Как медицинские мифы становятся «реальностью»

Обычно медицину критикуют за то, что она недостаточно хорошо решает свою главную задачу — правильно распознавать и лечить болезни, не причиняя при этом пациентам вреда. К сожалению, следовать правилу «Не навреди!» врачам удается далеко не всегда. При этом вроде бы само собой разумеется, что пациент может пострадать либо в ходе лечения (каждое лекарство, каждый метод лечения имеет нежелательные побочные действия: «одно лечим, другое калечим»), либо из-за плохой работы врача: кого-то лечили не так, кого-то — не от той болезни, кого-то вообще не стали лечить... Но можно ли утверждать, что «побочное действие», которое медицина оказывает на всех нас, настоящих и будущих пациентов, исчерпывается только негативными последствиями лечения?

Чтобы распознать болезнь, надо знать ее признаки. Ясно, что описание болезни прямо зависит от ее проявлений (клинической картины), подобно тому как портрет зависит от внешности портретируемого. Гораздо труднее объяснить, как именно описание болезни может повлиять на ее симптомы. Возможно ли в принципе такое обратное влияние? Каким образом информация о болезни может повлиять на ее проявления у конкретного пациента?

Эта статья — размышление о том, каким образом доступная обывателю медицинская информация может еще до начала какого бы то ни было лечения существенно влиять на клинические проявления уже известных заболеваний и даже «порождать» новые болезни.

Существуют по крайней мере два очевидных пути такого влияния.

Во-первых, знания врача (его представления о симптомах заболевания) влияют на то, как он расспрашивает пациента: эти вопросы сами по себе создают некое «семантическое поле», в которое и вписываются жалобы последнего. Отвечая, пациент выбирает из предложенных врачом формулировок те, что лучше всего соответствуют его ощущениям. Однако вовсе не факт, что сам пациент стал бы описывать свои болезненные ощущения именно такими словами. Да и врач, если бы он не знал симптоматику гипотетического заболевания, стал бы спрашивать по-другому.

Во-вторых, в наше время будущие пациенты заранее знакомятся с описаниями болезней. А знание пациента о симптомах болезни не может не повлиять на характер его жалоб — по точно тем же причинам, что указаны выше.

Однако дело обстоит так, что внутри сложных и запутанных отношений души и тела существуют «механизмы», благодаря которым это знание о симптомах болезни может не только задавать «формат» для жалоб, но и порождать другие, объективно регистрируемые симптомы.

Что такое симптом? Это отдельный признак болезни, психический или соматический. «Любые явления психической или соматической жизни могут стать симптомами при условии, что мы будем рассматривать соответствующие им фундаментальные события с точки зрения причинности»^[1].

Ошибкой было бы прямолинейно считать, что соматические симптомы возникают вследствие телесных заболеваний, а психопатологические симптомы — под влиянием психологических факторов. В основе психических нарушений нередко лежат соматические заболевания, например нарушения мозгового кровообращения, опухоли мозга, тяжелые отравления. Но, с другой стороны, телесные симптомы могут быть проявлениями психических расстройств.

Именно этот последний процесс «превращения» психического в телесное (так называемая соматизация) должен привлечь наше внимание прежде всего. Действительно, когда влияние на психику медицинской информации ограничивается появлением только психических («субъективных») симптомов-жалоб, это одно, но когда медицинская информация посредством глубокого воздействия на психику человека приводит к развитию у него нарушений в телесной сфере — это уже совсем другое.

Во второй половине XIX века в психиатрической клинике Сальпетриер под Парижем истерические припадки больных разделялись на несколько периодов — в полном соответствии с описанием этих периодов, составленным знаменитым доктором Шарко, главным врачом этой клиники. Вначале припадок напоминал эпилептический, затем следовали второй, третий и четвертый периоды, образно названные Шарко соответственно периодами «клоунизма», «страстных поз» и «бреда». Однако в больницах других городов и стран истерические припадки протекали иначе. Это позволило коллегам Шарко прийти к выводу, что «схема Шарко представляется в значительной степени искусственной... его больные представляются лицами, воспитанными в определенном направлении внушением, самовнушением, взаимным подражанием»^[2]. Было бы неправильным утверждать, что больные клиники Сальпетриер притворялись, чтобы угодить доктору. Бесспорно, здесь речь не шла о сознательном притворстве и симуляции. Пациенты делали это бессознательно. Для нас сейчас важно то, что ошибочное предположение о периодах истерического припадка находило подтверждение в клинической картине болезни, которая видоизменялась в соответствии с ожиданиями врачей, персонала и других больных! А в других клиниках не было подобных «ожиданий» и поэтому не было подобных «периодов», хотя сами истерические припадки имели место!

Итак, перед нами яркий пример соматизации — превращения психического содержания, как результата психологического влияния, в телесные симптомы (судороги). Это также пример так называемого ятрогенного (от греч. iatros — врач) расстройства, которое возникает у пациентов под влиянием неосмотрительных высказываний врача по поводу диагноза или характера заболевания. Речь идет о влиянии слов врача на пациента, которое можно определить как внушение. Сказанное врачом воспринимается в таких случаях пациентом без критической оценки (мало кто говорит себе: «врач тоже человек и может ошибаться») и потому особенно глубоко воздействует на него, видоизменяя картину болезни.

Разумеется, далеко не при всех заболеваниях пациенты так чутко реагируют изменением симптоматики на получаемую ими медицинскую информацию. Чаще всего это касается психических расстройств и особенно тех, которые раньше было принято называть истерическими. Для пользы дальнейшего изложения напомним вкратце их суть. Упомянутые выше «внушение, самовнушение и взаимное подражание» — психические функции, свойственные каждому человеку и помогающие ему «встраиваться» в социальный контекст, — в случае истерии перестают играть адаптивную роль, или, точнее сказать, само приспособление к реальности приобретает болезненный характер. В результате мы имеем дело не с конструктивным разрешением какого-либо внутреннего конфликта, а с его отрицанием путем вытеснения из памяти неприемлемых для сознания переживаний (диссоциация) или через формирование телесных симптомов (конверсия^[3]), по-своему разрешающих противоречие, которое пациент не смог решить сознательно. Именно в таком контексте следует понимать выражения: «уход в болезнь», «условная желательность симптома», «выгода от болезни». Многие телесные проявления истерии можно смело отнести к разряду объективно регистрируемых симптомов. Это, в частности, кашель, приступы удушья, учащенное сердцебиение, повышение или снижение артериального давления, икота, рвота, понос и запор, нарушения чувствительности (анестезия) и произвольных движений (параличи), обмороки, повышение температуры тела, прекращение менструаций, кожные высыпания, отеки и т. д. Многие их них пациент не сможет вызвать у себя сознательно даже теоретически.

Следует заметить также, что истерические расстройства, отражая психическую реакцию пациента практически на любую болезнь, нередко существенно видоизменяют симптоматику и усложняют диагностику последней.

Вернемся к нашему примеру. Доктор Шарко жил в XIX веке, когда информация распространялась неспешно: через газеты, письма, научные дискуссии и книги. Теперь представим, что эта история происходит в наше время. Короткие сообщения в новостях, радио- и телепередачи на медицинские темы, научно-популярные статьи в глянцевых журналах — все средства массовой информации сообщают настоящим и будущим пациентам точку зрения медицинского авторитета. Даже герои телесериалов по воле их создателей, стремящихся как можно «правдивее» показать жизнь, будут «страдать» этим расстройством в полном соответствии с описаниями маститого доктора! Насколько же легче в этих условиях пациентам будет попасть в разряд «лиц, воспитанных в определенном направлении внушением, самовнушением, взаимным подражанием»! И общее число пациентов с «правильными» припадками будет столь велико, что только безумец осмелится усомниться в объективном характере их «периодизации».

Теперь перейдем к рассмотрению клинического случая, который и подтолкнул меня к написанию этой статьи. Речь пойдет о двенадцатилетнем мальчике, «потерявшем память».

Как-то вечером Никита (имя, естественно, изменено) пришел домой из художественной школы на час позже обычного. Вел себя странно, никого не узнавал, не понимал, что находится дома, не ориентировался в квартире. Постепенно в тот вечер как бы заново «узнал» родителей, брата и сестру, начал вспоминать отдельные фрагменты своей жизни, особенно когда внешние предметы напоминали ему о них. Рассказал, что по дороге домой его окликнули двое больших ребят, и один из них брызнул ему чем-то в лицо из баллончика. Он сразу потерял сознание... Пришел в себя на улице, не мог вспомнить свое имя, где живет, обращался за помощью к людям на троллейбусной остановке, но никто не узнавал его и не пытался помочь. В школьной сумке нашел дневник, в котором были записаны его имя и домашний адрес. Кто-то помог ему найти дом и подъезд, квартиру нашел сам по номеру. В тот же вечер он был помещен в детскую больницу. Никаких физических повреждений на теле обнаружено не было. Обследование не выявило также каких-либо патологических изменений со стороны нервной системы, которые могли бы объяснить наступившую потерю памяти.

Впервые я увидел Никиту спустя неделю после случившегося. Во время консультации он держался спокойно, вежливо, был немного робок. На вопросы отвечал по существу. Правильно ответил на вопросы о том, как его зовут, сколько ему лет, какой год идет. Назвал класс и школу, где учится, имена своих младших брата и сестры, годы их рождения. При этом он подчеркивал, что все эти сведения узнал от родных в последние дни, а сам о прежней своей жизни ничего не помнит.

Согласно современным классификациям состояние Никиты хорошо укладывалось в картину так называемой диссоциативной, или психогенной, амнезии. (Раньше такое состояние относилось к истерическим расстройствам.) Основной признак диссоциативной амнезии — потеря памяти о недавних важных событиях, не связанная с каким-либо органическим заболеванием головного мозга вследствие, например, травмы, отравления или действия других подобных факторов и слишком выраженная, чтобы ее можно было объяснить обычной забывчивостью или усталостью. Предполагают, что природа такой амнезии чисто психологическая: из памяти избирательно «вытесняются» те недавние события, воспоминания о которых вызывают слишком сильную душевную боль. Часто забываются события, травмирующие психику, — несчастный случай или внезапная тяжелая утрата.

С самого начала два момента в этой истории мне показались странными.

Во-первых, это, если верить рассказу Никиты, его весьма разумное поведение на улице: он обратился за помощью к прохожим, нашел в сумке дневник со своим домашним адресом, сумел воспользоваться этой информацией и при этом совершенно не помнил, кто он и откуда!

Во-вторых, в подобных случаях у него, как у жертвы насилия, можно было бы ожидать частичной потери памяти о событиях, непосредственно связанных с нападением. Полная потери памяти о прошлом (так называемая генерализованная амнезия) после подобного психологического стресса крайне маловероятна.

Тем не менее, начиная работать с Никитой, я предполагал, что он пережил сильнейший психологический стресс (нападение двух подростков), вызвавший полную потерю памяти о событиях прошлого.

В этом случае было что-то таинственное, даже детективное, и, ожидая следующей встречи, я пытался угадать, что могло произойти с ним на улице в тот вечер. Вспоминались эпизоды из фильмов, книг, сообщения в новостях, передачи, посвященные криминалу. Похищение детей и прочие детективные истории. Как я понимаю теперь, в это время я сам незаметно для себя попал в разряд «лиц, воспитанных в определенном направлении внушением, самовнушением, взаимным подражанием».

Во время нашей второй встречи я попытался как можно подробнее расспросить Никиту о том, что с ним случилось в тот вечер. Я надеялся, что воспоминания о мелких деталях и подробностях помогут Никите вспомнить наиболее важные, «вытесненные» из памяти моменты.

Итак, подробное описание, даже рисунок места события: тротуар, фонари, торговая палатка, вывеска на ней, скульптуры зверей на детской площадке рядом... Двое ребят... У одного нос с горбинкой... «Эй, мальчик, часы есть? Который час?»

— Я повернулся, посмотрел на часы, потом повернулся им что-то сказать, они мне брызнули.

Где провел целый час? (Между моментом, когда посмотрел на часы, и временем, когда появился дома.)

— Больше ничего не помню...

Надо сказать, что и в дальнейшем Никита не смог вспомнить ничего принципиально нового о событиях того вечера, хотя его рассказ и «обрастал» постепенно новыми несущественными подробностями. Впрочем, и сама психотерапевтическая ситуация стала развиваться совсем в другом направлении. Во время третьей сессии Никита между прочим сообщил интересную вещь. Разбирая книги на своей полке, он нашел записную книжку. («Я думаю, что это моя записная книжка», — уточнил он торопливо.) В ней он отыскал запись на случай, если он вдруг потеряет память. Пообещав показать мне эту записную книжку, он начал, по моей просьбе, рассказывать придуманную им самим сказку.

Изложу эту сказку вкратце — не столько из-за содержания, сколько для воспроизведения атмосферы сессии:

Жил-был мальчик Петя. Бабушка подарила ему зеркальце, но наказала не открывать его, чтобы не случилось несчастье. Петя открыл зеркальце и провалился под землю, оказавшись в «зеркальной стране», где все предметы и люди были зеркальными и только глаза у людей были обычными, «голубыми». Чтобы вернуться домой, Пете нужно было отыскать волшебника Торга. Зеркальная ведьма дала ему зеркальные башмаки, чтобы подняться на гору, где живет Торг. Тора была расположена вершиной вниз. Ведьма предупредила: если от башмаков отколется даже маленький кусочек зеркала, Петя сорвется с горы и упадет вниз. Так и произошло, когда он почти достиг цели. Но его подхватили два дракона, покрытые золотой чешуей, и отнесли к себе в пещеру. Они попросили посторожить пещеру, пока они слетают по делам. В их отсутствие в пещеру прилетели два дракона с черной чешуей. Петя спрятался. Драконы стали крушить все хвостами. К счастью, вернулись золотые драконы и прогнали черных.

Поначалу я пытался выявить в этой «одиссее» то, что скрывает его амнезия. Но постепенно, погружаясь во все новые сказочные коллизии, начал испытывать раздражение и нетерпение. Мне показалось, что Никита нарочно «забалтывает» меня, чтобы избежать расспросов и не вспоминать то, что произошло с ним. А он спокойно продолжал свой рассказ и постоянно вертел при этом в руках кубик Рубика. Иногда он бросал быстрые взгляды — то на меня, то на часы.

Я не удивился, когда волшебное возвращение главного героя домой и окончание сказки точно совпали с окончанием сессии, и вдруг сказал Никите:

— Теперь я понимаю, что ты на самом деле все помнишь, только не решаешься об этом говорить!

Мои слова застали его врасплох:

— Как? Ведь я не помню!

Но — уже перед самым уходом, в присутствии мамы — он вдруг сказал мне:

— Приятно поговорить с умным человеком!

Между нами с тех пор сложились какие-то особенные отношения: он постоянно говорил, что ничего не помнит, однако с пониманием относился к моим словам, что я не верю, будто он на самом деле все забыл, и предполагаю, что «забывчивость» позволяет ему не посещать школьные занятия, а заодно смягчает те требования, которые предъявляют к нему дома. Иногда наш разговор напоминал игру: я как бы невзначай задавал вопрос, касающийся его прошлого, а он после секундной паузы с торжествующими интонациями в голосе отвечал: «Но я же этого не могу знать, я этого не помню!» Когда он все же «проговаривался», то торопливо добавлял, что об этом он узнал недавно от мамы, сестры, брата. Кроме того, он не проявлял ни малейшей обеспокоенности по поводу потери памяти. (Такое отношение пациентов к своим симптомам раньше называли «прекрасным безразличием».)

Как-то Никита обмолвился, что часто ему не хватало внимания и заботы со стороны близких. Иногда он «даже хотел потерять память». А в тот злополучный день он, «возможно, получил плохую оценку в художественной школе».

Наконец он принес с собой несколько своих старых блокнотов с отдельными записями и рисунками. В одном из них была следующая запись: «Экстренная ситуация: Если я потеряю память, то надо идти по адресу...» Далее указывает адрес, имена родителей, пишет про свои любимые игры. Другие записи, характеризующие его, прежнего: «Сестру исхлестал, потому что она побила меня в 11 лет». «У меня сегодня ничего не получается». Еще запись: «История болезни. Две недели назад у меня начались боли в спине». Однажды (задолго до «потери памяти») Никита принес с улицы большую картонную коробку, устроил в ней для себя «домик» и ночевал в коробке несколько ночей, пока родители не смогли уговорить его выбросить «эту грязь».

С тех пор как Никита «потерял память», он изменился в «лучшую сторону». Теперь он заботится сначала о членах своей семьи, а только потом — о себе, любит наводить порядок дома, с удовольствием делает зарядку и ходит в школу. А вот прежний, «вредный» Никита куда-то исчез...

Раньше он был очень скрытным. О его проблемах близкие обычно узнавали от третьих лиц. Всегда говорил, что у него с одноклассниками хорошие отношения, однако внезапно без объяснения причин отказался пойти на праздничный вечер. В этом учебном году много дней пропустил из-за простуд и каких-то непонятных болей в спине, причины которых врачи так и не нашли. Наконец приблизился день, когда должен был снова пойти в школу, выражал радость по этому поводу, однако накануне вечером с ним случилась эта странная история.

Я постепенно все больше узнавал о жизни и характере мальчика, который, как я теперь полагаю, узнав из книг и фильмов про «амнезию», попытался защититься «полной потерей памяти» от непосильных для него требований реальности.

Часто, разговаривая со мной, рисовал в своем блокноте. Главная тематика рисунков — вооружение, «чтобы наша страна была сильной и могла защититься от врагов». Вертолеты, катера, подводные лодки, танки (внешний вид и вид в разрезе)... Приносил с собой самодельное «оружие»: нунчаки, деревянный меч, рогатку..

Первый раз сходил в школу. Устал от суеты. «Смешные дети: воруют друг у друга пеналы, балуются, говорят мне — с кем мне дружить, а с кем не дружить». Хотел бы никуда не ходить, сидеть дома, играть в придуманные им самим игры, мастерить из палочек человечков, мечтать об оружии, ракетах, защитных костюмах, роботах-убийцах.

Во время очередной сессии по моей просьбе рассказывает обезьянке (мягкая игрушка, которую принес с собой) историю про Никиту «до амнезии». Придумывает-вспоминает подробности своей жизни. Про игрушки, которые прятал от брата и сестры, а теперь находит их в укромных местах. Как любил выгодно для себя выменивать игрушки у других ребят. «Гадкий» Никита теперь куда-то исчез. Он каким-то образом «связан с амнезией». Что могло произойти? Например, «он, плохой, мог обидеть маленького или взять чужое в школе».

Время шло. Амнезия больше не мешала Никите жить, общаться и получать пятерки в школе. Закончился учебный год. Закончился курс психотерапии. По версии Никиты он заново узнал от близких про свою прошлую жизнь. По моей версии он всегда «помнил» ее, но прятался в потерю памяти, как когда-то раньше прятался в принесенную с улицы коробку. Постепенно удалось уговорить его отказаться и от этой коробки с надписью «амнезия».

От кого и от чего пытался спрятаться Никита? Своеобразный, скрытный и ранимый, с богатой и причудливой внутренней жизнью, он постоянно испытывал трудности при столкновении с требованиями повседневной жизни: слушаться родителей, хорошо учиться, поддерживать дома порядок, не обижать младших брата и сестру и вообще «быть всегда на уровне». Да еще ребята на улице, которые могут пристать и побить!

И вот фильмы и книги предлагают Никите истории о «полной потере памяти». Теперь он знает, что такое возможно! И самое главное, что после потери памяти жизнь главного героя обычно чудесным образом меняется. Зло наказано, добро торжествует!

В ситуации психологического стресса (который, по моему мнению, не был главной причиной расстройства, а стал лишь «последним звеном» в длинной цепи) развивается состояние, имитирующее амнезию. Было бы наивно объяснить все случившееся простым притворством, как нельзя считать притворством «страстные позы» пациентов в клинике доктора Шарко. Возникшее у Никиты реальное психическое расстройство (подробная диагностическая оценка случая выходит за рамки данной статьи) надело маску «генерализованной амнезии» (полного забвения всей прошлой жизни) — формы исключительно редкой или вовсе не существующей. В самом деле, может ли человек после психологического потрясения забыть всю свою предшествующую жизнь? Лично я, проработав в психиатрии четверть века, не могу похвастаться знанием хотя бы одного подобного точно доказанного случая! Несколько раз я встречался с пациентами, которые демонстрировали полную потерю памяти о прошлом, но со временем их «амнезия» оказывалась чем-то совсем иным, с психологической точки зрения более понятным, например сознательным обманом. Короче говоря, генерализованную амнезию я встречал только в руководствах по психиатрии и... у героев художественных произведений. То ли мне просто не везло, то ли я чересчур дотошно пытался разобрать каждый подобный случай потери памяти.

Как бы то ни было, случай Никиты, на мой взгляд, хорошо показывает, как тиражируемые СМИ медицинские мифы воплощаются в реальные заболевания. Вполне возможно, что другой врач на моем месте не стал бы мудрить и поверил бы в возможность полной потери памяти под влиянием психической травмы, тем более что об этом пишут в профессиональных изданиях и такой амнезией «страдают» герои популярных телесериалов.

С помощью средств массовой информации современная медицина может задавать пациентам некоторые рамки, в которые «должны» вписываться проявления их заболеваний. Речь прежде всего идет о болезнях, клинические проявления которых особо «чувствительны» к такого рода психологическим влияниям. В рассмотренном нами случае реальное психическое расстройство, которое развилось у главного героя в условиях длительного психологического стресса, приняло форму «генерализованной амнезии», потому что он знал про возможность «полной потери памяти» и даже заранее готовился к тому, что потеряет память! Картина «полной потери памяти», радикально меняя жизненную ситуацию, по-своему разрешала, по крайней мере на время, нарастающее внутреннее противоречие между желанием быть таким, как хочется, и необходимостью быть таким, каким тебя хотят видеть окружающие. Лежащее в основе психическое нарушение, если так можно выразиться, «выбрало» в качестве «фасада» амнезию в том виде, как она была описана и показана в доступных Никите источниках информации. Этот пример показывает, как, будучи весьма далеким от сути заболевания, такой его «фасад» может «тиражироваться» у многих пациентов под влиянием соответствующих описаний в СМИ и тем самым «подтверждать» ошибочные взгляды отдельных специалистов или медицинских школ.

Таким образом, современная медицина не только описывает и лечит болезни, но, возможно, и создает — если не сами болезни, то, по крайней мере, некоторые симптомы и проявления их. Причем это относится не только к психике (как в нашем случае), но и к соматике. Разве не по этой причине вдруг стали «болезненными» части нашего тела — то они у нас слишком большие, то слишком маленькие, то просто какие-то неправильные... И вот уже пластический хирург укладывает пациента в прокрустово ложе идеальных форм... Но кто решил, какие формы идеальны, а какие — нет? А «синдром хронической усталости»? Не знаю, что может скрываться за этим диагнозом на самом деле (от почти любой реальной болезни до банальной мысли: «как я устал, черт возьми!»), но в психологическом смысле он несомненно очень «заразен». В самом деле, кто из нас, трудящихся в поте лица своего, может сказать: «Нет, это не про меня»?

Мне вспоминается история молодого человека П., которому лет семь назад в связи с предстоящей операцией родственника пришлось как донору сдавать кровь. Вскоре его вызвали к врачу-инфекционисту. Оказалось, что в его крови выявлены антитела к вирусу гепатита С. Раньше П. слышал, что это очень опасный вирус, «не поддающийся лечению и приводящий в дальнейшем к развитию рака печени». Врач-инфекционист, со своей стороны, еще раз подчеркнул серьезность заболевания и возможность фатального исхода. Диагноз поверг П. в шок. Если до этого его ничего не беспокоило и он вел активный образ жизни, то теперь П. постоянно жалуется на боли в области печени, слабость, повышенную утомляемость, он подавлен, одинок, не получает радости от жизни. Психиатры убеждают П., что у него «ипохондрическая депрессия», а он боится принимать антидепрессанты, считая, что они вредят его «больной» печени, функции которой, кстати, судя по анализам, не нарушены. Интересно, как бы сложилась судьба П., если бы у него не был взят этот злополучный анализ крови и он не столкнулся лицом к лицу с современным медицинским мифом, название которому «гепатит С»? Почему мифом? Вовсе не потому, что гепатита С не существует, а потому что созданный врачами образ болезни, возможно, оказал на жизнь некоторых пациентов гораздо более разрушительное влияние, чем вирус гепатита — на их печень. Кстати, медицина еще не накопила достаточно информации для того, чтобы уверенно прогнозировать исход этого заболевания. Вот цитата, взятая с сайта www.gepatit.com: «болезнь прогрессирует медленно, поэтому с проблемой неблагоприятных исходов гепатита С человечество столкнется через один или несколько десятков лет^[4], когда будет проанализирован опыт наблюдения многих людей, болеющих в настоящее время».

«Защитите себя от птичьего гриппа!» — Телевизионная реклама предлагает новое лекарство в то время, как я работаю над статьей. Во всем мире от птичьего гриппа умирают люди. Общее количество смертельных случаев за несколько лет приближается к двум сотням. Печально. Возможно, кто-то уже почувствовал недомогание и, в страхе отодвинув тушку курицы, поспешил из супермаркета в аптеку. Хорошо, что хотя бы «коровье бешенство» прошло стороной!

Но почему-то почти никого не пугает, что от туберкулеза в мире ежегодно умирает три миллиона человек^[5], причем у нас в России — 73 человека ежедневно^[6]! Видимо, благодаря медицинским мифам под влиянием «внушения, самовнушения, взаимного подражания» в умах людей создается другая «реальность», в которой, к примеру, вирус птичьего гриппа гораздо опаснее микобактерии туберкулеза.

Возможно, что «психические эпидемии» средневековья, когда «одержимость» злыми духами подобно заразному заболеванию передавалась от человека к человеку, не исчезли совсем, а просто приняли более, если так можно выразиться, «цивилизованные формы». Пусть истерические припадки стали редкостью, пусть ставшие ярлыками слова «истерия», «истерический» постепенно исчезают из лексикона психиатров и на смену им приходят менее одиозные и пока что темные для непосвященных слова — «диссоциация», «конверсия». Но существо дело остается прежним. Есть такие расстройства, которые как бы говорят окружающим: «Мы будем такими, какими вы хотите нас видеть!»

Рассуждая о важной роли истерии в истории человечества, К. Ясперс писал: «У истерии есть своя история. Кульминационные формы наиболее драматичных проявлений — таких как припадки, изменения сознания (сомнамбулизм), театральные выходки, — остались в прошлом. Феноменология истерии меняется в зависимости от ситуации и общепринятых воззрений. Яркие в своем роде феномены, подробно описанные в прошлом веке Шарко и исследователями его школы (которые тем самым невольно способствовали популяризации и количественному росту таких феноменов), в настоящее время встречаются редко. Именно в XIX веке была признана исторически важная роль истерии. Судя по историческим данным, основной феномен сводится к следующему: механизм, который сам по себе постоянен (лишь у очень незначительного числа людей он находит свое проявление в форме болезни или особого рода способности к истерии), используется в интересах различных идеологических движений и мировоззренческих установок, ради достижения определенных целей»^[7].

При современном уровне развития средств массовой информации и рекламы трудно переоценить роль истерических механизмов («внушение, самовнушение, взаимное подражание») в жизни каждого из нас. Чем же опасен процесс «материализации медицинских мифов»?

Во-первых, он может быть источником добросовестного научного заблуждения (как в случае с Шарко) со всеми вытекающими отсюда последствиями для тех, кто лечит и кого лечат. А во-вторых, в условиях коммерциализации медицины «эффективное» лечение намеренно создаваемых таким путем «псевдозаболеваний» — дело весьма нехитрое и прибыльное. Почему бы не излечить человека от заболевания, которое в настоящее время протекает совершенно без симптомов, но вот лет через двадцать, возможно, выльется в рак? Симптомов нет, но анализы показали... Проведем курс лечения. Теперь сравним анализы «до» и «после». Полное выздоровление! От чего? Узнаем лет через двадцать, если доживем... Но тогда будут новые мифы и новые болезни.