Нэп как опыт социально-биологической гибридизации

Нэп — исторический период с названием-слоганом, удачно отражающим его принадлежность к эпохе модерности, четко определенными временными границами (Х съезд РКП(б), 1921 год — V Всесоюзный съезд Советов, 1929 год) и узнаваемым бытовым обликом[1]. Мы воспользуемся предложенной Г. О. Винокуром дифференциацией «новой экономической политики» и популярной аббревиатуры «нэп», или «нэпо». Поясняя смысл различия, Винокур процитировал юмористическое определение из журнала «Крокодил»: «новая экономическая политика ведет к коммунизму, а нэп — в ревтрибунал»[2]. Нэп, естественно, проявляется в первую очередь в быту. Быт — одно из ключевых понятий того времени, от «нового быта» Л. Троцкого до «литературного быта» Б. Эйхенбаума. Это и «упадочничество», т. е. преступления на сексуальной почве и половой либертинизм, и хулиганство, и наркомания, и самоубийства[3], и пародийная реставрация дореволюционного быта.

Стремление дать «бытовое» описание нэпа, представить этот период, насколько возможно, таким, каким он был в массовом сознании современников, заставляет исследователя менять «историческую оптику», выстраивать непривычную иерархию ценностей и источников. Так, судя по вечерней «Красной газете», ценнейшему «физиологическому портрету» нэпа, для жителей Петрограда/Ленинграда в один ряд встанут смерть Ленина и гибель балерины Лидочки Ивановой. В литературе публикация «Цемента» Ф. Гладкова, будущего образца соцреализма, окажется менее актуальным явлением, чем образцовый ответ на социальный заказ власти создать «красного Пинкертона» — выход «Янки в Петрограде», первой части «Месс-Менд» Мариэтты Шагинян. Перспективный смысл XIII съезда партии, на котором политическая линия «триумвирата» во главе со Сталиным одержала победу над Троцким, еще не был ясен современникам — зато было понятно значение второго съезда психоневрологов в Петрограде, обсуждавшего перечисленные выше аномалии повседневности, «социальные болезни» времени.

Однако даже явления быта, моды, повседневности нэпа имеют сильный социальный и политический подтекст из-за сплошной политизированности пореволюционной жизни, где, по точному наблюдению Вальтера Беньямина, «с утра до вечера идут поиски власти»^[4], а любое действие связано с выбором своего места в современности. Так, Эрик Найман показал, что знаменитое «чубаровское дело» 1926 года (коллективное изнасилование в Чубаровском переулке рабочими завода «Кооператор», среди которых были комсомольцы и коммунисты, крестьянской девушки, приехавшей поступать на рабфак) соотносится с разгромом в Ленинграде зиновьевской «новой оппозиции», а также с риторикой нэпа о кооперации рабочих и крестьян и новой нравственности^[5]. А набросок Виктора Шкловского о «реставрации» «булки образца 1914 года»^[6] содержит набор основных историко-политических аналогий, использовавшихся для описания эпохи: Шкловский противопоставляет «искусственные развалины» Петербурга первых пореволюционных лет мнимому возвращению к «буржуазному быту», который воспринимается как «романтика», но на самом деле представляет собой пародийную «имитацию».

Главный социальный парадокс нэпа — исключительная важность, которую классово-дискриминационное законодательство придавало социально-классовой идентификации, и при этом крайняя неопределенность и неустойчивость ее критериев. Шейла Фицпатрик показала, что «великая поляризация пролетариата и буржуазии» революционного времени при нэпе превратилась в «поляризацию теней и суррогатов»^[7]. Марксистские классовые категории, использовавшиеся и в прессе (от партийных «Правды» и «Известий» до желтой ленинградской вечерней «Красной газеты»), и в дискуссиях разных направлений и групп, и в многочисленных социологических опросах и исследованиях не годились для описания пореволюционного общества^[8]. В 1920-е годы социальная принадлежность определялась социальным происхождением (сословно-классовой принадлежностью до 1917 года) и родом занятий в настоящем. Фицпатрик приводит характерный пример: в 1924 году пермская студентка, заполняя анкету о социальном происхождении, сообщает, что до революции ее отец был металлистом на заводе Зингера, в 1918-м работал в хлебопекарной артели, в 1919—1923 годах — инспектором в АРА, потом год был безработным, а теперь, в 1924-м, служит управляющим у частного предпринимателя. У членов комиссии по чистке студентов университета явно не было четких критериев для определения социального происхождения этой девушки, чтобы решить, имеет ли она право учиться.

Нэпманы, отрицательное отношение к которым — важная составляющая идеологии той эпохи, были, как показал Алан Балл^[9], кросс-культурной группой, проникавшей во все слои нового общества. Около 70% нэповской торговли относилось к категории мелкой, в ней участвовали люди самого разного происхождения: заводские рабочие, интеллектуалы, демобилизованные солдаты, довоенные торговцы, ремесленники, инвалиды, крестьяне, домохозяйки. Наиболее успешные частные торговцы имели постоянную государственную службу, используя свое положение для приобретения товаров, которые затем продавали. С «нэпачами» сталкивалась новая советская интеллигенция во вновь открывшихся кафе и ресторанах. В 1925—1926 годах государственные служащие и пролетариат делали 36—40% своих покупок у частных торговцев, крестьяне — более 60%.

Но самой проблематичной оказалась ключевая для легитимации «пролетарской революции», «диктатуры пролетариата», «пролетарской культуры» фигура «пролетария». За годы Гражданской войны, военного коммунизма перестала существовать не только «буржуазия» — крупные землевладельцы, промышленники-капиталисты. Голод, закрытие заводов и шахт привели к фрагментации и рассеянию промышленного пролетариата, и без того немногочисленного в крестьянской по преимуществу России. Более миллиона рабочих переселились из городов в деревню, сотни тысяч ушли в Красную армию или были выдвинуты в партийные органы, многие стали заниматься кустарным трудом и мелкой торговлей на черном рынке, что, несмотря на пролетарское происхождение, переводило их в разряд «случайных элементов» в среде рабочего класса.

Известно утверждение Л. Троцкого о невозможности пролетарской культуры: в период диктатуры пролетариата перед этим классом стоят более важные боевые задачи, кроме того, в условиях буржуазного строя он не имеет возможности работать над созданием своей культуры, в будущем же бесклассовом обществе пролетарской культуры не будет, ибо не будет классов. Лидеров ВКП(б) очевидно не удовлетворяло качество самого человеческого материала, из которого состоял пролетариат, материала, который нужно было «преодолеть»: «Человек примется наконец всерьез гармонизировать себя самого. <...> Он захочет овладеть полубессознательными, а затем и бессознательными процессами в собственном организме: дыханием, кровообращением, пищеварением, оплодотворением — и, в необходимых пределах, подчинит их контролю разума и воли. Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной. <...> Человек поставит себе целью овладеть собственными чувствами, поднять инстинкты на вершину сознательности. Сделать их прозрачными, протянуть провода воли в подспудное и подпольное и тем самым поднять себя на новую ступень — создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно — сверхчеловека»^[10]. Коллективная физиологическая утопия Троцкого повторяет принадлежащие к более ранней эпохе утопические идеи Александра Богданова и даже Эммануила Енчмена, еще в 1920 году опубликовавшего свои «Восемнадцать тезисов о «теории новой биологии», где он утверждал, что после революции начнется период органических «взрывов», «перерождений», «катаклизмов» в организмах участников мировой пролетарской революции, причем эти органические катаклизмы будут возможны только в пролетарских организмах, тогда как в других, «отсталых, консервативных» организмах необходимые изменения надо будет вызывать «средствами насилия», и этим займется специальный «революционно-научный совет мировой коммуны»^[11].

При нэпе утопия приобрела институализированный, прикладной характер, превратилась в «советскую социалистическую утопию»^[12]: она описывала уже не отдаленное, а близкое будущее. В фантастико-утопических романах 1920-х годов грядущая победа мировой революции ожидается лет через 50, т. е. в будущем, до которого можно дожить. Деятели футуристического авангарда стали «совслужащими». Пролетарский поэт Алексей Гастев возглавил Центральный Институт Труда, где разрабатывал «научные» приемы оптимизации («фордизации») работы человека по аналогии с машиной. Эти разработки были оценены посетившей институт в середине 1920-х делегацией Форда как цирк, комедия, сумасшедший дом и достойная сожаления трата времени молодых людей^[13]. Теоретик «тектологии» Александр Богданов возглавил Институт переливания крови, где на технически примитивном уровне практиковал обменные переливания между стариками и молодыми людьми. В. Е. Татлин, К. С. Малевич и Н. Н. Пунин служили в ГИНХУКе (Государственном институте художественной культуры). Безумные идеи Э. Енчмена о создании рефлексологических паспортов для определения способности человека войти в новое общество, несмотря на очевидно мегаломанский тон автора, в 1923—1924 годах пользовались огромной популярностью среди молодежи и «поглотили всю марксистскую социологию»^[14], а Н. Бухарин счел необходимым дать ему столь же пространный марксистский ответ, как и И. П. Павлову^[15].

В ситуации, когда приоритетные классово-идеологические критерии размывались и расшатывались, акцент при социальной идентификации переносился на некую внутреннюю классовую «сущность», «чутье», «природу», понимаемую, естественно, не метафизически, а в традиции механистического марксистского социобиологизма^[16]. Несоответствие реального «восходящего класса» идеальному образу пролетарского «нового человека»^[17], нарисованного революционными публицистами и ораторами, объяснялось различными социальными недугами. К числу «социальных болезней» пролетариата, помимо туберкулеза, добавилось «заражение» «ядовитыми токсинами нэпа», «онэпивание», «буржуазное перерождение», «правая есенинщина», «хулиганство», «кореньковщина», «чубаровщина», «тюковщина» и прочее^[18]. Партия, старые большевики, «коммунистический молодняк» — все «больны». Вульгарно-марксистская социологическая мысль превращает метафору в медицинский диагноз: происходит медикализация социологии, сведение социальных проблем к медицинским.

Нэп действительно представлял собой сильный патогенный фактор образования неврозов: гротескное, одновременно пародийное и жуткое, сосуществование в пределах одного общественного или человеческого «организма», репрессированного и вновь вернувшегося «старого» и декларированного «нового», описано К. Марксом в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта»: «Традиции мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых», «нация чувствует себя так же, как тот рехнувшийся англичанин в Бедламе, который мнил себя современником древних фараонов»^[19]. М. Шагинян в 1924 году, после окончания «Янки в Петрограде», лечившаяся в нервном санатории доктора Абрамова в Луге, приводит свидетельство врача: «Узнала, что мои симптомы — очень ординарная вещь. Абрамов рассказывал вчера, что большой процент его больных (он — невропатолог) — молодежь с рабфаков и Зиновьевского. Они сидят над книгами днями и ночами, им это с непривычки очень тяжело, и теперь они все истощены нервно до последней степени. Шестнадцатилетние девочки вздрагивают от каждого шороха, галлюцинируют. Врачи думают, что это напряжение сгубит, по меньшей мере, две трети нового поколения»^[20]. «Кино-глаз» (1924) Дзиги Вертова, давая срез современной Москвы, заглядывает на Канатчикову дачу, где сняты документальные кадры, соперничающие с модным немецким киноэкспрессионизмом.

Патогенность нэпа для настоящих большевиков, участвовавших в Гражданской войне, была одним из топосов литературы 1920-х. Наглое вранье Полиграфа Полиграфовича Шарикова, что шрам, оставшийся у него на лбу после операции, — якобы след ранения, полученного в Гражданскую, могло объяснить прочие его странности. Пролетарский писатель из крестьян Сергей Малашкин (1888—1988), прямолинейно отвечавший на социальные заказы, в 1924 году написал повесть «Больной человек» (издана в 1928). Герой этой повести, воевавший в Гражданскую, страдает галлюцинациями, причину которых он объясняет тем, что «нэп придавил»: «Святые люди, уйдя из революционных боев, в прозе будней начали быстро прогнивать». Для современного читателя вполне очевидно, что в неврозе героя Малашкина повинен не столько нэп, сколько революция, Гражданская война и военный коммунизм (герою Малашкина является расстрелянный им в Гражданскую вахмистр). Эта взаимосвязь, столь же очевидная, наверное, и современникам, последовательно отвергалась официальной медициной^[21]. В своей повести С. Малашкин прямо повторяет клинические случаи из книги А. Б. Залкинда: «Товарищ С., 22 лет, из мещанской среды, комсомолец, рабфаковец, стаж с 1918 года, страдает бессонницей, плохой умственной работоспособностью, большой раздражительностью, нелюдимостью, сильным сердцебиением, беспричинными страхами, вечно тяжелая голова, считает себя ни к чему не пригодным, разочаровался в партийных товарищах, в революционной современности, но не в самой революции. <...> В прошлом у товарища С. имеется 2,5 фронтовых года, связанных с серьезными рисками и ответственностью (комиссар полка)». Второй случай «не менее, если не более, характерен: т. П., 24 лет, из мещан, член РКП с 1918 года, страдает истерическими галлюцинациями, выкрикивает слова команды во время припадка, — тяжелые головные боли, полная невозможность умственной работы, бессонница. Боевые годы провел на фронтах, воевал с бандитами, с украинской контрреволюцией, с Махно. <...> Бывал в летучих ревтройках, часто подвергался смертельной опасности <...>. При переходе на мирное положение на его долю пришлись, во главе отряда Ч.К., завершающие стычки с мелкими охвостьями политического бандитизма в ближайшем районе, и борьба, там же, суголовным бандитизмом. С 1922 года остается «не удел», должен перейти на «спокойную» работу. Это его «не устраивает» <...>. Торжествующие нэпманы, жирные и нарядные, выставки в магазинах, обнаглевшая экономическая уголовщина — все это приводит его в неистовство, лишает его покоя, умственной гибкости, доставляет ему грубую физическую боль». Залкинд сообщает, что от 40% до 50% студентов-комсомольцев страдают нервными расстройствами, в качестве причины называя не ужасы революции и военного коммунизма, а, напротив, передышку нэпа. Во всех случаях он утверждает, что «корни болезни здесь исключительно социальные (ложная социальная направленность), — и лечение должно быть социальное же (усиленное партийное перевоспитание)»^[22].

Смерть Ленина от «склероза изнашивания» высветила смежную социобиологическую проблему — «изнашивание» старых большевиков^[23]. А. Б. Залкинд отмечал, что у 90% партийцев зафиксированы неврологические симптомы, гипертония, вялый обмен веществ^[24]. Эту проблему пытались решать двояким образом. Идущее от Николая Федорова и развитое Александром Богдановым представление о ценности старости и смерти исповедовал Андрей Платонов. В «Счастливой Москве» (начало 1930-х) он описывает некую «материю жизни», которая появляется на срезах сердца и желез внутренней секреции свежих трупов, собирая ее, хирург из Института экспериментальной медицины надеется «превратить мертвых в силу, питающую долголетие и здоровье живых»^[25]. А. Богданов в своем Институте переливания крови проводил взаимное переливание крови между молодыми и стариками не только для омоложения последних, но и для того, чтобы передавать молодым ценный физиологический и идейный опыт старших^[26]. С другой стороны, акцент, в духе нового времени, делался на омоложении старых большевиков и их усиленном размножении в евгенических целях. Н. К. Кольцов, проводя зоотехническую аналогию, писал о необходимости поощрять размножение членов партии для улучшения человеческой породы: «Если бы подсчитать среднее число детей, приходящихся на каждого члена ВКП(б), то вероятно цифра эта далеко не достигла бы той, которую Губер выводит для групп населения, сохраняющих свою численность среди массы населения. Что сказали бы мы о коннозаводчике или скотоводе, который из года в год кастрирует своих наиболее ценных производителей, не допуская их до размножения?»^[27]

Медицинские и естественнонаучные моды этого периода, во многом общие для Веймарской Германии и нэпа, — психоанализ, евгеника, эксперименты по омоложению — предлагали разные способы адаптации «организма» к новой социальности, его социального «излечения» и «переделки». Этот же репертуар естественнонаучных идей — победа над старостью и смертью посредством омоложения по методам Штейнаха и Воронова, оживление трупов и отдельных органов, евгеника — вдохновлял на утопические фантазии о том, каким будет человек бесклассового общества^[28]. Ощущение неудовлетворенности собственной психикой и телесностью ярко выразил М. Зощенко: «Нет, по-моему, надо менять свои характеры. По-моему, это отблеск буржуазной культуры. И с этим надо энергично бороться и переделывать свою психику»^[29]. Об излечении тела и души от «гноя и язв» прошлого размышлял А. Платонов: «Либо социализму удастся добраться во внутренность человека до последнего тайника и выпустить оттуда гной, скопленный каплями во всех веках, либо ничего нового не случится и каждый житель отойдет жить отдельно, бережно согревая в себе страшный тайник души <...> Даже само тело наше есть наверное одна сплоченная терпеливая язва или такое жульничество, которое нарочно отделилось от всего мира, чтобы победить его и съесть в одиночку»^[30].

На втором психоневрологическом съезде, проходившем в январе 1924 года в Петрограде, где обсуждались «социальные патологии», определявшие облик нэпа: алкоголизм, наркомания, проституция, преступления, самоубийства,— несмотря на то, что собственно научная дискуссия под руководством В. М. Бехтерева шла между субъективной, основанной на самонаблюдении, и объективной психологией, наибольшим успехом пользовались выступления популяризатора рефлексологизированного и социологизированного фрейдизма, педолога Арона Залкинда (1888—1936). Залкинд заимствовал представление И. П. Павлова об условных рефлексах животных, соединил их с фрейдистским понятием сублимации и проецировал на социальность человека: все перечисленные болезненные явления и психопатологии не являются конституциональными и могут быть излечены посредством выработки устойчивого «рефлекса определенной социальной цели», «сублимированием в направлении рефлекса революционной цели». Съезд даже принял специальную резолюцию по докладам А. Б. Залкинда, в которой «приветствовал» его подход, представляющий собой «последовательный социологический анализ ряда неврологических, психопатологических и педологических проблем в свете революционной общественности», подчеркнув при этом, что «в процессе экономического роста С.С.С.Р. условия развивающейся революционной советской общественности обеспечивают наилучшую атмосферу для предупреждения и лечения нервно-психических заболеваний как мирного, так и военного времени, а также для педологической работы». Патологии «коммунистического молодняка» (в одном ряду перечислялись такие разнородные явления, как преступность, наркомания, проституция, детская «моральная дефективность» (беспризорность) и самоубийство) рассматривались как «болезни», которые, во-первых, могут быть социально вылечены, а во-вторых, сами являются следствием социальных причин. Залкинд утверждал, что современный человек, представитель «коммунистического молодняка» — это уже homo novus, т. е. произошло его принципиальное общественное усложнение, «социальная динамика врезалась в плоть и кровь человеческого организма», у него сформировалась новая «система общественных рефлексов», и, следовательно, он более пластичен по отношению к социальному лечению. К такому человеку могут быть применены методы планового хозяйства, «биологический тэйлоризм», т. е. создание в человеке «наиболее рациональных общественно-рефлекторных сочетаний»^[31].

Что касается «буржуазии», то ее классовая сущность в популярной литературе 1920-х описывалась как физиологическое уродство. Этот социально-физиологический тип был «научно» закреплен А. Б. Залкиндом в описании особой «фашистской группы человечества»: «Тип фашиста. Хищники, наглые эксплоататоры, злобные и хитрые насильники. Паразиты, обманщики, провокаторы. Жестокие циники»^[32]. Эта социобиологическая идея проговаривается особенно внятно в «Месс-Менд» (1924) Джима Доллара (М. Шагинян). У «бывших», потомков аристократических родов, обнаруживаются особые изменения в позвоночнике, ведущие к утрате прямохождения и превращению в зверей. Для читателей первых вариантов романа достаточно было указать только генеалогическую причину: аристократическое происхождение прямо связывалось с биологическим вырождением. В следующих изданиях связь физиологии и идеологии приходилось уже мотивировать нелепым до пародийности идеологическим ходом: причина дегенерации — «сильный, видимо непереносимо сильный для нервной системы ужас — ужас перед неизбежностью коммунизма!» Столь же пародийно воспринимается идея омоложения «наших» стариков посредством политинформаций^[33]. Метафора капиталистического «хищника», «зверя» и «паразита» реализована и в эксцентрическом собрании модных штампов — агитбоевике фэксов «Внешторг на Эйфелевой башне» (1923): Пуанкарэ в нем не говорит — рычит, а советская делегатка в ответ обзывает его «Петух омоложенный!»^[34]

На первый взгляд социологизация биологии у Залкинда, признанного властью, противоположна биологизации социологии у раскритикованного Бухариным Енчмена, который предлагал определять пригодность «организма» для будущего общества, измерив его рефлексы по 15 анализаторам. Однако по сути оба знаковых для нэпа автора (Залкинд издал в 1920-е годы около десятка своих книг, теория Енчмена, несмотря на то, что его основной труд вышел еще в 1920 году, была названа Бухариным в «Енчмениаде» характерно нэпманской) делают одно и то же: механистически вульгаризируют и социологизируют теорию условных рефлексов Павлова^[35]. Проекция принципов физиологии животных на поведение человека ведет к его биологизизации, при этом акцент делается на пластичности организма, его способности изменяться, адаптируясь к воздействиям окружающей среды, а факторы сознания и идеологии игнорируются.

Порочность такого подхода была очевидна ортодоксальным марксистам — сотрудникам деборинского журнала «Под знаменем марксизма»^[36], а не только М. М. Бахтину — В. И. Волошинову^[37]. «Фрейдизм» заканчивается критикой марксистских апологий идей Фрейда, а современная западная мода на его учение объясняется страхом истории. Западные философы (Бергсон, Зиммель, Гомперц, прагматисты, Шелер, Дриш, Шпенглер) стремятся «найти мир по ту сторону всего исторического и социального, поиски этого мира именно в глубинах органического проникают собой все построение современной философии...», биология

начинает «конкурировать с историческими событиями» и становится «как бы суррогатом истории»^[38]. Такое представление о возрастании роли биологического как результате страха перед историей, как попытке создать ее суррогат справедливо и для нэпа. Неопределенный характер эпохи («передышка», «временное отступление» или «реставрация», «термидор»), реальный образ восходящего класса, непохожий на тот, что лежал в основе легитимации революции, — все это приводило к страху перед собственно исторической рефлексией и поиску более предсказуемых, механистических подходов вроде синтеза идеологий биологизма и конструктивизма — «биологическому тэйлоризму». Даже Луначарский на Первом педологическом съезде в конце 1927 года провозгласил, что «процесс производства нового человека» должен идти «параллельно с производством нового оборудования, которое идет по хозяйственной линии»^[39].

Безрелигиозное и в большой степени освобожденное от этических ограничений представление об абсолютной пластичности человеческого организма, который может стать сущностно иным под воздействием внешней среды — «объективных» условий или сознательных действий педологов и представителей власти, — объясняет распространение в 1920-х советской евгеники, «антропотехники», и массовую моду на ее побочный результат: омоложение, перемену пола, продление жизни отделенных от тела органов. Мода эта возникла в большой степени благодаря огромному числу научно-популярных изданий, часто выдержанных в сенсационном научно-фантастическом тоне. Так, известный зоолог, создатель Института экспериментальной биологии в Москве, основатель и президент русского евгенического общества Н.К.Кольцов для иллюстрации возможных целей евгеники обращается к фантастике Г. Уэллса, которая была одним из основных источников сюжетных ходов советской утопии и антиутопии: если бы марсиане высадились на Землю и, вооруженные знанием законов наследственности, захотели бы «одомашнить» человека, они в первую очередь «истребили бы всех непокорных, не желающих подчиняться тяжелым условиям рабства, и не только их самих, но и всех их детей. Систематически истребляя всех особей с врожденным фактором независимости^[40], марсиане взяли бы в свои руки размножение людей, отобрали бы пригодных с их точки зрения производителей-мужчин и распределили бы между ними всех пригодных женщин, конечно, широко используя многоженство». Марсиане вывели бы в первую очередь породу физически сильных работников покорного характера, потом «породу» ремесленников, отличающихся ловкостью членов, «не допуская их скрещивания с группой грубых физических работников», аналогичным образом создали бы музыкантов, художников, а также породы «декоративных» людей, уродов и прочие «редкости». Эта расовая фантазия, по словам Кольцова, была бы вполне реальна, если бы законы наследственности Менделя были известны русским помещикам или американским рабовладельцам. Единственное препятствие для ее осуществления в настоящем — свобода брака: нельзя насильно женить Шаляпина на Неждановой, чтобы изучать их потомство^[41].

Плакат «Возможно ли омоложение», который видит Шарик в «Собачьем сердце» Булгакова, вполне мог украшать московские улицы. В «Красной газете» на первой странице под неизменной шапкой «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» среди новостей дня сообщалось об «омоложении артиста А. А. Мгеброва»^[42]. На эту новость тут же откликнулся фельетонист ленинградской «Жизни искусства»: «Артисту Мгеброву произведена операция омоложения. (Из газет). I. Ликуйте, сонмы юных жен, /Нежданно он омоложен, /Но, как артист омолодится, /Вот это ль может с ним случиться? /II. Он жаждал встречи светозарной, /Ах, посидеть бы с ней рядком.../ Спустил он Штейнаху Верхарна, /Но все ж остался стариком»^[43]. В 1920-е имя Эйгена Штейнаха (1861—1944) было у всех на слуху. Читателям газет было известно, что этот австрийский врач, физиолог и биолог проводил опыты по омоложению самцов крыс посредством перевязывания или перерезки семявыводящих протоков, а с 1896 года делал аналогичные операции людям.

Штейнах проводил опыты и по смене пола — кастрировал самцов морских свинок и пересаживал им половые органы особей женского пола. Успешные опыты по методу Штейнаха в советской России делал биолог М. М. Завадовский, менявший пол кур и петухов. В «Зойкиной квартире» М. Булгаков обыгрывает социальную проекцию опытов Штейнаха-Завадовского: «бывший граф» Обольянинов видит объявление зоологического сада «Сегодня демонстрируется бывшая курица». «...Я вышел из трамвая и спрашиваю у сторожа: "Скажите, пожалуйста, а кто она теперь, при советской власти?" Он спрашивает: "Кто?" Я говорю: "Курица". Он отвечает: "Она таперича пятух"»^[44].

Подобными опытами занимался французский врач русского происхождения Сергей Воронов (1866—1951): он омолаживал старых козлов и баранов путем пересадки им половых желез более молодых особей, а с 1920-го проводил операции на людях, используя преимущественно половые железы обезьян^[45]. В те же годы на биологической станции Института Пастера во Французской Гвинее, а потом и в СССР, в Сухуми, опыты по скрещиванию обезьяны и человека путем искусственного осеменения и пересаживания половых органов проводил известный русский зоотехник И. И. Иванов (1870—1932)^[46].

Особой популярностью в СССР пользовался австрийский биолог Пауль Каммерер (1880—1926) — не столько из-за своих антивоенных убеждений, сколько благодаря опытам над жабой-повитухой и саламандрой. В советской России по сценарию Луначарского был даже снят фильм «Саламандра», прославлявший Каммерера. Его опыты демонстрировали передачу по наследству признаков, сформированных под влиянием среды или вследствие воздействия на железы внутренней секреции: пересаживая самкам полосатой саламандры яичники особей другой окраски, он отмечал у детенышей наследование нового рисунка. Каммерер был сторонником неоламаркизма — передачи по наследству новых, в том числе создаваемых посредством целенаправленного внешнего воздействия признаков; этот подход позже был воспринят Т. Д. Лысенко. Кстати, передачу по наследству условных рефлексов готов был признать на основании своих опытов над белыми мышами даже И. П. Павлов^[47]. Неоламаркизм служил Каммереру для обоснования его опытов по омоложению. Каммерер считал, что эффект омоложения принесет воздействие на железы внутренней секреции, которые он называл «посредниками между внешним и внутренним миром»^[48]. Неоламаркизм удачно вписывался в идеологию советского марксизма, провозгласившего целью создание нового человека^[49] и утверждавшего главенство социальной среды по отношению к личности.

Социобиологический подход к организму наиболее полно воплотился в советской евгенике — и как в «биосоциальной дисциплине»^[50], и как в «светской религии». Но нас интересует не полемика среди советских евгеников между приверженцами менделизма и ламаркизма, а то, как их теории отзывались в быту и социальной рефлексии нэпа.

На возможность актуальных социальных проекций своих биомедицинских экспериментов исподволь указывали сами авторы, неизменно приводя в описаниях сенсационных клинических случаев омоложения не только возраст, но и социальное происхождение и статус пациента. Например, по методу Штейнаха «оперировано: два врача, два студента <...> 2 интеллигентных пациента и 2 малоинтеллигентных», по методу А. Богданова проведено обменное переливание крови пожилому пациенту, это «литератор, много лет занимался также революционной работой в подпольных условиях». В романе Вс. Иванова «У», написанном во второй половине 1920-х, некий авантюрист Черпанов набирает рабочих для работы на уральском комбинате, где якобы будут «в виде опыта перерабатывать не только руду, но и с такой же быстротой людей, посредством ли голой индустрии, посредством ли театра и врачебной помощи — все равно». Все жильцы нэпманского спекулянтского дома записываются «ехать на Урал за перерождением». Лишь один из них интересуется, выхолостят ли их там^[51]. Вопрос вовсе не нелепый в свете опытов Штейнаха — Завадовского и идей советских евгенистов, среди которых были приверженцы негативных евгенических мер, по образцу американской стерилизации эмигрантов и неполноценных^[52].

Впрочем, социобиологические эксперименты распространялись преимущественно не на нэпманский «полудрянец»^[53], а на более перспективных строителей нового общества. Корреспондент парижской газеты «Русское время», взяв интервью у И.И. Иванова на французской биостанции, с журналистской бойкостью сделал вывод: «Так как десятилетний опыт советизации России не дает положительных результатов, то большевики решили создать новую "советскую расу" <...>, способную воспринять и усвоить коммунистические идеи: полулюдей, полуобезьян»^[54].

Социальные проекции биомедицинских опытов особенно бросались в глаза тем, кто воспринимал новую реальность с позиции дореволюционной нормы — как нечто абсурдное и ошибочное. Андрей Белый и Р. Иванов-Разумник в переписке 1920-х годов несколько раз возвращаются к образам из «Собачьего сердца»^[55] и повести «Роковые яйца». В «Роковых яйцах» под действием изобретенного чудаком-профессором «луча жизни»^[56] или, как выражается бойкий журналист, «луча новой жизни», в лабораторных условиях начинается бурный рост всего живого и разыгрывается борьба за существование: «Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны <...> отличались какой-то особенной злобой и резвостью»^[57]. По ходу эксперимента профессор решает пригласить в помощники некоего студента, который занимается саламандрами^[58], — возможно, это намек на опыты П. Каммерера. Булгаковский лабораторный дарвинизм перекликается с евгеническими идеями Н. К. Кольцова, утверждавшего, что, так как в современном обществе благотворная борьба за существование практически не действует, государство должно заменить ее целенаправленными евгеническими, или антропотехническими, мерами, в частности, ограничением размножения слабых и поддержкой сильных и их потомства^[59]. Гигантские земноводные, вылупившиеся из яиц, облученных «лучом жизни», были уничтожены внезапно ударившим в августе морозом. Но мотив «гадов» дублируется в повести образами бронированной «змеи» — военной колонны и «совершенно диких зверей» — людей, растерзавших профессора Персикова.

В конце сентября 1926 года Андрей Белый (знакомый с повестью Булгакова еще до ее опубликования^[60]) с вполне понятным этическим отвращением пишет Иванову-Разумнику об опытах Воронова по гибридизации человека и обезьяны: «Воронов ждет, что она [осемененная человеческой спермой обезьяна] родит "человека"; это будет не "человек", а, может быть, первое ненормально насильно втянутое из оттуда в"сюда" неизвестное существо; "ужас что" вмешивают насильственно в линию рода людского безответственные и бессознательные "величайшие негодяи", подобные Воронову; Воронов, может быть, честный и добрый в разрезе малого кругозора; но его фантазия, приведшая его к смешению "обезьяны" с "человеком", есть "преступление", перед которым обычные преступления меркнут». Андрей Белый пытается представить, до чего может дойти наука, лишенная «моральной ноты»: «Фантазия, которая насильственно увлечет на путь небывалых преступлений моральных идиотов, подобных Воронову <.> сосредоточится на том, что будут изыскивать способы пересаживать человеческую голову, например, удаву, найдут способы декапитировать вовремя умирающего Бетховена, например, чтобы посмотреть, как она будет себя вести на теле удава»^[61]. Иванов-Разумник откликается в середине ноября 1926 года. Говоря о «мертвом слоне» и «удаве государства», он прямо проецирует ужасного огромного «удава» из повести Булгакова, скрещенного с человеком, на новую социальную реальность: «Быть может, перед нами нечто заживо гниющее? В газетных терминах это именуется «термидором», «Кавеньяком« и иными именами. А может быть (вспоминаю Ваше письмо) к телу удава приставлена голова — ну, Бетховена не Бетховена, а, скажем, Карла Маркса?»^[62]. И тут же размышляет о другой естественнонаучной сенсации, пострашнее, чем опыты доктора Воронова— «современного доктора Моро»^[63]. Речь в его письме идет о заметке в вечерней «Красной газете»^[64], оповещавшей, что в Москве в Химико-фармацевтическом институте ВСНХ сконструирован «прибор, который дает возможность механически воспроизводить основные жизненные функции живого организма». Присоединенная к прибору отрезанная голова собаки якобы моргала и шевелила ушами, а другая собака, без сердца и легких, «открывала рот и двигала конечностями». «Сегодня — собака, завтра — отпрепарируют голову человека, приговоренного к "высшей мере наказания" <...> и "включат" ее в прибор, — пишет Иванов-Разумник. — Послезавтра — место прибора заступит тело другого человека, тоже присужденного к "высшей мере" и лишенного головы: голову одного к туловищу другого. Еще шаг — и голова Бетховена будет прилажена к телу удава. Видите — вы не на очень много предвосхитили "текущую действительность" <...>. Ну а достижения знаменитого Мичурина, который в области флоры достиг чудес извращения, <...> давно уже смешал "обезьяну" с "овцой". Какую-нибудь сливу с каким-нибудь апельсином? <...> Это можно? И мы с вами будем есть "сливоапельсин" и похваливать, а от "овцеобезьяны" отшатнемся в ужасе?»^[65] Белый и Иванов-Разумник соединяют несколько популярных евгенических и биомедицинских идей, спародированных в разных произведениях Булгакова (гибридизация человека с животным, оживление отдельных органов^[66] и излечение человека при помощи рентгеновских лучей), и проецируют их на общество — в результате получается жуткий гротескный образ гигантского гниющего «удава государства» с головой Маркса.

Гротескные гибриды доминируют в экономической идеологии нэпа (капиталистические элементы в экономике при диктатуре пролетариата), культурной политике («социальные заказы» на создание «коммунистического Пинкертона» и «красного Льва Толстого») и в естественнонаучных дискурсах (неоламаркистская евгеника и педология, рефлексологизированный и социологизированный фрейдизм, омоложение человека путем пересадки половых желез животных, оживление частей трупа и проч.). Андрею Белому подобные социобиологические фантазии, ведущие «не к "гомункулусу" даже, а к "монструмункулусу"», казались нравственной и метафизической гнусностью^[67], однако в популярных дискурсах нэпа — прессе, массовой литературе, научно-популярных брошюрах — они обсуждались с удивительным спокойствием и подробностью. Борис Эйхенбаум, один из самых проницательных социологов культурного поля 1920-х годов, отметил, что для широкой публики актуальнее не социология или художественный эксперимент, а рассуждения «о торжестве физико-химических и физиологических явлений, о внутренней секреции, о том, что является первопричиной — физиология или социология, о Наполеоне, о лекции Павлова и т. д.»^[68].

Доминирующий дискурс нэпа, конечно, социологический, поэтому описание этого исторического периода через современные ему бытовые и сексуальные дискурсы или же через любовную оптику (как в «Московском дневнике» В. Беньямина) неизменно проецируется на социальную проблематику, и наоборот. Мы попробовали поверхностно описать социальность нэпа языком современных ему естественнонаучных и медицинских представлений. При этом обнаружилось, что их объединяет общая ментальная склонность к биологизированию и созданию гротескных гибридов. Возможно, именно медицинский дискурс позволит наиболее адекватно описать «клинический случай» нэпа.