышления социокультурным подходом к денежным отношениям.

Этот удачный симбиоз исторического и социокультурного подходов помогает понять, что экономические явления, которые сегодня кажутся совершенно естественными, еще недавно отвергались обществом или попросту отсутствовали. Они стали следствием проникновения социальных элементов в ткань хозяйственных отношений, ее видоизменения и наполнения определенным смыслом. Для того чтобы проследить за этим процессом, нужен внимательный взгляд. Тогда за застывшими структурами открывается новый мир социальной динамики, в котором экономическая рациональность оказывается под вопросом, превращается в предмет кропотливого исследования, позволяющего видеть символические различия существующих практик и идеологической борьбы между разными социальными группами.

Следуя указанному подходу, автор отвергает искусственное дихотомическое деление на «рыночное» и «нерыночное». Зелизер видит свою главную задачу в том, чтобы представить рынок как совокупность социальных отношений и культурных ценностей, место, где производится множество операций, в которых зачастую разделить «экономическое» и «социальное» попросту невозможно. В центре всех ее исследований находятся сложные смысловые системы и культурные навыки, а также та мелкая и тщательная повседневная работа обычных людей по воспроизводству этих систем и выстраиванию отношений с другими людьми, которая сопровождает хозяйственную деятельность и наполняет ее специфическим содержанием.

Нужно сказать, что труды Зелизер не только противоречат многим построениям экономической теории (раздражая экономистов, если они с ними сталкиваются), но и стоят несколько особняком по отношению к «мейнстриму» американской новой экономической социологии, которая с середины 1980-х годов пытается исследовать экономические объекты на территории самих экономистов, при этом, однако, активно заимствуя их терминологию и используя сходные методы формального моделирования. Работы Зелизер в этом отношении более социологичны в традиционном понимании, они используют «более мягкие», качественные исследовательские методы и описательное изложение. Несмотря на это, Зелизер пользуется признанием в профессиональном социологическом сообществе. Достаточно сказать, что сейчас, при ее жизни, в секции экономической социологии Американской социологической ассоциации (ASA) ежегодно вручаются награды ее имени за лучшие опубликованные книги.

Интересно также, что она, в отличие от многих профессиональных историков, чьи заслуги часто ценятся прежде всего благодаря введению в оборот каких-то новых источников, ранее закрытых или затерянных архивных документов, строит свой анализ во многом на относительно доступных данных — статьях в модных журналах и письмах, написанных в редакции этих журналов, заключениях разного рода комиссий, пособиях по этикету или ведению домашнего хозяйства. Но от этого ее мысль не становится менее интересной и менее значимой.

Во всех своих книгах Зелизер проводит две связанные между собой идеи. Первая состоит в том, что непродуктивно противопоставлять рынок и культуру, которые не просто связаны множеством нитей, но взаимно проникают друг в друга, видоизменяя и специфицируя содержание человеческих отношений. Вторая направлена на то, чтобы показать, насколько тонко и осмысленно люди научились своими действиями, изначально ориентированными на других людей, проводить множественные символические различия между денежным и сакральным, калькулятивным и интимным, не разрывая их тесного сплетения, но и не позволяя им окончательно слиться, утратить всяческие границы.

Страхование жизни — лишь один из примеров, когда невозможно четко определить, идет ли речь об экономической трансакции или культурно значимом событии, потому что по сути это один и тот же процесс. Денежное оценивание жизни и смерти не разрушает таинства, а обращение к сакральному не мешает сделать его объектом бизнеса. Как и почему это происходит, почему эти отрицающие друг друга начала не уничтожают друг друга, а в некоторых случаях даже взаимно усиливаются? Для ответа на эти и многие другие вопросы следует прочитать книгу Зелизер.