Письма к «лучшему другу»

На первый взгляд, перед нами самые обычные письма родителей к сыну. Тревога за его судьбу, особенно в военное время, последние новости: кто из общих знакомых куда уехал или откуда приехал, кто за кого посватался, кто проигрался, кто повышен по службе; дела финансовые и хозяйственные: «урожай крайне плох <...> Огороды не дали ничего, у нас совершенно нет капусты, картофеля, лука», стандартные христианские наставления: «Я глубоко убежден, что Всевышний приведет всех нас к лучшему и что он будет руководить вами и хранить вас всегда. От вас зависит, чтобы это сбылось, следуя предписаниям, кои он столь торжественно дал нам через своего сына, нашего Спасителя. Бог справедлив и милосерден. Справедливость требует наказания, а милосердие — прощения и сострадания. Итак, от вас зависит заслужить своим поведением его милосердие, защиту и милость, также как вы должны страшиться в противном случае и ждать исполнения его Суда!!!»

Письма  эти,   бесспорно, — крайне любопытное свидетельство о повседневной жизни начала позапрошлого века. Можно узнать, например,   о  том,  что дарили к новому 1824 году («Накануне нового года наша молодежь за ужином нашла на тарелках новогодние подарки. Амели — красивый веер и настоящий китайский крепон на платье; Владимир — серебряную коробочку для зубочисток; Александр — перочинный ножик; Софья — мое кольцо с бриллиантами и рубинами, а Михаил — печатку-компас») или в том же году на Пасху («Вы хотели подарить Софье помаду в качестве пасхального яйца; вместо этого подарка <.> подарите ей лучше ракетки с воланами»). Или о том, как рекомендовали лечить зубы («поставить на десны пиявок, каждую из которых поместить в маленькую склянку, чтобы избежать неприятности иметь их во рту. Десны потом кровоточат много дней после операции, и боль уходит с кровью, если не навсегда, то по крайней мере очень надолго»).

Речь шла бы о колоритном, но отнюдь не уникальном документе эпохи, если бы не имя и фамилия адресата. Фамилия же эта, обозначенная на титульном листе, — Пестель, и она заставляет взглянуть на все читаемое  совершенно по-другому. Голливудский боевик мы смотрим с замиранием сердца, но в глубине души остаемся спокойными, ибо уверены: герой (вымышленный) спасется. Эти же письма мы читаем с неизменной печалью, потому что так же твердо знаем: герой (настоящий) не спасется. И в данном случае не так важно, каких Павел Иванович Пестель придерживался взглядов и стал ли бы тираном, если бы декабрьское восстание увенчалось успехом. Важно, что нам заранее известно: адресат этих писем обречен. А ведь их авторы видят в нем своего лучшего друга и свою единственную надежду; отец обращает   к нему такие, например, строки: «орошаю бумагу слезами благодарности ко Всевышнему, давшему мне сына, подобного вам, дорогой Павел. Вы мой лучший друг, вы доказали это» (июль 1822 года); родители ставят его несравненно выше остальных трех сыновей, очень часто вызывающих их недовольство: Владимир (Воло) «при всех своих превосходных принципах легкомыслен, молод во многих отношениях, как 15-летний мальчик», Борис «вовсе не имеет чувства деликатности. Голова пустая и неразумная, принципы извращенные, а может, и вовсе никаких принципов», а Александр «невежествен, упрям и притом с большой претензией». Павел лишен всех этих недостатков — и тем не менее именно ему суждено умереть на виселице.

Но родители, конечно, не предвидят того, что суждено их старшему сыну. Едва ли не единственное, что смущает их в Павле, — «сомнения относительно нашего Спасителя сына Божия»; впрочем, если судить по последним родительским письмам, сын начинал «исправляться». И весь этот невыдуманный эпистолярный роман обрывается на полуслове: в последнем письме от 7 октября 1825 года отец информирует старшего сына о путешествии императора Александра, который прибыл в Таганрог, но куда двинется дальше, неизвестно (а нам известно: через полтора месяца отправится в последний путь), мать же сообщает, что в деревенском доме Пестелей переделывают пол и потолок «Ваших» (т. е. старшего сына) комнат, «так что Вам там будет теплее», — но тепла этого Павел Иванович уже никогда не ощутит.

Семейная переписка Пестелей подготовлена к печати Ольгой Эдельман. 35 авторских листов текста не только прочтены по рукописям — что само по себе уже огромная и нелегкая работа, — но и переведены на русский: все письма в оригинале написаны по-французски, за исключением нескольких русских и немецких (последние опубликованы в переводе Е. Рычаловского). До сих пор эти документы были известны лишь частично: по обзору А. Круглого (1926), включающему обширные цитаты, и по публикации Н. Соколовой (2000), касающейся только писем 1812—1814 годов. Происхождение же их следующее: П. И. Пестель, судя по всему, так дорожил «драгоценными» (его собственное определение, данное на допросе в Тульчине) родительскими письмами, что содержал их в образцовом порядке и возил с собой при всех служебных перемещениях; при аресте их у него изъяли, а затем не возвратили родственникам Павла Ивановича — просто потому, что те не явились забрать его вещи и бумаги. Именно благодаря этому не слишком родственному поведению письма родителей Пестеля — а также несколько писем его деда, бабушки и тетки — сохранились в архиве Следственного комитета.

Ценность их тем выше, что эпистолярных документов самого Павла Ивановича сохранилось крайне мало. За исключением писем к генералу П. Д. Киселеву, касающихся в основном служебных вопросов, известно всего три таких письма (они открывают книгу), адресованных родителям, причем одно переписано, по-видимому, рукою матери, а два других были опубликованы в 1875 году в переводе с не сохранившегося французского оригинала. Поэтому и о личности Павла Ивановича Пестеля, как она раскрывается «домашним образом», и об отношениях в семье приходится судить только по письмам родителей.

Судить самостоятельно читателю, пожалуй, не очень легко: слишком много здесь бытовых, служебных, семейных деталей, в которых человек неподготовленный может увязнуть. Но Ольга Эдельман не просто подготовила письма к печати и перевела их — она предложила ключи к их истолкованию, обратила внимание на наиболее существенные их темы^[1].

Прежде всего это характер самого Павла Ивановича: если все мемуаристы отмечают в первую очередь его блестящий и холодный ум, то семейная переписка вносит коррективы; отец в 1823 году сетует на «природную живость» сына, над которой ему надо как можно скорее научиться брать верх, а мать неустанно учит бережливости и аккуратности: в апреле 1812 года он уехал из родительского дома, забыв там чайную ложку, — и мать огорчена такой рассеянностью. Урок, как замечает Эдельман, был усвоен: отправляясь в крепость и, очевидно, будучи уверенным, что ему грозит ссылка, но не казнь, Пестель взял с собой рекордное число вещей, вплоть до «куска холстины для починки простынь», двух пар «ветхих подштанников» и «бумаги с нитками, тесемками и иголками» — и на этот раз уже не забыл ни чайную ложку, ни столовую^[2].

Родители, конечно, как замечает Эдельман, не все знали о любимом сыне. Но кое-что, видимо, предчувствовали. Весьма многозначительно звучит пассаж из письма И. Б. Пестеля от 31 июля 1821 года: «есть важный пункт, который всегда будет Вам мешать иметь прочные связи, это Ваше полное отвращение к какому бы то ни было стеснению <...> Жизнь есть бесконечный обмен взаимными поступками и нуждами. Если этого нет, всякая связь прерывается и мало-помалу становится в тягость, от которой хотят избавиться <...> Так удобно не зависеть ни от кого, кроме себя, не отдавать никому отчета в своем поведении и делать, что нам нравится, не оглядываясь на то, понравится ли это нашим ближним, не неприятно ли им это. Нечувствительно становятся неспособными к любой жертве, и кончают тем, что остаются одинокими в мире». Эта же тема продолжается еще более явственно в письме от 29 августа 1821 года, где обозначено главное «дьявольское зло», «первопричина всех революций»: человеческое своеволие. Иными словами, Иван Борисович остерегает сына против индивидуализма, против того, чтобы «глядеть в Наполеоны» — что, судя по отзывам мемуаристов, Павлу Ивановичу было весьма свойственно.

Письма старших Пестелей дают публикатору основание сделать и другие немаловажные выводы: например, опровергнуть традиционное представление о том, что Павел Иванович был душевно и интеллектуально близок с матерью, но не с отцом, потому что тот был тиран. Между тем Пестель-сын бережно сохранил отцовские письма за все годы их переписки, материнские же — только за два последних года своей жизни, хотя писали ему мать и отец по очереди; о большой близости это не свидетельствует. Пересматривает Эдельман и привычные представления о Пестеле-отце как казнокраде и деспоте; шестнадцать лет (1806—1822) он занимал должность генерал-губернатора всей Сибири, но нажил за это время так мало, что, когда его отставили, оказался почти без средств и с непомерными долгами — чтобы доехать из Петербурга в свое имение в Смоленской губернии, вынужден был даже продать часы. Главным недостатком старшего Пестеля, как показывает Эдельман, была не деспотичность, а чрезмерная доверчивость — и по отношению к нечистым на руку местным губернаторам, и по отношению к плутоватому управляющему его собственного петербургского дома.

Наконец, публикация писем на основании точного прочтения и в точном переводе позволяет — на основании одной исправленной буквы — опровергнуть историографический миф. В письме матери к П. И. от 7 июля 1813 года упоминаются поручения, которые были возложены на него «обоими имп[ераторами]». Так, во всяком случае, читали это место до сих пор, и на этом основании биограф Пестеля Ольга Киянская построила целую концепцию о том, что Пестель в столь юном возрасте и чине (подпоручик 20 лет) был посредником в переговорах между русским и австрийским императорами, разведчиком, исполнителем важных дипломатических поручений и проч., и проч. Между тем по-французски слова «император» (Empereur) и «императрица» (Imp6ratrice) начинаются с разных букв, и в подлиннике, пишет Эдельман, стоит совершенно четкое начальное I. В этом может убедиться всякий, кто посмотрит на соответствующую страницу оригинала, воспроизведенную в книге на с. 90. Следовательно, речь идет о поручениях отнюдь не императоров, а императриц, и вовсе не о высокой дипломатии, а о простой услуге, особенно ценной в военную пору: «Пестели пересылали сыну письма для его сослуживцев от их петербургских родственников, в том числе и по просьбе императриц Марии Федоровны и Елизаветы Алексеевны».

Разумеется, без специального пояснения публикатора эта замена императоров на императриц, вероятно, не привлекла бы к себе ничьего внимания. Но Эдельман в данном случае, как и в других, помогает читателю, объясняет, что нового публикуемый текст вносит в наши представления о Пестелях и об эпохе. Разумеется, сделаны еще далеко не все выводы и введенный в оборот огромный материал, как справедливо замечает во введении научный редактор тома С. В. Мироненко, еще ждет дальнейшего осмысления, — но почва для этого осмысления создана.

Поясняет Эдельман не только исторические реалии, но и свои переводческие установки, и это также представляется чрезвычайно важным. Подобная рефлексия над собственным переводческим трудом встречается в публикациях переводных текстов нечасто, а между тем она имеет большое значение и для самого переводчика, и для его читателя. В данном случае речь идет о том, что Эдельман взяла за правило не приукрашивать стиль авторов писем и не выдавать их за отменных литераторов, каковыми они, безусловно, не были. Этот принцип — не делать текст лучше и глаже, чем в подлиннике, — выдержан очень последовательно, прежде всего благодаря тому, что переводчица в основном остается верной синтаксису оригинала. Русские фразы звучат немного коряво, но корявость эта намеренная и в данном случае уместная, ибо препятствует превращению Ивана Борисовича Пестеля и его супруги в тонких стилистов.

Но все это — и различия между Imp и Emp в рукописи, и пересмотр репутации Ивана Борисовича Пестеля, и его «карьерная стратегия», которую он стремится передать сыну и которая заключается в том, чтобы правильно выбирать себе могущественных покровителей, и даже возможность разглядеть новые грани в характере знаменитого бунтовщика — нюансы, которые читатель может и не заметить без помощи ученого-комментатора.

А вот что испытали родители Павла Ивановича, твердо уверенные, что причисление к «так называемым либералам вообще, и особенно у нас, есть синоним поджигателя», когда узнали об аресте сына, — это каждый может угадать, не прибегая к комментариям. Не говоря уже о том, что несчастные родители чувствовали после казни пяти декабристов; а ведь они прожили еще довольно долго: Иван Борисович — 18 лет (умер в 1843 г.), а Елизавета Ивановна — 11 лет (умерла в 1836 г.).

И еще одно обстоятельство, о котором во вступительной статье не говорится, но которое, как мне кажется, представляет немалый интерес. Старший сын не оправдал родительских надежд, а вот его непутевые, казалось бы, братья сделали неплохие карьеры: одноногий (ногу ампутировали еще в детстве из-за болезни) Борис был смоленским, слободско-украинским, владимирским вице-губернатором, Владимир — херсонским и таврическим гражданским губернатором, а затем даже сенатором, Александр вышел в отставку полковником кавалергардского полка. Тут поневоле думаешь о том, какие «вегетарианские», по выражению Ахматовой, времена были при Николае Первом: братьям повешенного государственного преступника никто не мешал продвигаться по службе; впрочем, и они, видимо, — судя по тому, что не забрали его писем из Следственного комитета, — отмежевались от мятежника довольно решительно.

Переписка Пестелей — это, конечно, в первую очередь огромный вклад в историографию, но еще и ценный человеческий документ, сам по себе довольно обычный, однако в свете дальнейших событий, которые в нем не успели отразиться, приобретающий звучание драматическое и даже трагическое.