Недавнее прошлое в письмах, дневниках, фотографиях (Наталья Козлова. Советский человек: Сцены из истории)

Наталья Козлова. Советские люди: Сцены из истории. М.: Издательство Европа, 2005. 544 с.

Известность Наталье Козловой (1946—2002) принесла книга «Я так хочу назвать кино», опубликованная десять лет назад в соавторстве с Ириной Сандомирской[1]. В этой книге был воспроизведен полный текст записок Е. Г. Киселевой — малограмотной женщины из Луганской области, описавшей свою жизнь в надежде на то, что кто-нибудь переработает эти записки в сценарий многосерийного фильма. Записки Киселевой хранились в Центре документации «Народный архив» (ЦДНА), который был создан в 1990 году в Москве для сбора письменных «свидетельств, оставленных ничем не знаменитыми людьми»[2]. Публикация сохраняла все особенности авторского правописания и сопровождалась развернутым предисловием, открыто полемичным по отношению к историкосоциологическим методам, унаследованным от советского периода. Козлова и Сандомирская стремились показать, насколько интересным может быть подобный «нелитературный» материал для социологического исследования.

В последующие десять лет русскоязычный корпус работ историков и социологов, изучающих повседневную жизнь обычных людей, значительно пополнился и трансформировался. Были переведены на русский некоторые труды европейских микроисториков[3], появился целый ряд исследований советской повседневности[4]. Для российских ученых, интересующихся изучением автобиографического письма, значительным событием стал приезд в Москву Филиппа Лежена, основателя французского архива дневников и автобиографий, и его выступление в РГГУ[5]. Таким образом, рецензируемая книга Н. Козловой, где, как и в предыдущей ее работе, анализируются материалы, хранящиеся в том же «Народном архиве», включилась в совсем иной интеллектуальный контекст.

В отличие от многих исследователей, которые в 1990-х искали в советской социальной истории и антропологии ориентиры, помогавшие им описывать «новые», «постсоветские» времена, и маркировали прошлое как нечто «безвозвратно ушедшее», «экзотическое», «больное», Н. Козлова отказывается считать границу между прошлым и настоящим непроницаемой. «Советское общество — предпосылка того, что происходит здесь и теперь. Это, вероятно, наш единственный ресурс. К сожалению, мы действительно знаем о советском обществе непростительно мало» (с. 472). Автора интересует функциональное значение социальных связей в этом обществе, предопределившее многие особенности современного российского социума.

Исследуя нормы и ценности советской повседневности, Н. Козлова стремится, по ее же признанию, выявить и уточнить собственные нормы и ценности. Отсюда чередование в едином тексте аналитического нарратива автора и фрагментов автобиографий его героев, составляющих в совокупности примерно половину объема книги (эти фрагменты, как и многочисленные архивные фотографии, выделены в наборе желтоватой тонировкой; вообще дизайн издания следует признать удачным, за исключением, пожалуй, обложки, на которой в стилистике мультфильма-преамбулы к фильму «Ирония судьбы» изображена типовая советская многоэтажка). Сюжеты, извлеченные из источников, чередуются со схожими сюжетами из личных воспоминаний. И еще одна граница, поставленная под сомнение Н. Козловой: с ее точки зрения, опыт советских людей во многом носил универсальный характер, принципиально не отличался от опыта их современников в других странах. Поэтому она уделяет особое внимание «достижительским мотивациям» советского человека, подтверждающим его причастность к общей цивилизации модерна.

В предпосланной основному корпусу текстов главе «Методологический контекст» Н. Козлова дает ссылки на первые для российской исторической науки публикации «низовых документов», на важнейшие труды, посвященные интерпретации биографических текстов[6]. Концептуальные рамки ее собственной работы очерчиваются вопросами, поставленными далее в этой же главе. Какие возможности открывает интерпретация «биографического письма» для социологических наук? Как выявить в описании индивидуального опыта действенные для всего общества правила или нормы? Какой архивный текст можно считать прецедентным?

Социальные взаимодействия автор склонен осмыслять через метафору «игры» и говорить, соответственно, не о субъектах, а об акторах. «Нет абсолютно безвластных, — пишет Н. Козлова, — ...в игре участвуют все». И все влияют на правила этой игры, которые «на ходу изобретаются игроками»; все включаются тем самым в «непреднамеренное социальное изобретение». Ясно, что такое понимание социальных процессов предопределяет особый авторский интерес к уникальным письменным свидетельствам, выбор в пользу микроисторического исследования, позволяющего уловить складывание тех или иных норм и правил в гуще событий, непосредственно в момент их рождения.

Козлова считает, что в любом обществе, включая советское, актор играет по универсальным законам, предполагающим рефлексивное отношение к окружающему, сведение хаоса событий в единство нарратива собственной судьбы, адаптацию к существующим обстоятельствам и способность соотносить себя с разными значимыми группами посредством разделяемого ими символического языка. Эти универсалии она и выявляет в своих комментариях к автобиографическим свидетельствам.

Описывая преемственность между советским и постсоветским временем на уровне социальной структуры личности, Н. Козлова отвергает плоские оценочные клише публицистики 1990-х, которую интересовало прежде всего деление советских людей на адептов системы и нонконформистов, на палачей и жертв. Автор вписывает каждый новый архивный документ в свою объяснительную модель, согласно которой выработка советским человеком поведенческих норм — спонтанный эффект игры, пусть и принудительной. Особенности «советскости» объясняются в представлении Н. Козловой заведомо узким коридором возможностей самоидентификации, которые предлагало человеку общество.

Порядок рассмотрения в книге мемуаров и записок, комментируемых автором, не случаен: повествование движется от «выигравших» в той игре, о которой пишет Н. Козлова, к тем, кому посчастливилось меньше. В этом его дополнительная интрига. Герои первой части книги В. И. Васильев (род. 1906), И. И. Белоносов (1908—2000) и В. И. Едовин (род. 1921) — выходцы из крестьян, старавшиеся овладеть новым социальным кодом и связанным с ним языком, одобрявшие перемены, происходившие в стране, и сполна использовавшие возможности, которые предоставил им новый строй. Первые двое после революции перебрались из деревни в Москву, кончили столичные вузы и поднялись по ступеням партийно-советской карьеры, завершившейся для Васильева работой в МГУ, а для Белоносова — сравнительно скромными архивными должностями в МИДе и системе ВЦСПС. Третий, сын раскулаченного крестьянина, смог кончить лишь провинциальное педагогическое училище, а на служебном поприще достиг звания освобожденного секретаря парткома одной из ТЭЦ. Показательно, что именно эти, далеко не блестящие, карьеры репрезентируют в книге истории типичного «советского успеха», определяющие «потолок» того коридора возможностей, о котором сказано выше. Примеры восхождения из крестьян в генералы или депутаты, известные нам по фильмам конца тридцатых, так же как и биографии советских людей, чья головокружительная карьера трагически прервалась, выведены автором за рамки книги.

В следующей части представлены дневники С. Ф. Поддубного, партийного работника Н. А. Рибоковского, уже упомянутой Е. Г. Киселевой, Л. М. де Морей. Судьбы героев этой главы не столь благополучны. Здесь появляются иные сюжеты, отражающие более реалистичную оценку мемуаристами положения дел в стране (женщины, раздавленные в магазинных очередях за «дефицитом» в конце тридцатых, аншлаги в ленинградских театрах и кинотеатрах в 1942 году, работа в «вошебойке»). Особняком стоит описание судьбы последней героини, чей муж был репрессирован; здесь прямо затронута трагическая сторона сталинской эпохи: массовые аресты, принудительная работа арестантов в шарашке, незавидная участь «жены шпиона». Далее Н. Козлова уделяет место дневникам писателей — К. Чуковского, М. Кузмина, Е. Булгаковой, Ю. Трифонова и др. Для этой среды характерно, с одной стороны, стремление найти островки повседневности, где бы действия соотносились с дореволюционными ценностями и нормами, а с другой — желание играть по «новым правилам» (или, согласно интерпретации автора, их «изобретать»).

Из переписки периода «застоя» можно многое узнать об экономическом пространстве частной жизни. Обмен продуктами и товарами в это время, кажется, становится доминирующей формой семейных отношений, можно даже сказать — основным средством коммуникации. По почте пересылаются вязаные шапочки, отрезы ткани, соленья и т. п. Подчиняясь существующим правилам, люди «играют» в принудительный обмен услугами: приглашение погостить у моря обменивается на копченую колбасу. Еще один источник, служащий автору для создания коллективного портрета позднего советского общества, — «Повесть о жизни с Алешей Паустовским» Е. Московской^[7]. Внучка красного комиссара, соседка Михалковых по даче и Лактионова — по дому на Тверской, рассказывает об андеграунде времени застоя, о поиске идентичности, отличной от советской.

Итак, советское общество и его основные социальные группы представлены в книге рядом хронологических срезов. Задача автора — выявить в советском социуме — на разных уровнях и в разные периоды его существования — черты общества модерна. Главным доказательством принадлежности советской цивилизации к эпохе модерна является для Н. Козловой рефлексивное отношение героев книги к своей судьбе, реализуемое ими в самоописаниях. В отличие от исследователей, разрабатывающих тезис о принудительной модернизации в СССР, о домодерном устройстве социума в условиях форсированной и военизированной индустриализации^[8], она не концентрирует внимание на деформации цивилизационного процесса в советском обществе.

Желание создать «насыщенное» (по терминологии К. Гирца) и непротиворечивое описание советской повседневности побудило Н. Козлову в ее комментариях избегать обсуждения «разрывов», «умолчаний», «вытеснений», не отсылать, в частности, к переживаниям персонажей, связанным с переломными, трагическими жизненными обстоятельствами, и следующей за этими переживаниями фрейдовской «работе траура». Недаром в тексте так немного упоминаний о репрессиях и о войне. Представление Н. Козловой о всеисцеляющем, терапевтическом эффекте частной жизни, ее вера в способность персонажей латать трагические разрывы с помощью погружения в спасительную повседневность, похоже, слишком сильно влияет на осмысление предмета исследования. За рамками книги остаются такие значимые для социолога темы, как расхождения между планами саморефлексии персонажей и их социального действия, их немотивированная агрессия и нелокализованный страх, и т. п.^[9]

Впрочем, стремление автора сделать текст открытым, достаточно полно представляя свои источники (в объеме, сравнимом с объемом комментария), оставляет, как нам кажется, возможность и другого взгляда на социальность советского типа. Читая дневники и письма ее героев, можно поставить ряд вопросов, которые Н. Козлова обошла стороной. Где в этих текстах находятся зоны умолчания? Как проявляются в них табу, действовавшие в этом обществе? Какие социальные связи были действенными внутри советского социума, а какие — фиктивными? Можно ли найти в самоописаниях примеры соотнесения собственных действий с какой-то другой — отличной от «советского народа», «советских людей» — общностью (профессиональной, дружеской, национальной, конфессиональной)? Как формируются, взаимодействуют и поддерживают свое существование такие группы? Тем не менее и ответов, которые Н. Козлова дает на вопросы, сформулированные ею самой, вполне достаточно, чтобы признать ее книгу ценным источником для исследователей недавнего советского прошлого.