Наследники Асклепия. Главы из книги

О врачах и врачевании

Эту рукопись мне прислал известный в Киеве в 60—70-е годы врач, доктор медицинских наук. Познакомился я с ним, когда по приглашению Виктора Некрасова ездил в Киев, чтобы в компании фронтовиков отметить День Победы.

Рукопись Иона Лазаревича Дегена написана не просто человеком, хорошо владеющим пером, есть в ней более серьезные достоинства, имеющие прямое отношение к высокой миссии литературы: за проблемами врачевания, задачами, которые приходится решать врачу, встают проблемы нравственные, гуманистические, те проблемы, которыми и призвана заниматься литература.

Это не удивительно, ибо у Дегена есть литературное имя, одно из его произведений даже стало легендарным. На фронте он, лейтенант-танкист, писал стихи. Сразу после войны долечивался в московском госпитале после тяжелого ранения. Его пригласили почитать стихи в секции поэтов. Там, на обсуждении, стихи разгромили. Они были явно не по тогдашней «погоде» — «дегероизация», «очернительство», «окопная правда», весь набор обвинений, которыми позднее пользовалась официозная критика.

Он плюнул на стихи, уехал на Украину, поступил в медицинский институт.

Никто его имени и фамилии не запомнил, с глаз он пропал. Но одно его стихотворение было таким, что несколько человек его запомнили, оно стало передаваться из уст в уста, породило ряд легенд. Его процитировал в романе «Жизнь и судьба» В. Гроссман. А. Межиров называл его лучшим стихотворением о войне. Публикуя в «Огоньке» свою поэтическую антологию, его, еще без имени автора, напечатал Е. Евтушенко. Когда печаталась отдельным томом антология Е. Евтушенко, уже стало известно имя автора — Евтушенко назвал его. Вот это стихотворение, которое нынче публикуется во всех антологиях поэзии Великой Отечественной войны.

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони,

Ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки,

Нам еще наступать предстоит.

С1977 года Ион Деген живет в Израиле. Там у него вышло несколько книг, в том числе в 1991 году сборник фронтовых стихотворений «Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена».

Л. Лазарев

* Главы из книги.

«Из сердца вырастает врач»

Клинический разбор больных, назначенных на операцию. Врач, ведущая палату, доложила о состоянии своего подопечного. В результате неправильного лечения после ранения правого коленного сустава, одного из множества ранений, у ее пациента образовалась сгибательная контрактура. В суставе большой осколок. Профессор предложил операцию, которая восстановит подвижность в суставе.

Профессор импозантный, интеллигентный, уверенный в себе красивый мужчина сорока четырех лет. В распахнутом халате поверх темно-синего костюма-тройки среди своих врачей, подавляющее большинство которых женщины, он словно роскошный павлин в курятнике.

Больной осмотрен и отправлен в палату. Все ясно. Завтра операция. Артро-пластика правого коленного сустава. Так решил профессор. Могут ли быть вопросы?

Оказывается, могут. И не просто вопросы. Сомнения. Маленькая худенькая врач из четвертого отделения госпиталя, ортопед поневоле (во время войны, едва окончив стоматологический институт, она начала работать общим хирургом во фронтовом госпитале), преодолевая робость, посмела усомниться в целесообразности артропластики. Нога согнута почти под прямым углом. Раненый — молодой человек, атлет с сильными мышцами. Как во время операции удастся разогнуть ногу без укорочения кости?

Профессор не снизошел даже до кратчайшего ответа. Он только брезгливо прочертил воздух тылом правой кисти.

На следующий день операция. Профессор, как обычно, работал четко, красиво, можно сказать артистично. Все шло наилучшим образом. Был вскрыт сустав. Без труда извлечен и удален осколок. И тут началось неожиданное. Вернее, предсказанное скромным врачом из четвертого отделения. Сантиметр за сантиметром убиралась кость, в основном бедренная, пока удалось распрямить ногу. Да и то не полностью. Угол, хоть и небольшой, профессор вынужден был оставить. Больного тут же после операции пришлось уложить со скелетным вытяжением, с грузом просто невероятным — более двадцати килограммов. Нога была укорочена на одиннадцать сантиметров.

Результатом последующего мучительного лечения была незначительная подвижность во вновь образованном коленном суставе. Лучше бы не было этой подвижности, источника непрекращающихся болей.

Очень жаль, что профессор безмолвно отмахнулся от скромного врача из четвертого отделения, которая смотрела на рентгенограмму, имея представление об элементарной планиметрии. Очень жаль. Но не преступно ли, что на очередном разборе больных профессор не проанализировал свою непростительную ошибку? Увы, ошибаются все. Врачи в том числе. Но ведь перед профессором на светофоре был зажжен красный свет. Следовало остановиться и подумать. А не подумав и искалечив молодого человека, еще юношу, следовало признаться в ошибке. Так поступают врачи. Но, оказывается, можно быть профессором, не будучи врачом...

На пятом курсе ко дню рождения я получил царский подарок — монографию профессора Войно-Ясенецкого «Очерки гнойной хирургии». Вся книга от первой до последней страницы посвящена разбору ошибок, совершенных этим выдающимся хирургом за время его огромной практики.

Не могу припомнить, была ли еще монография, оказавшая такое влияние на мое медицинское становление, как этот откровенный, строго научный анализ ошибок в диагностике и лечении, описанный замечательным врачом. И замечательным человеком.

Профессор Войно-Ясенецкий был православным священником. В ту пору, когда я имел счастье услышать его проповедь, архиепископ Лука был архиепископом Таврии и Крыма. А ведь годы были не очень благоприятными для проповеди человечности. Человечности истинной, а не лицемерной, проповедуемой славной коммунистической партией. Еще жил лучший друг атеистов, учившийся в духовной семинарии. А у профессора Войно-Ясенецкого к тому времени уже был многолетний опыт политического заключенного. Когда профессору Войно-Ясенецкому понадобилось хирургическое лечение, он настоял на том, чтобы его оперировал хирург-еврей, старый друг, естественно, не единственный еврей среди друзей профессора-архиепископа. Непросто было преодолеть сопротивление церковного начальства, почему-то, в отличие от Луки, не жаловавшего евреев.

Случайно (случайно ли?) я сравнил двух профессоров. Должен заметить, что и первый безусловно был личностью выдающейся. Но вот был ли он врачом?

По памяти я пытаюсь процитировать Парацельса, врача XVI века: «Из сердца вырастает врач... И высшей функцией врачевания является любовь».

Но как знать, станет ли любовь высшей функцией врачевания у поступающего сегодня учиться на медицинский факультет университета? Как знать, вырастет ли он «из сердца»?

В беседах со студентами-медиками я пытался выяснить, что именно побудило их выбрать эту профессию. Не могу похвастаться очень большой статистикой. И все же определенная закономерность в ответах прослеживается. Примерно треть студентов ответила, что решили стать врачами, так как это престижная профессия. Две трети избрали профессию врача, поскольку она обеспечивает относительную независимость. Никто не сказал ни слова о надежде на экономические блага. Наверное, это естественно. Молодой врач не относится к категории хорошо оплачиваемых профессионалов. Много и тяжело придется ему работать, чтобы обеспечить себе достойное существование. Пройдут долгие годы, прежде чем молодой врач станет специалистом. Да и специалист не сразу выйдет на уровень, который обеспечивает высокое материальное положение. Следует еще учесть израильскую специфику. Молодые люди после окончания школы должны отслужить в армии три года, девушки — два. Следовательно, в университет они могут поступить не раньше чем в двадцать — двадцать один год. Мне известно немало случаев, когда на медицинском факультете начинали учиться демобилизованные офицеры, в том числе летчики-асы, уже перешагнувшие тридцатилетний рубеж.

Итак, молодые люди выбрали медицину как престижную профессию, обеспечивающую независимость. Никто ни слова не сказал о служении. Не сомневаюсь в том, что при нашей системе обучения они станут отличными специалистами. Но у многих ли среди них есть сердце, из которого вырастет врач?

Врач обязан знать

Прав был блестящий невропатолог Оскар Аронович Рабинович, когда говорил: «Врач должен думать». Это одна из основ врачевания.

Однажды молодым врачам демонстрировался процесс постановки диагноза в очень непростом наблюдении. Патологический процесс локализовался в голени. Топографическая анатомия, предмет, рассматривающий послойное строение определенного сегмента человеческого тела и взаимного расположения органов и тканей. Врачи должны были слой за слоем называть ткани и анатомические образования от кожи до костного мозга вдоль мысленно воткнутой в место болезни иглы. Они должны были ответить, можно ли на основании имеющихся симптомов считать, что патологический процесс локализуется именно в данном слое, именно в данном анатомическом образовании. Версии отбрасывались одна за другой, пока, наконец, не был точно локализован патологический очаг. Затем возник вопрос, какая именно болезнь может быть в этом конкретном месте? И снова отбрасывались версии, не соответствующие имеющимся симптомам. Так была продемонстрирована «думательная» работа врача, постановка диагноза на основе дифференцирования.

Но, говоря «врач должен думать», Оскар Аронович определенно имел в виду, что тот, кто должен думать, до этого уже должен знать. Постановка дифференциального диагноза, которая демонстрировалась молодым врачам, это и есть ежедневная работа, с которой начинается любой лечебный процесс. Иногда это многочасовой невидимый труд, когда, по словам моих коллег-терапевтов, видно, как в мозгу ворочаются валуны. Иногда — мгновенное озарение. Но и в том и в другом случае диагноз не будет поставлен, если в памяти нет достаточного запаса знаний.

У врача, даже начинающего, должен быть колоссальный запас знаний. У него должна быть очень хорошая память. Но если бы только этим определялась личность врача, в Израиле не было бы никаких проблем с врачебными качествами. Преодолеть тест при поступлении на медицинский факультет университета, как у нас шутят, могут только гении. А если серьезно, то только очень способные абитуриенты. Ни на одном факультете при поступлении не требуется такой высокий IQ.

Буквально в первые дни моей работы в Израиле профессор Конфорти, заведующий отделением, в котором мне следовало доказать, что я действительно врач (не профессору Конфорти — ему были известны мои научные работы), попросил меня проэкзаменовать по ортопедии студента шестого курса, владеющего русским языком. Ответы на вопросы были настолько обстоятельными, я бы даже сказал блестящими, что мне захотелось покопаться и продолжить экзамен. Я задал вопрос, который в Советском Союзе мог вызвать затруднение у сдающего кандидатский экзамен. Студент четко ответил и на этот вопрос.

— Вы собираетесь специализироваться по ортопедии? — спросил я студента.

— Нет, по нефрологии.

— Откуда же у вас такие глубокие знания ортопедии?

Студента явно смутил мой вопрос. Очевидно, что он ему был не вполне понятен.

— Но ведь я пришел на экзамен.

— Не хотите ли вы сказать, что все ваши товарищи подготовлены подобным образом?

— Конечно!

Я решил проэкзаменовать студентку. Но моих знаний иврита было явно недостаточно, чтобы задавать вопросы. Студента я попросил быть моим переводчиком. В переводе ответов не было необходимости. Ответы были такими же блестящими, как у студента.

После этого экзамена у меня прошла обида на бюрократов в министерстве здравоохранения, которым следовало доказать, что я не верблюд, без чего нельзя было получить диплом специалиста. Мой диплом врача был признан и подтвержден израильским. А вот диплом специалиста предстояло «заработать».

Но, кроме того, мне впервые стало стыдно за некоторые мои поступки в студенческую пору. До этого и в голову не приходило, что их следовало квалифицировать, по меньшей мере, как непорядочные.

Перед экзаменом по нормальной физиологии на втором курсе ко мне подошел мой одногруппник и попросил у меня гимнастерку с орденами и медалями.

— Зачем?

— Понимаешь, больше тройки мне не надо. Скляров не посмеет поставить двойку человеку с такими наградами.

Я рассмеялся и дал ему гимнастерку. Заведующий кафедрой физиологии профессор Скляров действительно поставил ему тройку. Гимнастерка сработала. Летняя экзаменационная сессия на четвертом курсе. На тройку я протащил своего товарища через экзамен по факультетской хирургии. В тот же день на экзамене по политической экономии я написал ему неплохую шпаргалку, и он получил свою тройку. Но он уже успел завалить экзамен по нервным болезням. Накануне я договорился с доцентом кафедры неврологии, с которым мы были в приятельских отношениях, что на следующий день мы вместе придем к нему на кафедру, и он поставит моему товарищу тройку.

— Ладно, но хоть что-нибудь он должен мне ответить.

— Леонид Михайлович, об этом не может быть и речи. Он не ответит.

— Но как же он будет врачом?

— Он не будет невропатологом.

— Ну, хоть какой-нибудь примитивный вопрос. В ординаторской ведь могут быть врачи.

— Леонид Михайлович, мы уже перешли на пятый курс. Неужели вы выбросите человека, проучившегося в медицинском институте четыре года?

— Ладно. Он ответит только на вопрос, что такое большой пирамидный путь. И больше ко мне не приставайте.

Выторговать большего у добрейшего доцента Фельмана мне не удалось. Это было вчера. А сегодня, сразу же после сдачи экзамена по политической экономии, я рассказал моему товарищу, что такое большой пирамидный путь.

— Повтори, — попросил я его. Но повторить пришлось мне, потому что мой однокурсник забыл даже, где начинается этот путь. Я повторял, пока мы шли до трамвайной остановки. Всю долгую дорогу в трамвае мы занимались этим проклятым пирамидным путем. Уже все пассажиры знали, что он начинается в пятом слое коры головного мозга, в пирамидных клетках Беца, и перекрещивается в продолговатом мозгу. Кроме моего товарища. Поэтому минут пятнадцать-двадцать мы занимались большим пирамидным путем по дороге от конечной остановки трамвая до больницы.

Доцент принял нас приветливо. Пригласил сесть.

— Так... Что бы такое вас спросить?

В глубине души я дико возмутился. То есть как это, «что бы такое спросить?» Мы же договорились. Но возмущение мое тут же утихло, потому что после небольшой паузы доцент продолжил:

— Расскажите, пожалуйста, про большой пирамидный путь.

Слава богу! Но слишком рано я успокоился. Мой товарищ нес такое, что врачи один за другим выскакивали из ординаторской, не в силах сдержать смех. Это было очень кстати. Мы остались одни — экзаменатор, экзаменуемый и посредник.

— Леонид Михайлович, прекратите экзекуцию, — попросил я. Экзаменатор вписал в матрикул тройку и укоризненно посмотрел на меня.

На трамвайной остановке в забегаловке с товарищем мы выпили по стакану водки и кружке пива, отметив успешное завершение четвертого курса.

Через год после окончания института мы случайно встретились на пляже. Он рассказал, что весьма успешно работает врачом на станции переливания крови, что решил написать и защитить диссертацию.

Я выпал в осадок.

— Диссертацию? Допустим. Но ведь тебе придется сдать кандидатские экзамены.

— Ну и что? — невозмутимо ответил мой бывший однокурсник.

— Нет, ничего. Я только не знаю, где ты достанешь гимнастерку с орденами и медалями.

Эта ехидная фраза прошла мимо его ушей.

Почему же меня возмущало, что в Израиле, прежде чем вручить мне диплом специалиста (а такой диплом на Западе — очень высокая оценка знаний и умений врача), решили проверить, чего я стою, не обращая внимания на мои дипломы — врача, кандидата и доктора медицинских наук. Скольких кандидатов и даже докторов наук с институтскими знаниями моего бывшего однокурсника встретил я на своем пути! А ведь и я приложил к этому руку. Только спустя двадцать восемь лет, после того как я принял экзамен у двух студентов медицинского факультета Тель-Авивского университета, дошло до меня, какие подлости я совершал по неведению.

Но, что хуже всего, я быстро забыл об этом и едва не стал опять покровителем человека, не имеющего ничего общего с врачеванием.

Шел третий год нашей жизни в Израиле. У меня установились добрые отношения со многими врачами. Вероятно, поэтому мне позвонила из Хедеры моя бывшая однокурсница, порядочнейший человек и хороший врач-психиатр.

— Нам очень нужен врач. Есть симпатичный паренек, окончивший медицинский факультет Тартуского университета четыре года тому назад. Но ему не дают ришайон (разрешение на работу врача), потому что заведующий терапевтическим отделением хедерской больницы, в которой он сейчас работает, отказывается дать ему характеристику. Ты, кажется, в дружеских отношениях с заведующим урологическим отделением. Может быть, тебе удастся помочь?

Действительно, я был в дружеских отношениях с блестящим урологом доктором Александром Блатным. В Киеве наши пути нередко пересекались. Нелегко и непросто было ему в Израиле занять подобающую должность. С одной стороны — дурная слава «русских» врачей. С другой — зависть. Пальцев одной руки было достаточно, чтобы перечислить в Израиле урологов его уровня.

Сразу же после разговора с однокурсницей я позвонил доктору Блатному. Да, он слышал о враче, по поводу которого я к нему обратился. Но что он может сделать, если его коллега, заведующий терапевтическим отделением, не желает дать характеристики? Я был возмущен.

— Вам известно предвзятое отношение к врачам из Советского Союза. На своей шкуре вы испытали это. Как же вы можете, добившись занимаемой должности, быть равнодушным к тем, кто сейчас в таком же положении, в каком были вы?

Доктор Блатной пытался что-то объяснить. Но я разозлился и бросил трубку. Тут же позвонил моей однокурснице и предложил ей прислать ко мне ее протеже.

На следующий день ко мне приехал вполне симпатичный молодой человек. Мы поговорили на общие темы. На меня он произвел благоприятное впечатление. Я попросил заведующего ортопедическим отделением одной из самых престижных в Израиле больниц взять этого врача на месяц в свое отделение, с тем чтобы дать ему затем характеристику, необходимую для получения ришайона. Профессор любезно согласился.

Прошло чуть больше десяти дней. По своим делам я приехал в больницу. Во дворе, у входа в ортопедическое отделение, столкнулся со старшим врачом, отличным специалистом и очень приятным человеком. Как и все врачи отделения, он относился ко мне более чем хорошо. Профессор, типичный американский либерал, полушутил, что ко мне его врачи относятся, как к командиру, а с ним держатся запанибрата. Но сейчас меня насторожило даже то, как старший врач раскланялся со мной.

— В чем дело, Яков? — спросил я его.

— А что?

— Я почувствовал какой-то холодок в твоем отношении ко мне.

— Почувствовал? Понимаешь... Кого это ты нам подсунул?

— Я же предупреждал, что он не ортопед, а психиатр.

— Он не врач. Не врач, понимаешь?

— Пожалуйста, пригласи его ко мне.

Через несколько минут ко мне вышел молодой человек, которому я оказал протекцию. Я снова выяснил, где он учился и когда закончил университет.

— Сейчас я вам задам несколько вопросов по специальности.

— А если я вам задам несколько вопросов по специальности? — агрессивно ответил молодой человек.

— Пожалуйста. Кстати, я получил диплом тридцать лет назад, а вы всего лишь четыре года. Но это не имеет значения. Вопросы будут только по вашей специальности, только по психиатрии и относящейся к ней анатомии и физиологии. И вы тоже можете задать мне вопросы по вашей специальности.

Не понадобилось много времени, чтобы убедиться в том, что он действительно не врач. Он не смог ответить ни на один из заданных мной примитивных вопросов.

— Послушайте, как вы получили диплом? Кто вы? Чемпион по бегу? По шахматам?

Я вошел в кабинет профессора. К счастью, в этот момент там собрались все врачи отделения.

— Алекс, — начал я, — прости меня, пожалуйста. Я не проверил, кого направил к тебе. Только что я убедился в том, что он действительно не врач.

— Уф, камень свалился с моего сердца. Понимаешь, Ион, это просто удача, что мои врачи тебя не просто почитают, а стоят перед тобой по стойке смирно. Вероятно, они чувствуют в тебе военного человека. А ведь не будь этого, они могли поверить слухам о том, что из России приезжают с купленными дипломами и что среди приехавших вообще нет стоящих врачей.

— Еще раз, Алекс, прошу простить меня. Обещаю тебе, если в будущем я обращусь с подобной просьбой, то только после тщательной проверки, когда буду уверен в человеке, за которого тебя прошу.

Я уехал из больницы с тяжелым чувством, не понимая, как этому облаявшему меня проходимцу достался врачебный диплом. И только потом я вспомнил некоторых врачей, с которыми работал в Киеве. Сколько раз я возмущенно обращался с вопросом к коллеге с довоенным врачебным стажем:

— Объясните мне, как вы получили диплом? Вы что, сдавали экзамены бригадным методом? Вы же невежда. Вы на несколько земных диаметров не приближаетесь к медицине.

Можно представить себе врачебный, да и просто культурный уровень женщины, лет на двадцать старше меня, если в сердцах я позволял себе такие оскорбления, да еще в ординаторской — в присутствии врачей. Но поверьте, для этого были основания. Случалось это, только когда она совершала что-нибудь уже на грани преступления.

И еще два врача были у нас в больнице примерно на ее уровне. Чему же я удивлялся?

Ничего не только подобного, но даже приближающегося к этому не может быть у врачей, получивших дипломы на Западе. А у врачей, окончивших израильские университеты, теоретический уровень вообще высочайший.

Сострадание

Но делает ли такой теоретический уровень всех врачами в моем представлении об этой профессии? Можно поступить на медицинский факультет университета, имея очень высокий IQ. Можно с блеском сдать многочисленные экзамены — свидетельство приобретенных знаний. Можно сохранить эти знания, имея хорошую память. Можно уметь думать. Но даже все это вместе не создаст врача, если у человека, получившего профессию медика, нет еще одного (вероятно, врожденного) качества, наличие или отсутствие которого в настоящее время нельзя обнаружить у абитуриента, поступающего на медицинский факультет.

Знания и умение думать — два непременных качества, без которых вообще невозможно врачевание. Знания приобретаются в процессе обучения. В том, что они будут усвоены, не может быть сомнений, если учесть, что на медицинский факультет могут поступить только гении, как шутя квалифицируют их студенты других факультетов. Умение думать — в большей или меньшей степени функция времени. Шесть с половиной лет специализации после получения врачебного диплома, которые завершаются очень серьезными письменными экзаменами, позволяющими получить диплом специалиста; общение с опытными коллегами; анализ собственных ошибок при лечении многих сотен и даже тысяч больных. Короче говоря, два необходимых врачу качества можно приобрести. Но достаточно ли этого, чтобы стать хорошим медиком?

Мы уже жили в Израиле около двух лет. В среде ортопедов меня узнали довольно быстро. Старые, еще киевские, пациенты продолжали распространять слухи (иногда не совсем соответствующие действительности) о своем враче. Постепенно к ним присоединились мои новые, израильские, пациенты. Жили мы в ту пору в Рамат-Гане, рядом с Тель-Авивом.

Однажды мне позвонили из Иерусалима родители шестнадцатилетнего мальчика, болевшего пузырчаткой. В течение тринадцати месяцев его лечил кортикостероидами видный иерусалимский профессор-дерматолог. Грамотно лечил. Но в результате этого лечения наступило тяжелейшее осложнение — выщелачивание из костей кальция и фосфора, что привело к перелому тел нескольких позвонков. В этом нельзя винить дерматолога. Он спасал жизнь своего пациента, в данном случае не считаясь с возможностью осложнения.

Мальчик тяжко страдал от болей. Каждый проезжавший по улице автомобиль словно проезжал по его сломанным позвонкам. Родителям мальчика рассказали, что я владею каким-то методом, способным успокоить боли и ускорить сращение отломков костей. Родители понимали, что непросто приехать из Рамат-Гана в Иерусалим — одна дорога занимает уйму времени (все-таки семьдесят с лишним километров и пробки на дорогах), но они очень просили меня не отказать в этом визите.

Пузырчатка! Pemfigus vulgaris! Только двух больных этой страшной болезнью я видел за всю свою жизнь. Тогда я учился на четвертом курсе. На кафедре кожных болезней нам продемонстрировали двух больных пузырчаткой. Мужчина лет пятидесяти и двадцатилетняя девушка лежали в одной палате, перегороженные простыней. Вся их кожа была покрыта пузырями, словно после ожога. В таком же состоянии была слизистая рта, которую можно было увидеть. Ассистент сказал, что вся остальная слизистая такая же. Они умирали. Профессор, заведовавший кафедрой кожных и венерических болезней, который вызывал у нас, студентов, восхищение, бессильно разводил руками, объясняя, что еще нет метода лечения этого страшного заболевания. Эта перегороженная простыней палата, эти два страдальца, пол которых уже не принимался во внимание ни ими, ни окружавшим их персоналом, эта атмосфера безнадежности и беспомощности усугубили то, что я увидел на практических занятиях в онкологической клинике. Все это заставило меня усомниться в правильности моего выбора профессии. Нет, врачевание не для меня. Не для меня бездеятельное наблюдение за страданием людей, обреченных на мучительную смерть. Я подал заявление об уходе из медицинского института. Спасибо директору, Димитрию Сергеевичу Ловле, замечательному, благородному человеку, разглядевшему в этом заявлении качество, необходимое врачу. Сострадание — вот оно, это качество. Димитрий Сергеевич не дал мне оставить медицинский институт, за что я благодарен ему на всю жизнь.

И вот сейчас, почти тридцать лет спустя, мне предстоит увидеть еще одного больного, страдающего пузырчаткой. Я ничего не знал о том, лечится ли сейчас это страшное заболевание. Только в автомобиле, на подъеме в Иерусалим, я со стыдом подумал о том, что еду как узкий специалист в худшем смысле этого слова, как «специалист по ногтевой фаланге второго пальца левой стопы» (так я определяю никчемных профессионалов, специализирующихся в одной узкой области и не имеющих представления ни о чем другом).

Честно говоря, я ожидал увидеть нечто, похожее на ту ужасную палату в клинике кожных болезней. Но пациент оказался очень симпатичным юношей. Никаких пузырей на его теле я не обнаружил. До перелома, который произошел в результате незначительной травмы, он жил почти нормальной жизнью, посещал школу. Видный иерусалимский профессор-дерматолог, о котором я уже упомянул, наблюдал его, грамотно назначая лекарственную терапию. Да, шагнула медицина за годы после окончания мною медицинского института!

Я назначил курс лечения магнитным полем (метод, который я предложил для лечения заболеваний и повреждений опорно-двигательного аппарата), оставил большой уникальный магнитофор, расписал детальнейшую схему упражнений и последующего подъема с постели и попросил родителей передать коллеге-дерматологу, что под прикрытием магнитного поля он может постепенно уменьшать дозы кортикостероидов.

Родители, а еще в большей степени мальчик, благодарили меня за визит и тщетно пытались заплатить гонорар. Ну, хотя бы оплатить бензин на дорогу в Иерусалим и обратно. Не помню, как именно я объяснил им свой отказ. Родители расчувствовались и, смущаясь, рассказали, что профессор-дерматолог отказался сделать визит. Он предложил привезти мальчика к нему в отделение. Но ведь к мальчику нельзя даже прикоснуться. Как же его погрузить в автомобиль? Профессор выразил сожаление, но заявил, что его статус уже позволяет ему отказаться от посещений больных на дому.

Меня крайне удивило заявление о статусе. Я даже подумал, не напутали ли чего родители, хотя трудно было заподозрить этих интеллигентных людей в непонимании простейших вещей. Я еще раз напомнил, что основным врачом является дерматолог, что я лечу только осложнение болезни, что дерматологу надо сказать о возможности сокращения дозы кортикостероидов.

Дня через три родители позвонили мне и рассказали, что у мальчика почти полностью прекратились боли. Это позволило ему начать упражнения по написанной мною схеме.

Я спросил, передали ли они дерматологу совет уменьшить дозу кортикостероидов. Да, передали... В их голосе я уловил явное смущение. Подстегиваемые мною, они поведали, что профессор-дерматолог пренебрежительно отмахнулся от моего совета. Узнав, что консультировавший мальчика ортопед — врач из Советского Союза, он заявил, что в России вообще нет хороших врачей, а вся тамошняя медицина на уровне каменного века.

Выслушав это, я представил себе врача, высокомерно отказавшегося посетить на дому своего пациента — мальчика, которого он лечил больше года. За такое время пациент должен был стать ему родным, как сын.

Еще через несколько дней родители рассказали мне, что данные лабораторного исследования поразили профессора. Он уменьшил дозу кортикостероидов и попросил у них номер телефона «русского» ортопеда.

Примерно через два дня после беседы с родителями раздался телефонный звонок:

— Говорит профессор (он назвал свою фамилию, которая, конечно, была мне известна).

— Профессор? В какой области?

— Я врач-дерматолог.

— Ты врач? Не может быть! Ты не врач. Ты дерьмо. Врач не может отказать своему страждущему пациенту в визите. Это во-первых. А во-вторых, у врача есть представление о деонтологии. Врач никогда не унизит своего коллегу в глазах пациента, даже если он невысокого мнения о коллеге.

С этими словами я положил трубку.

Меня следует упрекнуть в грубости. Но я не мог скрыть своего отношения к врачу, у которого отсутствует врачебное качество, необходимое медику не менее, чем знания и умение думать. Речь идет о сострадании. И главное — это качество отсутствует у профессора, обучающего студентов.

Увы, нет еще теста, позволяющего закрыть двери медицинского факультета перед абитуриентом, не обладающим чувством сострадания. Никогда такой человек не будет настоящим врачом. Он может стать вполне компетентным профессионалом, таким, как этот профессор-дерматолог. Но Врачом он никогда не будет.

Можно измерить остроту и поле зрения. Есть точное представление об абсолютном слухе. Чуть сложнее, но можно определить остроту нюха и вкуса (так подбирают дегустаторов и специалистов парфюмерного производства), тактильную чувствительность. Все пять чувств более или менее поддаются измерению. Но как измерить величину эмоций? Возможно, у студента, которого я отнес к личностям, лишенным чувства сострадания, есть зачатки или рудиментарные остатки этого чувства. Возможно, из этого чахлого зернышка могло бы произрасти пусть не полноценное, но хотя бы приближающееся к необходимому врачу качество, если бы уважаемый профессор, которого, безусловно, желает скопировать студент, сам был наделен этим качеством. Но ведь профессор-дерматолог смотрит на больного только как на объект, подлежащий ремонту. Он ничем не отличается, скажем, от хорошего слесаря-лекальщика, работающего над сложной деталью. Он забывает о том, что человек — не металлическая болванка, что, кроме тела, состояние которого определяется количественными и качественными анализами, у него есть еще невидимая и непонятная душа. Вооруженный знаниями и опытом профессор умеет поставить точный диагноз и назначить курс лечения, наиболее благоприятный для положительного исхода. Чего же более, спорят иногда со мной мои друзья-медики, разве не это функция врача? Это. Но этого мало. Не этим описывается понятие «искусство врачевания». Даже высокий профессионализм — это еще не искусство, непременным компонентом которого является душа.

Мне это открылось случайно, когда я был еще молодым врачом. Нищенской зарплаты ортопеда, работавшего на одну ставку, явно не хватало на жизнь. Я подрабатывал, дежуря по ночам в качестве общего хирурга. Ответственным дежурным в тот день был опытный врач, умелый хирург, славный интеллигентный человек. Утром, в начале четвертого, мы вышли из операционной после последней операции. Даже я был измочален. Можно представить себе состояние ответственного дежурного, человека уже немолодого. Мы мечтали поспать хотя бы полчаса. Но именно в этот момент карета скорой помощи доставила мальчика полутора лет с кишечной непроходимостью. Ребенок был уже в состоянии агонии. Патологический процесс развился на фоне генетического заболевания, с которым мальчик появился на свет. Болезнь Дауна.

Вслед за ответственным дежурным я осмотрел ребенка и спросил, почему мы не начинаем операцию. Ответственный дежурный грустно посмотрел на меня:

— Какая операция? На трупе? Вы сердце выслушали? У него тяжелейший врожденный порок сердца. Вероятно, именно это послужило причиной закупорки артерии кишечника. Как вы будете оперировать? Под каким наркозом? Первая же капля эфира убьет его. Смерть этого ребенка — счастье для родителей. Избавление. Вы представляете себе еще несколько лет мучений с этим уродом?

Я представлял себе. Но я видел родителей, приехавших вместе с ребенком в карете скорой помощи. Отец, пожилой мужчина, вел себя агрессивно. Подчеркивая, что он сотрудник КГБ, требовал немедленно прооперировать ребенка. Мать, женщина далеко за сорок, вела себя потише. Но было видно, каких усилий ей это стоило. Она рассказала мне, как долго они ждали ребенка, их единственного, такого дорогого, такого красивого мальчика. Она показала мне фотографию монголоида с бессмысленным взглядом раскосых узких глазок, нисколько не красивее, чем этот умирающий страдалец.

Лучше бы мне не видеть состояния родителей, когда ответственный дежурный сообщил им о смерти ребенка. Отца выводили из обморока, дав понюхать нашатырный спирт. Мать отпаивали настоем валерианы. Не помню, что я делал, что говорил, как утешал несчастных людей, потерявших единственное чадо, когда уже не могло быть ни малейшей надежды на еще одного ребенка.

А через несколько дней начались комиссии. Отец написал жалобу на ответственного дежурного в министерство здравоохранения. Но, что хуже всего, в этом же заявлении была благодарность второму врачу, то есть мне, за чуткое отношение и попытку спасти ребенка, чему препятствовал ответственный дежурный. Конечно, все это не имело ни малейшего отношения к истине. Но комиссии трепали нервы, пока не закрыли дело в связи с отсутствием состава преступления.

Все это время я думал о несправедливости заявления родителей. В течение получаса с момента поступления ребенка до его смерти ответственный дежурный был действительно ответственным. Он точно поставил два диагноза, которые однозначно подтвердило патологоанатомическое вскрытие. Тонкая кишка омертвела на протяжении семидесяти сантиметров. Даже при идеальном наркозе ребенок с такой сердечной патологией не перенес бы операции. И по отношению к родителям ответственный дежурный вел себя безупречно. Возможно, только усталость после нескольких ночных операций и неизгладимая печать неудовлетворенности на лице от всех перипетий неустроенной жизни произвела тягостное впечатление на родителей, убитых несчастьем. Возможно, они разглядели у ответственного хирурга оптимальный, рациональный подход к смерти их бесценного ребенка так же, как признаки сострадания, которые не пытался и не умел скрыть молодой врач.

Сострадание — вот необходимая компонента врачебных качеств, магически действующая на пациента и его близких.

Примерно через месяц или чуть больше родители умершего ребенка преподнесли мне подарок: позолоченый барельеф Ленина на коричневой пластмассовой плате. Не забудьте, что отец ребенка был сотрудником КГБ. Так нежданно и, казалось бы, вопреки всякой логике я получил незаслуженный гонорар.

Хирургическая активность

Чаще всего хирургический зуд проявляется у молодых врачей. В стенной газете ортопедического института поместили карикатуру, на которой я был изображен шагающим к операционному столу по головам коллег. Уже будучи самостоятельным врачом, но еще довольно молодым, чуть ли не каждый перелом я считал случаем для оперативного лечения. Помню очень удачный каламбур заведующего хирургическим отделением, старого-старого врача. Он увидел, как я разглядываю рентгенограмму поступившего больного с переломом наружной лодыжки.

— Что вы собираетесь делать?

— Зафиксировать внутрикостным гвоздем, — ответил я. Старый врач улыбнулся и сказал:

— Ион, мой вам совет: наложите гипс — и никаких гвоздей.

Каламбур мне понравился, но возмутил консерватизм старого врача. Чувство юмора все же пересилило мою гипертрофированную самоуверенность. Я наложил гипс — и никаких гвоздей. Отломки срослись отлично и очень быстро. Это заставило меня задуматься. Может быть, ретроград действительно кое-что знает? Может быть, он не глупее меня? Генеральную ревизию моей хирургической гиперактивности меня заставил произвести случай, полностью противоречащий тому, чему меня учили.

Карета скорой помощи доставила старушку, засушенную, как цветок в гербарии. Перелом плечевой кости вблизи плечевого сустава и чрезвертельный перелом бедра. Старушка была изрядно пьяна. Я тут же решил прооперировать ее. Завотделением посмотрел на пьяную мумию и сказал:

— Ион, отойдите от зла и сотворите благо. Зафиксируйте руку на косынке, а ногу — двумя мешочками с песком.

У меня дух перехватило от возмущения. Сейчас, в конце 50-х годов ХХ столетия, опуститься до уровня медицины средневековья! По-видимому, он прочитал мои мысли.

— Конечно, я не такой выдающийся травматолог, как вы, но за полвека в клинике я кое-что повидал.

Пьяная бабка бушевала. Она была настолько отвратительна, что мне расхотелось оперировать, и я сделал так, как предложил старый врач. Каково же было мое удивление, когда спустя десять дней я увидел, что старуха вовсю орудовала сломанной рукой. Но я буквально потерял дар речи, застав бабку на ногах на девятнадцатый день после перелома. Она передвигалась по палате, держась за спинки кроватей. Такого просто не могло быть, если правы учебники. Кстати, я удостоился любви этой девяностолетней дамы. Любовь, правда, была небескорыстной. Бабка скандалила и отравляла существование одиннадцати женщин в палате. Бабкин организм не мог обойтись без алкоголя. В обед, чтобы утихомирить ее, я подливал ей в компот немного спирту. Она тут же выпивала, успокаивалась и смотрела на меня благодарными глазами. Как я выпрашивал спирт у старшей операционной сестры, едва сводившей концы с концами, отдельная тема.

Этот случай заставил меня задуматься над утверждением, переписываемым из учебника в учебник, которое гласит: у стариков медленно и плохо заживают переломы. Я исследовал тысячу случаев сращения костей при переломе лучевой кости в типичном для стариков месте, чтобы получить статистически достоверные результаты. Главный вывод этого исследования: не всему написанному в учебниках следует верить. Эту научную работу я опубликовал уже значительно позже, в 1968 году.

Нельзя сказать, что мне хотелось оперировать меньше, чем до этого периода. Но принцип «не вреди!» был, естественно, важнее моих желаний. И если можно вылечить больного без операции, то операция, безусловно, вред.

С тех пор перестали зло шутить, что у меня сто тридцать восемь процентов хирургической активности: все сто процентов поступивших ко мне больных и тридцать восемь — операции на их родственниках.

Но, к сожалению, мне известна и другая причина ненужных операций.

Однажды ко мне обратилась пациентка, которую частнопрактикующий врач назначил на операцию по поводу повреждения внутреннего мениска коленного сустава. Я обследовал больную и никакого повреждения не обнаружил. О ее враче у меня уже было некоторое представление. Я знал, что он, мягко выражаясь, не выдающийся. Но когда пациентка сказала мне, что врач намеревается оперировать ее лично, причем в частной больнице, у меня возникли некоторые подозрения. Дело в том, что врач иногда принимал пациентов нашей больничной кассы, которая выплачивала ему за них гонорар. Заплатила бы и за операцию.

Не желая дискредитировать врача, я спросил больную, не желает ли она, чтобы оперировали ее не в частной больнице.

— Конечно! Я даже сказала врачу, что хотела бы, чтобы оперировали меня в государственной больнице. Я просто не смела просить вас, чтобы вы сделали мне операцию.

— В таком случае, скажите вашему врачу, что я вас прооперирую.

В результате этой дипломатии я уже не сомневался. Так оно и оказалось. Врач уверял ее в том, что прооперирует он хорошо, а условия в частной больнице лучше, чем в государственной.

Пациентка вернулась ко мне с докладом о переговорах. Я сделал вид, что обследую ее, и уверил в наблюдаемом мною чуде: в операции нет нужды. Для устранения незначительных болей в коленном суставе назначил консервативное лечение, после которого исчезли все симптомы патологического процесса.

Когда пациентка покинула кабинет, я позвонил ее врачу:

— Ты хочешь сохранить свой врачебный диплом?

— А что случилось?

Уже по тому, как была произнесена эта фраза, не оставалось сомнений в том, что он отлично понимает, о чем идет речь.

— Так что? У нее действительно поврежден медиальный мениск?

— Возможно, я ошибся. В конце концов, не все же такие диагносты, как ты.

— И на основании ошибочного диагноза ты собирался прооперировать человека? Не проконсультировавшись со специалистом?

Он молчал.

— И операцию должен был сделать только ты, не так ли? И главное — получить деньги за операцию, сделанную здоровому человеку? И покалечить?

— Если бы я увидел, что мениск цел, я бы ограничился только разрезом кожи.

— И получил бы гонорар, причитающийся за операцию? Я знал, что ты никудышний врач. Но сейчас я узнал, что ты жулик и преступник. Предупреждаю тебя: если повторится что-либо подобное, я позабочусь, чтобы у тебя забрали диплом. Для начала.

Мой приятель врач, родившийся в Израиле, которому, не называя имени, я рассказал эту историю, с грустной улыбкой поведал мне, что такие истории, к сожалению, не единичны. Это то, что мы заимствуем у американской медицины.

Незнание или преступление?

Только ли мы?

Латеральный перелом шейки бедра. Любой грамотный ортопед знает, что при этих переломах ни в коем случае нельзя делать операцию. Она не просто не рекомендуется, но категорически противопоказана.

Помню, в какое шоковое состояние ввел молодых ортопедов, выпускников медицинских факультетов университетов Иерусалима, Тель-Авива и Болоньи, молодой ортопед, приехавший из Советского Союза, когда на вопрос старшего врача, показавшего рентгенограмму больного с латеральным переломом шейки бедра, он ответил, что нужна операция. Всех поразила его безграмотность. Тогда я вспомнил печальную историю, случившуюся в Киеве за несколько лет до этого.

Врач-терапевт, работавшая в нашей больнице, сломала ногу — латеральный перелом шейки бедра. Диагноз я поставил, посетив ее дома, и сказал, что, кроме постельного режима, она не нуждается ни в каком лечении. Пациентка-врач, относившаяся ко мне с уважением, все же высказала сомнение. Рентгенография еще не сделана. Диагноз поставлен только на основании осмотра. И вообще... Кроме того, она одна в квартире. Кто будет за ней ухаживать?

Я попытался госпитализировать ее в терапевтическое отделение, в котором она работала. Но «чуткая» заведующая отделением воспротивилась.

Каретой скорой помощи пациентку доставили в ортопедическое отделение, в котором властвовал абсолютно безграмотный профессор. По телефону она сообщила мне, что рентгенографическое исследование подтвердило мой диагноз. Профессор все же назначил операцию.

Я тут же помчался в больницу. Профессора там не оказалось. Но были восемь ординаторов и два из них — мои диссертанты. Меня крайне удивило, что не все восемь знали тактику лечения латеральных переломов шейки бедра. Имея представление о биомеханике, любой ортопед, даже не читавший об этом, мог сам прийти к логическому заключению. Здесь же, по просьбе коллег, я кратко изложил эту тему и попросил передать профессору мою просьбу не оперировать больную.

Но не тут-то было! Безграмотность, умноженная на самомнение, плюс еще один немаловажный нюанс (еврей, всего лишь кандидат наук, диктует профессору-арийцу) не остановили преступных действий. Профессор прооперировал коллегу. В результате, как и следовало ожидать, омертвела головка бедра. Еще одна тяжелейшая операция, во время и после которой больную выводили из состояния клинической смерти. И тяжелая инвалидность. Больная передвигается с помощью костылей.

Мне казалось, что только в Советском Союзе, где абсолютный невежда стал профессором, могла произойти такая история. Но вот уже в Израиле ко мне обратилась передвигавшаяся на костылях молодая женщина с омертвевшей головкой бедра. На рентгенограмме виден трехлопастной гвоздь, которым фиксированы отломки шейки бедра. На рентгенограммах, сделанных до операции, отчетливо определяется латеральный перелом. Следовательно, ни о какой операции не могло быть и речи. Больная упала в Милане, куда поехала на выставку. Ее прооперировал миланский профессор. Молодой израильский ортопед, окончивший университет в Болонье, знал, что в таких случаях операция противопоказана. У меня нет ни малейших сомнений в том, что итальянский профессор-ортопед знал это не хуже израильского выпускника итальянского университета. Почему же он поступил точно так же, как советский неуч?

Ответ однозначный: он сделал это ради денег, ради весьма весомого гонорара за операцию. Разумеется, этот профессор — не врач, если мог нарушить первую, основную заповедь медицины: «Не вреди!» Оказывается, ради денег нарушить эту заповедь и искалечить пациента могут не только в Италии, но и в Венесуэле.

Совсем недавно ко мне обратился мой однокурсник, до травмы работавший гинекологом в Каракасе. На рентгенограммах после травмы виден оскольчатый подвертельный перелом бедра. Достаточно было в течение нескольких дней предотвратить вращение ноги в постели, и отломки срослись бы отлично. Скрепить отломки имеющимися металлическими фиксаторами при таком переломе невозможно. Специальный фиксатор не придуман, так как он не нужен. Но венесуэльский ортопед нашел совершенно идиотский выход: он загнал в шейку бедра трехлопастной гвоздь, что привело к омертвлению головки. Пришлось сделать еще одну более травматичную операцию, удалить весь верхний конец бедренной кости и заменить его эндопротезом. Результат — тяжелая инвалидность. К тому же инвалид страдает от болей.

Я написал «идиотский выход». С моим однокурсником-врачом я мог говорить без экивоков. К тому же, еще до моего осмотра он уже знал почти все. Нет, заверил меня однокурсник, венесуэльский ортопед — не идиот. Более того, он весьма популярен в Каракасе. Но без операции он не получил бы гонорар. Весомый гонорар.

Как-то я спросил у моей однокурсницы, тоже гинеколога, почему в Израиле так часто делают кесарево сечение. Сперва она говорила о том, что врачи не хотят возиться и рисковать при необычном положении плода. А потом я получил ответ, прозвучавший, как анекдот. Однажды ее коллега выскочил из палаты с криком:

— Быстрее в операционную, не то она сейчас разродится!

Что это? Хирургический зуд или хирургическое стяжательство?

Мне больно и стыдно писать о пороках, нет — о преступности некоторых врачей. Пусть и немногих.

Иногда я прихожу к мысли, что тенденция лечить оперативным путем является одной из причин примитивного состояния физиотерапии в Израиле (и в США). О бальнеотерапии представление почти нулевое. А ведь у нас есть уникальные возможности курортного лечения в Тверии, где вода горячих источников кроме других элементов содержит радон и сероводород. У нас есть бальнеологическое чудо, Мертвое море, вода которого — перенасыщенный раствор соли, содержащий также бром, йод, магний и другие элементы. Но курортным лечением, к сожалению, ведают не врачи, а предприниматели, владельцы фешенебельных гостиниц.

В Советском Союзе я лбом прошибал и прошиб железобетонную стену, внедряя лечение магнитным полем (это была тема моей докторской диссертации, первой докторской диссертации о магнитных полях в биологии и медицине). В Израиле стена оказалась из ваты.

В ортопедическом отделении одной из самых престижных больниц я установил принадлежащий мне аппарат для магнитотерапии и предложил вести протокол лечения заболевания плечевого сустава, при котором на рентгенограмме виден обызвествленный очаг. Врачи были в восторге, увидев результаты. Шутка ли! Американские авторы в подобных случаях предлагают очень непростую операцию. Израильские ортопеды, желая получить немедленный эффект, делают далеко не безопасные уколы, вводя кортикостероидные препараты и забывая иногда о противопоказаниях. А тут без операции, без всяких уколов, даже без прикосновения к больному — полное выздоровление, подтвержденное рентгенограммами, на которых уже отсутствует бывший очаг обызвествления.

Я предложил вести протокол лечения еще одного заболевания. Но выяснилось, что сломан аппарат. Как? Кто сломал? Выяснить не удалось. Нужно быть большим специалистом, чтобы сломать этот аппарат. Но если не сломать его, то придется вместо операций лечить больных магнитным полем. А как же быть с высокими гонорарами за операции?

И еще один, пожалуй, даже более яркий пример. Врач-ортопед, собираясь разобрать и почистить пистолет, случайно выстрелил в руку. Раздроблены две пястные кости. Профессор, заведующий отделением, в котором работал врач, отлично обработал рану и сопоставил отломки. На следующий день развился просто невероятный отек. Тыл кисти был похож на мяч. Случайно в тот день я оказался в этом отделении. Поверх повязки я прикрепил магнитофор, особый источник постоянного магнитного поля. Уже на следующие сутки отек значительно уменьшился, а через два дня исчез совсем. Врач-пациент благодарил меня и вместе с профессором заверял, что не поверил бы своим глазам, если бы увидел такой результат у больного.

Прошло несколько лет. Уже не было в живых профессора, заведовавшего тем отделением. Отделением уже заведовал бывший раненый врач, ставший профессором.

Ко мне обратилась журналистка самой массовой и влиятельной израильской газеты. По средней линии груди у нее был большой уродливый келоидный рубец после пластической операции. Оперировавшая ее хирург и другие врачи справедливо объяснили ей, что избавиться от этого рубца невозможно. Повторная операция может оставить после себя еще больший рубец. Поверх рубца я прикрепил магнитофор. Пациентка пришла ко мне недели через три. Глаза ее излучали радость. Еще бы! Уродливый рубец, заставлявший юную женщину носить закрытые платья (и это в Израиле!), исчез на большом протяжении. Только внизу, между молочными железами, еще оставался келоид роговидной консистенции. Я посоветовал пациентке обратиться к своему пластическому хирургу, чтобы убрать оставшийся келоид, и сразу после операции наложить магнитофор. Рецидива не будет. Пациентка отказалась от дальнейшего лечения. Мол, в этом нет нужды. А вот статью обо мне и о магнитотерапии она хочет написать в свою газету.

Я объяснил ей, что не нуждаюсь в рекламе. Рекламу врачей считаю неэтичной. Любые достижения в медицине должны публиковаться в научной медицинской литературе, а не в газетах.

— Хорошо, — согласилась журналистка, — но о магнитотерапии я вправе рассказать нашим читателям. Ведь в Израиле об этом не имеют представления.

— Расскажите.

— К кому из заведующих ортопедическим отделением я могла бы обратиться, чтобы узнать мнение ортодоксальной медицины?

Я назвал ей фамилию профессора, моего бывшего пациента. Журналистка пришла ко мне через несколько дней. Возмущению ее не было предела.

— Вы знаете, что он мне сказал? Он сказал, что даже не слышал о магнитотерапии.

В отличие от нее, я не возмутился. Я уже был наслышан о том, сколько зарабатывает профессор, делая операции, которые можно было бы не делать, если бы больные лечились магнитным полем.

Существуют и другие — вполне легитимные — препятствия на пути новых методов лечения. Разумный консерватизм в медицине вполне оправдан. Только научно обоснованные, подтвержденные статистически преимущества нового метода, его безвредность позволяют открыть ему дорогу. Но обидно, когда дорогу новому преграждает не разумный консерватизм, а упомянутые мною низменные, корыстные препятствия. Тогда, прилагая невероятные усилия, их приходится обходить.

Несколько лет назад по рекомендации моего друга, блестящего московского профессора-ортопеда И. М. Митбрейта, ко мне обратился репатриант из России, занимавшийся магнитотерапией. Я объяснил ему обстановку в стране и порекомендовал не предлагать своих услуг работодателям, а заняться частной практикой, тем более, что он привез с собой аппаратуру. Он последовал моему совету. Мне приятно, что сейчас он вполне преуспевающий врач и едва справляется с потоком обращающихся к нему больных.

Я очень надеюсь, что хотя бы таким путем магнитотерапия, которая уже нашла широкое применение в Европе и в Японии, войдет в арсенал израильской медицины. Другие пути весьма сомнительны.

Дегуманизация медицины

Я тщусь вспомнить, был ли знаком мне этот термин в Киеве. Не приходил он мне в голову и на первых порах работы в Израиле. В отделении профессора Конфорти я сразу почувствовал себя в привычной, родной обстановке. Речь идет об отношениях между больными и врачами, об атмосфере медицинского учреждения, а не об оборудовании и оснащении, которые не могли не потрясти меня.

Где-то в начале 70-х в киевской Торговой палате экспонировалось зарубежное медицинское оборудование. Я ходил по этой выставке, как сомнамбула. Я рассматривал экспонаты, открыв рот. А перед рентгеновским аппаратом с электронно-лучевым преобразователем застыл, как загипнотизированный. Боже мой! Мне бы такой аппарат! Как бы он упростил, ускорил и обезопасил оперативные вмешательства! Какие блестящие научные работы посыпались бы, имей мы такой аппарат! Но откуда у районной больницы сорок тысяч долларов, чтобы приобрести аппарат-мечту? (У больницы четвертого управления, в которой лечились «слуги народа», такие деньги нашлись.) А тут рентгеновский аппарат с двумя телевизионными экранами для получения изображения сразу в двух проекциях стоит в операционной такой же банальный, как стол в ординаторской. А другое оборудование и оснащение! Даже простую атравматическую иглу я увидел впервые. Объяснить это израильтянам я не был в состоянии. Как был не в состоянии объяснить свой чуть ли не истерический смех, когда впервые увидел текущий из крана спирт. Израильские врачи всего этого просто не понимали. Оказалось, что мы жили с ними в разных измерениях. А главное, привыкаешь ко всей этой роскоши с такой невероятной скоростью, словно пользовался ею всегда. И уход за больными сразу стал привычным. И то, что постельное белье меняют ежедневно. И то, что не бывает ограничений в полотенцах, простынях и халатах.

Я вспомнил, как операционные сестры умоляли нас не размываться и продолжать оперировать в залитых кровью халатах и после третьей, и после четвертой операции. Как хирурги, не выдержав напряжения, курили, держа сигарету в стерильных хирургических зажимах, чтобы не размыться. А здесь после операции снимаешь халат и можешь посидеть в специальной столовой, находящейся в операционном блоке, выпить чашечку кофе, перекусить.

Разные измерения... В Киеве, в отделении на 65 коек (а сколько еще стояло в коридорах и чуть ли не в туалете), было всего две сестры и две санитарки. А тут в отделении на 32 кровати — семь сестер. Да еще добровольные помощники — пенсионеры, пожилые женщины и мужчины, считающие своим моральным долгом прийти и поработать в больнице.

Профессор Конфорти — типичный представитель европейской медицинской школы, той самой, ветвью которой оказалась российская земская медицина, той, которая описана в «Записках врача» Вересаева, и в замечательной книге немецкого врача Эрвина Лика «Врач и его призвание», и в книге шведо-франко-италь-янского доктора Акселя Мунте «Легенда о Сан-Микеле» (мы с женой посетили Сан-Микеле, виллу доктора Мунте на Капри, и снова ощутили дух его сказочной книги). Буквально через неделю после начала работы в отделении профессора Конфорти я почувствовал себя, как дома. Даже предложение быть заместителем Конфорти до его ухода на пенсию, чтобы через два года занять его место, показалось мне естественным и закономерным, хотя, как потом выяснилось, это был случай совсем не тривиальный.

Спустя какое-то время я попал на предоперационный клинический разбор в ортопедическом отделении другой больницы. Заведовал отделением воспитанник американской школы. Грамотный, знающий, опытный, умелый. Ко всему, он был еще и приятной личностью. Воспитанный. Мы с ним быстро сдружились. Но клинический разбор в его отделении...

Врачи грамотно и четко докладывали истории болезней. Конечности были измерены с точностью до нескольких миллиметров, углы — до градуса. Данные лабораторных исследований могли бы украсить самую взыскательную научную работу. Рентгенограммы, компьютерные томограммы, изображения магнитно резонансных, ультразвуковых и радиографических исследований были безупречны. Но на протяжении всего разбора в помещении не было ни одного больного. Отсутствие людей не компенсировалось в моем сознании высоким научным уровнем докладов. В конце разбора было расписано, кто кого оперирует, кто ассистирует. Хирург не видел больного. Больной не видел хирурга. Зачем? Все и так ясно. Больной и не увидит хирурга. Ведь он под наркозом. Анестезиолога он увидит. Тот поговорит с ним перед операцией. Блестяще налаженное производство, цель которого — отремонтировать больного. Профессор даже не понимал, о чем идет речь, когда я говорил ему о дегуманизации в его отделении.

— Чего ты хочешь? Ты обнаружил ошибки в нашей работе? Так о каких еще отношениях ты говоришь? У нас нет времени на разные сантименты.

Мои разговоры о душевности, о человеческом отношении, о подбадривании больного, который не может не опасаться даже самой простой операции, о послеоперационном состоянии, которое так важно в процессе выздоровления, — все это оставалось за пределами сознания профессора.

— Чепуха! — говорил он. — Твой гуманизм — это остатки и рецидивы медицины, не обладавшей нынешними возможностями. Конфорти, ты и еще пара израильских профессоров — просто динозавры. Кому вы нужны с вашим гуманизмом? У вас же такой низкий коэффициент полезного действия. Какую уйму времени вы тратите на каждого больного. Мир уже переходит от механизации к автоматизации, робототехнике, компьютеризации, а вы все еще цепляетесь за конную тягу и бубен шамана. Брось это все и, кстати, займись частной практикой.

С профессором мы были очень дружны, но позиции наши не сближались. Только один раз он проговорился:

— Хорошо тебе. Твоя жена не наступает на горло и не требует от тебя больших заработков. Надо уметь хорошо жениться.

Я улыбнулся. Я вспомнил травматологический пункт Киевского ортопедического института, куда ко мне в мое дежурство однажды пришла моя будущая жена. Она не представляла себе, что можно так тяжело трудиться, отдавая всего себя работе.

— Ну вот, — сказал я, — и так будет всю жизнь. Ты сможешь выдержать? Она смогла. Я действительно хорошо женился.

Окончание следует.