«Ваш М. Гаспаров». Из писем к Н. Брагинской (1972 — 2002)

Из писем к Н. Брагинской (1972-2002)^[1]

В1972 году, когда началась моя переписка с Михаилом Леоновичем Гаспаровым, он не был знаменит и окружен харисмой, как Аверинцев. Но я все-таки сообразила, что общение с МЛ — это даром доставшееся мне сокровище, и письма его хранила. Увы, не все. Я нашла сейчас 120 писем и убористых открыток, думаю, есть и еще, некоторых важных и памятных мне писем я не нашла. С 1992 года мы работали в одном учреждении, часто виделись, и традиционная переписка поредела. Особенно частой она была в течение тех 12 лет, когда у меня не было телефона, — с 1975 по 1987 г. Да и МЛ телефонные разговоры не очень любил, сначала ему мешало заикание (оно постепенно уходило), потом глухота: так одна отгороженность уступила место другой. Впрочем, когда было нужно, МЛ отодвигал в сторону свои предпочтения. Так, однажды мы больше четырех часов согласовывали по телефону какую-то правку, и это я изнемогла, а не МЛ. Он не заикался в публичной речи и, оказывалось, слышал все, что говорилось путного. А прочее — нет.

Значительная часть корпуса писем представляет собою переписку деловую, и по отдельности эти знаменитые гаспаровские открытки, где каждый миллиметр площади покрыт орнаментом его почерка, едва ли представляют общий интерес. Но мне кажется, что и они рисуют такой модус отношения к младшему коллеге, такое участие и в чужой судьбе, и в судьбе профессии, что лучше пусть об этом знают. Но отбирать самой мне не хотелось. Чтобы избавить себя от внутреннего смущения при публикации писем нисколько не интимных, но несомненно личных, я попросила отобрать наиболее значимые другое лицо, положив себе с выбором этим согласиться.

Теперь, более чем тридцать лет спустя, яснее ясного видно, что МЛ заботился постоянно и насколько мог о моем выживании в профессии и что без его помощи (как знать?) я могла бы не выдержать в течение двадцати лет роли социального маргинала — уехать из страны или в любом случае оставить классическую филологию. МЛ не учил меня классической филологии, он не позволил мне утратить то, чему я выучилась, и показал, куда могу идти, если пожелаю. С удивлением читаю сегодня, от скольких завидных предложений сделать то или это я отказалась или даже просто прошла мимо, не обратив на них внимания. И никогда МЛ не выказал и тени обиды, какую мне самой, увы, случалось испытывать из-за моих учеников: дескать, ты о них хлопочи, а они, вишь, нос воротят. Нет, погаспаровски надо именно так: ты о них хлопочи, а они могут сколько угодно воротить нос. Учитель следует долгу, ученик располагает своей судьбой. Оговорюсь: мне не хотелось бы выступать самозваной ученицей МЛ. Ведь он повторял не раз и недавно подтвердил в интервью моим же студентам, что у него нет учеников, что он вообще не преподаватель: заикается. Но на самом деле ученики у него были. И формальные — защищавшие диссертации под его руководством, и неформальные — руководителем числился кто-то другой, и, главным образом, заочные — все те, кто признавал в МЛ учителя, хотя бы он и не подозревал об их существовании.

Думаю, я все же имею право назвать МЛ своим учителем в переводческом ремесле. Когда сразу после университета я сделала свой первый «пробный» перевод (это был Плутарх, его антикварные трактаты), Михаил Леонович прислал мне исправленную рукопись. Открыв конверт, я чуть было не упала в обморок: там не осталось ни одного моего слова. Стыд боролся во мне с самолюбием, и обе эти эмоции мешали читать черную от исправлений машинопись. Михаил Леонович предусмотрительно приложил к редактуре свое письмо, в котором я прочла: «Дорогая и многоуважаемая Нина Владимировна, пусть Вас не пугает вид этой редактуры: по-моему, перевод хороший, и мне хотелось бы, чтобы Вы его продолжали. Вы переводите точно, случайных недосмотров я заметил всего два-три (да и то, может быть, это я ошибся: проверял я перевод только по тексту Дюбнера у Дидо), но очень чувствуется стилистическая неопытность — главным образом в двух приметах: а) Вы не стесняетесь нерусских слов в переводе, вроде "культ" или "момент", а их лучше избегать; в) фразы у Вас слишком отрывисты, а ведь по-русски их можно сцеплять друг с другом так же плавно, как и в греческом повествовании с его "мен — де"^[2]. Это несовершенства очень хорошо знакомые мне и по себе и по другим, их-то я и исправлял в первую очередь». Это начало первого урока, он продолжался и дальше, я не стану его цитировать, потому что нуждалась тогда в самых элементарных наставлениях, их и получала. Но обращаю ваше внимание, например, на упоминание того, по какому изданию проверялся перевод. Между делом мне были преподаны три нормы. Первая: редактор перевода обязательно читает оригинал; вторая: нужно думать, какое перед тобой издание, не всякое годится; третья: проверка лишь по одному изданию текста требует извинений.

Еще одна примета гаспаровской критики — он непременно отнесет несовершенства к себе, разделит с вами ваши промахи. А потом прибегнет к своей разящей учтивости: «Не откажите просмотреть со вниманием мою правку — мне кажется, что что-нибудь в ней может Вам и пригодиться; но, конечно, не считайте ее за догму, иное я так и не смог удовлетворительно перевести, например, "госиев"^[3]. Если мне удалось Вас не отпугнуть, и Вы согласны переводить дальше, — позвоните или напишите мне». И, навсегда покоряя ничем не заслуженным доверием и почтительностью, продолжит: «Мне немного совестно занимать Вас переводом, отвлекая от оригинальной работы, но я все же искренне думаю, что для читателя наши переводы — очень доброе дело, а для нас самих — немалая польза. Весь Ваш М. Гаспаров. 15.7.72». У меня в эту пору за душой ничего, кроме дипломного сочинения. Какая такая «оригинальная работа»?! И посмотрите: «наши переводы». Выходит, Гаспаров и вчерашняя студентка делают общее «доброе дело», и есть для кого его делать: «для читателя»! Я долго неподвижно смотрела на эти слова. Думала ли я о каком-то читателе, ворочая тяжелые словари в задымленной от горевших торфяников летней Москве? Ничуть! Я думала исключительно о самой себе. О том, что, оставшись без работы, без «места», надо найти применение своему образованию, а там и хоть какой-то заработок. Но мне предложен другой взгляд на мои занятия, совершенно иная перспектива, куда более широкая и достойная. Разве это не урок?

...К машинописной страничке приписка от руки: «А одна ошибка все-таки есть — город Феры Вы где-то перевели как остров Феру». Эта приписка научила меня: 1) всякое географическое название и собственное имя немедленно проверять по справочникам, 2) частные ошибки других не ставить во главу угла, а помещать их в post scriptum. Но хвалить и ободрять, как МЛ, я так и не научилась.

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

Вы пишете тяжело и живо, — это не оксиморон, Фрейденберг^[4] тоже так писала. Мне это нравится, и я не решаюсь сам изменить в Вашей статье ни одного слова. Попробуйте кое-что сделать Вы сами, исходя из единственного соображения. Начальство наше реагирует не столько на смысл, сколько на отдельные слова-сигналы: как у Булгакова, «одно слово с такой-то страницы и два с такой-то страницы». Поэтому оглядка на начальственный контроль больше всего похожа на детскую игру «черного и белого не называйте». Это значит: просмотрите Ваш текст и замените в нем «христианство» на, скажем, «новая идеология», а «бог» (христианский, конечно; Юпитера можно не менять) на какое-нибудь греческое слово русскими буквами, «пантократор», например; или, лучше, как будет по-гречески «творец»? Вашему стилю это не повредит и рядом с «парусией» и другими словами смотреться будет хорошо. Заодно снимите или переведите на латинский язык примечания 66-68 (чтобы не напоминать лишний раз, что Евсевий был епископом и деятелем вселенского собора) и на той же стр. 21 фразы из Притчей: цитаты тоже раздражают, достаточно цифр^[5]. Кстати (это уже не для начальства), точна ли транскрипция «Бижельмэр», не лучше ли «Брольи» или «Бройль», чем «Брогли», и обратите внимание на разнобой «Хайкель-Хайкл» (прим. 5).

Заглавия у нас, по-видимому, будут двухэтажные — одно для единства, по типу «античное то-то и византийское то-то», и другое для разнообразия, по существу. Над Вами, наверное, напишем что-нибудь вроде «Платоновский миф и ранневизантийский (или даже «Константиновский») миф», а подзаголовком останется Ваше заглавие. Если Вы придумаете что-нибудь более адекватное, но отвечающее строгим требованиям насчет черного и белого, — подскажите.

Перепечатывайте себя, пожалуйста, очень аккуратно, без помарок, все сноски через два интервала, как текст, — издательство стало очень придирчиво, каждую помарку велит заклеивать. Греческие слова вписывайте как можно разборчивее — Вы ведь знаете, как в них умеют фантазировать наборщики, — а если хотите, печатайте их в латинской транскрипции, в некоторых других статьях так делается.

То же относится и к перепечатке Плутарха для «Вестника»^[6]: я думаю, что после наших общих усилий правки в тексте уже не будет, и Ваша машинопись прямо пойдет в типографию. Не забудьте, что ВДИ берет по три экземпляра. С примечаниями поступайте, как сочтете удобнейшим, но постарайтесь все-таки, чтобы они не превосходили текст, а были меньше или равны. Правку мою, где хотите, принимайте, а где хотите, нет: избави меня боже от финкельберговской^[7] настойчивости. Я старался, во-первых, об уточнении перевода, а во-вторых, о прояснении — чтобы меньше было лишних слов; если где переусердствовал, не считайтесь. Снеситесь с Фрейберг^[8], нужно ли давать рубрикацию по страницам и «а, в, с»? боюсь, что нет, хоть и стоило бы.

Я забыл Вас спросить, не нужен ли Вам том тейбнеровского Плутарха, в котором как раз есть оба Ваши сочинения? у меня появился лишний экземпляр, который я на всякий случай и прилагаю^[9]. Если Вам он не нужен, то, может быть, Вы найдете какие-нибудь другие хорошие руки.

Не обижайтесь, пожалуйста, на идиотские требования к Вашей статье, — не наша воля. Думаю, что с такими изменениями она пройдет, если, конечно, не случится пароксизма строгости у нашего институтского начальства.

Всего лучшего!

Безмерно уважающий Вас

М. Гаспаров

28.4.74

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

я только что получил Ваше издание трудов Фрейденберг^[10] (с опозданием, в котором повинна почта, и с несказанной радостью, потому что я уже успел узнать о выходе этой книги и погоревать, что не оставил на нее в свое время заявки в магазине) — очень большое спасибо. Как «сократитель сократителю» (мне приходилось так обрабатывать Б. И. Ярхо^[11]) могу только сказать комплимент: читается, судя по тем страницам, которые я успел прочитать, очень хорошо, и, думаю, лучше, чем читалось бы в полном и подлинном изложении, особенности которого Вы так хорошо охарактеризовали в послесловии. Что же касается самого послесловия, то оно вызывает у меня только чувство восхищения. При всем глубоком уважении к О. М. Фрейденберг и ее идеям, сам я человек очень иного склада и направления мыслей, и тот медиатор-путеводитель по Фрейденберг, который я нахожу в Ваших заметках о ней, а в этой — особенно, для меня драгоценен — и я не сомневаюсь, что не только для меня. Для меня это образец выполнения того долга, которым мы обязаны нашим предшественникам.

Институтских новостей пока я не имею. Но дальние новости предвидятся. Через год или два я буду уходить с заведования сектором (а может быть, и из института), и это почти заведомо повлечет сильную перетряску состава сектора. Кто окажется новым сторонним человеком у руля, и насколько он будет умным при комплектовании полу-нового сектора, я не знаю. Но надеюсь, что перемены возможны все же и к лучшему. Пока об этом, пожалуйста, никому не говорите: борьба с институтским начальством за возможность уйти мне предстоит еще долгая.

Изд. «Сов. Энциклопедия» предложило мне «единолично, или с соавторами, или организовав коллектив» составить к 1982 г. «Литературоведческий словарь» в 50 листов (ограничение «Словарь по поэтике», к сожалению, отвергнуто). Для такой работы нужно несколько (как можно меньше) человек, способных, во-первых, писать кратко и ясно о вещах неясных и даже обязательно-неясных, а во-вторых, писать о вещах лично для себя неинтересных с такой же добросовестностью, как об интересных. Первая способность называется «талант», а вторая «подвижничество». История мировой культуры показывает, что среди молодых ученых эти качества более распространены, чем среди маститых. В Вас они есть; не знаете ли, к кому бы еще можно обратиться? С. Ю. Неклюдову^[12] я буду писать в ближайшие дни с той же консультацией. Остальные мои знакомые, пожалуй, годятся лишь в почетные авторы. Если никто не найдется, я, конечно, откажусь, и словарь поручат (предположим) сектору теории ИМЛИ с Кожиновым и Боревым во главе^[13]. Жаль будет.

Еще раз спасибо!

Ваш М. Гаспаров

<1978>

* * *

<...>

У меня к Вам явилось еще одно предложение, в высшей степени необязательное, но может быть, оно вызовет Ваше любопытство: «античность для Детгиза». Это так странно, что требует исторического вступления. Очень много лет назад я попробовал начать книгу под условным заглавием «Новый Элиан», или что рассказывали греки и римляне о своих героях и мудрецах, для российского юношества представленное М. Г., кандидатом любословия»^[14]. Таланта писать для детей, по самым авторитетным отзывам, у меня нет, но в Детгизе в исторической редакции оказалась женщина по имени Г. А. Дубровская, любящая античность и очень рвущаяся донести ее до детского читателя в каком-нибудь нестандартном виде; и так как некоторая нестандартность — это все, что в моем опыте было, то она ухватилась за него, и книгу эту мне писать-таки придется. Тем временем в Детгизе открылась, ни много ни мало, новая редакция эстетики, и она перешла туда, чтобы придумать новые способы доводить до несовершеннолетних античную культуру. Ликвидацию античной безграмотности естественно начинать с мифологии; и она на днях спросила меня по телефону, нет ли у меня мыслей о том, как получше и понестандартней затеять книгу или книги по античной мифологии, и не знаю ли я лиц, кто бы взялся за это и не засушил. Мыслей у меня не было (кроме той, что для младшего и старшего школьного возраста надо делать две совсем разные книги), а из лиц я, конечно, подумал в первую очередь опять о Вас. Если мысль о просвещении детей и юношества не вызывает у Вас априорно безоглядного ужаса, то подумайте об этом. Если не захотите связываться сами, то Вам будут благодарны и просто за совет или рекомендацию любых предметов, идей и лиц, чем необычнее, тем лучше. Не думаю, чтобы можно было придумать что-то новое для самого первого ознакомления с именами и сюжетами; но для средних и старших школьников, вероятно, можно было бы писать и о том, что такое мифологическое мышление, и о том, как люди доходили до его понимания, с привлечением каких угодно культурных явлений, до Цветаевой включительно (гипербола, но небольшая). Я в мифологии человек чужой и здесь бесполезен. А помочь хотелось бы: редакторша эта производит на меня необычно хорошее впечатление. Если решитесь дать ей консультацию, я сообщу Вам ее телефон и прочее; а если найдете в себе достаточно авантюризма, чтобы самой в это ввязаться, я буду очень рад за детей-читателей. Мне кажется, чтоб писать научно-популярно, нужно только две вещи: во-первых, помнить, как ты сам был начинающим читателем и по каким ступеням осваивал мировую культуру, чего тебе нехватало и что тебе было нужнее всего^[15]; а во-вторых, умение или хотя бы желание мыслить и писать ясно и просто. Если у Вас есть первое, то очень советую воспользоваться этим предложением в качестве упражнения для второго. Если у Вас нет первого, то, конечно, лучше не мучиться. Подумайте.

Простите меня за то, что я сбиваю Вас с толку то тем, то другим. Это не только доброжелательство, а и серьезная уверенность в Ваших силах. И, если угодно, в Вашей нестандартности.

16.3.1980

Ваш М. Гаспаров.

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

Меня уложили на обследование раньше, чем я прочитал Вашу книгу^[16] полностью: начал я ее с выклевывания всех мемуарных фрагментов, а потом продолжал кусками вразнобой с 1920-х годов к концу и началу, так что ранних писем, о которых Вы делали оговорки, еще не знаю. Впечатление оказалось неожиданное и тяжелое: «вот человек, оказавшийся не на своем месте: человек творческий на месте исследовательском». Мне кажется, что «творческий» и «исследовательский» — это два заведомо несхожие человеческие склада: О. Ф. явно была человеком творческим, но по каким-то обстоятельствам не могла создавать ни поэм, ни статуй, ни симфоний, и материалом имела только собственную жизнь и классическую филологию. С ними она и стала обращаться, как скульптор с мрамором, сопротивляющимся ее идее. («Разве ты еще не понял, что у меня не жизнь, а биография?» — из письма вокруг поездки к Луначарскому^[17]). В науке это означало: не концепция для фактов, а факты для концепции, дорого не то, что было, а то, что могло бы быть — в точности по Аристотелеву определению поэзии в противоположность науке. (Лотман пишет об утопизме Карамзина: он был за монархию и за разговорный язык не такие, как они есть, а такие, какими должны быть.) Отсюда то, что Вы в статье к однотомнику называете авторитарной наукой: это был дух времени (не только нашего: так трубил и Шпенглер), но это была и внутренняя предрасположенность. Это значит, что доказательность заменяется убедительностью, философичность риторичностью (причем больше всего ценится δεινότης ^[18] демосфеновского стиля). Концепция, властвующая всем, приходит, как к художнику, вдохновенным прозрением; ее единственный аргумент — «имеющий очи да видит», мир делится на зрячих и слепцов, которые автоматически становятся друзьями и врагами, начинается поиск сопровидцев и сокрушение сомневающихся. (Тогда как для исследователя мир делится не на соисследователей и противоисследователей, а на исследователей и исследуемое.) Отсюда постоянная потребность в самоутверждении, в подтверждении собственной провидческой избранности: «если я этого не скажу, то кто же скажет?» Это тоже художническое самоощущение, без него (и без попрания инакомыслящих) художник просто не выстоит. (Тогда как исследователь скажет: «не поняли сейчас — додумаются потом сами: факты ведь перед нами одни»). Конечно, и самоутверждение выражается по-разному: переписка О. Ф. с Б. П. — как будто переписка гордости с самоуничижением паче гордости^[19]. Необязательная ассоциация: читали Вы воспоминания В. Фигнер и Н. Морозова^[20]? Вот О. Ф. часто мне напоминала Фигнер с ее мучительным самоутверждением на каждом шагу, а Б. П. — Морозова с его легким и саморазумеющимся «а как же иначе?» Я думал, что среди творческих типов исключений нет, но, может быть, и есть: кажется, человеком исследовательского склада на творческом месте был Джойс, расписывавший «Улисса» на карточках цветными карандашами, не самоутверждавшийся в литературных борьбах, а живший абсолютным обывателем во всем, кроме только музыки и словесности. Может быть, поэтому я к нему и приязнен.

Первую редакцию «Поэтики сюжета» О. Ф. называла «Прокридой» потому ли, что этот образ был там чем-то централен, или просто в знак художнической интимности между собой и своим (только своим!) творением? Если второе, то мне трудно не вспомнить гоголевского игрока, который заветную колоду называл Аделаидой Ивановной^[21].

Я пишу Вам об этом с робостью, потому что чувствую, что в Вас есть что-то общее с О. Ф. и что Вы склонны с ней самоотождествляться^[22]; но пишу все же, потому что знаю, что в Вас есть и много другого, и что из-за этого-то другого я и смотрю на Вас с тем безмерным уважением и приязнью, о которых Вы знаете. Кроме того, ведь не одна О.Ф. такова: чем дальше, тем больше я думаю, что и Тынянов был таким художником на исследовательском месте, тяготившимся аргументациями очевидного (ему) и нашедшим, наконец, силу отъиздеваться над собственными научными фактами в «Вазир-Мухтаре» (по Левинтону^[23]) и уйти целиком из научной доказательности в литературную убедительность. Если будут третьи Чтения^[24], постараюсь об этом сказать.

Простите, если я чем-нибудь Вас задел; а если нет, то, может быть, нам еще случится об этом поговорить. Пусть это письмо будет инерцией резекненского соседства^[25], о котором я помню с благодарностью, большей всяких слов.

Преданный Вам М. Г

8.8.84

НА ПОЛЯХ:

* У меня есть всегдашнее определяющее ощущение «я — званый, но не избранный»^[26]: пишу это в оправдание своих невольных интонаций. «Автобиографич. рассказы» Тынянова я у себя нашел, вернусь домой — пришлю.

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

вот теперь я буду знать, что это у Пуанкаре^[27] с его «хотя потом пригрезившееся и должно быть доказано для других» взял мой Ярхо свое представление о научности. Он прямо пишет (не помню, есть ли это в опубликованных отрывках), что научность есть не форма познания, а форма изложения: как пришел к своему тезису сам ученый, откровением, интуицией или индукцией, это всегда неизвестно (даже ему самому) и недоказуемо, но чтобы сообщить этот тезис своим ближним, он должен пользоваться только индукцией, т. е. демонстрацией фактов, и дедукцией, то есть логическими выводами из них, потому что только это более или менее единообразно в психологии разнообразных людей. Конечно, я тоже так думаю, и конечно, даже по своему стиховедческому опыту я знаю, какая не подлежащая обсуждению область — психология творчества. Мое отношение к Ярхо намного проще, чем Ваше аналогичное: просто я его эпигон, вполне в том сознателен (сам смеюсь про себя, когда в разговоре говорю цитатами из него — как только что), и стараюсь только об одном — чтоб не скомпрометировать такой оригинал таким списком^[28]. Угрызений совести о том, что мне самому пришлось и приходится писать ненаучного (хотя бы все предисловия и послесловия об античных писателях), у меня очень много и очень сильных; я стараюсь замаливать их тем, что я делаю по стиховедению. Творческих способностей я в себе не чувствую начисто, именно поэтому смолоду сбежал в науку (и в переводы) как в «область изложения», и, конечно, именно поэтому боюсь за свое существование, когда вижу, как люди творческие ведут себя не по правилам, предписанным Пуанкаре. От этого страха я и написал то в высшей степени ненаучное письмо, за которое еще раз прошу у Вас прощения: не надо мне было его писать. Но что такие вещи, как у О. М. Ф. и даже Голосовкера^[29] не имеют права на существование, — этого, видит бог, у меня не было и в мыслях, и я даже думаю, что не было и в словах: если Вы поняли это так, Вы ошиблись. Переписка ее с Б. П. производит сильное впечатление сопоставлением двух очень несхожих отношений творцов к своему творчеству. Я связал это с разницею предметов их творчества; но, конечно, это может объясняться и тысячею других психологических причин, о которых и рассуждать нечего. Боюсь, что для выявления отношения Тынянова к своему научному творчеству таких ярких документов не существует — по крайней мере, при нас и для нас. (Рад, что его рассказы Вам не непонравились; Вы представляете, конечно, с каким напряжением ожидал я Вашего письма.)^[30]

Из писем к Н. Брагинской

№ 1

Нина Владимировна, а разве над Титом Ливием нужно перевоплощаться именно в его вояк и трибунов^[31]? Я, кажется, в таком положении пытаюсь перевоплощаться (простите за гиперболу) скорее в пожилого ритора, который имеет такие-то представления о вояках и трибунах, и это обходится гораздо легче. Боюсь, что скоро мне придется заниматься этим практически над переводами Гусейнова и Поздняковой^[32].

Чудакова^[33] просила Вас ей позвонить (если Вы еще не звонили): у нее есть «Первые Тыняновские Чтения» (если Вы будете читать там мою заметку, то в ней есть пример, показывающий, что даже наглядная демонстрация фактов не имеет той всечеловеческой доказательности, на которую надеялся Ярхо^[34]), и она уже договаривается о сроках представления вкладов во «Вторые Чтения», в том числе и о Вашем. Мы со Смириным позволили себе поставить эпиграфом к своей статье указанную Вами параллель из «Илиады» к строчкам из «Домика»^[35], но не сумели вставить сноску с выражением признательности Вам за эту подсказку. Вы позволите ли нам первое и простите ли второе?

Искренне Ваш М. Гаспаров

21.8.84.

2006

284

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

у меня на стенке висит картинка из детской книжки-раскраски^[36] (подлинник давно сносился, это уже вторая прорисовка с нее, сделанная моей дочерью, — до того я не могу с ней расстаться): берег речки, на берегу с удочками и ведерками — зайчик и мишка, зайчик удит из речки и опускает рыбку в свое ведерко, а мишка удит из зайчикова ведерка и опускает рыбку в свое, и оба поглощены своим делом до полного восторга. В небе солнышко, и тоже смеется. Ближним я объясняю: зайчик — это я в качестве стиховеда, а мишка — это я в качестве античника. Материал стиховедения — настолько сырой и непознанный, что с ним чувствуешь себя до некоторой степени первопроходцем и первоупорядочивателем, и это дает некоторое ощущение своего права на существование. А в античной филологии всегда помнишь, что идешь по тысячам дорожек, выбираешь путь свой сам, но направления все протоптаны уже так давно, что никто и не помнит, какой Эразм^[37] протаптывал их первый. Это я пишу в оправдание своих ощущений, что у меня «грехи», а что «замаливание». Перед публикой у меня угрызений совести нет, видимо, потому, что я знаю: через сколько ведерок рыбка ни пройди, всё равно в конце концов она попадет на сковородку именно к публике и кому-нибудь да пригодится. («Нуллюс эст либер там малюс, ут аликва парте нон просит», — сказал Плиний Старший, который читал все книги.)^[38] А вот перед «идеалом научности», вероятно, есть, хотя понял я эту разницу только теперь, прочитавши Ваше письмо^[39]. «Большевистский синдром» — слова хлесткие, но, кажется мне, очень точные, и даже более точные, чем хотела М.О.Ч.^[40] Когда пролетарская культура начиналась, то у нее было живое ощущение, что история работает на нее, что поэтому бояться истины ей не приходится, ни в естественных науках, ни в общественных, и рвалась к этой истине очень нелицемерно. А когда эта пролетарская культура у нас парализовалась с середины 30-х гг. в тех формах, в которых и посейчас стынет, то, конечно, страх перед истиной и наукой расцвел так, как (изблизи кажется) мало когда бывало. Во мне этот синдром действует еще в допараличном варианте: поэтому мне кажется, что мало-кому-интересные стиховедческие истины, которых я ищу, всё равно идут на пользу «всем». А зачем русские читающие «все» не таковы, какими мы их себе воображаем, — от этого и мне бывает (все чаще) так же неуютно, как и Вам. Когда я начинал писать в своем популярном стиле, то никакую «публику вообще» я, при своей необщительности и неопытности, перед собою не видел, а представлял себе самого себя в возрасте, скажем, 10-го класса или I-го курса, очень живо помнил, чего мне тогда нехватало и почему, и старался для этого «бывшего себя» написать то, что мне, наконец, удалось понять^[41]. Видимо, этот бывший «я» с его интересами находил отголосок и в тех читателях, которым нравились мои предисловия и послесловия. Но теперь это должно быть уже не так, и Аверинцев уже однажды деликатно спрашивал меня, почему это я пишу так, как будто хочу опровергнуть в читателях какие-то романтические предрассудки, тогда как на самом деле в них таких предрассудков давно уже нет. Он, конечно, преувеличивает, просто круг таких читателей с такими предрассудками, вероятно, понизился до того уровня, до которого Аверинцев обычно не опускает взгляд, а с ними понизился и я. Но писать мне стало тревожнее, и когда я пишу или делаю доклад, то иногда мне кажется, что это я исследую публику: что ей интересно и что банально из того, что мне под силу ей сказать. Иногда результаты бывают неожиданными до смешного. Но это уж предмет для мелких разговоров, а сейчас мне только хочется сказать, что Ваша фраза, если я правильно ее понял, — «Видимо, когда перестал интересовать вопрос, что я могу, так как потолок достигнут и ощущается, — вопрос "для чего" и для кого" стал особенно актуален, отсюда и эти рассуждения и вопросы», — меня тоже касается очень близко.

Спасибо Вам, что Вы не обиделись на мои письма: мне тяжело было думать, что вдруг я лишусь возможности говорить и переписываться с Вами об этих трудных предметах.

<...> в пятницу 14-го у нас первое заседание сектора, после которого примерно с часу до четырех я надеюсь быть свободным, а если Вам удобнее любое другое время и место, то я к Вашим услугам всегда и с радостью. Заодно верну Вам с благодарностью О. М. Ф. —Б. Л. П.^[42] Над этой книгой и помимо ее я не раз вспоминал ту ее статью, о которой Вы докладывали в Резекне: как она могла писать четко и программно, когда хотела и успевала^[43]. Насчет пентаметра и прочей метрики я готов говорить без конца, но Вы уже знаете, что именно по античной метрике я сам темнее, чем по всякой другой, так что Вы мне не очень верьте.

< От руки> На машинке я пишу потому же, почему и Вы, и не раз уже был огорчаем упреками, что это невежливо.

Будьте благополучны!

Ваш искренний М. Г.

8.9.84.

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

к некоторым, но немногим, карточкам я сделал при замечаниях Кнабе^[44] свои приписки, по большей части в стиле «я бы предпочел так-то, но в коллективном труде, что делать, уступаю». У нас с Кнабе был телефонный разговор; он сказал: «Давайте уточним общий подход, чтобы хотя бы наши с вами переводы могли соседствовать в III томе^[45]. Можно стремиться к тому, чтобы все архаизировалось и все слова были русскими, а центурионы сотниками, а можно к тому, чтобы была "медь торжественной латыни", и тогда не стесняться транслитераций. Вы со Смириным и Брагинской, кажется, за первый путь, а я больше за второй». Я ответил: «Господи! "медь торжественной латыни" — это хорошо и мне понятно, просто я не мог догадаться об этом ориентире, потому что мне казалось, что "солдат» вместо воин" и "командовать" вместо "начальствовать" совсем не звучит торжественной латынью, а скорее учебником Машкина»^[46]. На том и взаимопонялись. Я, действительно, представил себе, как можно переводить Ливия в латинистическом стиле брюсовского «Алтаря Победы» (хотя, по-моему, Ливий тут и не лучший объект для перевода, — он недостаточно напряжен), разумеется, не допуская ни «солдат», ни «командований», но не пугаясь «примипилариев»^[47] и пр. Думаю, что и Вы это себе представляете. Давайте, попробуем. Никаких более практических суждений я не имею, потому что сам еще ничего не переводил и не редактировал: Позднякова только что представила свою книгу, и я надеюсь на следующей неделе сделать пробный кусок из нее, а потом из Гусейнова^[48]. Кто будет редактировать Вас, я пока не вступал в пререкания: мне бы хотелось по старой памяти взять на себя все Ваши книги, но если в декабре не окажется на это времени, то, может быть, будет так, как предлагает Кнабе в письме на обороте. Всего Вам самого хорошего, а Диме^[49] поклон.

<от руки>: Всегда Ваш М. Гаспаров

30.9.84

В понедельник 8 октября в 3 или 4 часа в неизвестном пока месте будет заседать неизвестная мне секция чтителей Марины Цветаевой, перед которой в числе 6 других докладов мне придется читать разбор стихотворения А. Белого «М. И. Цветаевой»(1922)^[50]. Если Вам захочется и сможется прийти, позвоните мне накануне вечером: наверное, я буду знать, когда и где. Ничего нетривиального я не скажу, но Цветаева, может быть, для Вас небезразлична, а я буду рад нечужому человеку в чужом месте.

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

Спасибо Вам за письмо. Мне тоже жалко, что я не был на докладе, где Вы спорили с Розовой^[51] (мне показали ее текст, а мне хотелось бы послушать Вас).

То, что Вы написали в письме, помогло мне понять некоторые странности в восприятии моего сегодняшнего доклада: я говорил, что комментарий должен быть связан и целен, потому что его организует комментируемый текст, а многие явно понимали: потому что его организует концепция комментатора, да здравствует концептуальность^[52]. Может быть, конечно, я сам подал к этому повод и казался голосом комплекса филологической неполноценности. Но на уровне сознания это было иначе. Просто я очень хорошо помню, как я сам постепенно (с детства и, пожалуй, по студенчество) узнавал античность (и многое другое), что вслед за чем, из каких книжек, с какими трудностями, с какими счастливыми и несчастными случайностями и пр.; примечания всякого рода тут играли очень большую роль, и мне хотелось их отблагодарить. Может быть, сказалась и другая знакомая мне черта: перед текстом (и пред человеком) чувствую себя немым и ненужным, а перед текстом с комментарием (и перед разговором двух людей) понимающим и соучаствующим. А затем я обычным образом переношу направленно свой опыт на других, хочу дать им то, чего сам был лишен и пр. Поверьте мне в одном: хоть я и много писал комментариев, но ощущаю себя не писателем, а читателем комментариев, от его лица я и пытался говорить. Не знаю, внятно ли я написал: с Аверинцевым на такие темы я совсем не мог бы говорить, он словно никогда не узнавал того, что знает, а всё в нем было изначально, из воздуха, как в наших Афинах. Спасибо Вам и простите меня. Ваш МГ

Выздоравливайте, пожалуйста!

15.3.85

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

пишу Вам почти тотчас после Вашего звонка, поэтому наши письма могут и повстречаться. Мне кажется, что я сталкивался с Вашей проблемой, когда переводил несколько цитат из Тацита и одну из Саллюстия для примечаний к Светонию и для «Ист. всемир. литры». Эти несколько фраз были едва ли не самыми мучительными в моем опыте (мучительнее, пожалуй, было лишь редактирование Фукидида, и по той же причине). Нужно было передать, что на фоне традиционной риторической гладкости Саллюстий и Тацит звучали нарочито резко и угловато. Но в традиции русских переводов никакой риторической гладкости не было, фона не имелось, и резкость-угловатость рисковала выглядеть обычной халатной небрежностью, к которой давно привык страдалец-читатель русских переводов древних прозаиков. Приходилось вмещать в одну фразу и ощущение гладкости, и ощущение ее нарушения: это была каторга. Мне кажется, что и Вы стремитесь к тому же: дать почувствовать одновременно и традицию (которой по-русски нет) и личные уклонения Ливия от нее (которые тоже приходится открывать напряжением собственных стилистических чувств). Это, конечно, подвиг, который на пространстве нескольких больших книг кажется фантастичным.

Мне кажется: стоит ли эта игра свеч? На перевод Саллюстия или Тацита и я бы решился принести в жертву остаток жизни. Но Ливий? Так ли уж он отличен от Цицерона, чтобы стараться передать специфику Ливия, когда мы еще не имеем удовлетворительного (навязшего в ушах) русского Цицерона? По моему субъективному впечатлению разница между ними невелика: если бы Цицерон взялся писать римскую историю (что-то такое он подумывал), мне кажется, у него получилось бы похоже. Ливий был многословнее и благодушнее, у него была «млечная полнота», но, полагаю я, и млечная плавность тоже. Пожалуй, редактируя, я представлял себе такого Цицерона на покое, добравшегося до нового для себя жанра. Может быть, я неправ. Но представить себе Ливия не то что антиподом, но даже осторожным исправителем Цицерона я не могу: по-моему, он перед ним благоговел. Смутные воспоминания о том, что я читал о Ливии в историях римской литературы, этому не противоречат.

Мне было бы очень интересно услышать, как Вы сами формулируете своеобразие Ливия и его отход от Цицерона («Цицерон», в конце концов, не конкретное имя, а символ традиционной риторики в целом ). И, конечно, я с радостью пойду за Вами, если уловлю Вашу цель. Наводит грусть только то, что это наше старание, скорее всего, останется островом в инородном море. Даже Позднякову я не смог отредактировать так, чтобы это было вполне похоже на Вас, хотя и старался. Гусейнов под редакцией Кнабе будет еще дальше. А второй том с Пуническими войнами будет таким монолитом сергеенковского^[53] стиля, который худ ли, хорош ли, но целен и стилистически редактироваться вряд ли будет. Вообще бы надо было подождать его явления и ориентироваться на него, зажав зубами собственные стилистические вожделения: была бы по крайней мере однородность. Но теперь не до того.

Простите за многословие: это от удовольствия беседовать с Вами. Пожалуйста, постарайтесь быть здоровы и благополучны: болеть бывает нехорошо. Низкий поклон Диме.

Весь Ваш М. Гаспаров

22.7.85

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

у меня, пожалуй, языковое чувство расходится с Вами только в одном: слово «плебеи», по-моему, не обрусело и осталось только в интеллигентском языке с неопределенно-ругательным смыслом. Поэтому я не стал бы — идя за Вами — от него отказываться: тем более, что в русских словах такого смысла всегда чувствуется нехватка, «простой народ, простонародье» — слова живые, а «простолюдин» — выдуманное и, по-моему, ни в каких памятниках живого языка не зафиксированное. Если я правильно понял, то Вам хочется теперь переводить ауспиции ауспициями, чтобы чувствовалась реалия. Честное слово, я не против (хотелось бы, конечно, выдумать русскую кальку, но она будет еще более останавливающей и раздражающей); но тогда давайте поступимся русификаторством и дальше, и оставим «плебеев». Тем более, что есть еще и populus, и когда в одном поздняковском месте он столкнулся рядом с plebes, то мне было совсем головоломно. Кнабе на «ауспиции» будет артачиться, но «плебеев» примет, я думаю, с радостью. Труднее с их антитезой — patres: иногда это слово явно означает «сенаторов», а иногда — «сословие, из которого выходят сенаторы», т. е. патрициев; и здесь, кроме контекстуального смысла, разницу не установишь. Честно говоря, я предпочел бы переводить patres «отцы» (отстаивая это от Кнабе), plebes «плебеи», а auspicia (скрепя сердце) «ауспициями». Будет выдержаннее и, пожалуй, проще. Но правильно ли я Вас понял, и точно ли против «плебеев» у Вас нет иных возражений, кроме русских ассоциаций?*

Передавать специфику ливиевского ритма — дело безнадежное. Если я правильно понял, что читал когда-то у Лёфштедта^[54], то в латинской прозе разница была семантизированная: ораторская проза пользовалась клаузулами из кретиков и хореев и решительно избегала клаузул дактилических, напоминавших о гексаметре; историческая же проза, наоборот, если не предпочитала, то по крайней мере не избегала этих напоминаний об эпосе. Если мы это и передадим, то это никому ничего не скажет. Придется отделываться общей заботой о плавности, в одних местах более настойчивой, в других менее. Я помню, как, когда я перевел речь «За Милона», то Ошеров (заочно) сказал уныло: «ну, вот, конечно, Гаспаров Цицерона стихами перевел» (он был прав, я все время держал в голове ритм верлибра) и потом деликатно подталкивал получившееся поближе к прозе — теперь я вижу, что к лучшему^[55].

Больше всего бы мне сейчас хотелось выкроить время и, с опытом этой нашей переписки, попробовать так же тщательно пройти VIII книгу. Но блаженное больничное время кончилось, и силы опять уходят неизвестно куда. Вчера я неприятным сюрпризом обнаружил, что у меня остались неотредактированными 10 страниц Поздняковой — промежуток между двумя моими к ней присестами. Для больницы это — дневная порция, а здесь займет несколько дней.

С благодарностью подтверждаю получение экземпляра Диогена и благодарю Вас за правку Алкидаманта. Скорее всего, я бездумно пошел за Хиксом, а ему в этом месте померещилось что-нибудь случайное^[56].

Диалог с Вулих^[57] имел свою историю. Отделом критики там заведует человек по имени Ломинадзе^[58] (и по отчеству Виссарионович), я с ним когда-то имел несколько забавных разговоров, когда старый В. Г. Адмони захотел, чтобы я написал рецензию на посмертную книгу Т. Сильман «О лирике», отказать я не мог, а книга мне решительно не нравилась. Я написал так, что это было совершенно понятно каждому (кажется, кроме Адмони), но все слова были только лестные^[59]. Ломинадзе кипятился и говорил «почему Вы прямо не выскажете вашего отношения к книге?», а я отвечал: «читателю не интересно мое отношение к книге, а интересно, стоит ли ее читать самому; а Вы мое отношение поняли?» — «Понял». — «Ну, вот, будем думать, что и читатель поймет». Оба мы, кажется, друг друга позабавили, но после этого я туда не показывался. Вдруг он звонит, напоминает о себе, говорит: «мы получили такую-то статью, не напечатать ее мы не можем, но не попробуете ли Вы написать парную к ней, только никому не говорите, потому что неизвестно, как к этому отнесется начальство». Я написал, а начальство отнеслось неожиданно хорошо: думаю, потому, что я написал в полтора раза короче, чем мне было позволено. На журнал я не подписан, видел публикацию пять минут, оценить редакционное послесловие не успел. Одно меня очень огорчило: в подлиннике статья Ву-лих была подписана Н. В. В., д.ф.н., профессор, председатель междунар. общества «Овидианум» и еще что-то. Я и писал в расчете на такую предшествующую подпись. А теперь там только напечатано: Н. В. Вулих, Ухта, — и любой неспециалист подумает, что это я изничтожаю бедного провинциального преподавателя, а до послесловия с упоминанием зырян и Тютчева, конечно, не дочитает. <...>^[60]

И последнее — самое главное, а потому самое короткое. Вы пишете: «я убедилась в своей лит. беспомощности: нельзя питаться всю жизнь запасами начитанного в подростковом возрасте». Дорогая Нина Владимировна, я живу, не выходя из того же чувства, а последние годы — особенно: чувствую, что и прозаический и (особенно) стихотворный стиль у меня заштамповался, выскочить не могу, а читаю тоже только научную литературу. Ариосто я начал переводить, чтобы выскочить из шаблона, а кончил, сидя в новом шаблоне. Я думаю, что для таких работников, как мы, такое ощущение неизбежно. Я это пишу не для утешения — этим не утешишься, — а только чтобы заверить Вас, что очень хорошо Вас понимаю. Давайте помогать друг другу по-прежнему, — если я смею так говорить.

Постарайтесь, пожалуйста, быть здоровы! Диме низкий поклон.

Весь Ваш М. Гаспаров.

* Я говорил по телефону со Смириным о наших ливиевских делах; он вскрикнул «конечно, "отцы"и "плебеи"!»

P. S. Я уже несколько лет забываю Вам сказать: мне случилось купить мифологический словарь Рошера (полный, кроме какого-то предпоследнего выпуска), и если по Вашим делам он понадобится Вам быть под рукой, то он в Вашем распоряжении. Для чего я сделал такую странную покупку, — в этом, если наберусь духу, покаюсь в какой-нибудь другой раз. Еще раз самого Вам хорошего!^[61]

29.7.85

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

Вы, наверное, получите это письмо уже после ленинградской передышки, на благотворность которой я очень надеюсь. Большое спасибо за тезисы об автаркии. Они замечательно интересны, и я думаю, что если по их окончательной версии (по строго античному материалу) напишется статья (неминуемо большая), то материалы предварительного варианта, с всемирно-историческим хвостом, легко войдут туда как более беглый эпилог^[62]. Я только подумал, не пропущена ли там одна страница истории этого термина: не всплывал ли он на поверхность в XVII—XVIII вв., во время меркантилизма и наступающего фритредерства? Или они обходились словами родного языка?

Ваш доклад о «Поэтике»^[63] я помню и по-прежнему отношусь к нему с колебанием. Я бы сказал (по-моему, заодно с Вами), что предмет сочинения Аристотеля, конечно, не поэтика в целом, а только сюжет, мютос: это, так сказать, первая в мире работа по сюжетосложению. Все, что прямо к мютосу не относится, им трактуется мимоходом или вовсе отбрасывается (об этом он говорит прямо, поэтому мне и не хочется считать, что он пишет о театральном действе как таковом), а что относится, то привлекается во внимание, будь это даже сценические частности. Конечно, главным критерием истинности вашей гипотезы будет ее способность убедительно интерпретировать текст без конъектур и довчитываний. Но именно такая текстология очень плохо воспринимается с голоса, на докладе она дошла до меня плохо, и убедительней ли она, чем прежние «вчитывания», я остался неуверен. Тут Вам придется писать большую статью с внятным разжевыванием всех частностей. «Вестник древней истории» чем дальше, тем более непредсказуем, но если Вы захотите написать для него, я сделаю все, что могу.

В институтскую нашу библиотеку недавно поступила английская книга (ни автора, ни заглавия не помню) «Аристотель о комическом», с попытками догадок о II книге «Поэтики» и изданием всяких фрагментов, на которые часто ссылаются и редко цитируют^[64]. Не хотите воспользоваться?

Если стихи Клары Лемминг все-таки заинтриговали Вас авторством, то почти все Ваши догадки справедливы: то, где Вы «не видите меня», писал или не я, или я, но плохо. Пожалуй, только одним из усомнивших Вас стихотворений я дорожу — про Замоскворечье^[65]. Вторая часть, кроме переводов (и, конечно, эпилога), вся написана сыном; только к стихотворению «Елена» я приписал свой конец^[66]. <от руки:> Духовный стих об Аллилуевой жене Вы, наверно, знаете^[67].

Пишу Вам во время двухдневной побывки из больницы домой; выпишут меня числа 18-го, во второй половине августа я тоже съезжу в Ленинград. О здоровье моем не беспокойтесь, это просто поправление нервов (правда, не очень удачное), в котором одинаково нуждается каждый из нас, — просто я воспользовался более роскошной возможностью и написал там статью и очень плохие переводы фрагментов Эсхила для Литпамятников: буду переделывать. Психотерапевт сказал мне: «попробуйте вспомнить счастливые минуты вашей жизни и восстановить их до мельчайших подробностей». К этому я оказался неспособен; вместо этого я стал вспоминать хороших людей, с которыми мне посчастливилось встречаться, и мне стало легче. За позапрошлогоднюю Режицу^[68] я по гроб жизни Вам буду благодарен. Позвольте здесь кончить, чтобы не выбиться из стиля, и пожелать Вам с Димой всего самого хорошего, что еще может быть хорошего на этом свете.

Всегда Ваш М. Гаспаров

8.7.86

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

Вашего Аристотеля я понимаю по частям с боязнью и осторожностью: правильно ли я понял, что введение понятия μΰθος ^[69] и его определение перестроило всю систему понятий, дав ей новый центр? Если так, это мне очень близко: в Аристотеле мне всего ближе не метафизическая сторона, а интерес и зоркость к таким вещам, как моллюски и сюжетные повороты. Есть английская книга (60-х — 70-х гг.) «Аристотель — философ здравого смысла», я ее не пытался читать только потому, что боялся: вдруг плохая. А римлян Вы, кажется (точнее, мое к ним отношение), помогли мне понять: я сам замечал, что римские поэты для меня — вереница трудяг с засученными рукавами, которые строят и строят вавилонскую башню своего языка и стиля, — а Вы мне подсказываете, что это для меня их средство сублимации, укрощения зверя, которого они чувствуют в себе: стихийного буйства и стихийного страха. Наверное, я так и думаю, — по каким внутренним причинам, не хочется задумываться. О «стилизации фольклора»^[70] я, пожалуй, думал, но без такой ясности. Собственно, Катулл любую брань делает вымеренным произведением искусства, и «К. влюбленный» — лишь один из многих продуктов этой работы. Но я предпочел сказать о «частушке гексаметром», а не о «Цезаре как односельчанине из-за забора» — это уж по моим идиосинкразиям. А поколение спустя для всего выработались условные стили, и Вергилий мог писать Буколики, не оглядываясь на Приапеи. Вот Петроний и Марциал, где игра этими пластами начнется вновь, должны быть очень интересны, но я до них еще не добрался. — Дио-дор очень непохож на Ливия, это деловитый пересказчик, и все: может быть, рано ставить крест на переводах историков. А Макробий — это принятая заявка, перспективный план, и как только он будет сделан, его издадут^[71]. Только с договорами и авансами в «Памятниках» по-прежнему медлят до последнего дня. — Моему сыну три года назад (в 19 лет) приснился японец, который вел его по тому свету, учил гармонии внутренней и внешней и, в частности, сказал: «у твоего отца есть внешняя за счет внутренней». Если бы Вы знали, как я Вам обязан за то, что Вы верите, будто «у меня всегда на примете несколько мыслей»! А я так же завистливо смотрю на Вас. Будьте же здоровы! Ваш М.Г. 31.12: еще раз с Новым годом!

Оле Седаковой^[72], пожалуйста, самый низкий поклон от меня, с радостью и верой. <1986>

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

простите, что не буду на вашем докладе — стыдно сказать, почему: в Череповце чествую 100-летие Игоря Северянина. Слушатель я был бы плохой: природное мое религиозное чувство намертво атрофировано, а овладеть антропологией и психиатрией так, чтобы реконструировать его разумом, я не сумел. Поэтому, как важна Ваша тема (в Вашей трактовке), я понимаю не хуже, чем слепой — как важен свет и цвет^[73].

Всего и во всем самого Вам хорошего!

Весь Ваш М. Гаспаров

Диме — низкий поклон.

17.4.87

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

Недавно мне случилось перевести с целью сублимации одно классическое английское стихотворение — верлибром, и сократив его в полтора раза, потому что очень уж оно было развесисто. (Копию результата, поглядев на тему, я позволил себе послать Оле Седаковой.)^[74] Это раззудило во мне редакторское вивисекторское сладострастие, и, обнаружив у себя пару переводов моего товарища^[75] из совершенно неизвестного мне западногерманского поэта, я сократил их так же. Одно из них было про Одиссея (в подлиннике 37 строк) и содержанием напомнило мне те верлибры, которые я посылал Вам на больших страницах^[76]: пусть это будет еще одним приложением к ним.

Кр. Меккель

Что мне остается,

Если всё уже сказано стихотворцем:

Драки, женщины, пути, адреса?

Я остался меж строк

неслучившейся ошибкой поэта,

а когда эти строки истлеют, как люди и боги,

мое имя вернется ко мне

и мы доживем нашу жизнь, какими мы есть, — безвестными.

Хорошей Вам весны! Вы когда-то говорили: «у меня 15 очередных дел» — у меня, кажется, столько же.

Диме низкий поклон. Всегда Ваш М. Г 30.4.87

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

прочитав первую же (зачеркнутую) страницу об Иванове^[77], я просветлел духом и обрадовался, потому что и я, если бы знал и мог, писал бы о нем с похожим отношением и похожими интонациями. Обидные предположения, по-видимому, возникли оттого, что я неправильно или невнимательно понял какое-то слово в Вашем письме. Статью Рабинович я немедленно возвращаю и уверяю Вас, что по моему крайнему мнению, никаких оснований для угрызений совести она не дает. У нее нет ничего касательно «мафемат», а у Вас нет ничего касательно катарсиса как «концовки, которой кончается концовка». Остальное — лишь общее здравомысленное отношение к Аристотелю, которое, правда, редко, но не настолько, чтобы в нем усматривать плагиат^[78]. Мне хотелось бы сказать, что и я его разделяю, но после моего перевода, который старался держаться нейтральной точности «и нашим и вашим», я вряд ли имею на это право. Что катарсис — это радость от познания и разъяснения, от того, что нечто приобретает из беспорядочности структурную законченность с началом, серединой и концом, — это и я так думаю (видимо, переняв это у Ростаньи, с которого я начинал чтение «Поэтики» и о «Поэтике»; кстати, если он Вам понадобится, то его «Скритти минори» с этими статьями^[79] у меня есть, счастливо купленные, а его комментарий к «Поэтике» должен остаться в Ленинке в микрофильме^[80]). Требует ли это непременного принятия чтения «мафематон», — не уверен; тут вступают в силу автономные законы текстологии о предпочтении «труднейшего чтения», а которое труднейшее, трудно решить. (Понимание же катарсиса у Рабинович мне кажется натяжкой, хотя я об этом и избегаю говорить: мне кажется, что взять да опустить в разговоре о «люсисе»^[81] третий член — не в манере Аристотеля, и что искать у него то, что было у Буало и осталось в наших привычках, — не только не стоит, но даже не в манере самой Рабинович). Обо всем этом я пишу с внутренним беспокойством, потому что по служебному плану этого года мне нужно написать статью о книге Р. Дженко «Аристотель о комедии», где из «Тракт. Койсл.» и пролегомен к разным рукописям комедии делается попытка реконструировать II книгу «Поэтики»; а в «Тракт. Койсл.», как Вы помните, написано:

τραγωδία ϋφαιρέΐ τα φοβερά παθήματα της ψυχής δι' οίκτου και δέους- [και δτι] συμμετρίαν θέλει έχειν τοΰ φόβου* <.„> κωμωδία εστί μίμησις πράξεως γελοίας και άμοιρου μεγέθους, τελείας, <ήδυσμένω λόγω> χωρίς έκάστω των μορίων εν τοις είδεσι, δρώντων και <οϋ> δι' άπαγγελίας, δι' ηδονής   και   γέλωτος   περαίνουσα   την   των τοιούτων παθημάτων κάθαρσιν.^[82]

Называть «патематами» удовольствие и смех кажется странно, и я колеблюсь между собственным ощущением и толкованиями автора, который на все притаскивает параллели откуда угодно — с бесспорной риторической убедительностью, а вот с доказательностью ли, — этого, не читав всего Аристотеля (или хотя бы всего Боница^[83]), я сказать не могу. Поэтому на душе неприятно, и полугодовой план к маю я не выполнил, кажется, в первый раз за тридцать лет: даже начать не смог.

Если можно, дайте при случае прочитать мне Вашу статью об Иванове. По зачеркнутой странице мне показалось, что я ей не чужой.

Я всюду искал у себя стихотворение Меккеля^[84] (т. е. перевод его, который был передо мной) в пространном виде, чтобы можно было сравнить, улучшил я его или испортил, — не нашел^[85]. А что касается религиозности «Небесных гончих»^[86], то я вспоминаю, что говорила старая добрая Грабарь-Пассек^[87], когда я переводил вагантов^[88], Максимиана^[89] и еще что-то: «Миша — в жизни человек целомудренный, вот он и компенсирует это, переводя непристойные стихи». Насчет целомудрия она, вероятно, сильно преувеличивала, не мне судить; но насчет компенсации была совершенно права, хотя к фрейдизму нимало не была привержена. Вот в силу такой же компенсации и я невольно переводил и «священные сонеты» Донна^[90], и это стихотворение, и еще одно, хопкинсовское^[91], просится стоять у меня на примете. Если перевод Вам понравился, то, наверное, он и вправду хороший. Может быть, потому, что я уже много лет чувствую, как сам от себя убегаю, — чувство малооригинальное, описанное (с вразумлением) еще Горацием^[92]. Тем более, что благостная концовка при всей краткости далась мне очень трудно, когда я ее переводил: она мне чужая.

Спасибо, Нина Владимировна, Вам за радость еще раз снизу вверх поглядеть в Ваш «потолок». Говорю без комплиментарности: я и вправду вспомнил, как в давние времена, благодаря Полонской, получил от Вас статью об эоне^[93], начисто ничего в ней не понял, но почувствовал, что печатать ее нужнее, чем все наши секторские статьи, и побежал хлопотать к Петровскому и Грабарь, — без всякого, как Вы помните, успеха^[94]. Сейчас я прячусь в больницу в несколько худшем виде, чем в прошлом году, поэтому получить почти накануне Ваше письмо — это и есть исполнение Вашего пожелания, «чтобы возле Вас оказывались те, кому Вы рады». Пусть Вам будет получше и полегче.

Рабинович я Вам возвращаю, а Ваши страницы^[95] оставил у себя — чтобы легче было подхватить продолжение разговора о «Поэтике», который, я чувствую, будет у Вас с Аристотелем еще долгий. Но если нужно — напишите, и я пришлю. Письма мне в больницу будут передавать. А в июле я и сам выйду.

Диме низкий поклон.

Весь Ваш М. Г.

23.5.87

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

спасибо Вам за письмо: для меня оно пришло очень вовремя. Знаете ли Вы, что мне в ближайшие годы предстоит по плану почти единолично написать Историю античной литературы в 40 л.? Я на этом, конечно, помру, но если не успею помереть до раздела возникновения трагедии, то Ваша помощь будет мне драгоценна.

Б. Ф. Егоров звонил мне о конфликте с ленинградской редакцией. Я очень советую: раскрыть сноски, ничего не сокращать и скорее вернуть рукопись^[96]; после этого Егоров и Птушкина^[97] добьются договоров. Если Вы скажете «нет», я склоню голову, но мне будет очень жаль.

Переводу на латынь сентенция о мужестве у меня противится: для меня почему-то она пахнет французским языком^[98]. Все равно, давайте отталкиваться от дна^[99]. Диме низкий поклон. Любящий Вас М. Г. Помоги Вам бог 8 января^[100]. <конец 1987 или начало 1988 г. >

* * *

Ален Боске ВОПРОСЫ^[101]

Пророков спросили:

— Умирают ли боги?

Пророки ответили:

— Откуда нам это знать?

Их спросили:

— Бесконечен мир или конечен?

Они ответили:

— Мы тоже об этом думаем.

Их спросили:

— Тело ли — форма души

Или душа — форма тела?

Они ответили:

— Нам это тоже интересно.

Их спросили:

— Будет ли жизнь после смерти?

Они ответили:

— Мы надеемся, но не уверены.

Их спросили:

— Возмещает ли истина неистину?

Они ответили:

— Мы хотели бы, чтобы было так.

И тогда пророков убили,

А вопросы, еще более странные,

Стали задавать

Реке, баобабу,

Газели, красному камню,

Летучему ветру,

И были рады

Инотолковать

Их большое-пребольшое молчание.

Это стихотворение мне нравилось, и я его перевел, не зная, почему оно мне нравится, а потом одна знакомая, которой сейчас 95 лет^[102], мимоходом сказала: «это о тех, кому ясность дороже истины», и я понял: обо мне тоже.

Пусть Вам будет светло. Низкий поклон Диме.

Ваш М. Гаспаров

20.2.88

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

помните, мы издевались над комментарием Боровского^[103] к «Доблестям женщин», где было написано, что, прыгая с Левкады, излечивались от любви? Ну так вот, выяснилось, что этот комментарий писал я. Я помнил, что сделал комментарий к «Женщинам», лишь потом узнал, что Боровский тоже прислал таковой, и с сожалением убирал свой (боровсковский казался мне хуже); но каким-то образом в окончательной рукописи оказался все-таки мой. Если Боровский хватится, — не знаю, что буду делать. А Левкада, стало быть, взята все-таки не с потолка, а скомпилирована из американского комментария (упомянутого): мне так не хотелось в сотый раз писать, как Сапфо бросалась в «волны моря и любви», что я рад был случаю позаимствовать что-то новое. Вот моему легкомыслию и урок за насмешки над ботвинниковской^[104] сапиенцией. Рукопись отослана, хотя несколько листов (в том числе Греч. воп.) я не успел прочитать. Передайте этот казус и привет О. Л. и И. И.^[105]

Диме низкий поклон.

Весь Ваш М. Г.

30.3.88

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

Нечаянно я узнал, что в эти иды — Ваш день рождения. Я не могу пожелать Вам ничего больше того, что желаю, думая о Вас ежедневно: чтобы дальше хватило сил для Вашего жизненного подвига. Вы знаете, что Вы значите для меня: при Вас я чувствую себя, как при строгой учительнице, а без Вас — потерянным. У Островского один персонаж в порыве чувств восклицает: «Марья Михайловна, дозвольте ради Вас подлость сделать!» Времена и нравы меняются — мне хочется сказать: «Нина Владимировна, дозвольте ради Вас что-нибудь честное сделать!» Спасибо Вам за всё. Когда-то Вы сказали доброе слово о предисловии Б. Ярхо к его «Методологии», опубликованном в «Контексте»^[106]; подложите туда и прилагаемый листок с первоначальным его вариантом — мне стыдно, что я нашел его не сразу и по подсказке. Будьте тем, что Вы есть! Диме низкий поклон. Ваш М. Г.

<дата на конверте 10.05.1988>

* * *

Дорогая Нина Владимировна, спасибо Вам за чудесное письмо, которое Вы величали глупым. Интересно: Вы обращаете внимание на то, что наша установка на первочтение мешает восприятию малых единиц текста (потому что у нас нет привычных стилистических ожиданий), я — что она мешает восприятию больших текстов и групп текстов (отвлекая внимание на проходные места, которые в нем не нуждаются, несмотря на риторическую отделку); думаю, что это не мешает, а дополняет одно другое. У Смирина тоже были интересные afterthoughts по поводу этого — видимо, главное противопоставление, действительно, взывает об исследовании, и я рад, что написал эту статью. Попробую доразобраться и в собственных ощущениях, «почему нормальным людям скучны античные тексты» — мне они тоже знакомы. Кстати, когда я призывал к большим комментариям античных переводов (а Вы были скептичны), мне хотелось, чтобы они именно давали читателю установку внимания на то, что он при нынешних своих привычках упустил бы. Любопытно, что образец «рыхлости и рассыпчатости» греческого прозаического текста — евангельские проповеди. Нет ли в ней характерной для устного (вновь и вновь возвращающегося к главному, вопреки логич. композиции) стиля спиралевидной повторности, который Сергеенко нашла у Катона^[107], Френкель^[108] (кажется) у ранних греков, а я — в последней речи Ленина^[109]? Во ВДИ осенью будет конференция по переводам, с моим докладом (ничего нового) — хотелось бы с Вами об этом еще поговорить. Я не смею Вам давать жизненных советов, но если Вам удастся высвободиться из «затягивающего» года βιου πρακτικού ^[110] ради прежней Вашей βίος θεωρητικός ^[111] — я буду рад. Мне кажется, это Вам свойственней. У меня никакая работа не идет даже без таких уважительных причин. В июле я — если нужно — в Москве! Низкий поклон Диме.

Неизменно Ваш М. Г.

1.7.88

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

у Тынянова Грибоедов говорит кому-то, у кого жена рожает: «ты скажи ей: все мои желания сбываются! никому легче, чем ей, не рожать». Мне хочется сказать Вам что-нибудь подобное: может быть, тревога моя была не о Вашем прошлом, а о Вашем будущем*. Как перевернется Ваша жизнь в ближайшее время, представляю по опыту: дай Вам бог сил телесных и душевных. Когда сын (или дочь) будут взрослеть, то этих сил Вам понадобится вдвадцатеро; но пока об этом можно не думать. А минувший год — он уже в истории, оставим его ей. «Душою с Вами», как пишут в плохих письмах; если смогу быть полезен чем-нибудь, кроме души — скажите. Диме желаю того же, что и Вы. А про Вашу статью к осени 1989 в наш сборник о происхождении пентаметра — оставить ли нам всякую надежду или сохранить искорки? Не тратьте дорогих сил на ответы, но каждому Вашему слову я всегда буду счастлив.

Всегда Ваш М. Г.

3.11.88

* зная меня, Вы поверите, что я ни о чем подобном не знал и не догадывался.^[112] P. S. Сейчас Смирин позвонил Оле Левинской и передал мне, что у Вас родился сын еще вчера. Поздравляю Вас с минованием главного — надеюсь, что обошлось без осложнений — и пусть обходится и дальше! Поправляйтесь, прошу

Вас. Ваш М. Г.

* * *

7.6.89. Нина Владимировна, дорогая, ради бога не беспокойтесь обо мне. Хотя бы чтобы ни капли этого беспокойства не просочилось в молоко, которым Вы кормите Андрея. Я так счастлив, что Вы счастливы, — что уже этим свеиваются любые собственные неприятности. И преклоняюсь перед Вашей готовностью за счастье быть над этим младенчеством — принять все те юности, которые «возмездие». Меня во многом гложет именно то, что я не смог сделать своих детей хорошими — не говорю даже счастливыми — людьми. А в остальном не Вы плохо поняли мои две строчки, а я их плохо написал. Наверное, про свою пустоту я сказал неправильно.^[113] Я чувствую в себе свою обычную способность: быть посредником, проводом, переводчиком, объяснителем. Случилось так, что номер ВФ с Вашим Голосовкером^[114] я увидел накануне Вашей бандероли, и обрадовался, и позавидовал. Именно такая работа и мне сейчас нужна: я ее делаю. В «Октябре» № 5 только что вышла маленькая подборка Меркурьевой^[115] (на днях получу несколько экземпляров и пришлю, если Вы не подписаны), и сейчас я должен сделать большую, на 4 листа (включая мой текст), но — за полторы недели, а разве это серьезно?^[116] Сам виноват: слишком много посредничеств включаю я на свой провод, и от этого временами перегораю. То самое, что Вам, как Вы пишете, несвойственно — безвольно делать то, что просят или чего требуют, — мне было свойственно всегда, от этого и захлебнулся. А о Вашей полноте слов назад не беру — Вы ведь сами ею сейчас счастливы. Я же за последние 4 года если чему и научился, то держаться на плаву мыслями о нескольких людях (почти со всеми — на «Вы»), свет которых мне посчастливилось встретить — Вы знаете, это и о Вас едва ли не в первую очередь. Когда я положил трубку телефона, то смутился — мне показалось, что я по бессвязности мог показаться пьяным, а это только от радости. Вот и не беспокойтесь обо мне (и, конечно, не тратьте сил на ответ), а еще некоторое время буду думать, что Вам хорошо. Поклонитесь от меня сыну и Диме. Целую Ваши руки. Неизменно Ваш М. Г.

* * *

5.1.90. Дорогая Нина Владимировна, под Новый Год мне пришлось для одного справочника по Нобелевским премиям писать заметку о Моммзене^[117], и я прочитал в одной книге заключительный параграф его завещания, который произвел на меня впечатление. Он просит родных препятствовать появлению его биографий и во всяком случае не давать для них материалов. «При всех видимых моих успехах я не добился в жизни того, что нужно. Внешние обстоятельства заставили меня быть среди историков и филологов, хотя и мое образование и, вероятно, мои способности к этим наукам были недостаточны <NB по образованию он был doctor iuris>, и чувство малости сделанного мною не покидало меня всю жизнь». Далее приблизительно: кроме того, всем своим самым внутренним и, может быть, самым лучшим, я хотел быть гражданином, а в том народе, к которому я принадлежу, можно быть только служащим. Людям об этом незачем знать. «Пусть читают мои книги, пока они нужны, а каким я был или должен был быть, это их не касается»^[118]. Мне захотелось поделиться прочитанным, и вдруг оказалось, что не с кем, как с Вами^[119]. Простите, если докучливо. Доброго Вам здоровья, а Диме и сыну низкий поклон.

Весь Ваш М. Г.

* * *

Дорогая Нина Владимировна, Ваши тезисы я получил на утро после телефонного разговора, верну при встрече^[120]. Вчуже думаю, что это было самое умное, что было (или могло быть? я не помню, выступали ли Вы вслух) на конференции. Конечно, Вы правы, для меня идея периодизации (хотя бы по поколениям) ближе, чем для Вас: это потому что мое усвоение любого материала (часто из вторых рук) сводится к его более компактной и удобной для запоминания переупаковке, после чего я иногда слышу «это оригинально!», хотя знаю, что к генерированию идей я неспособен^[121]. Но общее у меня с Вами — недоверие ко «всякому не мной установленному» порядку. Когда я был в 7 классе, я составил полторы тетрадки конспекта 4-х толстых томов средней истории (до XVI в.; дальше и теперь путаюсь), пользуюсь им до сих пор и уже там вижу свои задатки переупаковщика. Весь иллюстративный материал я очень живо представляю: одна коллекция Тойнби чего стоит! Давайте, когда обозлимся, сочиним вместе новую периодизацию прямо с потолка — ну, скажем, по периодам в 317 лет, которые когда-то нравились Велимиру Хлебникову. Потом он перешел на другую систему, рассчитал по ней закономерность мировой революции; хлебниковед В. П. Григорьев (чудесный человек) продолжил эти подсчеты, получилось, что следующий оптимум условий мировой революции пришелся на Карибский кризис при Хрущеве, а до следующего мы уже не доживем. А помните фразу, открывающую статью Поляковой в сб. «Византийский сатирич. диалог»: «Византийская культура никогда не достигла истинной медиевальности»? Она достойна апокрифической реплики из неизвестной исторической пьесы: «Мы, люди средних веков...»^[122] У одного турецкого поэта было четверостишие (названия зверей помню приблизительно): «Гиппотерий был предок лошади. Мегатерий — предок слона. Мы — предки людей. Предки настоящих людей». Показывал ли я вам молитву, которой Тойнби в 1952 (кажется) году закончил свой 10-томник?^[123] Это квинт-эссенция XIX века, но меня неисправимо трогает.

<начало 1990? >

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

от всей души — хорошего Вам нового года^[124]. Вот книжка, о которой я позволил себе предположить, что что-то в ней может быть Вам интересно. Для меня ключ к ней — на стр. 211—212^[125]. Не сердитесь на меня, если придется некстати. И пусть за мной будет еще худлитовская «Римская сатира», если Маркович^[126] не обеспечила Вас еще эти сборником.

Поругайте меня на счастье — перехожу из ИМЛИ в Ин-т русского языка, в сектор Григорьева^[127], по стилистике и языку худож. литературы. Прослужил в ИМЛИ ровно 30 лет и 3 года. Совесть больше не позволяет состоять при античности после того, как я по ней так дисквалифицировался^[128]. Чувствую, что на новом месте будет не лучше, а потом, может быть, и хуже, но мне вроде бы нужно за что-то наказать себя. Вот напишу за две недели два листа, уже третий год, как просроченные, спрячусь обычным образом в больницу и буду между переводами и статьями соображать, за что же именно.

Мне перед Вами совестнее, чем перед Олей Седаковой, оказывается: я ей послал тартускую газету с моим интервью (и стихотворением!!!^[129]), а Вам — рука не поднимается. Но если посмотрите и что-нибудь скажете — с робостью приму.

Спасибо Вам. Будьте благополучны, и с сыном, и с Димой!

8.5.90

Всегда Ваш М. Г.

Составитель написал мне на этой книге: «М. Г., единственному мною встреченному, кто любил С. Д. Крж. без моей подсказки^[130]«, поэтому я чувствую себя как бы вправе дарить ее. В «Октябре» № 3 была моя на нее рецензия^[131].

* * *

28.8.90. Дорогая Нина Владимировна,

это смешно, но мне хочется поблагодарить Вас за то, что Вы мне приснились. Обычно я снов не вижу (хоть и собирался изучать их сюжетосложение), а тут ко мне залетел сон прямо по Андрею Белому^[132]. У меня раскрылась грудь, и в нее с небес сошла одним концом радуга: и я знал, что ее лучи — это добрые ко мне отношения лиц, которыми я дорожу. Я старался разглядеть в высоте их лица, но это было очень трудно, потому что лучи, как спицы, быстро менялись местами, словно тасуясь. Но Вас я успел увидеть. Потом, уже просыпаясь, я силился довообразить, кто там был, хотя бы до семи цветов радуги, — но нет, семерых на мою жизнь не нашлось. Этот сон не должен Вас обижать — ни следа вожделения в нем не было, это я чувствовал достоверно. Но до него мне было очень нехорошо (дела мои сгромоздились в такие долги, что по офицерскому этикету мне пора бы уже стреляться), а после него стало полегче. Вот я и решился написать Вам это письмо в надежде, что Вы меня простите. Пусть у Вас, сына и Димы все будет хорошо, насколько мыслимо в этой жизни, и верьте в самые добрые к Вам чувства Вашего М. Гаспарова

* * *

21.12.90

Дорогая Нина Владимировна,

я спросил Олю Седакову: «Как Нина?» — ответила: «когда я ее видела, кажется, была радостна». — «Благодаря сыну?» — «Кажется, да». Позвольте пожелать Вам того же ив Новом году — кажется, это единственное доброе пожелание, которое можно высказать, не впадая в злую иронию. У меня кончающийся год был неудачлив, несмотря на бегство в Ин-т рус. языка и на поездку к американским коллегам. В первые месяцы — неожиданная «выручательная» работа на сторону, в средние — доделка двух старых научно-популярных книг, в конце скопилось столько несделанных плановых работ, что уже не плакать, а смеяться хочется — как в анекдоте о сиракузских налогах^[133]. А главное, наверно, другое. Рахманинов говорил: «я на 85% музыкант, на 15% человек»^[134]; я, казалось мне, тоже мог бы сказать: « я на 85% ученый...»; но в последние годы этот процент ученого во мне начинает быстро сокращаться, а процент человека (надеюсь) расширяться, но гораздо медленнее: в зазоре остается душевный вакуум, и от него очень неприятно^[135]. В «Комс. правде» написано, что в Чите явилось общество «За выживание» — в поддержку бедствующей советской медицине: я предлагал расширить смысл заглавия и вступать туда поголовно^[136].

Будьте только здоровы, Нина Владимировна, а Диме и сыну — поклоны.

Неизменно Ваш М. Г.

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

помните, когда-то я Вам что-то написал, а Вы ответили: «Вы меня, должно быть, спутали с Олей Седаковой^[137]: я не религиозный человек, а скорее агностик»? Теперь вдруг и я оказался в таком положении: в «Лит. газете» 17.6 в большой статье И. 3олотусского^[138] против нигилистов от культуры я прочитал, что были все-таки и светлые пятна: «книги А. Лосева^[139], С. Аверинцева^[140], М. Гаспарова, П. Гайденко^[141], С. Семеновой^[142] помогли восстановлению религиозного идеала русской литературы и философии». Вот в какой я оказался компании. Думаю, что П. Гайденко от соседства с С. Семеновой тоже испытывает похожие чувства.

Отзыв мой оказался на страницу длиннее прошлого: отчасти оттого, что поля больше, а отчасти от моей бездарности. Простите за все глупости, которые там прибавились^[143].

А еще в том же номере «Лит. газеты» в большой статье Марины Новиковой, доктора филологических наук (так и написано), слово «анамнез» употреблено явно в значении «амнезия»^[144]. Давайте жить дальше!

Ваш М. Г.

<1992г.>

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

мы с Вами увидимся или хотя бы услышимся в Москве, но мне хочется оставить Вам это письмо^[145], чтобы оно было как будто знакомым приветом на незнакомом месте. Спасибо Вам еще раз за новогоднее письмо через Иванова^[146]. Вы не можете себе представить, как оно меня тронуло. Почти так же, как много лет назад, когда Вы мне прислали письмо, начинавшееся «Пользуясь новогодней лиценцией...», которого я век не забуду. Жил я здесь без всякой связи с Москвой, кроме ежедвухнедельных звонков домой; никаких чувств не испытывал, вертел свое беличье колесо и о своем полушарии не думал; и Ваше письмо, такое добровольное и неожиданное, было радостью большей, чем от кого-нибудь. Наверное, к тому времени, когда Вы будете читать это письмо от меня, Вы уже будете услышавши от меня, что свои полгода здесь я отбыл исправно, по сторонам не смотрел, сидел в библиотеках, в поте лица читал лекции и даже слышал добрые слова, потому что американцы люди вежливые; иногда от этого мне даже казалось, что я, как тот дядя, уважать себя заставил и лучше выдумать не мог. На добрых людей мне везло, и в частности на Нину Перлину; я ведь ее знал еще хуже, чем Вы, и боялся, как боюсь всякого нового человека, а оказалось — совсем не страшная и очень хорошая. Завидую Вам, что Вы здесь будете с английским языком: я так и прожил, как приехал, — говорил ломано, а со слуха не понимал ничего. Можно было попривыкать к языку целенаправленно, но я был так убежден, что я здесь по недоразумению, больше сюда не попаду и язык мне не понадобится, что вместо этого сидел я в библиотеках и делал ксероксы с малодоступных статей. А бывалые люди говорили: «ничего, мы в первый приезд тоже такими были». Мне очень хотелось написать это письмо, как полагалось по римскому этикету, с точки зрения читающего: не «я пишу», а «я писал»; но не получилось. А античников здешних не бойтесь: им даже мой старый доклад о симметрии и незаконченности Геродота^[147] показался интересным, а уж Ваш-то! Только рассказывайте попроще, а то не поймут. Будьте благополучны, Нина Владимировна, на всю Америку и на всё потом, и если это Ваши добрые чувства издали мне помогали здесь существовать, то и мои Вам помогут. Целую Ваши руки.

Ваш М. Г.

А Нине Моисеевне от меня передайте еще один поклон.16.2.93

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

спасибо Вам за статью^[148]. Я хотел послать Вам аллегорическую картинку, которая стоит у меня возле стола, но не мог найти ксерокса. Картинка — из очень старой детской раскраски. Берег речки, удят рыбу зайчик и мишка. Зайчик закинул удочку и тянет рыбку из реки, а мишка закинул удочку и тянет рыбку из ведерка у зайца. И у обоих на лицах блаженство. Я объясняю: зайчик — это я, когда занимаюсь стиховедением, а мишка — это я, когда занимаюсь античностью. Мне кажется, об этой картинке я Вам не рассказывал, но положение мое Вы описали замечательно точно.^[149] И не только здесь. Мне очень дорого было видеть, как Вы запомнили некоторые мотивы из наших с Вами разговоров и переписок (я и сам храню их в памяти), но вместе с ними Вы упоминаете и такие, которых я не называл, но о которых думал. Такое внимание и, главное, такое понимание — это больше, чем счастье. Как мне повезло быть Вашим современником, я знал всегда. (Ну, может быть, не с того первого раза, когда прочитал статью про эон^[150], когда Вы встали кого-то оспаривать на беспорядочной конференции в институте информатики^[151]). Но сейчас от вашей статьи у меня чувство, что (выражаясь ненаучно) теперь я уверен, что в мире ином мы с Вами друг друга узнаем. Мир иной, вероятно, я представляю себе вроде птичьего рая из элегии Овидия на смерть попугая^[152] (переоборудованного для филологов), но это уже неважно.

На стр. 89 Вы пишете: «А Ярхо мог иметь в виду (ия тогда ему вслед)..> Ярхо, точно, имеет в виду именно это: «Никакого научного познания (в отличие от ненаучного) не существует: при открытии наиболее достоверных положений интуиция, фантазия, эмоциональный тонус играют огромную роль наряду с интеллектом. Наука же есть рационализированное изложение познанного, логически оформленное описание той части мира, которую нам удалось осознать, т. е. наука — особая форма сообщения (изложения), а не познания» («Контекст-1983», с. 205; у меня это место заложено Вашей открыткой со словами «помимо всех понятных чувств, которые вызывает этот текст и его давно покойный автор, остается еще что-то не совсем понятное — м. б. это называется "трогательным"?»). Вчера я в ИВГИ^[153] заполнял сумасшедшие анкеты (как и Вы), где был вопрос: «считаете ли Вы себя принадлежащим к какой-то научной школе?» Я написал: «нет». «Кого Вы считаете своими учителями?» Я написал: «заочно, загробно: Б. И. Ярхо»^[154]. Простите за такой цветаевский стиль.

Спасибо за оттиски Фрейденберг^[155]. Я читал это, когда это было опубликовано (не помню, где), и радовался. Сейчас я перечитал, уже не второпях, Ваше предисловие и еще больше обрадовался его глубине и нужности. Всей душой желаю Вам сил сделать как можно больше. А в остальном — давайте в Новый год пожелаем друг другу, как Сократ: пусть боги пошлют нам все к лучшему, хотя бы мы о том не просили, и не посылают ничего к худшему, хотя бы мы о том просили. И нашим близким тоже.

Целую ваши руки.

Бесконечно Ваш М. Г.

11.1.96

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

я купил книгу Гилилова^[156], прочитать подряд не смог, пролистал по разным местам, по существу судить не имею права, но задумался о вариантах психологии иконоборства. У Гилилова ее механизм откровенен: Шекспиру поставлены памятники, а я терпеть не могу «бронзы многопудья», так я ж докажу, что все эти памятники — не тому и по недоразумению. У меня эта психология — с другим механизмом: по классовому воспитанию моего возраста мне неприятно думать, будто писать хорошие драмы мог только лорд и не мог плебей, и я предпочитаю плебея. Оба варианта — не лучшие. Гораздо лучший был у Льва Толстого, который спросил: а чего хорошего в этих самых ваших драмах? — и стал доказывать их ничтожество совершенно неубедительно, но зато и неопровержимо. Гилилов же поминает драмы Великого Барда с таким ахающим умилением, что весь интерес его иконоборства утрачивается^[157]. У него Ратленд с Ратлендшей творят сразу для вечности, т. е. для нас, и не для каких-нибудь нас, а для нынешних, постмодернистских, для которых мир — игра и т. д. Атак как у меня априорная уверенность, что писатели прошлого, даже прямо рассчитывавшие на вечность (вроде Горация), писали для кого угодно, только не для нас, то меня Гилиловский подход расхолаживает. У Аксенова Шекспир (и прочие) выглядел театральным работягой-практиком, и это нравилось мне больше^[158]. Мне случилось на днях говорить по телефону со Смириным, я стал ему излагать эти рассуждения об иконоборчестве и еще не дошел до Льва Толстого, как он сам решительно сказал: «Шекспир был мастером коммерческого кинематографа, вот и все!» — после чего я и сам задумался: а впрямь, больше ли у Шекспира пресловутой учености, чем у сценариста, писавшего Де Миллю «Частную жизнь Генриха VIII»?^[159] и не нам ли, античникам, помнить, сколько всего писатели берут из третьих рук и третьих уст? — и т. д. — Я сказал, что предпочитаю Шекспира-плебея из-за моего классового воспитания; не настаиваю на этой мотивировке, потому что у других то же воспитание вызывало, наоборот, лютое отталкивание — может быть, и у Гилилова. Так Олжас Сулейменов из ненависти к школьным учебникам выдумал, что «Слово о полку Игореве» — это перевод с половецкого (если не путаю)^[160]. А Николай Морозов и за ним Фоменко отменили мировую историю^[161]. (А античники, как всегда, были впереди: про наших предков-гиперкритиков мы все читали.) Логика же всюду была одна: в отрицательной части — «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда», а в положительной части — нагромождение мелких атомарных наблюдений, бессмысленных вне структуры: точь в точь по привычкам атомистического позитивизма 19 века. (Я не пристрастен, мое доброе отношение к позитивизму вообще Вы знаете.) — Всем этим я ничего не хочу сказать худого о Гилилове, я не шекспировед. Я хотел только лучше понять, почему ему приятнее думать так-то, а мне так-то.

Из конкретных же загадок для меня любопытнее всего фолио 1623 г.: это оно выделило 37 из нескольких сотен елизаветинских драм и преподнесло их потомству в золотой рамке. Какая литературная ситуация побудила актерскую компанию к этому изданию? Я нигде не мог узнать. Но когда мне говорят: это добрые друзья почтили десятилетие со дня смерти своего друга, — то я тоже не верю в такую прочность нежных чувств. И еще: если бы я был мистификатором, я работал бы в одиночку, а не коллективом, и тем более не брал бы для фиктивного автора фамилии живого человека, от которого интересанты в два счета все узнают в первом же кабаке. Боюсь, что личной практики мистификаторства у Гилилова мало.

Все равно, сердечное Вам спасибо за всё интересное. Пусть Вам будет хорошо, и Гамлету, сыну Рюрика^[162], тоже.

Неизменно Ваш М. Г.

<1997>

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

так ведь с анаграмм в прозе, кажется, и началось их изучение: помнится, религиозные тексты, с которыми работал Соссюр, были в значительной части прозаические^[163]. Но я так и не собрался в свое время прочитать книгу Старобинского^[164], поэтому могу ошибиться. Нарочитым случаем анаграммы можно считать акростих (акролог?) в прозе, когда, читая слова по первым буквам, вычитываешь какой-то новый текст; пример из фельетона Амфитеатрова цитируется в книжке «Русские стихи 1890—1925» в параграфе «акростих»^[165]. Больше, пожалуй, мне с анаграммами в прозе встречаться не приходилось^[166].

Мне очень совестно за печальные мысли и чувства, которые я Вам доставил — тем более, что сам я по гамме этих чувств так и не прошел, опасность моего положения обнаруживалась постепенно, и мне до сих пор не верится, что она была так велика. Самым неприятным было то, что несколько дней после операции мне не давали очков, уха и челюстей, то есть я был почти неконтактен и общающимся, по-видимому, казался идиотом. Поэтому некоторое время мне казалось, что я — это брикет мыслящего творога, неподвижно лежащий в коробочке на полочке, но в то же время я — претендент на итальянский престол в черном сюртуке, и между этими двумя ипостасями должна произойти очная ставка. По счастью, это длилось полдня, не больше.

Подводить жизненные итоги и жалеть о несделанном и недоговоренном мне, таким образом, не случилось. Но знаете, то ощущение, с которым я Вас храню в себе — уверенность, что есть человек, способный на общий язык с тобой, хотя бы разговоры были редкими и распечатывался бы этот язык не всегда мгновенно, — это тоже очень много для меня и помогает мне жить.

Спасибо Вам за сфинкса в музейной клетке^[167]. Постараюсь поскорее заново научиться ходить по лестницам и таскать тяжести, чтобы снова быть у Вас под рукой. Ольге Александровне, пожалуйста, самый сердечный привет: «спасибо за сон»^[168].

Неизменно Ваш М. Г.

3.1.2000

* * *

9.XII.01

Дорогая Нина Владимировна,

пишу Вам без уважительной причины — так, как Вы когда-то писали мне из Комо^[169], и даже, может быть, с похожими чувствами. Я здесь^[170] наслаждаюсь одиночеством: три дня в неделю работаю один, лишь ненадолго выползая в библиотеку, и четыре дня по немногу разговариваю с Роненом^[171]. Результаты поразительные: за два месяца (день в день) я написал 7,5 листов комментария к Мандельштаму и для отдыха перевел 3,5 листа стиховедческих статей одного знакомого^[172] и сделал довольно много подготовительной механической работы по стиховедению. Конечно, отчасти это стахановская липа: как Стаханов бил рекорды потому, что подсобную работу при нем выполняли подсобники, так и я управлялся только потому, что по Мандельштаму у меня были подготовительные материалы, а переводимые статьи были легкие. Однако с уверенностью могу сказать, что в Москве я и при таких заготовках не выдал бы в месяц больше двух листов. Вместо того, чтобы радоваться, я загрустил. Я давно привык объяснять, что в Москве работать труднее, потому что четверть душевных сил приходится держать в резерве на случай внезапных научных и ненаучных отвлечений. А тут вдруг оказалось, что я недоиспользовал себя не на четверть, а на две трети! За такую ненаучную организацию труда я бы осудил себя очень строго. И что же будет дальше? Таких привольных условий, как сейчас, у меня больше не будет; я привык себе говорить, что я уже постепенно теряю форму и лучших условий, чем в Москве, и не заслуживаю; а теперь что же, получается, что я схожу с дорожки досрочно? Вот от этих неприятных мыслей я вспомнил, как Вы ездили в Комо, и подумал,что у Вас, наверно, были похожие трудности (Вам легче с возрастом и состоянием умственных способностей, но куда труднее с жизненными обстоятельствами) и что Вы меня бы поняли. Оттого и написал Вам. Никакого совета или ободрения, избави боже, я не спрашиваю, а просто animam levo^[173]: написал, и вроде бы стало легче. Может быть, еще все будет к лучшему и окажется, что количество количеством, а на качество моей продукции радоваться не приходится. Но суровый Ронен вроде бы тем, что он читал, доволен. Его нелегкий характер известен по трем частям света, и я торопился с этой работой отчасти потому, что ожидал, что он и со мной поссорится, как со всем миром, так чтобы что-то успеть до этого: наши мандельштамовские интересы и способности очень уж хорошо дополняют друг друга. Но вроде бы пока он ко мне хорошо относится. Простите за такое эгоцентрическое письмо, и пусть оно, сколь можно, будет свидетельством, что я помню Вас, тревожусь о Вас и вечно буду благодарен Вам за Ваше существование, понимание и доброе отношение. Я приеду 30-го декабря, но надеюсь, что это письмо придет раньше и успеет Вас заранее поздравить с Новым годом. Если правда успеет, то передайте мои лучшие новогодние чувства Шумиловой^[174], а из остальных коллег — кому сочтете нужным. Преданный Вам М. Г

А у меня здесь развлечение: музыкальные галлюцинации. Я уже много лет время от времени слышал, как будто за стеной или за окном смутный хор поет вторую строфу гимна Советского союза. Откуда я знаю, что вторую, не могу сказать. Так вот, теперь это не гимн, а бесконечно тянущаяся последняя каденция неизвестно чего: на дальнем фоне низкие голоса тянут одну ноту, а поверх этого более высокие частят что-то более дробное. Но гораздо громче и постояннее: вот сейчас пишу, а за американской стеной, все равно как за московской блочной переборкой, он звучит и звучит.^[175] На время разговоров, слава богу, замолкает, а вообще утомляет и иногда мешает спать. Но по сравнению с тем, что могло бы быть, это, конечно, еще благодать. Поэтому будьте, пожалуйста, здоровы! Ваш.

* * *

Мне приходилось видеть переводы моих статей на английский и самому пытаться себя переводить — это было отвратительно, тяжелый переводческий стиль. Мне приходилось раза два писать прямо по-английски (доклады, не для публикаций) — это было (и мне казалось, и редактировавшие говорили) гораздо лучше. И это при моем ничтожном владении языком! Переводы из нас, боюсь, будут не очень удобочитаемы — даже лучшие.

(Моя подруга^[176] двадцать пять лет пишет и печатает по-английски об английском стихе (три монографии!), она сделала для английского стиха столько, сколько для русского — три научных поколения. Никто ее не читает и не слушает — настолько западное стиховедение отстает от нашего. Но это сегодняшней проблемы не касается.)

P. S. Как мы будем выглядеть по-английски, мы можем вообразить по тому, как выглядят иностр. ученые по-русски в «прогрессовских» (и, боюсь, в послепрогрессовских) переводах. (Вы это только что сказали сами.)

(Я сказал было, что Ваш проект^[177] — это вроде Slaw. Rundschau, когда славяне заговорили от лица собств. науки^[178]. Точнее было бы сказать: это как если бы черви из-под микроскопа заговорили с червеведом от лица червей.)

<без даты и подписи, на оборотной стороне двух бланков читательских требований, осень 2001 г. >

* * *

Дорогая Нина Владимировна,

я решаюсь побеспокоить Вас по двум поводам. Во-первых, прочитайте, если можно, прилагаемые три страницы. Вы помните, что в «Записях-выписках» в статье о конспективных переводах приводились с извинениями три конспективных переложения верлибром из Лермонтова, Баратынского и Гнедича. Сейчас (для книжки «Экспериментальные переводы») я сделал еще семь таких переложений. И мне стало душевно нехорошо: собственно, этим я признаюсь, что в элегиях пушкинского времени я активно воспринимаю только четверть текста, а остальное для меня балласт, для восприятия которого я должен произвести, хотя бы в голове, некоторую научную работу. Головой я это понимал и раньше, и писал об этом, но тут почувствовал это более внутренне, и это было очень неприятно. Я подумал: собственно, то, что я сделал, это демонстрация модного понятия: читательского сотворчества. На меня эта демонстрация произвела более удручающее впечатление, даже чем я думал раньше. Я подумал даже: а не предложить ли об этом доклад в ИВГИ, где любят говорить о механизмах преемственности культуры. Не уверен, что это разумно; если Вы меня отговорите, я скажу Вам спасибо^[179]. Простите, что советуюсь именно с Вами; я боюсь, что другие не поймут.

Во-вторых, помогите, если можно, «Литературным памятникам». Ими стал командовать Н. И. Балашов^[180], сочинивший им новый перспективный план, говорить о котором у меня не хватит сдержанности. Античности в этом плане нет вообще. Тут только я хватился, что пока я ее «курировал», старые переводоспособные античники вымерли или почти вымерли, а новые не народились или мне не видны. 11-го будет редколлегия, я буду заступаться за античность и скажу, что я им сделаю хорошо комментированного Горация («через год после того, как откроются библиотеки») и что Вы с Протопоповой^[181] им сделаете давно заявленные греческие романы. Если не хотите или не можете, то не делайте, пусть это останется моей демагогией. Но если хоть сколько-нибудь можете — умоляю, постарайтесь. «Памятники» чуть не погибли в начале рыночной эпохи и опять будут на грани гибели через год-два балашовского управления. Хотелось бы, чтобы они выжили. Очень нужно было бы издать Вергилия с хорошим комментарием — компилятивным, но умным и подробным хотя бы в такой степени, как когда-то у Фета; не знаю, найдется ли достаточно заинтересованный человек. «Метаморфозы» с пространным мифологическим комментарием я, к сожалению, обещал в другое издательство, тоже страждущее. На что из этого у меня хватит сил, не знаю.

Вот и все; как всегда, я буду благодарен за каждое Ваше слово.

Преданный Вам М. Г.

1.XI.02.

POST SCRIPTUM

Главные вещи

Трех главных вещей у меня нет: доброты, вкуса и чувства юмора. Вкус я старался заменить знанием, чувство юмора — точностью выражений, а доброту нечем. «Записи и выписки», с. 231

Внимательный читатель не мог не заметить, что во второй половине 80-х МЛ было как-то худо. Пожалуй, он даже жаловался на себя и на то, в какие ловушки

и капканы он себя загнал. Это был период, когда его самооценка падала навстречу растущей известности и авторитету. Правда, слава МЛ ширилась неспешно. Десять лет назад статей Гаспарову не посвящали: было напечатано лишь несколько рецензий на книги и несколько интервью. Действительно «знаменитым» он стал благодаря двум книгам, абсолютно разным, но сопоставимым по своей заметности, замеченно-сти и по тому, что Гаспаров в них прятался: в «Занимательной Греции» (1995) он пересказчик, в «Записях и выписках» (2000) главным образом выписывает и записывает чужое. Но именно эти книги вызвали интерес к их автору, после их появления сразу же стали писать и о самом Гаспарове, так что многочисленные его переводы, работы по античной литературе и русской поэзии стали служить чем-то вроде солидного пьедестала для Гаспарова — литератора. 70-летие вызвало серию поздравлений, но откликов на смерть, конечно, было больше, чем на его жизнь за всю эту жизнь. И многие писали о необыкновенных письмах Гаспарова, которые надо напечатать. В «Записях и выписках» Гаспаров сам поместил, например, удивительные письма к Ирине Юрьевне Подгаецкой с описаниями заграничных впечатлений^[182]. Когда-нибудь эпистолярный архипелаг поднимется над поверхностью, и станет виден как его масштаб, так и то, что «Записи и выписки» полны цитатами из писем Гаспарова и Гаспарову^[183]. И еще обнаружится, что цитаты «неточные», что в контексте книги они немного редактируются с определенной тенденцией.

Мне кажется, что беспощадность к себе в «Записях и выписках» — не просто суровость, а даже несправедливость, — смягчается тем, каким Гаспаров представляет себя в письмах к людям, в чьих добрых чувствах он уверен. Но публикуя свой автопортрет, пусть и сложенный из того, что читал и отчеркивал, слышал и считал нужным запомнить, МЛ открывал себя вообще миру, от которого не ждал снисхожденья. И превращал самопрезентацию в род покаяния.

Так что же, у Гаспарова действительно не было ни вкуса, ни чувства юмора, ни доброты? Я думаю, что МЛ смотрел в себя глубоко, или «научно», как он любил говорить. Он не был «богато одаренной натурой», счастливой улыбкой природы, человеком, которому все было дано судьбой от рождения. Скорее, ему многих обычных вещей, например, зрительной памяти или музыкального слуха, не было дано вовсе, а заикание, когда-то очень сильное, отгораживало от сверстников и съеживало общение. Как врач, который наблюдает ход собственной болезни или выздоровления, Гаспаров наблюдал собственное самосозидание, в том числе нравственное. Он воспитывал свой вкус, оттачивал иронию, а эгоизм, с которым рождается живое существо, сознательно вытеснял самопожертвованием. И отдавал себе отчет в том, что он вытесняет, что надо оттачивать, что приходится воспитывать. МЛ развил собственную технику аскезы, позволяющую ясно видеть глубины своего сердца, и стал походить на аскета. В последние годы готовность МЛ служить другим людям стала особенно бросаться в глаза, потому что это был уже немолодой знаменитый академик. МЛ словно переплавил свое стремление ото всех отгородиться и уединиться в жертвенное этим всем служение. Это была «победа культуры над природой» — тема, которая так сильно занимала МЛ, когда он писал о римских поэтах, о Брюсове, о Мандельштаме...

...Однажды, сравнительно недавно, на каком-то заседании Михаил Леонович передал мне записку. Среди своих бумаг я ее не нашла: наверное, написала ответ на том же листе и передала обратно. В записке была просьба, которая заставила меня похолодеть. МЛ написал мне, что чувствует убыль своих способностей и знает, что наступает такой момент, когда человек становится не творческим, бесплодным, окостеневшим, но сам уже не в состоянии этого понять[184]. Он попросил меня «об одной услуге»: когда такой момент наступит в его жизни, сказать ему об этом. Просил ли МЛ о таком еще кого-то? Не знаю. Но худшего смерти с ним не случилось...