И ветер гонит тьму тысячелетий…

...И ВЕТЕР ГОНИТ ТЬМУ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ, НАД КАЗАХСТАНОМ КРЫЛЬЯ РАСПЛАСТАВ[1]

История семьи

Екатерине Яковлевне Ли, моей прабабушке,

посвящается эта работа

В седьмом классе учитель истории попросил нас выполнить домашнее задание — нарисовать генеалогическое древо своей семьи. Я с увлечением взялась за дело. В этом мне помогали две бабушки: Янина Ивановна Хорошей, белорусско-польских кровей, и Алла Михайловна Хван, кореянка. Каждая нарисовала свой ствол и крону, которая заканчивалась двумя последними ветвями — моими папой и мамой. Соединив их и отведя тоненькую веточку, я вписала в «древо» себя. В раннем детстве я не обращала внимания на то, какой национальности мои папа и мама, бабушки и дедушки. Для меня они все были русскими. Позже я заинтересовалась национальностью папы, Андрея Витальевича Хвана, и его родителей. Корейцы. Кто они? Как попали в Россию и Казахстан? Почему случилось так, что ни мой папа, ни дедушка с бабушкой не знают своего родного языка? Правда, бабушка, Алла Михайловна, часто рассказывала о городе своего детства — Караганде, о своей многочисленной корейской родне, о выселении корейцев с Дальнего Востока, о трудностях, пережитых в годы войны.

Задача данной исследовательской работы состоит в том, чтобы на примере жизни, судьбы моей бабушки и ее предков рассказать о прошлом и настоящем корейцев, живших и живущих в Казахстане, о том, как, лишившись исторической родины, они потеряли свои корни, стали забывать родной язык, национальные обычаи^[2].

Корейцы начали покидать свою историческую родину и селиться на Дальнем Востоке еще в середине Х1Х века. В начале ХХ века, после поражения восстания корейского народа против японских колонизаторов, его участники вынуждены были бежать в Приморский край^[3]. Но самой трагической страницей в истории корейцев является не эмиграция из самой Кореи, а их депортация в Казахстан. Анализируя ее идеологическое и пропагандистское обоснование, приходишь к выводу, что за официальной формулировкой переселения корейцев в Казахстан и Узбекистан, «в целях пресечения проникновения японского шпионажа», скрывались стратегические расчеты дальневосточной политики Советского Союза, заложниками которой стали советские корейцы, в частности моя бабушка, ее родные и близкие.

История моей семьи в России началась в ХХ веке.

Семья моих предков

Сведений о жизни моих предков на их исторической родине и в Приморском крае сохранилось мало. Причин тому, как говорит моя бабушка, несколько, но самая главная — незнание корейского языка последующими поколениями корейских эмигрантов. Старики же, в свою очередь, плохо говорили по-русски. Не раз от бабушки я слышала о годах, проведенных ею вместе с моей прабабушкой Зиновьей Прохоровной Ким. Долгими зимними вечерами она рассказывала ей корейские сказки — «емари». От нее-то бабушка и узнала, что, по преданию, основателем Кореи (Чосон) был сын медведицы.

Читая архивные записи двоюродного брата бабушки Валерия Вонбоновича Ли, я узнала, что другая моя прабабушка, Екатерина Яковлевна Ли, родилась в Корее в 1907 году. Когда ей исполнилось семь лет, ее родители из-за страшного голода, разразившегося в Корее, решили отправиться на заработок в Россию, взяв с собой только грудного сына — Вонбона, родного дядю моей бабушки. Две дочери должны были остаться у тети. За ними родители в скором времени намеревались вернуться. Но маленькая Катя вцепилась в подол материнской юбки, оторвать ее не было сил, — так и двинулись они со своими односельчанами в чужую страну. Отправлялись на время, а получилось навсегда. Русские солдаты, стоявшие на границе, делали вид, что не видят идущей с той стороны толпы корейцев, которых в приграничных селах уже встречали русские крестьяне с буханками хлеба и молоком, угощая голодных людей.

Из архивных записей Валерия Вонбоновича Ли и рассказов бабушки я узнала, что на момент вынужденной эмиграции в 1914 году матери моей прабабушки Лян Гы Зю было всего 28 лет, но всю тяжесть выпавших на ее семью страданий она приняла с достоинством, проявив мудрость, находчивость, трудолюбие...

Рассказ бабушки

Она воспитала и подняла на ноги четверых детей, помогла вырастить семнадцать внуков и десять правнуков. Умерла она в 1974 году, дожив до восьмидесяти девяти лет. В день смерти в ее узелке нашли фотографии детей, русский паспорт и квадратный, пожелтевший от времени документ на качественной холщовой материи, исписанный черными иероглифами. Моя мама сказала, что это ее корейский паспорт. Хоронили бабушку торжественно, с большими почестями, при большом стечении народа. Впереди несли самодельные красные корейские флаги, а на груди у Лян Гы Зю лежал ее корейский паспорт с черными иероглифами.

После эмиграции семья моей прабабушки, Екатерины Яковлевны Ли, вначале жила в корейском поселении Приморского края. Позже, когда подросли дети, ее родители перебрались в город Артем, где родилась моя бабушка, Алла Михайловна. Жили не богато и не бедно, чуть выше среднего достатка. И это после того, как пришлось обустраиваться на голом, новом месте. Следуя традициям исторической родины, родители стремились к тому, чтобы образование получили лишь сыновья. Дочь Катя (Ли Пун Ок), проучившись в корейской школе два класса, начала помогать родителям. Повзрослев, она выучилась швейному делу.

Моя прабабушка, ее мать, как и другие представители старшего поколения переселенных корейцев, старались сохранить свою самобытность. По рассказам бабушки, в их сундуках долгие годы хранилась национальная одежда: длинная широкая юбка, короткий пиджачок, завязывающийся сбоку нарядным бантом, сшитым из тонкого яркого шелка. Из предметов быта, утвари корейцы долго пользовались ковшиками, сделанными из тыквы, палками-колотушками для стирки белья у реки и плетенными из тонкой соломы поддонами для ручного веяния риса, проса, семечек. Еще бабушка хорошо помнит деревянную посуду, сужающуюся книзу, с ребристой внутренней поверхностью, потемневшую от времени, которая использовалась для промывания риса — основного продукта питания корейцев.

В 50-е годы в сарае, где жила прабабушка, стоял ручной каменный жернов, на котором растирали соевые бобы для приготовления «тофу». В некоторых корейских хозяйствах сохранились очень приличные ножные деревянные дробилки, тяжелые, скрипучие. Ими измельчали хлеб, горох, бобы для лепешек.

Сегодня, по прошествии девяноста лет с того времени, как корейцы покинули свою историческую родину, моя русская мама с удовольствием готовит морскую капусту по-корейски, сушеные баклажаны, спаржу. А корейские обряды, которые я выполняю вместе с бабушкой и дедушкой, — это встреча корейского Нового года по лунному календарю и посещение могилы папы три раза в год (посещение в апреле называют «завтраком», в июне — «обедом», в сентябре — «ужином»). Дата посещения кладбища постоянно меняется, согласно лунному календарю. Обряд поминания торжественный, уважительный, с многочисленными поклонами и причитаниями. Бабушка плачет и разговаривает с папой по-русски, так как он по-корейски знал всего несколько слов. Для постороннего человека все это может показаться странным, но не для меня. Сама я по паспорту русская, но всегда буду помнить, что во мне течет корейская кровь.

Оторванность бабушки и дедушки от своих соотечественников, их двадцатипятилетняя жизнь в Сибири среди русских заставляет меня порою забыть об их национальности. В самом деле, какие же они корейцы? Живут в России, говорят, мыслят по-русски. Национальными в них являются только внешность и остатки обычаев и традиций, которые они бережно хранят и к которым стараются приобщить меня.

Депортация

Вздыхаю тяжко о печальной доле

мятущегося перекати-поля.

Цао Чжи

Депортация корейцев готовилась заранее, и не один год. На XVII съезде ВКП(б) в 1934 году были названы основные очаги военной опасности: Германия и Япония. В 1933 и 1935 годах проводились чистки в партии, первая — под лозунгом освобождения от «буржуазных перерожденцев», вторая — под лозунгом борьбы с «троцкистско-бухаринскими двурушниками, гнусными японо-германскими агентами».

Начались аресты, которые не обошли и корейцев. Их обвиняли в участии во фракционной межкорейской борьбе на Дальнем Востоке, в принадлежности к политическим корейским организациям. Корейцев арестовывали не только в Дальневосточном крае, но и в других местах СССР.

Двадцать первого августа 1937 года было принято Постановление № 1428-326 Совета народных комиссаров Союза СССР и Центрального Комитета ВКП(б) «О выселении корейского населения из пограничных районов Дальневосточного края», подписанное В. Молотовым и И. Сталиным, которое предписывало переселение данного народа в глубь страны, как можно дальше.

В тот день всем корейцам города Артема было приказано собраться на большой площади. С детьми. Сказали, что будет сделано объявление. Но прямо с площади людей строем повели на вокзал и начали загружать в вагоны. И потянулись через всю страну товарняки... Корейцев вывозили семьями, целыми колхозами и хозяйствами.

Сестру моей бабушки привезли в Караганду из Приморья в товарняке осенью 1937 года, когда ей было восемь лет. И самая яркая картина детства у нее осталась такая: открытый товарняк проезжает мимо их дома так близко, что она видит пурпурные спелые помидоры, висящие на кустах; она заплакала, потому что детей не успели покормить с утра.

Из статьи Татьяны Тен: «По разным данным из Приморья было депортировано более 200 тысяч корейцев. Переселенцев было велено приютить двум республикам — Узбекистану и Казахстану. Половина не прожила здесь и года». С 6 августа по 21 декабря 1937 года Политбюро и НКВД было запущено десять операций, подобных тем, что проводились по приказу 00447 с целью ликвидировать национальность за национальностью — немцев, корейцев, поляков, литовцев, греков, латышей, эстонцев... как «шпионские и диверсионные группы».

О строжайшем контроле за движением составов с корейцами пишет Г. В. Кан^[4], отмечая, что по мере следования эшелонов на узловые станции телеграфировалось или отсылалось письменное распоряжение об их регистрации. Только через станцию Алма-Ата с 25 сентября по 24 октября 1937 года на территорию Казахстана и Узбекистана прошел 61 эшелон с переселенцами, из них 29 эшелонов остались в Казахстане. Некоторые составы шли вообще без пункта назначения, многие уже в пути получали переадресовку, которая проводилась по указаниям УНКВД Дальневосточного края начальником погранвойск НКВД.

Эти данные не дают полного представления о количестве составов с корейцами. Как докладывал Н. Ежов 25 октября 1937 года, выселение корейцев из ДВК было закончено, причем депортированных было 124 эшелона.

О прибытии бабушки и ее родственников в Караганду и последующем их расселении материалов сохранилось мало. По воспоминаниям старшей сестры бабушки, Тамары Михайловны, в Караганду прибыли глубокой осенью. Людей выгрузили прямо в степи. Шел мелкий снег, мать быстро выкопала в земле ямку и развела огонь. Через час на ветру трепетали уже тысячи огоньков. Люди молчали.

Эшелон с моими родственниками прибыл в поселок Компанейский Карагандинской области. Глубокой промозглой ноябрьской ночью на товарных вагонах забряцали щеколды. Тысячную толпу корейцев расселили в деревянных бараках, сараях, скотных дворах. Поставив прибывших корейцев на учет, местные власти велели обустраиваться им самостоятельно — кто как сможет. Облюбовав территорию, они вырыли себе землянки, и получился целый город под названием «Шанхай», без улиц, номеров, лишь тупики, дворики, закоулки.

По рассказам моего дедушки, Виталия Петровича Хвана, состав с его родственниками разгрузили в Балхашских степях. Не выдержав голода, корейцы, оставшиеся в Балхаше, стали разгребать кучи старого отравленного зерна. Съедая его горсточками, они пытались утолить голод. По этой ли причине или из-за разразившихся среди депортированных эпидемий тифа и холеры дедушка и бабушка Виталия Петровича, как и сотни других корейцев, скончались.

Писатель Лаврентий Соно описал прибытие корейцев в Джамбульскую область в рассказе «Площадь треугольника»: «В моросящую осеннюю ночь в Джамбульской степи местный чабан услышал крики и плач людей непонятной национальности, одетых в белые платья и серые телогрейки. Их привозили на грузовиках и оставляли в голой степи... Наутро старик, придя к месту происшествия, увидел грязно-белый курган из человеческих спин. Верх кургана был накрыт мешками из-под риса, высыпанного рядом. это молодые люди окружили стариков и женщин с детьми, подставив крутые спины обжигающему морозному ветру. Услышав человеческий голос, спины зашевелились, курган распался, и в чреве его обнаружились женщины с детьми и старики... Чабан привел ослабевших корейцев в кошару, развел костер, напоил их кипятком. К зиме они устроились. Косами, лопатами, прихваченными с собой, выкопали землянки... Выжили.»

Началась новая жизнь, новая биография целого народа. Сегодня, когда с той поры прошло почти 70 лет, трудно поверить в реальность этих трагических событий, происходивших в год празднования двадцатилетия Октябрьской революции. В то время как тысячи корейцев рыли землянки, местные власти принимали постановления о расселении и хозяйственном устройстве корейских переселенцев, торопясь отрапортовать о завершении «пробного эксперимента».

Из документов видно, что выполнение Постановления Бюро Карагандинского обкома КП(б) и Президиума облисполкома о расселении и хозяйственном устройстве корейских переселенцев от 7 октября 1937 года в установленные сроки (два-три месяца) — вещь нереальная, ввиду неподготовленности страны к такому эксперименту, как выселение целых народов и расселение их в необжитых краях Казахстана, в частности в Карагандинской области, что подтверждается докладными и заявлениями-просьбами.

Суть докладных райкомендатур сводится к тому, что приток депортированных слишком велик. Запоздалые распоряжения по их расселению и хозяйственному устройству (обеспечение жильем, медикаментами, продуктами питания) приводит к дисциплинарным нарушениям среди корейцев, к росту заболеваний. Вопрос трудоустройства также был не продуман. Например, рыбаков и рисоводов определяли в слаборазвитые земледельческие колхозы с тяжелыми климатическими условиями, неплодородными почвами. Слабое обеспечение сельскохозяйственной техникой, семенами, завышенные планы по сдаче урожая вызывали поток заявлений от переселенцев с просьбами трудоустроить их с учетом квалификации. В одном из заявлений на ломаном русском языке корейцы колхоза «Путь Ленина» обращаются к «председателю Алма-Атинского переселенного пункта» с просьбой отправить их туда, где сеют рис: «...мы Д.В.К. все время занимались рисовой и другой хлеба а так, чтобы как казахстанский обрабации не занимались. наша работа сто раз тяжелее и ничего не получается урожай».

Жизнь и судьба моей бабушки

Моя бабушка, Алла Михайловна Хван, родилась 6 февраля 1936 года в городе Артеме Приморского края. Из ее рассказа я узнала, что через восемь дней после рождения ее мама (моя прабабушка) Екатерина Яковлевна Ли, завернув дочку в лоскутное одеяло, понесла ее в бюро ЗАГСа для регистрации. На вопрос: «Как звать девочку?» — прабабушка, растерявшись, ответила: «Не знаю...» Регистраторша, выглянув из окошечка, посмотрела на молодую мамашу, улыбнулась и предложила назвать девочку Аллой.

Рассказ бабушки

В 1938—1939 годах у мамы нас было четверо: старшая сестра Тамара (9 лет), брат Афанасий (6лет), сестра Мила (4 года) и я, двухгодовалая. Мила из-за плохой еды и недостатка лекарств вскоре умерла. Жили мы то ли в землянке, то ли в саманной хижине, построенных в начале тридцатых годов около пришахтных стволов. Впоследствии образовавшиеся пришахтные поселки, слившись, составили «Старый город», или, как его называли корейцы, «Копай-город». Определив брата в садик, а меня в ясли, мама пошла работать мотористкой на шахту «18-БИС», где ей выделили место в ясли для маленькой дочери. За домом присматривала Тамара, на долю которой выпало больше всего трудностей, так что детства у нее не было.

Рассматривая снимки конца 30-х годов, обращаешь внимание на убогость строений, в которых жили спецпереселенцы и депортированные; на многонациональный состав ясельной группы. На фото моя бабушка, крайняя справа в белом сарафанчике, плачет. Раньше, по словам бабушки, у корейцев не принято было отдавать детей в ясли, садики. Бабушки и мамы носили их на спине, завязав большой шалью или простыней — дома, в поле, в дороге. На снимке, сделанном в фотоателье, моя бабушка на руках у своей мамы в теплой тужурочке и клетчатой юбочке. На мой вопрос, почему она босиком, бабушка ответила: «Время было трудное. Тех денег, которые зарабатывала мама, едва хватало на еду. Одежду для нас троих она мастерила сама из лоскутков, перешивая из своих старых поношенных вещей. На носочки, вероятно, в тот момент не было денег».

В программу первой пятилетки молодого государства входила задача освоения целинных земель Центрального Казахстана и разработка Карагандинского угольного бассейна. Для осуществления этой задачи требовалась предельно дешевая рабочая сила, и в начале 1931 года была создана комиссия под председательством секретаря ЦК ВКП(б) Андрея Андреевича Андреева, которая совместно с ОГПУ занялась решением этого вопроса. Комиссия решила: выслать в Центральный Казахстан 52 тыс. крестьянских семей, что вместе с детьми и стариками составляло около полумиллиона человек. По данным Б. Малыбаева^[5], первые спецпоселенцы начали прибывать в Карагандинскую область весной 1931 года. Только за один 1931 год в Караганду прибыло 12,5 тыс. человек, а ввод жилья составил 13 тыс. квадратных метров. Так что строительство крова стало заботой самих переселенцев. Из самана, глины, старых шахтных крепей они стали возводить убогие хижины прямо у стволов шахт.

В 1940 году прабабушка выходит замуж за Михаила Леонтьевича Юна и переезжает с детьми в двухкомнатную квартиру, выделенную ему как многодетному отцу и главному бухгалтеру шахты имени Кирова^[6]. Теперь в семье стало семь детей: четверо от первого брака Михаила Леонтьевича и трое детей прабабушки (Мила к этому времени умерла). В мае 1941 года в семье родился восьмой ребенок, Вадим.

В доме царил раз и навсегда заведенный порядок. За чистотой квартиры следили старшие сестры. Моя бабушка, ее брат и младшие сводные сестры сидели в зале в уголке. Афоня рисовал, читал, а девочки играли в тряпичные куклы. Летом бегали во дворе, ходили в кино, в клуб имени Кирова. Прабабушка целыми днями хлопотала на кухне — готовила завтраки, обеды, ужины. Здесь же стояла ее знаменитая ножная швейная машинка «Зингер», на которой она обшивала всю семью от нижнего белья до пальто. Еще успевала выполнить заказы модниц из репрессированной интеллигенции. Сшить у прабабушки платье считалось по тем временам большой удачей.

Рассказ бабушки

Пока отец был на работе, мы могли бегать по длинному коридору, смеяться, дурачиться, так как мама была не очень строгой, но к приходу отца дом затихал. Поужинав, он ложился отдыхать, в это время все говорили шепотом и ходили на цыпочках. Вольности разрешались только маленькому Вадиму. По традиции раз в месяц к нам домой приходил парикмахер Бартеньев и подстригал всю малышню Юна под ноль. Мы его люто ненавидели и убегали в степь, но нас ловили и стригли. Так было до тех пор, пока нам не исполнилось семь лет. В сороковом и начале сорок первого года наша семья, можно сказать, не бедствовала, хотя, помнится, то ли перед началом войны, то ли в первый год войны были установлены пайки на сахар, сливочное масло. Имама приносила из магазина чуть ли не по ведру масла и сахара — такой паек полагался на нашу большую семью. Но в 1942 году все изменилось. Чтобы прокормить восемь детей и самих себя, наши родители продали много красивых, дорогих вещей из своего гардероба, посуду, не тронули только швейную машинку. На вырученные деньги купили корову. Она-то и спасла нашу семью от голода в трудные годы войны, да и в послевоенные, когда страна поднималась из разрухи.

В этой тесной двухкомнатной квартире семья Михаила Леонтьевича Юна прожила около четырех лет. Если довериться бабушкиной памяти, то где-то в 1944 году они переехали в большой просторный дом № 10 по улице Правда, который строили сами, им очень помогли прабабушкины братья и, конечно же, два брата Михаила Леонтьевича.

Вспоминая детство, бабушка часто связывает его не с целым городом, а с отдельными улицами, тропинками, дорогами, по которым она бегала, ходила, играла:

Улица Правды. Здесь, среди старых потемневших домов, появился и наш новый дом под номером 10, с палисадником, дворовыми постройками. На этой улице и примыкающей к ней Подгорной жили в основном наши многосемейные соседи: Сипетовы, Кошечки-ны, Паки, Островские, Катунины, Цои, Ахметовы, Питковские, Крутиковы, Ольшевские, Абрамовичи. Старшие сестры дружили с Нелей Островской, Люсей Крутик, Фимкой Абрамовичем, Марком Ольшевским. В нашу ватагу входили Шура, Толик Паки, Вера Сипетова, Пилотка и Майор Ахметовы (казахи любили называть своих детей новыми звучными словами, отражающими дух времени), Римма и Фрося Цои. За Фросей ухаживал босоногий Толик, будущий батюшка православной церкви в Большой Михайловке. К нам иногда прибивалась Анечка Питковская, дочь начальника ОРСа. При этом она выносила из дома большой ломоть белого хлеба с маслом, посыпанный сахаром, и давала нам всем откусить от него кусочек, после чего в ее руках оставалась маленькая корочка. Заводилой в нашей команде была высокая, костлявая, старше нас на три года Вера Сипетова. С ней мы облазили овраги, пустыри, ходили в Новую и Старую Тихоновку, в которых ютились переселенцы. Здесь было грязно, повсюду встречались кучи мусора, на которых мы находили оторванную черную руку или ногу, грязные бинты — рядом находилась ветхая больница.

В 1947 году Караганде исполнилось уже пятнадцать лет. Был построен центр Нового города, а на окраинах продолжали ютиться в лачугах и бараках вновь прибывающие переселенцы. Наверное, все лучшие силы и средства уходили на строительство Нового города — думать о тысячах новых депортированных, об их обустройстве и трудоустройстве у руководства области и города не было времени и желания, что нашло отражение в следующем документе.

Из справки о расселении, трудоустройстве, правовом положении спецпоселенцев № 32: «По всей территории, где расселены спецпоселенцы, до сих пор проживают в непригодных для жилья помещениях 3 646 семей и на уплотнении у местного населения 52 184 семьи спецпоселенцев.

1952 г. Министерство госбезопасности СССР».

Школа

Рассказ бабушки

В 1944 году мы с Галей пошли в школу. Класс, как и группы в яслях, детском саду, был многонациональным, недружелюбным. Обиднее всего было слышать насмешки по поводу цвета кожи и разреза глаз. Нас, корейцев, обзывали «узкоглазыми», евреев — «жидами», русских — «спецпереселенцами». Эта кличка вызывала у них ярость, негодование и такие же слезы, как и у нас, потому что это обидное слово объединяло в себе такие понятия, как зажиточный кулак, эксплуататор, враг социалистического строя. И все же нам, трем корейским девочкам, доставалось больше всех, и мы часто плакали от обиды. А тут еще учитель физкультуры, с неизменным прутиком в руке, позволял себе утеху — вызывал нас троих к доске и заставлял петь по-корейски. Не зная не то что песен, а даже слов на родном языке, мы начинали реветь. Учитель, рассердившись, хлопал по столу прутом и ставил нас в угол лицом к стене. В мыслях мы его называли фашистом.

Нашим первым учителем была Мария Николаевна, молодая, красивая, очень справедливая и мудрая. К концу года, благодаря ей, весь наш класс подружился. Помню, что в школе учеников младших классов подкармливали. На большой перемене Мария Николаевна заходила в класс с деревянным подносом, на котором лежали ломтики черного хлеба, намазанные тонким слоем бараньего жира. Эти кусочки мы съедали вмиг, а учительница смотрела грустными глазами и качала головой. В классах было холодно. В «непроливашках» порой замерзали чернила. Вместо тетрадей в годы войны у нас были брошюрки, на которых мы писали между строк. Но, несмотря на трудное, холодное и голодное время, на уроках пения дети хором дружно пели:

От края и до края

По горным вершинам,

Где горный орел совершает полет,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасные песни слагает народ!

Но дома я больше любила слушать тихие, грустные, красивые песни, такие как «Темная ночь», «Вальс на сопках Маньчжурии», «Огонек». Однажды Алла-большая, так в доме называли мою тезку (я была Алла-маленькая), принесла из школы песню, мелодичную, с добрыми, хорошими словами:

Или в Коломне, или в Рязани

Не ложилися девушки спать,

Много варежек теплых связали,

Чтоб на фронт их в подарок послать...

Разучив эту песню, мы втроем с соседской девочкой, Верой Сипетовой, пели ее во дворах, у знакомых. Женщины слушали, украдкой вытирая слезы, и угощали нас конфетами-подушечками.

В мае 1947 года весь наш 3 «Б» класс принимали в пионеры. В шеренге стояли бедно одетые дети, но с яркими красными галстуками на плечах. Подняв ладошки над головой, мы торжественно произносили клятву: «Я, юный гражданин Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь...»

Так начиналось воспитание моей бабушки и ее сверстников, детей репрессированных, спецпереселенцев.

Рассказ бабушки

В 1948—1949учебном году в наш 5 «Б» класс прибыло несколько новых учениц — смирных, интеллигентных девочек, приехавших из больших городов. В школе появилось много новых учителей, подтянутых, красиво, со вкусом одетых. Жили они так же, как и тихие интеллигентные девочки, в серых деревянных бараках без элементарных удобств... Запомнилась однокомнатная квартира Марии Николаевны, расположенная в бараке, куда мы бегали, чтобы помочь любимой учительнице натаскать воды, вымыть пол, принести дров, поиграть с маленьким сыном, пока она была на работе. Потом приходил ее молчаливый супруг, наш учитель физики и математики, благодарил нас, и мы бежали домой.

Не было случая, чтобы я без уважительной причины пропустила уроки русского языка и литературы. Только благодаря знаниям, полученным по этим предметам в 7-м классе у Марии Николаевны, и дополнительному домашнему образованию со старшей сестрой Тамарой, я при поступлении в университет на биолого-почвенный факультет сочинение написала на «хорошо», а по русскому языку и литературе устно получила две оценки «отлично». Немецкий язык также был сдан на «отлично». При этом комиссия отметила мое хорошее произношение и знание грамматики. В этом была заслуга учительницы немецкого языка «Гертруды» — так звала ее вся школа. В 8-м классе Марию Николаевну сменил новый учитель русского языка и литературы — мужчина, одетый в белый мятый китель и серые брюки. Из всей программы восьмого класса запомнилось, как он развенчивал любимый всеми девочками образ Печорина фразой: «Таков, Фелица, я развратен! Но на меня весь мир похож». Хорошо запомнился новый учитель математики и физики Станкевич. Преподавал свои предметы он интересно, свободно. Был очень демократичен. Историю вела Нелли Васильевна, в строгом бостоновом костюме и белой кофточке. Ее уроки были похожи на лекции. За 45минут выдавалось по два-три параграфа. В ней чувствовался преподаватель вуза. Наш директор школы и учитель биологии, Михаил Яковлевич, был человеком строгим, но с юмором. «Вейсманизм», «морганизм» он клеймил со смешинкой в глазах, а о Лысенко и его теории говорил, хмурясь, глядя на нас исподлобья. Его настроение, наверное, передавалось ученикам — в учебниках портрет Лысенко часто был исчеркан.

Заканчивая свой рассказ о школьных годах, проведенных в Кировском районе, бабушка подвела итог: «Такого количества образованных, сдержанных учителей, как в школе № 18, больше нигде не встречала». Проанализировав ее рассказ об учителях, об их привычках, образовании, быте, я предположила, что почти все они были из числа ссыльных и репрессированных. Ведь сталинская политика репрессий продолжалась вплоть до 1953 года — года смерти «вождя народов».

Из архивных документов Татьяны Тен я узнала, что в одной из поселковых школ Караганды, где начинала свою трудовую деятельность бабушкина сестра, Тамара Михайловна, учителем литературы работал внебрачный сын Есенина, ставший впоследствии известным поэтом Есениным-Вольпиным.

Об этом факте говорит В. Могильницкий в девятой главе своей книги «Звезды ГУЛАГа»^[7]. Он отмечает, что Александр Есенин находился на вольном поселении в Караганде с 1949 по 1956 год. Позже за организацию митинга в поддержку А. Синявского и Ю. Даниэля он был выслан из СССР. В этой же книге есть упоминание о талантливом редакторе «Детского издательства», писателе Генрихе Эйхлере, большом друге Паустовского. В начале войны он был сослан в Осакаровский район Карагандинской области. В 1948 году благодаря хлопотам Маршака, Зощенко, Шкловского, Паустовского семья Эйхлеров была переселена в Караганду. Здесь, в средней школе № 3, в которой в 70-е годы учился мой папа, Генрих Леопольдович преподавал в старших классах русскую литературу.

Соседи

Большая часть территории бабушкиного детства была опутана сетью тюрем, лагерей, зон.

Рассказ бабушки

Однажды Вера, дочь наших соседей-украинцев, привела нас на базар, где она торговала домашним квасом или обыкновенной холодной водой. Базар располагался у тюрьмы, огороженной высоким деревянным забором с колючей проволокой. С четырех сторон стояли вышки с вооруженными охранниками. Кого там держали — мы не знали. Со стороны базара, где была проходная, к забору можно было подойти поближе, а со стороны пустыря строго воспрещалось. Тут же раздавался окрик: «Стой! Кто идет? Стрелять буду!» Иногда оттуда слышалось заунывное пение:

Опять по пятницам пойдут свидания,

И слезы горькие моей жены...

Я боялась и не любила этих мест.

В отдалении, в трех километрах от районного центра, находились две зоны — немецкая и японская. В немецкую зону я иногда ходила со своей одноклассницей и подругой Ирой Рейц, так как там работали переводчиками ее родители. Меня сразу поразили порядок, чистота, царящие на их территории, что выглядело так контрастно на фоне наших черных от угольной пыли дворов и улиц. Здесь были разбиты клумбы с цветами, дорожки посыпаны гравием, на сверкающих турниках кувыркались пленные немцы в белоснежных майках, синих тренировочных брюках. По всей вероятности, это были офицеры, сержанты и специалисты высокого класса. В зоне делали отличную добротную мебель под красное дерево, которую пришлось увидеть в доме Иры Рейц.

Преподаватель истории Л. И. Лукьянова в статье «Жертвы политических репрессий»^[8] упоминает о том, что по улицам Караганды утром и вечером проезжали грузовые машины, в кузовах которых на низких скамейках сидели узники лагерей. По четырем углам находились вооруженные охранники, а у кабины сторожевые овчарки. Так людей возили на работу — строительство заводов, фабрик, жилых зданий Нового города.

Далее она пишет, что жизнь во время войны и после была тяжелой: чтобы добыть немного денег на одежду, учебные принадлежности для детей, жителям приходилось торговать кому чем придется на «Собачьем базаре» — так его называли из-за расположенной неподалеку псарни, где держали собак для охраны лагерей. Вдоль одной из изгородей стояли прилавки, а в досках тюремной ограды были прорублены окошечки. Торговали картошкой, молоком, яйцами, семечками. Заключенные в окошечки протягивали деньги и покупали кто стакан молока, кто лепешку, кто семечки. Это были в основном прибалты: литовцы, латыши, эстонцы.

На третий день войны, 24 июня 1941 года, в поселке Спасск, в десяти километрах от Караганды, было открыто отделение для военнопленных. В августе пришел первый эшелон с 1 400 иностранными солдатами. Через Спасск прошло 29 тысяч немцев, 22 тысячи японцев, 6 тысяч румын, 1 600 австрийцев. Сидели здесь французы, итальянцы, литовцы, чехи, венгры. Они тоже строили Караганду, обустраивали Центральный Казахстан. Как ни странно звучит, помогали фронту. Их руками было отлито сто тысяч авиабомб, тридцать миллионов гранат. Кроме того, заключенные собирали полевые рации, шили обмундирование. За период с 1942 по 1944 год в швейных цехах ГУЛАГа было переработано свыше 60 млн метров ткани и пошито 22 млн комплектов обмундирования.

Рассказ бабушки

В 1949 году по нашей улице Правда началось строительство трамвайной линии. Каждое утро сюда под конвоем пригоняли колонну оборванных, изможденных японских солдат. Они лопатами, кирками долбили землю, укладывая шпалы. Мы с любопытством смотрели на них. И когда японцы ослабевшими голосами просили воды или хлеба, мы тут же бежали домой и выносили им графин с водой и кусочки хлеба. Мама нас никогда не ругала, но сама к японцам не выходила. Не могу оставить без внимания еще одно событие, происшедшее на нашей знаменитой улице, — это отъезд немецких военнопленных в 1951 году. Добротно одетые, они запрыгивали в трамвай, на плечах, за спиной почти у каждого торчали наши радиолы «Урал», в руках они держали наши фотоаппараты марки «ФЭД» и «Зоркий».

Еще 19 декабря 1931 года было принято решение об образовании в Центральном Казахстане одного из филиалов ГУЛАГа — КарЛага, который первоначально получил название «Карагандинский совхоз-гигант ОГПУ». Целью его организации явилось создание сельскохозяйственного производства для бурно развивающейся угольно-металлургической промышленности Центрального Казахстана. В одном из его первых директивных документов сказано: «Организованный в 1931 году Карагандинский совхоз-гигант ОГПУ получает почетное и ответственное задание — освоить грандиозный район Центрального Казахстана». Численность заключенных росла из года в год.

Карагандинский исправительно-трудовой лагерь занимал площадь, равную территории Франции. Столицей КарЛага был поселок Долинка, въездными воротами, куда прибывали заключенные, — станция Карабас (в переводе с казахского «черная голова»). К началу 50-х годов КарЛаг насчитывал более двухсот лагерных отделений и пунктов, в основном сельскохозяйственного назначения. Впоследствии КарЛаг стал обычным лагерем для уголовных преступников. До его ликвидации в 1959 году никого из «политических» там не осталось, а нарицательное имя «карлаговец» стало синонимом закоренелого преступника.

Рассказ бабушки

Летом 1955 года, сдав сессию, я поехала домой. Дорога была длинная, объездная, через город Петропавловск. Время следования в пути — пять суток. За окном мелькали пристанционные поселки, перелески, степь. На больших станциях пассажиры выходили прогуляться, купить еды. Когда поезд начал подъезжать к Карагандинской области, появились люди в военной форме. Они проходили по вагонам с окриками: «Сидеть всем на местах, в окна не высовываться! Не выходить!» Забегали проводницы, закрывали окна и двери на ключ. Я спросила: «А что случилось?» Пассажиры постарше, испуганно озираясь, шепнули: «Сиди тихо. Подъезжаем к станции Карабас — страшное место». Сколько времени мы ехали при закрытых окнах — не помню, но, кажется, долго. Наконец поезд прибыл на станцию Угольная в Старом городе. Меня не встречали, потому что я не сообщила о своем приезде: хотела сделать сюрприз. Дрожа от страха, кое-как добралась до дому. Упала в объятья мамы, сестер, рыдая, не в силах вымолвить слово. Успокоившись, я рассказала о том, какого натерпелась страху, проезжая какой-то Карабас, где сидят бандиты, воры, убийцы, а в степных оврагах прячутся беглые каторжники. Отец внимательно выслушал мой рассказ и сказал по-корейски: «Сказки все это. Какие каторжники? Сталин умер, вот и начались беспорядки, болтают всякое».

В 1955 году, проезжая эти страшные места, бабушка понятия не имела, что за Долинкой простирается огромная территория лагерей, где отбывают свой срок политзаключенные и уголовники. Правда, позже до нее доходили отдельные сведения, но в виде устных рассказов о том, что в Долинке сидела Лидия Русланова. Слово «КарЛаг» бабушка и ее современники воспринимали как название местности. «Современная Долинка, — говорит бабушка, — никак не вяжется с представлением о том, что это бывший центр КарЛага». Территория же Шерубай Нуры, позже город Абай, Топарское водохранилище и простирающиеся дальше бескрайние степи с ровными рядами лесополос, по словам бабушки, вызывали у нее чувство непонятной тоски. Особенно когда садилось солнце и наступали сумерки, ей хотелось бежать от этих мест подальше, от страшных свинцовых волн, которые ночью, словно взбесившись, поднимались высоко и с грохотом били о берег...

Сорен Сарам

После окончания войны руководство страны приняло меры по ужесточению внутриполитического курса и укреплению административно-командной системы. Об этом свидетельствуют указы Президиума Верховного Совета СССР от 21.02.1948 и от 26.11.1948, а также приказ министра госбезопасности СССР № 00776 от 24.10.1951. К «врагам народа» 30-х годов добавились новые из числа военнопленных и «чуждых элементов» из Прибалтийских республик, Западной Украины, Белоруссии.

Новая волна политических репрессий обрушилась и на старшее поколение немцев, татар, корейцев... Из них формировались отряды «трудармейцев» по сбору «колосков» на огромных полях Казахстана, по разгрузке и сортировке угля. За малейшее нарушение — опоздание, за укрывательство нескольких колосков или кусочков угля грозила тюрьма от трех месяцев до года. За «колоски» были осуждены на полгода тетя моего дедушки Галина Михайловна Ким и Илья Николаевич Кан, которые познакомились в тюрьме и стали мужем и женой.

Все реже в доме слышалась корейская речь. Вся многонациональная послевоенная Караганда говорила по-русски. Рассматривая бабушкины фотографии школьных лет, я заметила, что на них отсутствуют казахи. Местное население, по рассказам бабушки, селилось в основном в отдаленных аулах, поселках, ближе к пастбищам. Русский язык стал основным языком общения среди депортированных и ссыльных разных национальностей.

В Караганду ссылали цвет интеллигенции: ученых, лучших представителей искусства. Под их влиянием формировались культура, наука, быт карагандинцев. Этому способствовала и эвакуация в годы войны некоторых промышленных, культурных объектов, вузов в Карагандинскую область. Центром культуры для жителей Кировского района в 40-е и в начале 50-х годов стал Карагандинский драмтеатр, куда переехал Театр оперетты из Москвы. Так постепенно из сознания корейцев и людей других национальностей вытеснялись их родные традиции, обычаи, культура, язык.

Рассказ бабушки

В период с 1947 по 1951 год в нашей семье уменьшилось число учащихся школы. Старшая сестра Лида поступила в алма-атинский медицинский институт. Ира после окончания семи классов закончила бухгалтерские курсы и стала работать в нашей школе, где и встретила будущего мужа — Эмиля Папста. Алла-большая после семилетки стала студенткой педагогического училища в городе Темиртау. Последнее мое воспоминание перед отъездом в Новый город связано с Лидиной свадьбой. В 1949 году она выходила замуж за Ольгерда Васильевича Кима, будущего профессора, доктора наук, начальника шахты № 70, где в 1958 году проводились испытания «люстры Чижевского». В конце 80-х годов О. В. Ким возглавлял Карагандинский научно-исследовательский угольный институт (КНИУИ), в котором в 50-е годы числился старшим научным сотрудником Александр Леонидович Чижевский, действительный и почетный член тридцати академий и университетов. Основатель космобиологии Чижевский провел в КарЛаге восемь лет.

Август 1952 года запомнился неожиданным появлением в нашем доме группы студентов из Северной Кореи. Они обучались в одном из горных институтов Советского Союза. Для прохождения практики их направили на шахты Караганды. Странно было видеть группу корейцев в красивой черной горняцкой форме (советского пошива). Они неплохо говорили по-русски. Но советские корейцы с трудом понимали их корейский язык. Мама с отцом, бабушка, наши тетушки как-то объяснялись с ними, мы же, ученицы русской школы, стояли, словно немые. Они разглядывали нас, улыбались и недоумевали, почему мы молчим, когда нас спрашивают о чем-нибудь на корейском языке. Узнав, что девочки Михаила Леонтьевича Юна не знают корейского языка, молодые люди посокрушались и стали разговаривать с нами на ломаном русском. Много лет спустя я очень сожалела, что не выучила хотя бы разговорного корейского языка. Так незаметно, постепенно мы теряли корни, забывали язык, превращаясь в «русских» с корейской внешностью.

Для бабушки и ее семьи это были первые иностранцы, появившиеся в СССР, который долгое время был отгорожен от внешнего мира плотным «железным занавесом». В те годы увидеть иностранцев на советских улицах было в диковинку. Сегодня трудно поверить в подобный факт. А то, что советские корейцы не понимали своих соотечественников из Северной Кореи, объясняется, вероятно, тем, что Чосон Сарам (люди из Кореи) говорили на чистом литературном языке, корейская речь Сорен Сарам (советских корейцев) за многие десятилетия, формируясь вдали от Родины, исказилась — в ней появились новые слова, наречия, диалекты... Это вполне закономерно.

Рассказ бабушки

Мы взрослели. Отец начал прибаливать (диабет, гипертония), частенько ворчал на нас. Ругал нас отец на корейском языке; ничего не понимая, мы не сердились на него. Не выучив даже корейской разговорной речи, все дети Михаила Леонтьевича и Екатерины Яковлевны говорили только на русском языке. Смирившись с этим, они просили, требовали: «Женихи чтобы были только корейцы и не однофамильцы, чтобы не было Юнов, Кимов, Ли».

В 1953 году наш дядя Володя, мамин младший брат, после окончания института проходил стажировку в Москве и вернулся оттуда в Караганду с молодой русской женой Ниной Григорьевной Фокиной. Ее признала вся наша большая корейская родня, даже наш отец, кроме среднего брата мамы — Алексея Петровича. На праздничном ужине он сидел спиной к невесте, с кислой миной на лице. Прожили дядя Володя с тетей Ниной без малого пятьдесят лет в любви и согласии. У них родилось три сына. Их всех успела вынянчить бабушка Лян Гы Зю, выучив по этому случаю несколько русских слов. Тетя Нина стала настоящей «кореянкой». Бабушку понимала с полуслова, освоила трудоемкую корейскую кухню и всегда оставалась любимой снохой Лян Гы Зю...

Из шести дочерей я выходила замуж последней после окончания университета, в 1960 году, открыв новое десятилетие в своей жизни.

Свадебные платья пяти дочерям мама сшила сама. Помимо этого, она своими руками сшила шесть матрацев, двенадцать простыней, двенадцать наволочек. Ее приятельницы, соседки, взявшись за голову, ахали, охали, сочувствуя ей. А мама, несмотря на бессонные ночи, всегда оставалась опрятной, красивой, нарядной.

По воспоминаниям родственников, требование родителей не выходить замуж или жениться на однофамильцах объясняется тем, что корейцы у себя на Родине и после эмиграции на Дальний Восток селились компактными, родственными поселениями. Были деревни, где все — Кимы, или Юны, или Паки и т. д. В случае же, если поселения находились далеко друг от друга, но жители их носили одну фамилию, к ней добавлялась отличительная приставка. По рассказам моей бабушки, за ней ухаживал парень по фамилии Ли; выяснилось, что их фамилия имеет одну приставку «Ден Ди Ли», они оказались родственниками. Вот если бы была приставка «Ден Дю Ли», то было бы другое дело.

Город в степи

По данным Б. Малыбаева^[9], до начала 30-х годов Караганды как таковой не существовало. Лишь на месте нынешнего Старого города, на пригорке, стоял построенный англичанами еще при царе флигель из красного кирпича. На месте будущей первой шахты имени Костенко был пробит шурф и добыт первый уголь. И было на этом участке степи несколько переселенческих поселков, возникших в начале ХХ века, — Старая Тихоновка, Большая Михайловка, Дубовка, Федоровка, Крещеновка, где жили русские поселенцы. В некоторых поселениях стояли русские православные храмы. С 1931 по 1956 год в Большой Михайловке селились спецпереселенцы, депортированные, репатриированные.

Рассказ бабушки

В 1952 году наша семья переехала в поселок Большая Михайловка, расположенный в двух с половиной километрах от Нового города, в дом 29 по улице Армейская. Причина переезда была связана с назначением отца главным бухгалтером новой шахты, расположенной в пятнадцати километрах от центра города. В те годы началось строительство шахт-гигантов с активной выработкой угля в направлении разрастающегося Нового города, что впоследствии привело к аварийному состоянию трамвайной линии, соединявшей старые шахтные районы с центром Караганды.

По словам бабушки, по сравнению с черным от угольной пыли Кировским районом центр Нового города впечатлял. И действительно, самым красивым, уютным местом долгие годы оставалась центральная площадь перед зданием облисполкома с памятником Ленину из белого гипса во весь рост. Компактная квадратная площадь, окруженная домами, переходила в сквер, где располагался кинотеатр «Октябрь». Клумбы, цветники дополняли ансамбль. Сравнив бабушкино описание старого центра Караганды 40 — 50-х годов с воспетым Н. Заболоцким «городом в степи», я сразу же поняла, что именно этому месту, этому городу посвящено его стихотворение 1947 года:

Степным ветрам не писаны законы.

Пирамидальный склон воспламеня,

Всю ночь над нами тлеют терриконы —

Живые горы дыма и огня.

Куда ни глянь, от края и до края

На пьедесталах каменных пород

Стальные краны, в воздухе ныряя,

Свой медленный свершают оборот...

... И солнце жжет верхи сухих колючек,

И на сто верст простор вокруг открыт.

И Ленин на холме Караганды

Глядит в необозримые просторы,

И вкруг него ликуют птичьи хоры,

Звенит домбра и плещет ток воды.

И за составом движется состав,

И льется уголь из подземной клети,

И ветер гонит тьму тысячелетий,

Над Казахстаном крылья распластав.

О трагической судьбе поэта Н. Заболоцкого рассказывается в книге «Звезды ГУЛАГа»^[10]: «Николай Алексеевич прожил в Караганде около года. 26 января 1945 года было принято постановление Государственного Комитета обороны об освоении Саранского участка Карагандинского угольного бассейна, возведении шахт и строительства г. Сарани. В феврале-марте на станцию Большая Михайловка начали прибывать первые эшелоны с зэками АлтайЛага. В одном из них приехал в Караганду Заболоцкий с женой и двумя детьми. Жили они первое время в доме номер десять по переулку Первомайскому в поселке Большая Михайловка».

8 переулке Первомайском жила бабушка Аллы Михайловны, Лян Гы Зю, у своего старшего сына, Геннадия Петровича Ли. Они не раз встречали опального поэта. Вот так «ветры тысячелетия» соединили на одной улице знаменитого Заболоцкого и простую корейскую семью, сосланных в разные годы в степи Казахстана.

Рассказ бабушки

Большая Михайловка возникла в первые годы ХХ столетия. Позже здесь начали селиться ссыльные других национальностей. К нашему приезду на Армейской и прилегающих к ней улицах и переулках жили немцы, чеченцы, поляки, латыши, украинцы.

Отец много работал, мама хлопотала по хозяйству и по-прежнему всех нас обшивала. К тому времени из восьми детей осталось в доме шесть.

Вадик, Галя и я пошли в новые школы, я — в женскую школу № 1. Странно и непривычно было видеть вокруг себя одних девочек — рослых, холеных, с модной стрижкой, правда, одетых в школьную форму коричневого и синего цвета с белыми воротничками. Таково было строгое правило, установленное директором Жарковой. Мое появление в классе было бы незаметным, если бы не корейская национальность (единственная в классе), длинная черная коса и хорошие знания по русскому языку и литературе. Запомнилась учительница русского языка и литературы. Уроки она вела, восседая на стуле, как на троне, нога на ногу, холеные белые руки лежали на коленях. Запомнился и ее ярко накрашенный рот, выкрикивающий фразы: «Зощенко — плут юродствующий», «Ахматова — взбесившаяся барынька», «низкопоклонство», «космополитизм».

В начале года учительница с любопытством разглядывала меня, слушая ответы, чаще всего «не по учебнику». Криво усмехаясь, она ставила мне четверки и даже пятерки. Но в конце третьей и всю четвертую четверть началось тихое, изощренное выбивание «вольнодумства» из моей головы. Получив кое-как тройку за год, я покинула «лучшую» школу г. Караганды.

Новый и последний 1953—1954 учебный год для меня начался в поселковой школе № 62. 10 «Б» класс был многонациональным: чеченцы, евреи, украинцы, немцы, казахи, но в основном русские. Такой состав был характерен для районных и поселковых школ.

Когда началась застройка города и Большой Михайловки высотными домами, объектами культурного и социально-бытового назначения, руководство города и области не задумывалось, как это будет выглядеть со стороны. Т. Я. Бараг^[11] пишет, что при застройке города были и отступления от генплана. Так, торопясь претворить в жизнь решения партии и правительства, решили построить для партактива новый санаторий «Чайка». Он располагался рядом с тяжеловесным старым зданием санатория, куда, даже не отремонтировав его, перевели из Майкудука детский психоневрологический диспансер, решив, что разросшиеся деревья прикроют все недостатки.

Рассказ бабушки

Эти два здания стали для меня историческими: в современные апартаменты парт-активовского санатория привозили приземлившихся космонавтов для адаптации перед отправкой в Москву. Как-то, гуляя по ухоженным дорожкам сада, два космонавта услышали шорохи и детские голоса, доносившиеся из-за старого забора, прикрытого кустами акаций и серебристого лоха. Подойдя ближе, они увидели прильнувший к забору десяток детей-инвалидов, протягивающих ручки в щель. Что они просили — я не знала, потому что сидела с сыном на лужайке довольно далеко. Через 20—30 минут в запущенный сад диспансера вбежали космонавты в белых спортивных костюмах, в руках они держали целую охапку кульков с конфетами, пряниками, фруктами, все это они щедро раздавали приползшим и сбежавшимся детям. Прибежавшие воспитатели, красные от стыда, сконфуженные, потащили детей в корпус. Как все разворачивалось дальше — не знаю... Но через год психоневрологический диспансер привели в порядок — и здание, и сад, потому что космонавтов долго еще привозили в роскошный санаторий. Ныне Большую Михайловку не узнать, но старые улицы с ветхими домами еще стоят.

Год 1953-й вошел в историю как время хрущевской «оттепели». В этот период начались процессы либерализации во внутренней и внешней политике.

По словам бабушки, процесс репатриации проходил трудно, бессистемно. Людям, прожившим на местах выселения по 10—20 лет, наладившим быт, снова надо было сниматься с обжитых мест. В 1957 году бабушка, приехав на каникулы домой, еще застала момент сбора и прощания чеченцев, ингушей с Карагандинской землей, приютившей их в далекие тяжелые годы. Она рассказала, как на улицах Большой Михайловки суетились женщины в темных платках, плакали, обнимались с соседями, припадали к земле. Мужчины грузили на машины выкопанные останки своих родственников, мраморные плиты.

Но многие чеченцы, ингуши, особенно молодежь, еще в течение нескольких лет оставались на территории Казахстана. Так, вернувшись в Алма-Ату с каникул, Алла Михайловна увидела многочисленную группу хорошо одетых студентов-чеченцев юридического и исторического факультетов, расхаживающих по коридорам общежития КарГУ.

По данным В. Г. Кана^[12], проводимая политика реабилитации была непоследовательной. Этот процесс не коснулся депортированных немцев с Поволжья, выселенных в годы войны из Крыма татар, репрессированных в 30-е годы советских корейцев.

В 1957—1958 годах корейцы Алма-Атинской, Талды-Курганской, Джамбульской, Южно-Казахстанской областей начали проводить «петиционную кампанию», направленную на возрождение корейской самобытности, культуры, образования. Представители корейской интеллигенции индивидуально и коллективно подавали петиции союзному и республиканскому руководству с просьбой о реабилитации корейцев и возвращении их на Дальний Восток, где они проживали до выселения, и предоставлении им возможности образовать там национально-культурную автономию. Просьбы корейцев, изложенные в петициях, не были удовлетворены. 20 мая 1958 года бюро ЦК КП Казахстана приняло постановление «Об усилении массово-политической и культурно-просветительской работы среди корейского населения республики».

Но корейцы продолжали бороться за свою национальную культуру, язык, требуя повышения статуса газеты «Путь Ленина» и корейского театра. Кроме того, В. Г. Кан пишет о том, что в 60—70-е годы в среде корейцев, как и других народов Казахстана, усиливается «процесс коррозии национальной самобытности». Разрушение происходило под пышные юбилеи, под звон наград и победных реляций по поводу 50-летия Октябрьской революции и 100-летия дня рождения В.И. Ленина.

Что касается корейцев, то в духе того времени в Казахстане отмечались лишь юбилеи, годовщины и дни Корейской Народно-Демократической Республики. Но советские корейцы хотели активно участвовать в главных событиях Советского Союза. Например, при открытии театрального сезона 1969—1970 годов коллектив Корейского театра взял обязательство в честь столетия со дня рождения В. И. Ленина и пятидесятилетия Советского Казахстана выпустить следующие спектакли: «Кремлевские куранты», «Карагоз», «Хон Гиль Дон».

«В 1969 году, — вспоминает бабушка, — когда я уже работала в Карагандинском педагогическом институте, в Караганду приехал Корейский театр, в репертуаре которого значился спектакль "Кремлевские куранты". Меня вызвали в партком и обязали обеспечить явку студентов на спектакль».

Бабушка организовала поход в театр со студентами первого и второго курсов. Как ей было неловко, когда на сцену вышел в роли Ленина артист корейской национальности в парике с розовой лысиной, никак не вязавшейся с его темным лицом. Просчеты были налицо. О недостатках в работе корейских коллективов в 1969 году писала и газета «Путь Ленина»: «В любом спектакле корейского театра видим один и тот же недостаток. Артисты не владеют мастерством сценической речи. Причина — недостаток владения корейским языком».

Рассказ бабушки

В 70-е годы в Караганду приехал корейский ансамбль песни и танца «Ариран». Зал Дворца культуры еле вместил всех корейцев, желающих попасть на концерт. Я повела маму и тетушек на это красочное и красивое зрелище. Танцы были великолепные, костюмы яркие, сочные. Песнями восторгались только мама, тетушки и все бабушки, сидящие в зале. Я же, как и все остальные молодые корейцы, могла воспринимать только мелодию. Концерт прошел под бурные аплодисменты. Но все же одно недоразумение произошло. Все номера объявлялись конферансье на чистом русском языке, пока из зала не послышалась реплика: «Почему все по-русски да по-русски, когда будет по-корейски?» Ведущие больше не вышли на сцену, а номера стал объявлять мужской голос за кадром уже на корейском языке.

Конечно, с помощью таких мероприятий возродить корейскую, как и другую, культуру было нельзя, потому что она начинает возрождаться через знание родного языка, а для его распространения следовало развивать сеть корейских школ, учить детей чистому литературному языку, чтобы они смогли читать книги корейских авторов в оригинале...

Понятно, что добиться автономии и открытия корейских школ в многонациональном СССР было очень трудно. Слишком многое надо было менять в системе образования. Я думаю, что, если бы не репрессии, кто знает, возможно, мечты корейцев сбылись бы. Смелость же первых представителей корейской интеллигенции, начавшей в 1957 году «петиционную кампанию», вызывает уважение.

Вопросы и ответы

Рассказ бабушки

От нашей большой семьи Юна Михаила Леонтьевича и Ли Екатерины Яковлевны остались Лида (1929 года рождения), Алла (1934 года рождения) и брат Вадим, все они живут в Караганде. Я же, как оторванный листок, уже двадцать четыре года живу в Братске. Правда, в Караганде подросли, повзрослели дети, внуки представителей старшего поколения корейцев, высланных в 30-е годы, но проживших большую, интересную жизнь в ставшей родной Караганде, где они были по-своему счастливы.

Размышляя над судьбой бабушки, я иногда представляю ее «одиноким листком», оторванным ветрами ХХ столетия от родных мест, упавшим на пыльную, черную от угля землю Кировского района. На мой вопрос, не жалеет ли она, что не стала жителем Страны утренней свежести, бабушка ответила: «Нет, потому что, разделяя трудную судьбу советских корейцев, я всегда буду чувствовать свою сопричастность судьбам невинно осужденных, которые провели в лагерях Карагандинской области свои лучшие годы, а многие остались лежать здесь навечно». И еще бабушка сказала, что всегда будет помнить своих первых учителей в ссыльной Караганде, которые мужественно учили детей оставаться людьми, независимо от национальности.

Проследив жизнь, судьбу бабушки в ее эпохе, именуемой ХХ веком, в которой было все: радости и печали, счастье и горе, я задаю себе и ей вопросы: откуда у нее, как и многих людей ее поколения, сохранился такой неистребимый интерес к жизни, к общественным делам? Почему нет обиды на виновников ее бед, не жалеет ли она о том, что ветры тысячелетия вырвали ее родных из Страны утренней свежести и бросили в необжитые пространства Казахстана?

И слышу в ответ:

Представь себе, до двух лет я сидела на маминой спине и видела только ее затылок. С двухгодовалого возраста меня поместили в ясли, где моей колыбелью стала казенная железная кроватка, а моими колыбельными песнями были дружный гам, рев, визг тридцати пяти детей разной национальности. Потом прошла детский сад, где надо было ручки на колени положить и сидеть тихо, хором петь песни о Сталине. Потом школа, пионерские лагеря, комсомол и все десять лет учебы среди сверстников. Дома тоже шумно, интересно... Поэтому мне тесно в замкнутом пространстве. Я люблю людей, книги, путешествия, люблю передавать что-то интересное, новое людям. Почему нет обиды? Что наши обиды?Если бы все репрессированные, узники лагерей, переселенцы обиделись, небо не сверкало бы, а только хмурилось... Зачем же потомкам оставлять «хмурое» небо? О том, что лишили меня исконно корейской земли, не жалею. Это моя судьба. Значит, мне на роду было написано читать Шолохова, Ауэзова, Толстого, Тургенева, Пастернака, Гранина, Шукшина, Набокова, Бунина на русском языке.

От эпохи, как и от судьбы, не убежишь. В ответах бабушки я увидела, что она и ее эпоха отразились друг в друге, как в зеркале. Оторванная теперь уже и от советских корейцев Казахстана, Алла Михайловна Хван радуется успехам, которых добилась корейская диаспора в Казахстане, борясь за свои национальные права по возрождению культуры языка и традиций.

По данным В. Г. Кана^[13], в 1994 году в Казахстане действовало восемнадцать областных, четыре городских, шестнадцать районных и десятки первичных организаций корейских культурных центров. В 1989 году в Кзыл-Ординской области была организована воскресная школа по изучению корейского языка. В 1991 году в Кзыл-Ординском педагогическом институте открыто отделение корейского языка. В этом же году был открыт алма-атинский корейский Центр просвещения.

Исчезнувшие народы не вернуть. Не вернуть миллионов погибших за колючей проволокой и в сталинских лагерях. В связи с этим не менее важным уроком для меня лично и моих сверстников должна стать история наших предков, прабабушек, бабушек, прадедушек, дедушек, чье изуродованное детство прошло под знаком ослепления, под аккорды песен, которые призывали «жить, бороться и побеждать» во имя одного человека.