Анамнез персонажа (Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика: Сборник статей)

Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика: Сборник статей / Под ред. К. Богданова, Ю. Мурашова, Р. Николози. М. Новое издательство, 2006. 394 с. (Новые материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 1)

Рецензируемый сборник составили материалы международной конференции «Медицина и русская литература: эстетика, этика, тело», которая прошла на юге Германии в Констанце в октябре 2003 года. Круг вопросов, объединяющий авторов, — формы сосуществования и взаимодействия литературы и медицины. Внимание фокусируется на сферах, периферийных как для литературы, так и для медицины и представляющих интерес в более широком контексте: истории культуры, семиотики поведения, символических систем.

Тематически сборник весьма разнообразен, а хронологически охватывает период с XVIII века до современности. Определенный колорит придает изданию то, что среди его участников — ряд исследователей из Германии. Их статьи несут на себе отпечаток «чужести», что проявляется и в подходе к материалу, и в некоторых сугубо языковых особенностях.

Общая установка составителей изложена в кратком, но весьма содержательном предисловии. Цитируя Ницше, рассуждавшего о риторической стороне медицинского дискурса, авторы отмечают, что помимо своей прямой функции врач выполняет также функции полицейского, адвоката и дипломата. «Само существование медицины предполагает, что она реализует именно риторические стратегии власти — стратегии произвола и принуждения, согласия и подчинения» (с. 7). И эта «риторико-коммуникативная специфика самой медицинской профессии» сближает медицину и литературу (с. 8)[1].

Сборник открывается статьей Екатерины Неклюдовой «"Воскрешение Аполлона»: literature and medicine — генезис, история, методология", носящей обзорный характер. Автор рассказывает о появившейся в США отдельной дисциплине «литература и медицина», задача которой, во-первых, приобщать медиков к литературе и, во-вторых, изучать, как медицинские проблемы преломляются в художественных текстах.

Большинство статей сборника основаны на текстах русской литературы. Объектом изучения и интерпретации становятся заметки Радищева о шаманизме (Сузи К. Франк), стихи Кюхельбекера (Хольт Майер), психология героев романов «Бедные люди» Достоевского и «Кто виноват?» Герцена (Сабина Мертен), «истерический дискурс» Достоевского (Ренате Лахман), вырождение семьи в «Господах Головлевых» Салтыкова-Щедрина (Риккардо Николози), а также деградация личности в творениях позднего Льва Толстого и Александра Блока (Ольга Матич). Юрий Мурашев черпает вдохновение в памятниках русской словесности разных эпох: от «Домостроя» до «Повести о настоящем человеке» Бориса Полевого.

Особое внимание читателей, несомненно, привлекут статьи, базирующиеся на материалах прошлого столетия: Татьяна Дашкова исследует, как соотносятся мода, политика и гигиена в советских женских журналах и журналах мод 1920—1930-х годов, Наталья Борисова посвятила свою работу взаимовлиянию литературы, медицины и идеологии в публицистике и женской литературе периода перестройки. Наталья Фатеева обращается к современной женской прозе, рассматривая ее как своеобразную «историю болезни». Эссе Ирины Борисовой посвящено мифологии аптеки в русской литературе XIX—XX веков.

Круг материалов, которыми оперируют авторы, не ограничивается художественной литературой. Елена Смилянская приводит интересные данные из неопубликованных следственных дел о чудесных исцелениях в России XVIII века. Константин Богданов анализирует феномен мнимой смерти и преждевременных похорон и его репрезентации в медицинских и художественных текстах^[2]. Александр Панченко исследует историю русского спиритизма и задается вопросом, почему в качестве объекта вызывания часто фигурирует «наше всё» Пушкин. Сильвия Зассе обратилась к «театротерапии» Николая Евреинова. Наконец, Гезине Древс-Силла рассмотрела культурологические аспекты проекта «Собака Павлова» художника Олега Кулика.

Статья Виктора Купермана и Иосифа Зислина «Симуляция психоза: семиотика поведения» занимает в книге несколько обособленное положение. Хотя в издании, к сожалению, отсутствуют сведения об авторах, можно догадаться, что это единственный текст, написанный медиками. Авторы рассматривают поведенческие стратегии людей, по тем или иным причинам симулирующих сумасшествие, и выявляют роль литературных образцов в выборе способов имитации девиантного поведения; пользуются они отчасти материалами собственных наблюдений, отчасти — художественными текстами.

Уже этот беглый обзор дает представление о том, насколько широк круг проблем, занимающих авторов, и разнообразны привлекаемые ими источники.

Не пытаясь дать отзыв на каждую статью, включенную в сборник, сосредоточимся на теме «литература и медицина». Главный вопрос, который возникает здесь у читателя: насколько оправдан сам принцип выделения такой предметной области? С неменьшим основанием можно было бы говорить о «литературе и географии», «литературе и истории», «литературе и армии», «литературе и проституции» etc. Каждая из этих тем заслуживает изучения, но вряд ли целесообразно выделять их в самостоятельные дисциплины.

Еще одна проблема заключается в том, что в сборнике дело представлено таким образом, будто определенные физиологические или психологические явления сначала осмысливаются в медицинских сочинениях и только потом подвергаются «литературизации» (с. 109) и «дискурсивированию» (с. 107). С этим трудно согласиться. Когда дело касается психологии и вообще внутреннего мира человека, писатели зачастую опережают медиков. Да и знания они, как правило, черпают отнюдь не из медицинских сочинений, а из жизни или литературной традиции.

Авторы некоторых статей явно склонны отождествлять себя с врачами. Попытки ставить медицинские диагнозы литературным персонажам выглядят несколько странными. Невольно пожимаешь плечами, когда встречаешь такие удивительные по форме и содержанию пассажи: «Сострадание, которого он (Макар Девушкин) требует от Варвары, есть, по сути, его жалость к самому себе и служит при этом не чему иному, как эксгибиционированию собственного болезненного эгоизма... Монологи Девушкина не призыв к состраданию, а документирование состояния невроза... Внешнее окружение при этом служит лишь отражением внутреннего конфликта: оно является не поводом, а качественным эквивалентом патологического стремления героя к самоуничижению... Благодаря правдоподобию своей специфической проблематики он вызывает сочувствие скорее не как жертва социальных условий, а как случай патологии» (с. 111—112).

Попытки некоторых авторов сборника связать те или иные особенности художественного текста с психическим складом или состоянием его создателя, к сожалению, часто выглядят беспомощными. Например, Екатерина Неклюдова в своей статье вполне сочувственно приводит такие соображения американского исследователя Грекко: «Говоря о последней, «самой позитивной» пьесе «Вишневый сад», исследователь объясняет игнорирование писателем медицинской темы личными обстоятельствами самого Чехова — женитьбе (так в оригинале) на Ольге Книппер. По мнению Грекко, отсутствие доктора в пьесе свидетельствует о том примирении Чехова с медициной, к которому он пришел в конце жизни» (с. 24).

Наряду с интересными и глубокими статьями в сборнике имеются и такие, к которым трудно отнестись серьезно. По нашему мнению, Сузи К. Франк заблуждается, утверждая, что Радищев, используя слово «простонародье», имел в виду Екатерину II (с. 41). Люди из простонародья, как справедливо отмечал Радищев, видели в камланиях шаманов призывание дьявола, Екатерина же в своей пьесе «Шаман сибирский» изображает шаманов как ловких мошенников. Чистым домыслом является и предположение, что «Радищев должен был исключительно положительно относиться к методам лечения, применяемым шаманами» (с. 45). Некоторые авторы демонстрируют явно недостаточное знакомство с предметом, который они обсуждают. Например, Древс-Силла почему-то считает, что у Олега Кулика есть какая-то «художественная система» (с. 274, 277). А Юрий Мурашев всерьез полагает, что можно подходить к «Домострою» с теми же мерками, что и к фильмам Вуди Аллена. Вообще при чтении статьи Мурашева создается впечатление, что автор над кем-то глумится, но над кем именно, понять невозможно.

Стиль некоторых статей оставляет желать лучшего. Это относится и к переводам, и к текстам отдельных российских авторов. Например, в статье Натальи Фатеевой «Женский текст как «история болезни» (на материале современной русской прозы)» находим такой пассаж: «Предпочтение автора явно отдается его (речь идет о младенце — А. Т.) телесному низу... А главной деталью женщины-роженицы, которая возвеличена традицией в образе Мадонны и изображена на иконах чаще всего до пояса(!), становится «провисший живот» и еще более «низменные» подробности» (с. 265). В этом фрагменте спотыкаешься почти на каждом слове. «Роженицей» в русском языке называют женщину, которая рожает или только что родила; на иконах, как правило, Богородицу с младенцем изображают не в момент родов, а значительно позднее; поэтому «традицией возвеличена» не столько роженица, сколько мать. Если речь идет о русской иконописи, а не о западноевропейской живописи, то точнее говорить о Богородице или Божьей Матери, а не о Мадонне. Наконец, утверждение, что Богородица «изображена на иконах чаще всего до пояса», звучит двусмысленно; правильнее было бы сказать «выше пояса».

Учитывая тематику сборника, не приходится удивляться, что у подавленного обилием стилистических перлов рецензента в конце концов возникло подозрение: а не есть ли это симптомы некой патологии, например, расстройства речи. Редактор, корректор, да и отдельные авторы вкупе с переводчиками явно страдают этим недугом. Вот несколько примеров: «Поддаться этому инстинкту делает(!) возможной(!) трансгрессию и нарушение границ в рамках театра жизни, в то время как традиционный театр и театральный инстинкт попадают под подозрение» (с. 213); «Внутри журналов можно обозначить сферы, внутри которых формировался(!) единое поле говорения о моде и гигиене» (с. 237); «Этот факт принадлежит уже не только социальной истории, но и культурного метаописания(!)» (с. 287). Цитата из Салтыкова-Щедрина выглядит так: «Это был целый глупогеройческий роман, с превращениями, исчезновавениями, внезапными обогощениями... » (с. 185).

Некоторые фразы демонстрируют такую неискушенность автора, что кажется, будто они взяты из школьных сочинений: «...Блок в своей поэме собирался заронить семя поэта в чрево женщины не дворянского, а простого происхождения...» (с. 204); «Лазарет — это место, где тела заключенных «препарируются» для лучшего восприятия нравоучений» (с. 223).

Многочисленные опечатки и те отнюдь не всегда носят случайный характер: «протогонист» (с. 172, 186), «коммиссар» (с. 225), «выздоравление» (с. 225), «пронатальной» вместо «пренатальной» (с. 250) и т.д. Игра словами «экспериментальный» и «экскрементальный» оказалась слишком сложной для корректора, в результате появились такие перлы, как «эксериментальный» (с. 172) и «экпериментальный» роман (с. 189, примеч. 14), «экпериментальная» комедия (с. 189, примеч. 14).

Вызывает сожаление и то обстоятельство, что в сборнике не удостоился специального текста никто из знаменитых медиков-врачей: Владимир Даль, Антон Чехов, Михаил Булгаков (Чехов, правда, поминается в нескольких статьях по разным поводам). Впрочем, это частность, а вот то, что в ряде работ, иногда весьма интересных, вовсе отсутствует медицинская проблематика, говорит о явном невнимании составителей к вопросам композиции.

Несмотря на перечисленные недостатки, сборник читается с интересом, а большинство статей оставляют отрадное впечатление.