Душа и смерть

ДУША И СМЕРТЬ^[1]

Меня уже не раз спрашивали, что я думаю о смерти, этом безусловном конце отдельной человеческой жизни. Мы привыкли считать, что смерть — это просто конец. Точка, нередко обрывающая на полуслове еще не оконченную фразу, которая продолжает звучать в памяти живых или воздействовать на них. Но для самого-то человека, которого она постигла, весь песок в часах уже внизу, катившийся камень остановился. Если представлять себе смерть именно так, жизнь видится как некий процесс, подобный ходу заведенных часов, которые, само собой понятно, когда-то останавливаются. Но острее всего мы чувствуем, что жизнь «протекает», глядя на то, как у кого-то она подходит к концу, и никогда вопрос о смысле и ценности жизни не встает с такой мучительной остротой, как при виде еще живого тела, испускающего последний вздох. Как по-разному предстает перед нами смысл жизни в разных ситуациях: когда юноша напрягает силы для достижения отдаленных целей, созидая свое будущее, — и когда неизлечимо больной или старик, бессильно сопротивляясь, сходит в могилу! Нам нравится думать, что у юности есть цель, будущее, смысл и ценность. Кончина же в наших глазах — просто прекращение, лишенное всякого смысла. Если молодой человек страшится мира, жизни и будущего, любой скажет, что это достойно сожаления, глупо, что у него невроз; такого назовут трусом и дезертиром. Но когда стареющего человека охватывает тайный страх, даже смертельный ужас при мысли, что жить осталось совсем немного, это мучительно напоминает нам о собственных сходных чувствах; тогда мы отводим взгляд и заговариваем о другом. Оптимизм, с которым мы смотрим на юношу, тут нам изменяет. Правда, у нас в запасе всегда есть несколько подходящих сентенций, которыми мы при случае готовы попотчевать других: «Всякий когда-нибудь да умрет», «Жизнь человеческая не вечна» и тому подобных. Но наедине с собой, ночью, когда вокруг так темно и тихо, что не слышишь и не замечаешь ничего, кроме собственных мыслей, занятых складыванием и вычитанием годов, кроме длинной вереницы фактов, беспощадно свидетельствующих о продвижении часовой стрелки, кроме медленного и неумолимого приближения черной завесы, готовой окончательно скрыть все, что ты любишь, желаешь, чем обладаешь, на что надеешься и к чему стремишься, — тогда вся эта премудрость бесследно тает и страх опускается на тебя, бессонного, словно давящий потолок.

И если множество молодых людей испытывают, по сути, панический ужас перед жизнью, к которой они тем не менее столь жадно стремятся, то, быть может, пожилые люди еще чаще чувствуют такой же страх перед смертью. Более того, я из опыта знаю, что как раз молодые люди, страшащиеся жизни, в старости столь же сильно страдают от страха смерти. Пока они молоды, можно считать, что они инфантильно сопротивляются обычным требованиям жизни. А когда стареют, то происходит, в сущности, то же самое — у них снова появляется страх перед нормальными требованиями жизни. Но люди настолько убеждены, будто смерть — просто конец пути, что почти никому и в голову не приходит увидеть в ней цель и свершение, подобно тому как они признают существование целей и замыслов у восходящей молодой жизни.

Жизнь — это энергетический процесс и в этом отношении не отличается от других процессов. Но всякий энергетический процесс в принципе необратим и потому неуклонно приближается к определенной цели, и цель эта — состояние покоя. Любой процесс в конечном счете — не что иное, как начальное возмущение так называемого вечного покоя, постоянно стремящегося восстановиться. Мало того, жизнь в высшей степени телеологична, она есть воплощенная устремленность к цели, а живое тело — это система целенаправленных процессов, в которых заложена тяга к самоосуществлению. Конец любого процесса и есть его цель. Процесс подобен бегуну, что с величайшим напряжением сил и огромными затратами энергии приближается к финишу. Юношеское томление по миру и жизни, надежда на трудноисполнимое, выбор далеких целей — все это говорит о целенаправленности жизни и все тотчас переходит в страх перед ней, в невротическое сопротивление, депрессии и фобии, стоит человеку начать цепляться за прошлое или устрашиться рискованных поступков, без которых поставленные цели недостижимы. Но с наступлением зрелости и высшей фазы биологического развития, т. е. приблизительно середины жизни, целенаправленность жизни отнюдь не исчезает. С тою же интенсивностью и неуклонностью, с какими жизнь шла в гору к своей середине, теперь она спускается под откос — ведь цель лежит теперь не на вершине, а в долине — там же, где начинался подъем. Кривая жизни подобна параболической линии выстрела. Снаряд, первоначальный покой которого был нарушен выстрелом, поднимается вверх, а затем вновь возвращается к покою.

Психологическая линия жизни, разумеется, не совпадает с этой естественной закономерностью. Расхождения начинаются иногда уже на ранних стадиях подъема. Взлетает «снаряд», действительно, по биологическим законам, но в психологическом отношении он запаздывает. Человек отстает от своего возраста, он застревает в детстве, словно никак не может оторваться от земли. Он пытается удержать стрелки часов руками, воображая, что остановит этим время. Когда же он с некоторым опозданием все-таки добирается до вершины, то и там ищет психологического покоя, и — хотя понимает, что уже начал соскальзывать вниз, — все же пытается уцепиться хотя бы взглядом за достигнутую некогда высоту. И как прежде страх отгораживал его от жизни, так теперь он встает между ним и смертью. Признавая, что из страха перед жизнью он запоздал с подъемом, теперь человек как раз из-за этого опоздания силится удержаться на достигнутой вершине. Правда, ему уже совершенно ясно, что, несмотря на все сопротивление (о котором теперь — как же горько! — он сожалеет), жизнь взяла свое, но вопреки этому пониманию он и теперь пытается ее остановить. Психологически такой человек теряет почву под ногами. Его сознание повисает в воздухе, а соскальзывание по параболе лишь ускоряется.

Питательная почва души — естественная жизнь. Тот, кто ей не следует, отрывается от земли и застывает в неподвижности. Вот почему в старости столь многие как бы коченеют: они глядят назад, цепляясь за прошлое с тайным страхом смерти в душе. Они, по крайней мере психологически, отстраняются от жизни и потому застывают подобно соляным столпам, живо вспоминая свою юность, но уже не в состоянии войти в живое отношение к настоящему. Перевалив за середину жизни, живым остается лишь тот, кто хочет умереть живым. Ведь в тайный час полудня жизни совершается не что иное, как поворот дуги вниз, рождение смерти. Вторая половина жизни означает не подъем, развитие, приумножение, преизбыток, а смерть, ибо цель ее — окончание. Нежелание двигаться вперед — будь то к вершине своей жизни или к ее концу — по сути, одно и то же. То и другое означает нежелание жить. Нежелание жить равнозначно нежеланию умереть. Становление и исчезновение — две ветви одной дуги.

Сознание всеми силами отталкивает от себя эту несомненную истину. Человек почти всегда прикован к своему прошлому: он застревает в иллюзорном ощущении юности. Старость всех отталкивает. Люди словно бы не замечают, что нежелание стариться так же глупо, как нежелание вырастать из детских штанишек. Тридцатилетний человек, так и оставшийся инфантильным, правда, достоин сожаления, но разве молодой старик обычно не вызывает восхищения? Нет, то и другое — извращение, безвкусица, психологический абсурд. Юноша, который не боролся и не побеждал, упустил лучшее, что могла дать юность; старик, не умеющий вслушиваться в тайну ручьев, бегущих с вершины, нелеп, он — мумия рассудка, окаменевшее прошлое. Он стоит на обочине собственной жизни, механически воспроизводя самого себя до полной потери смысла. Хороша же культура, которая нуждается в таких призраках!

Статистически засвидетельствованное увеличение продолжительности жизни — культурное достижение нашего времени. В первобытных племенах люди чрезвычайно редко доживают до старости. Например, во время экспедиции в Восточную Африку мне встретилось совсем немного седовласых мужчин старше шестидесяти. Но они были стары по-настоящему, словно всегда оставались стариками, — до такой степени срослись они со своим возрастом. Они во всех отношениях совпадали сами с собой. Мы же всегда лишь более или менее тождественны себе. Кажется, будто наше сознание сдвинулось со своего природного фундамента и теперь толком не знает, как быть с естественными сроками. Видимо, оно страдает особой формой заносчивости, которая внушает нам мысль, будто сроки жизни — всего лишь иллюзия и можно менять их по своему желанию. (Откуда, спрашивается, у сознания эта склонность к противоестественности — и что, в сущности, означает его своеволие?)

Как полет снаряда кончается с достижением цели, так и жизнь заканчивается смертью, которая, стало быть, и есть цель всей жизни. Даже жизненный подъем и вершина — лишь этапы движения к цели, средства ее достижения, цель же — смерть. Эта парадоксальная формула — не более чем логичный вывод из факта целеустремленности жизни, ее соотнесенности с целью. Не думаю, что я навлек на себя обвинение в пустой игре силлогизмами. Ведь жизненный подъем мы наделяем и целью, и смыслом — так почему жизненный спуск должен быть их лишен? Рождение человека чревато смыслом — почему же бессмысленна смерть? К полному расцвету своей индивидуальной жизни человек идет лет двадцать — почему же ему последние двадцать лет не готовиться к ее окончанию? Конечно, достижение вершины есть нечто зримое: вот человек, и вот чего он достиг. Но чего же он достигает, умирая?

Мне бы не хотелось в тот момент, когда читатель вправе ждать от меня выводов, вынимать из кармана аргумент веры, призывая читателя именно к тому, на что он не способен, — поверить во что бы то ни было. Должен признаться, я и сам на это не способен. Поэтому я не берусь утверждать, будто непременно надо поверить, что смерть есть второе рождение и путь к загробной жизни. Но позволю себе напомнить, что существуют традиционные представления о смерти, недвусмысленно сформулированные всеми великими мировыми религиями. Мало того, можно считать, что большинство этих религий — не что иное, как сложные системы подготовки к смерти, и это подтверждает мою парадоксальную формулу: жизнь есть подготовка к последней цели, к смерти. Согласно самым крупным современным религиям, христианству и буддизму, смысл земного существования полностью раскрывается в конце жизни.

В эпоху Просвещения появилось представление о сущности религии, которое стоит упомянуть из-за его широкой распространенности, хотя оно и являет собой типичное для той эпохи заблуждение. Согласно этой точке зрения, религии — нечто вроде философских систем и, подобно им, были выдуманы человеком из головы. Кто-то однажды изобрел Бога и религиозные догматы, чтобы с помощью этой иллюзии обвести человечество вокруг пальца. Но такому мнению противоречит тот психологический факт, что как раз измыслить религиозные символы практически невозможно. Да и рождаются они не в голове, а совсем в другом месте, может быть, в сердце, — во всяком случае, в каком-то глубинном слое психики, имеющем мало общего с сознанием, т. е. чем-то весьма поверхностном. Потому-то религиозные символы и носят очевидный характер откровения, иначе говоря, они по большей части суть спонтанные продукты бессознательной душевной деятельности. Эти символы могли появиться где угодно, только не в уме; скорее, они, подобно растениям, постепенно формировались в ходе тысячелетий, раскрывая природу общечеловеческой души. Да и в наши дни все еще можно наблюдать, как некоторые люди спонтанно создают подлинные религиозные символы, вырастающие из бессознательного, словно диковинные цветы, сознание же смущенно стоит поодаль, толком не зная, что делать с этими творениями. Нетрудно заметить, что эти индивидуальные символы содержательно и формально возникают из того же самого бессознательного «духа» (чем бы его ни считать), который породил и великие мировые религии. Опыт^[2] постоянно подтверждает, что религии отнюдь не изобретаются сознанием, а рождаются естественной инстинктивной жизнью души и на свой лад адекватно эту жизнь выражают. Вот чем объясняется их повсеместная распространенность и поразительное воздействие на развитие человечества. Подобное воздействие оставалось бы необъяснимым, если бы религиозные символы не были — по крайней мере в психологическом отношении — естественными истинами.

Мне известно, что многие недолюбливают слово «психологический». Чтобы успокоить таких критиков, я добавлю: никому не ведомо, что такое «психика» и сколь глубоко она укоренена в природе. Вот почему психологическая истина — не менее основательная и добротная категория, чем истина физическая, только одна действительна в материальной сфере, а другая — в психологической.

Традиционное представление, выраженное религиями, совмещается, как мы видели, с моей парадоксальной формулой. Стало быть, коллективной душе человечества больше соответствует, по-видимому, такое понимание смерти, согласно которому она есть осуществление смысла жизни и ее доподлинная цель, а не всего лишь бессмысленное прекращение жизни. Значит, тот, кто в этом отношении преклоняется перед просветительскими представлениями, психологически себя уже изолировал, поскольку оказался в разладе с собственной общечеловеческой природой.

Последнее положение содержит в себе фундаментальное объяснение всех неврозов, ведь их конечная причина состоит в отчуждении от инстинктов, в отмежевании сознания от некоторых душевных основ. Поэтому представления просветительского толка неожиданно обнаруживают свою близость к невротическим симптомам. На деле они, как и эти последние, суть испорченное мышление, занимающее место мышления психологически верного, которое никогда не порывает связей с сердцем, с глубинами души, со своим истоком. Ибо природа, минуя просвещение и сознание, всегда готовится к смерти. Если бы мы могли заглянуть в мысли молодого человека в момент, когда у него есть время и охота помечтать, то помимо нескольких картин прошлого обнаружили бы в основном фантазии о будущем. Подавляющее большинство фантазий на самом деле состоит из предвосхищений. Поэтому фантазии — это, как правило, подготовительные действия, и даже психологическое разучивание определенных реальных состояний в будущем. Если же у нас появилась бы возможность провести подобный опыт со стареющим человеком (разумеется, чтобы он об этом не знал), то — поскольку такие люди чаще оглядываются на пройденный путь, — конечно, обнаружили бы больше образов прошлого, нежели у юноши, но, как ни странно, и чрезвычайно много предвосхищений, в том числе и смерти. Ведь с годами мысли о смерти множатся с великой быстротой. Старея, человек волей-неволей готовится к смерти. Поэтому, думаю я, природа сама заботится о том, чтобы подготовить его к концу. При этом, с объективной точки зрения, безразлично, как относится к этому индивидуальное сознание. Но субъективно очень важно, двигается ли сознание рука об руку с душой или цепляется за представления, сердцу неведомые. Ведь не усматривать в смерти своей цели или, будучи молодым, избегать фантазий о будущем — то и другое в равной мере суть признаки невроза.

За годы довольно продолжительной практики мне не раз приходилось наблюдать бессознательную душевную деятельность пациентов вплоть до самой их смерти. Как правило, близкий конец бывает отмечен символами нового рождения, которые сопровождают переходные состояния и в обычной жизни: переезды, путешествия и т. д. Я не раз отмечал признаки приближающейся смерти в длившихся иногда больше года сериях сновидений — даже когда внешняя ситуация не давала повода для подобных предположений. Стало быть, умирание начиналось задолго до того, как наступала окончательная смерть. Кстати, это нередко проявляется и в специфическом изменении характера, которое порой начинается задолго до смерти. Вообще же я был поражен тем, сколь мало значения бессознательная душа придает смерти. Отсюда можно сделать вывод, что смерть — нечто сравнительно несущественное и душе безразлично, что конкретно происходит с индивидом. Но тем в большей мере, думается, бессознательное беспокоится о том, как человек умирает, т. е. гармонирует ли установка сознания с этим событием или нет. Однажды мне довелось лечить двадцатишестилетнюю женщину. Она была еще вполне здорова и довольно умна. И если она не понимала своих сновидений, то не по причине своей ограниченности. Увы, было слишком хорошо заметно, что она не желала их понять. Ее сновидения были столь же прозрачны, сколь и безотрадны. Она была абсолютно уверена, будто безупречно воспитывает своих детей, но сами дети так вовсе не думали, да и сновидения составляли совершенно противоположную картину. Через несколько недель бесплодных усилий я был вынужден прервать лечение, поскольку меня призвали на военную службу (дело было во время войны). Тем временем у пациентки обнаружилась неизлечимая болезнь, спустя несколько месяцев приведшая к агонально-му состоянию, так что конец мог наступить в любой момент. Она почти все время находилась в состоянии бреда или сомнамбулизма и в этом необычном душевном состоянии, повинуясь внутреннему побуждению, вновь принялась за прерванную аналитическую работу. Она снова заговорила о своих сновидениях, полностью признавшись себе в том, что прежде упорно отрицала, а заодно и во многом другом. Такому самоанализу она предавалась каждый день по несколько часов на протяжении приблизительно шести недель. В конце концов она обрела покой, словно пациент, прошедший нормальное лечение, и после этого умерла.

На основании этого и целого ряда подобных случаев я и делаю вывод, что душа небезразлична по крайней мере к тому, как индивид умирает. И если она принуждает человека напоследок выправлять все искривленное (что нередко можно наблюдать у умирающих), то и это, видимо, свидетельствует о том же.

Как в конечном счете следует толковать подобные факты — проблема, выходящая за рамки эмпирической науки, равно как и наших интеллектуальных возможностей. Ведь чтобы сделать окончательный вывод, потребовалось бы пережить также опыт смерти. Но, к несчастью, сам этот опыт лишает экспериментатора возможности сообщить о пережитом и сделанных из него выводах.

Сознание поставлено в тесные границы, оно развивается на протяжении краткого времени между началом и концом, к тому же примерно треть этого времени занимает сон. Жизнь тела длится несколько дольше — она всегда начинается раньше, а прекращается чаще всего позже сознания. Начало и конец — неизбежные аспекты любого процесса. Но если вглядеться пристальней, окажется неимоверно трудно точно их определить, — ведь события и процессы, их начала и концы образуют, по сути дела, неделимый континуум. Мы делим процессы на части, чтобы различать и познавать, понимая в глубине души, что любая граница произвольна и условна. Поэтому-то мир как континуум всех процессов для нас непостижим: категории начала и конца суть инструменты нашего познания. Правда, мы с достаточной уверенностью можем заключить, что такое-то индивидуальное сознание в его обращенности к нам сейчас перестало существовать. Но прекратился ли в результате этого непрерывный психический поток, остается неизвестно, ведь о том, что психика привязана к мозгу, в наши дни позволительно утверждать с гораздо меньшей уверенностью, чем каких-нибудь пятьдесят лет тому назад. Сначала психологии еще требуется осмыслить кое-какие парапсихологические факты, но к этому она пока даже не приступила.

Cудя по всему, неосознаваемой нами части психики присущи свойства, проливающие совершенно неожиданный свет на ее соотношение с пространством и временем. Я имею в виду пространственные и временные феномены телепатии, которые, как известно, куда легче игнорировать, чем объяснить. За некоторыми выдающимися исключениями наука не утруждает себя рассмотрением подобных феноменов. Должен признаться, что проблема так называемых телепатических способностей психики заставила меня порядочно поломать голову, ведь сам по себе модный термин «телепатия» еще ничего не объясняет. Пространственно-временная ограниченность сознания — факт для нас столь непреложный, что любое нарушение этой основополагающей истины представляет собой событие величайшей теоретической важности, поскольку оно означало бы относительность этих ограничений. Условием же, снимающим таковую, можно было бы считать психику. Тогда оказалось бы, что пространство и время присущи ей как свойства в высшей степени относительные, т. е. условные. В известных случаях она могла бы вырываться из этих рамок, и не случайным, а необходимым образом — в силу своего коренного качества: относительной внепространственности и вневременности. Эта, вполне реальная, как мне представляется, возможность имеет столь огромное значение, что ради нее исследующему разуму стоило бы пойти на величайшее напряжение сил. Наше сознание, однако, довольно неразвито (исключения лишь подтверждают правило), оно не обладает научным и мыслительным инструментарием, чтобы осознать, сколь много телепатия говорит о природе психики. Указывая на эту группу явлений, я просто хочу дать понять, что привязанность психики к мозгу, иными словами, ее пространственно-временная ограниченность, вовсе не столь естественна и непреложна, как считалось прежде.

У тех, кто хотя бы немного знаком с уже добытыми и достаточно надежными доказательствами существования парапсихологических феноменов, не вызывает ни малейших сомнений и наличие так называемых телепатических явлений. Объективная классификация и критика опытных результатов приводят к заключению о возможности перцепций, отчасти независимых от пространства и времени. Разумеется, отсюда вовсе не следует метафизический вывод, будто в самой природе вещей нет ни пространства, ни времени и что обе эти категории — лишь иллюзия, туманом окутывающая человеческий разум. Скорее, пространство и время — не только плод естественной и наивной уверенности, но и эмпирически наглядная данность, говорящая о том, что все воспринимаемое происходит как бы в пространстве и времени. Вследствие такой самоочевидности разуму стоит величайших усилий согласиться с существованием особых телепатических феноменов. Но, отдавая должное фактам, приходится признать, что явная внепространственность и вневременность — глубинная суть этих феноменов. В конце концов, наивный взгляд и непосредственная уверенность свидетельствуют лишь о том, что существует психологически априорная форма восприятия, попросту не допускающая никакой иной формы. А то, что наших перцептивных возможностей совершенно недостаточно, чтобы вообразить себе какую-то форму бытия вне пространства и времени, — вовсе не доказывает, что сама по себе она невозможна. И если из свойства очевидной внепространственности и вневременности нельзя сделать окончательного вывода о наличии форм бытия вне пространства и времени, то столь же некорректно из очевидного пространственно-временного качества восприятия делать заключение о невозможности таких форм бытия. А вот сомнение в исключительной адекватности пространственно-временной формы восприятия не только позволено, но и — с учетом накопленных опытных данных — даже желательно. Гипотетическая возможность того, что психике доступны также и внепространственные и вневременные формы бытия, составляет серьезную научную проблему, которую нельзя сбрасывать со счетов. Идеи и поиски современной теоретической физики должны привлечь к себе внимание и психологов, ведь что означает «ограниченность пространства» с философской точки зрения, если не релятивизацию категории пространства? То же самое без затруднений можно отнести к категориям времени и причинности, поэтому в наши дни сомнения в сказанном выглядят как никогда надуманными.

Природа психики, по всей вероятности, простирается в туманные области далеко за пределы категорий нашего рассудка. В душе заключено не меньше загадок, чем во вселенной с ее галактиками, чей грандиозный вид заставляет всякого — кроме натур, лишенных какого-либо воображения, — задуматься об ограниченности человеческого ума. Крайняя ненадежность человеческого познания делает просветительскую спесь смехотворной и прямо-таки удручающе неумной. Поэтому если кто-то — по глубочайшей душевной потребности, или соглашаясь с исконными учениями человечества, или исходя из психологического факта «телепатического» восприятия — сделает вывод, что психика в своей глубине причастна к внепространственной и вневременной форме бытия (и, значит, принадлежит к тому, что весьма приблизительно и символически называют «вечностью»), то критический рассудок не сможет выдвинуть против этого никакого иного научного аргумента, кроме «non liquet»[3]. Вдобавок у такого человека было бы то неоценимое преимущество, что этот вывод совпал бы с древней и неизменной склонностью человеческой души. Тот же, кто по какой-либо причине отказывается от этого вывода — из скепсиса, из бунта против традиции, по нехватке мужества, из психологического верхоглядства или по бездумному неведению, — едва ли когда-нибудь станет первопроходцем духа, но зато непременно придет в разлад с кровными истинами своей души. Нам никогда не доказать, абсолютны ли в конечном счете эти истины или нет. Довольно того, что они соответствуют человеческой предрасположенности, а нам хорошо известно, что означает опрометчивый конфликт с этими «истинами»: сознательное игнорирование инстинктов, бесприютность, дезориентированность, утрата смысла — как бы ни называть все эти симптомы неполноценности. Одно из наиболее роковых социологических и психологических заблуждений, на которые столь щедро наше время, — идея, будто начиная с определенного момента что-то может радикально измениться, к примеру, человек вдруг в корне преобразится или будет обнаружена формула либо истина, открывающая совершенно новые горизонты, и т. д. Но если когда-либо вообще что-то в корне менялось или даже улучшалось, то это всегда бывало чудом. Отход от истин крови порождает невротическое беспокойство — то, чем прямо-таки по горло сыт нынешний человек. Беспокойство порождает потерю смысла, а потеря смысла жизни — душевная болезнь, еще не осознанная нашей эпохой во всем объеме и во всех своих последствиях.