У ПОСТЕЛИ БОЛЬНОГО[1]

Вы меня так тепло встретили, но мне придется для начала попросить прощения, в первую очередь за то, что я вообще здесь оказался. Я был врачом в течение десяти лет, но учился тридцать пять лет назад и безнадежно отстал от жизни. Кроме того, после речей на кристально-чистом и прекрасном английском языке вам придется выносить рассуждения человека, который говорит по-английски как иностранец, и для многих это, скорее всего, окажется тяжелым испытанием. И наконец, хотя, вероятно, это главное: я не чувствую себя вправе произносить эту речь в память доктора Киссена, поскольку не был знаком с ним лично и все мое знание о нем почерпнуто из того, что я читал, и от впечатлений, которые я вынес из некоторых его писаний. Так что я даже не могу достойно почтить его личность или его медицинские или научные труды, я всего лишь собираюсь говорить на тему, которая, думаю, имела бы значение для него, и говорить на эту тему таким образом, который не вызвал бы его возражений.

Когда мы говорим о заботе, об уходе за человеком, мы должны постоянно помнить — и вероятно, вы это сознаете лучше, чем я, — что каждый человек всегда является частью системы, и следовательно невозможно говорить о нем, будто он «сущность в себе». Всякий раз, как мы так поступаем, когда думаем о людях в отдельности, в изоляции, по контрасту, в противоположении, будь то к группе, которой они принадлежат, или к любому другому индивиду, мы придаем этому слову самый возможно худший смысл.

Одна из проблем, с которыми мы сталкиваемся в медицинской практике, состоит в том, чтобы никогда не позволить человеку попасть в категорию индивида, последнего предела деления, дробления и отделенности, предела, за которым невозможно больше делить на элементы того, с кем мы имеем дело, иначе как окончательно разрушив его. Я хотел бы рассмотреть этот вопрос заботы о человеке с разных точек зрения.

Мне кажется, очень важно нам помнить, что подготовку людей к критической ситуации следует начинать, когда кризиса еще нет. Нельзя готовиться к значительным событиям жизни, требующим подвига, просто ожидая и надеясь, что если возникнет драматическая ситуация, человек найдет в себе самом или в своем окружении достаточно мужества, поддержки, способности и силы справиться с этой ситуацией. Так что я думаю, что очень важно начинать заботиться об умирающем, когда человек еще достаточно здоров, еще не охвачен болезнью, когда он в полноте владеет всей свой силой, всей ясностью ума, всеми своими способностями. Это означает, что люди смогут встречать испытание, болезнь, смерть мужественно и в полноте своих сил, если в течение всей жизни они научились жить полно и насыщенно, вместо того чтобы жить с гнетущей мыслью о болезни или уничтожении; и в этом смысле наше отношение к жизни, значение, которое мы придаем своему существованию и, в конечном итоге, исчезновению, существенно важно. Если для нас важнее всего просто выживание, биологическое существование, извлечение из жизни всех удовольствий или возможностей, какие она может дать нам, перед нами огромная область огорчений и тревоги: боязнь потерь в любой области, боязнь потери физической цельности, потери близких, дорогих нам людей, потери умственной силы, потери всего, в чем для нас заключен смысл жизни.

Одна из главных вещей, которой люди моего поколения, выросшие в условиях русской революции, эмиграции и последующих лет, научились от старшего поколения, было убеждение, что наше биологическое, физическое существование не имеет никакого значения ни для кого, включая нас самих, и что оно приобретает значение от того, ради чего мы живем и ради чего готовы умереть. Если мы не можем жить на таком уровне, мы всю жизнь будем стремиться сохранить нашу физическую цельность, нашу душевную безопасность. Мы так и не начнем жить, окажемся робкими, бесполезными паразитами в жизни. Это, я думаю, имеет первостепенное значение и для того, чтобы жить нормальной, обычной, здравой жизнью, и для поведения людей, которым предстоит встретиться с болезнью.

Отдельно скажу о страдании. Мы живем сейчас, по-моему, в трусливой и мягкотелой цивилизации. Люди боятся страдания и не готовы встретить его, посмотреть ему в лицо. В результате люди не только все больше прибегают к транквилизаторам и лекарственным средствам, но кроме того, страх страдания превосходит само страдание, потому что жить в страхе страдания гораздо тягостнее, чем действительно встретить терпимое страдание. Разумеется, я не говорю о тех степенях страдания, которые выше человеческой выносливости. Но надо помнить и то, что человеческая выносливость гораздо больше, чем нам обычно представляется. Из опыта концентрационных лагерей, тюрем и госпиталей мы знаем, что люди оказываются в состоянии вынести гораздо больше, чем сами ожидали, когда они вырастают в полную меру своего человеческого достоинства, в полную меру своего человечества. Так что я настоятельно призывал бы воспитывать людей в ценностях жизни, которые достойны Человека, достойны Общества и достойны самой Жизни. И затем воспитывать способность встречать страдание мужественно, храбро, относясь к страданию как к школе, как к возможности вырасти во весь рост того, что составляет подлинную меру Человека. Иначе мы никогда не найдем покоя, потому что страх страдания всегда будет больше, чем непрочная безопасность текущего момента. Страдание, болезнь, любой кризис может случиться неожиданно в любой момент, и если у нас нет защиты от них, они нас раздавят.

Вторая сторона вопроса заботы о человеке, на которой я хотел бы остановиться, это посещение больных. Посещение больного может быть благим делом; оно же может оказаться сущим наказанием для больного. Я знаю, что Евангелие учит нас, что посещать больных добродетельно. Я знаю тоже, что применять евангельские советы и заповеди следует с рассуждением и любовью и что очень часто любовь, которую мы выразили, посетив больного, могла быть выражена гораздо лучше, если бы мы дали ему возможность побыть в покое. Мне случалось болеть, и чтобы не оказаться жертвой любвеобильных посещений друзей, я вешал на свою дверь записку, которая некоторых очень обидела. Там говорилось: «Вот цитата из жизни святого Арсения Великого. Знатная женщина из Константинополя отправилась посетить его в пустыне и сказала: "Ах, отче, дай мне заповедь, которую я могла бы исполнять всю свою жизнь!" И Арсений ответил: "Вот тебе заповедь, и помни, что ты сама обещалась не нарушать ее. Всякий раз, как услышишь, что Арсений в одном месте, отправляйся в другое"».

Кроме того, что любовь должна удерживать нас от посещения людей, которые прекрасно обошлись бы без этих тягостных, утомительных, изматывающих морально визитов, есть целая наука или искусство посещать, не только когда вы священник, но и если вы просто друг или родственник. Мне кажется, посетитель часто мог бы значительно содействовать процессу выздоровления, помогая больному быть серьезным, собранным, полностью обладать жизнью с той мерой напряжения, на какую он способен, помогая не быть рассеянным, опустошенным.

Вы прекрасно знаете, какие опустошающие могут быть разговоры, сколько сил уходит на некоторых посетителей. Я убежден, что священники, молодые и старые, должны научиться, а врачей, сестер и родственников следует учить вот чему: встречу с человеком или визит к больному может свести на нет пустая болтовня, потому что пациент часто пользуется ею как дымовой завесой, чтобы укрыться от необходимости быть серьезным, выразить тревогу, быть подлинным и реальным. Чем больше вы прибегаете к легкой болтовне, чем больше допускаете это, тем менее реальным становится пациент, тем меньше у него власти над жизнью, над болезнью, над собственным выздоровлением. Одна из вещей, которым очень трудно научиться, но самая, может быть, полезная, это способность посетителя сесть и сидеть спокойно. Это подразумевает две вещи: с одной стороны, ваш родственник, ваш друг или тот, о ком вы заботитесь, должен сознавать, что вы пришли на любое время, вы никуда не торопитесь, вы совершенно тут, присутствуете. Вы прекрасно знаете, как отличается посещение, когда посетитель присаживается, и выражение его лица ясно показывает, что у него десять минут времени и он ждет, когда они истекут, чтобы сказать: «Ну, мне пора!» Очень часто оказывается, что мы глядим вокруг, оглядываем его соседей, и тот, к кому мы будто бы пришли, понимает, что на самом деле мы вовсе не с ним. Да, физически мы тут, но умом мы где-то бродим, думаем еще о предыдущем пациенте или уже о следующем, или о чем-то, что мы должны или собирались сделать... Если вы кого-то посещаете, пусть ему будет совершенно ясно, что все то время, какое у вас есть — пусть это пять минут, — принадлежит совершенно, безраздельно ему, что в течение этих пяти или скольких-то там минут ваши мысли не заняты ничем другим на свете, нет в мире человека важнее, чем тот, с которым вы находитесь.

И, кроме того, научитесь молчать. Упраздните болтовню глубоким, собранным, человеческим, подлинным молчанием. Научиться молчать непросто. Сядьте удобно, возьмите пациента или вашего друга за руку и скажите: «Как я рад быть с тобой!» И погрузитесь в молчание, будьте с ним, не выстраивайте между ним и собой целый мир неуместных слов или пустых эмоций. Подарите ему радость вашего присутствия, пусть он знает, что для вас быть с ним — радость. И тогда вы обнаружите то, что я часто встречал за последние тридцать или сорок лет: что в какой-то момент человек способен говорить, но говорить серьезно, с глубиной, говорить то немногое, что достойно быть сказанным. И вы обнаружите нечто еще более поразительное: что вы и сами способны на это.

Еще одно последнее, но это займет немножко дольше: это вопрос подготовки к смерти неизлечимо больных или людей, которые приближаются к смерти от старости.

Во-первых, позвольте обратить ваше внимание на то, что подготовка к смерти относится не только к тем, за кем мы ухаживаем в госпиталях или на дому. Она относится к каждому из нас, потому что каждый из нас и все мы поражены общим неизлечимым недугом — смертностью, и чем скорее мы взглянем в лицо этому факту, чем раньше осознаем, что мы все в процессе умирания с того момента, как начинаем жить, тем лучше. Есть большое преимущество в том, чтобы уметь видеть трагедию заранее, быть готовым к тому, что придет. Я не хочу сказать, что можно прорепетировать собственную смерть, но совершенно очевидно, что можно продумать многое из того, с чем придется встретиться, а если оно приходит нежданно-негаданно, то расстраивает нас гораздо больше. Так что, я думаю, надо учиться встречать смерть.

Обучение это, мне кажется, должно быть двоякое. Во-первых, если вы верующий, вы должны учиться готовиться не к смерти, а к полноте жизни. А если вы действительно неверующий, если действительно думаете, что после смерти ничего нет, тогда вы должны радостно и спокойно готовиться к тому, что наступит момент, когда развяжутся все узелки и вы станете частью этой полной покоя и гармонии, богатой Природы.

Вероятно, я не стал бы говорить так с русскими, но англичанам (вернее, британцам — среди нас есть шотландцы) я скажу: когда я приехал в эту страну двадцать лет назад, я был глубоко и, должен сказать, неблагоприятно поражен отношением здесь людей к смерти. Умереть было почти что неприлично. К смерти относились как к чему-то, чего не сделаешь друзьям и родственникам, если действительно внимателен к ним, что недостойно благовоспитанного человека. Но уж если до этого дошло, если уж вы допустили такой непристойный поступок, то с ним надо справиться как можно быстрее и эффективнее, притом профессионально. Детей уводят, семья сидит в гостиной за чаем, приходят служащие похоронного бюро, делают свое дело, тело удаляют, и друзья, родственники и, может быть (в очень смелых семьях) дети увидят позже только гроб, внутри которого невыразимый ужас. С точки зрения воспитательной я нахожу это разрушительным, и из того, что я видел, считаю, что так оно и есть.

Лет десять назад меня позвали в дом, где скончалась глубоко любимая бабушка. Семья была в сборе, за исключением детей. И я спросил, где дети. «О, мы отослали их из дома». «Почему же?» «Ну, не могут же они видеть смерть». Я спросил, почему. «Потому что они знают, что это такое». На меня произвело большое впечатление, что дети лет шести-восьми знают, что такое смерть, и я спросил родителей, что же они знают. «Они недавно нашли в саду крольчонка, растерзанного кошками, так что они знают, что такое смерть». Я сказал: «Неужели вы считаете, что для них будет здоровым воспоминанием на всю жизнь такая картина о смерти? Что каждый раз при виде гроба им будет представляться, что внутри этот невыразимый ужас — полурастерзанное тело любимого человека?» Мы долго спорили, и наконец родители сказали мне: «Ну, если вы готовы взять на себя ответственность, отведите детей к бабушке, но последствия лежат на вас». Я послал за детьми, они несколько растерялись, когда вернулись и узнали, что бабушка тем временем умерла. Я повел их к двери ее комнаты и сказал: «Бабушка умерла». Мальчик спросил: «Что это значит?» Я ответил: «Помните, она так часто говорила, что хотела бы умереть и снова быть вместе с дедушкой. Вот это и произошло. А теперь пойдем посмотрим, как это выглядит». Мы вошли, постояли немного, и затем один из них сказал: «Так это и есть смерть! Как это прекрасно!» Я думаю, что в большинстве своем дети отреагируют именно так.

Это не просто предположение, я это знаю, потому что в православной Церкви заупокойная служба совершается у открытого гроба и все, кто пришел в храм, на прощание целуют усопшего. Так что наши дети с самого раннего возраста приходят, видят тело, дают ему последний поцелуй и узнают, что в смерти нет ни уничтожения, ни невыразимого ужаса. Я думаю, что если бы взрослые могли воздержаться от того, чтобы вносить в ум и в сердце детей собственные нездоровые представления и эмоции, дети были бы гораздо более здоровы. Я знаю детей, воспитанных таким образом, — они относятся к смерти с уважением и с чувством благоговейной радости. Я не хочу сказать: с чувством удовольствия или веселья, но с таинственным чувством подъема, какое бывает, когда мы встречаемся с чем-то величественным, пусть и трагичным.

Другой момент этого воспитания к смерти: пока мы не приобрели нездорового к ней отношения, мы способны думать о ней из полноты жизни как о событии нашей жизни, которое можно встретить, пережить и прожить до конца. Вспомните, как дети играют в войну: они стреляют, падают, кричат: «Теперь твоя очередь быть убитым! Нет, лежи, ты убит, не шевелись!» Они учатся, узнают, до какого напряжения могут довести воображаемую трагедию, которая для них столь же реальна, как будто пережитая фактически, только в ней нет реальных опасностей.

И наконец, проблема умирающего и тех, кто его окружают. Я повторю некоторые вещи, о которых уже говорилось на сегодняшней встрече. Во-первых, я совершенно согласен с тем, что большинство людей знает, что смерть идет, и из-за того, что мы боимся говорить об этом, в результате создается ужасающее одиночество и горестное положение. Позвольте, я поведу себя совершенно не по-английски и скажу нечто личное. Моя мать умерла от рака. Она умирала в течение трех лет, и эти годы мы прожили вместе, она умерла дома; и я могу изложить некоторые выводы, то, чему я тогда научился. Когда обнаружилось, что у нее рак, врач сказал: «Конечно, вы ей ничего не скажете»; и я ответил: «Конечно, я сразу ей скажу». Он сказал: «Тогда вы и отвечайте», и я сказал: «Да, я беру ответственность на себя». Я пошел к ней и все сказал. Из этого я научился вот чему: в тот момент, когда барьер молчания сломлен, можно сообща, вместе встретить тоску, страх и смертную тревогу. Очень часто за эти три года я приходил к матери и говорил: «Мне больно, что ты умираешь», и она прикасалась своей рукой и укрепляла меня. В другое время ей случалось сказать: «Мне страшно, и мне так горестно расставаться с тобой». Тогда я поддерживал ее как мог. В результате ни она, ни я ни в какой момент не были замкнуты, закрыты друг от друга, не должны были в одиночку справляться с тем, с чем справиться в одиночку невозможно.

Еще другому я научился, сравнивая и размышляя: что нет такого человека, который просто в силу своей функции должен сказать другому о грядущей смерти. Вот что я имею в виду: ни священник, ни хирург, ни семейный врач, ни медсестра, ни муж не должен сказать просто в силу своего положения как такового. Сказать пациенту должен тот человек, который в состоянии это сделать, готов сказать и остаться с ним, и нести эту тяготу с ним вместе. Обычно невероятно трудно сказать пациенту, потому что ты как будто наносишь удар и сбегаешь. Кто-то приходит, собирается с силами, сообщает пациенту, тот потрясен, поражен, и тут же слышит: «Сейчас я принесу вам хорошую чашечку чая». И с этими словами тот, кто нанес удар, уходит, отсутствует минут пять или десять, именно те пять или десять минут, которые — сущий ад и глубочайший пик кризиса. Затем появляется чай, начинается легкая беседа, и момент упущен. Если вы готовы сказать, вы должны быть готовы сразу же нести весь груз и не стараться уйти от него, не стараться уменьшить его, не искать дешевого облегчения. Нет. Оставайтесь подлинными, оставайтесь правдивыми, абсолютно реальными, абсолютно верными до предела страдания, горя. Разделите все это. Разделенное страдание даст больше силы, чем любая искусственная помощь. Это я видел во время болезни моей матери. Несколько раз она мне говорила: «Я умираю, и мы никогда не были так счастливы». Между нами была правда, была реальность, мы полностью делили все. Я не пытаюсь сказать вам, что это было легко, но это был творческий подход, в этом была глубина, и таким образом мы могли встретить все.

Тут я хотел бы заметить, что мы недооцениваем величие человеческого духа. Мы не ожидаем, что люди, с которыми мы имеем дело, проявят мужество, человечность в полном смысле. Нам часто кажется, что они слишком слабы и неспособны встретить испытания. Это неверно. В людях гораздо больше величия и силы, чем нам представляется, и когда неожиданная трагедия поражает людей, мы так часто видим, что они вырастают в такую веру величия, какой мы и не предполагали в них. Мы должны помнить, что люди способны на величие, на мужество, но не в отрыве от других, не в одиночку, не в тех условиях, которые создаются, когда человек то подвержен страданиям, то погружен в одиночество. Они нуждаются в крепких связях человеческой общности, где каждый готов нести тяготу других. И тот, кто болен, несет, вероятно, тяготу других в большей мере, чем нам представляется, и дает им мужество и глубину

Я не хочу сказать, что можно подходит одинаково к каждому и любому пациенту. Тут нужна вдумчивая рассудительность. И вот что мне кажется важным: неправильно говорить о подготовке к смерти. В контексте веры подготовка должна быть к жизни. Вот что я имею в виду. Когда я встречаю человека, который идет к смерти или, возможно, не оправится от болезни, я не начинаю разговор со слов: «Смерть за плечами, будь храбрым, мужественным, готовым встретить ее». Я говорю пациентам — и не жду, чтобы сказать это, чтобы они были на смертном одре, но задолго до того, как смерть поселилась в них, задолго до того, как они ощутят ее разлагающее, разрушительное действие, — я говорю: «Видите ли, каждая болезнь — момент, когда прекращается для нас суета жизни, момент, когда мы можем вглядеться в жизнь и разобраться, что в ней временное и недостойное жизни и нас самих; и что в ней есть глубокое, значительное и должно остаться навсегда. Вот займитесь этим». И потом в течение долгого времени мы этим занимаемся, так что постепенно все в человеческой жизни, что ведет к смерти и разрушению как физическому, так и духовному — ненависть и все отрицательные чувства, — постепенно исключается через встречи с теми, кого мы обидели, через прощение тех, кого мы ненавидели, и т. д. Так что в конце концов больной постепенно приводится к состоянию, когда осталась в нем только любовь, сочувствие, участливость и полнота жизни. Разумеется, есть и остатки слабости, несовершенства, но перевешивает все жизнь. Я видел, как это совершалось, во время работы в госпиталях, на войне, и за все годы с тех пор. Мы должны готовить людей к тому, чтобы они осознали, что смерть не означает просто потерю жизни, совлечение земной жизни, но облечение в вечность. Конечно, не с каждым можно так разговаривать, но несомненно можно сделать гораздо больше, чем мы делаем.

Думаю, на этом я остановлюсь. Уход за больным — комплексная забота, которая охватывает всех, кто составляет общественную группу, небольшую семейную группу и более широкие круги, охватывающие гораздо больше. Каждый отдельный член этой группы должен бы получать такое воспитание в жизни, воспитание в мужестве и осмысленности. Только если мы составляем группу людей, стоящих за некие ценности, а не просто за существование, только если мы научим всех, и молодых и пожилых, что жизнь и ее ценность измеряются тем, ради чего мы живем и готовы умирать, а не давлением крови или общим состоянием здоровья, только если в ежедневных буднях люди готовы встречать большие и мелкие затруднения и проблемы смело, с мужеством и творчески, можно думать о том, как помочь и в главном испытании жизни — в последней или продолжительной болезни. Если мы сумеем это сделать, мы поможем не только самому больному, но людям на протяжении всей их жизни. Их жизнь будет стремиться к полноте, их жизнь будет проходить смело и мужественно, бесстрашно, не будет зависеть от того, что слишком мелко, мельче человеческой меры и масштаба. Это я считаю самым существенным, если мы хотим проявить настоящую, подлинную, творческую и животворную заботу о человеке, когда дело доходит до болезни.



[1] The Care of the individual. Пер. с англ. по тексту: The David Kissen Memorial Lecture. 26 March 1969 // The British Cancer Council. Two Meetings. «People and Cancer» and «The Problem of Relevance in Cancer Research». / Ed. Dr. Graham Bennette. London, 1969. P. 54—60. Перевод с английского Елены Майданович.