Строительство без плана

Строительство без плана[1]

Моя работа в качестве специального уполномоченного началась с временных решений. Поначалу меня разместили в отеле на Александерплац, затем Федеральное ведомство федеральной собственности предоставило мне меблированную квартиру. В ГДР было много разного рода недвижимости, принадлежавшей государству, но мне досталась именно та двухкомнатная квартира в панельном здании на Лейпцигер-штрассе, которую Штази, как выяснилось позднее, использовало в конспиративных целях под кодовым обозначением «Терраса»; здесь, в мещанском, типично гедеэровском интерьере офицеры госбезопасности встречались со своими осведомителями: лакированная стенка орехового цвета, два светло-коричневых плюшевых кресла, бежевый ковер с темно-коричневым узором, модный проем в стене, отделяющей кухоньку от гостиной, висячая лампа с круглым абажуром, похожая на ту, что украшала Дворец республики. Мне это казалось гротеском, но я не слишком задавался вопросом, зачем мне такое жилье. Впрочем, в ту пору я здесь почти и не жил. Дома я практически не бывал.

Дни были заполнены до отказа. Мое ведомство пока что обосновалось в бывшем комплексе, который принадлежал ЦК; там специальный комитет Народной палаты выделил нам два кабинета с ванной комнатой.

Первоочередной вопрос гласил: где должно разместиться наше учреждение? Следует ли нам переехать в здание архива, то есть в центральный комплекс МГБ в берлинском районе Лихтенберг? Я считал, что руководство ведомства должно находиться в центре Берлина, и в этом получил поддержку. Спустя два месяца мы получили здание на углу Беренштрассе — напротив Комической оперы, в нескольких минутах ходьбы от Бранденбургских ворот. Многим, вероятно, знаком этот адрес, ибо в начале 1992 года именно здесь впервые выдавались формуляры заявлений на ознакомление с личными досье из архива. Позднее мы переехали в огромное здание неподалеку, на Глинкаштрассе, в котором до 1989 года размещалось Министерство внутренних дел ГДР, а до конца Второй мировой войны — Немецкий банк. В центральном комплексе бывшего МГБ на Норманненштрассе оставались только сам архив и технический персонал, обеспечивавший его функционирование, — это были сотрудники Штази, принятые на службу государственным комитетом по расформированию МГБ.

С этим был связан второй фундаментальный вопрос: следует ли продолжать работу со старыми кадрами? Я получил письмо, в котором бывший генерал Штази сообщал упомянутому комитету, сколько сотрудников необходимо сохранить, чтобы обеспечить нормальную работу архива. Но мы были едины во мнении, что старые кадры если и могут использоваться, то лишь в ограниченном количестве. От некоторых специалистов в силу их компетентности просто нельзя было отказаться, другие не проявляли в переходный период ни заносчивости, ни враждебности и, напротив, были готовы к сотрудничеству, относились к правозащитникам довольно дружелюбно. Я попросил моих доверенных лиц в Берлине и округах назвать мне тех, кого можно было бы пригласить к нам, а именно архивистов и техников. Позже эта просьба не раз становилась поводом для острых споров.

В качестве специального уполномоченного я мог лишь дать создаваемому ведомству политические установки; конкретной организационной работой должны были заниматься другие. У меня не было представлений ни о том, сколько помещений нам необходимо, ни о количестве нужных сотрудников и их квалификации, не говоря уже о категориях их окладов. Я с благодарностью принял предложение министерства внутренних дел, отрядившего нам в помощь организационный штаб под руководством Райнера Франка, который и должен был определить структуру ведомства, численность его кадров, необходимые площади и материальные средства.

Ясно было и то, что я, не будучи юристом, нуждался в руководящем сотруднике, который стал бы кем-то вроде министерского государственного секретаря. Мне хотелось найти сотрудника, которого не смущали бы мои политические цели и который был бы по отношению ко мне полностью лоялен, — то есть доверенное лицо; выбор такого человека я не мог препоручить организационному штабу. Я обратился к социал-демократу Хансу-Юргену Гарстке, талантливому и очень знающему юристу, которого мы привлекали для консультаций в Народной палате: «Знаете ли вы кого-либо, кто вместе со мной взялся бы за руководство ведомством?». Он указал мне на Хансйорга Гайгера, юриста с научной степенью, 1942 года рождения, который сначала работал на «Сименсе», где создал поисковую систему Juris, абсолютно необходимую теперь каждому немецкому юристу, а потом заведовал сектором при баварском уполномоченном по защите персональных данных. Раньше я ничего о нем не слышал. Позвонив Гайгеру через два-три дня после объединения Германии, я застал его в Париже, где он как раз находился в отпуске, прихватив пару дней после состоявшейся там конференции по защите персональных данных.

В Бонне прохладно отнеслись к моему желанию пригласить Гайгера. Меня считали там человеком несколько непредсказуемым, своевольным: чего ждать от депутата, представляющего «Союз 90» (хотя сам я старался не походить на зеленых с их довольно анархическим стилем^[2])? Но опасения быстро рассеялись. Во-первых, Гайгер был баварским чиновником, а чиновники из Баварии слывут в Германии людьми усердными и отменно квалифицированными. Во-вторых, Гайгер, когда я представлял его в министерстве внутренних дел, произвел прекрасное впечатление. Так в моем распоряжении оказался беспартийный, чрезвычайно компетентный во многих областях юриспруденции эксперт, который немедленно приступил к работе, с невероятной энергией взявшись за труднейшее дело.

Еще во время работы Народной палаты мы пришли к выводу, что необходимость защиты персональных данных не может служить достаточным основанием, чтобы воспрепятствовать допуску к архивным материалам Штази. Но как конкретно применять различные правовые нормы, порой конкурирующие друг с другом, мы до сих пор не знали. У каждого преступника есть определенные права; должны они, разумеется, быть и у прежних сотрудников МГБ. И все же: можно ли открывать доступ к досье негласных осведомителей? Какие решения относительно имеющейся информации мы вправе принимать, а какие нет? Как обеспечить защиту персональных данных?

Гайгеру пришлось поначалу заняться просвещением своего начальника и восточногерманских коллег, рассказывать им, что представляют собой правовое государство и правовые нормы. Он объяснил нам, как действуют административные органы в правовом государстве и в чем состоит чиновничий произвол, а также постарался внушить, что для правильного функционирования государственного учреждения недостаточно одной лишь доброй воли. Он убедительно продемонстрировал нам, что то, что иные считают бюрократическим порядком, на самом деле является сводом определенных правил, направленных в конечном счете на защиту слабого, поскольку все граждане равны перед законом. Многие трудности объясняются необходимостью сделать каждое действие государственного учреждения прозрачным и документально засвидетельствованным. Гайгер с самого начала представлял себе, какая гигантская работа потребуется, когда архивные материалы начнут предоставляться гражданам, учреждениям, судам, журналистам и исследователям. Мы, напротив, лишь четко выразили нашу политическую волю, а вот формы ее реализации были еще недостаточно продуманы.

Гайгер был нашей опорой в контактах с организационным штабом. Будучи западногерманским чиновником, он поначалу не без известной настороженности отнесся к стилю нашего поведения, характерного для «базисной демократии» и ее принципа laissez-faire, однако гораздо лучше понимал тогдашнюю политическую ситуацию, чем многие другие, а потому старался найти общий язык с активистами 1989 года.

Пожалуй, набольшие разногласия с организационным штабом вызвал отбор претендентов на работу в нашем ведомстве. Мы, восточные немцы, занимавшиеся ликвидацией Штази, были заинтересованы в том, чтобы привлечь в наше ведомство зарекомендовавших себя активистов переломного периода, которые благодаря личному участию в тогдашних событиях постепенно расширили необходимый объем знаний. Нам было безразлично, кем они работали раньше, — слесарями, учителями или пасторами. Конрад Фельбер, мое доверенное лицо в округе Хемниц, был, например, жестянщиком, пока, как и я, не стал депутатом свободно избранной Народной палаты. Нам говорили: «У жестянщика нет необходимой квалификации для занятия руководящих должностей на государственной службе». Мы возражали: «Какой нам прок от профессионального руководителя, если он архивных материалов Штази в глаза не видывал?». Жестянщика удалось отстоять, но в других случаях мы часто терпели неудачу.

Гражданским активистам, принятым в наше ведомство, позже предоставили возможность учиться параллельно с работой, так что они смогли повысить квалификацию в своей сфере деятельности. Андреас Штайнер, бывший депутат Народной палаты от Немецкого социального союза из Рудных гор, слесарь, которому во времена ГДР не дали получить аттестат зрелости, сумел таким образом возглавить филиал нашего ведомства. Позднее, будучи беспартийным, он ушел в политику и, как кандидат от ХДС, был избран бургомистром в Рудных горах.

Чиновники из организационного штаба считали, что нельзя создать государственное учреждение силами медсестер, театральных художников, студентов в свитерах или жестянщиков из Карл-Маркс-Штадта^[3], и довольно ясно давали нам это понять. Напротив, члены гражданских комитетов упрекали чиновников за недостаточно тонкое понимание специфической материи, с которой те имели дело, бескрылое следование западным схемам и слепое подчинение инструкциям.

Немало бывших правозащитников напрасно надеялись устроиться к нам: им отказывали либо из-за низкого образовательного уровня, либо, наоборот, из-за чрезмерно высокого, если речь шла о скромной должности; или, бывало, человек просто не нравился кадровику. Я получал письма разочарованных: «Похоже, в твоем ведомстве не слишком расположены к правозащитникам, и многие решения принимаются без твоего ведома». Действительно, решения нередко принимались без моего участия, иначе и быть не могло. В начале 1992 года ежемесячно поступало около десяти тысяч заявок от претендентов, а отобрать нужно было лишь около двухсот пятидесяти новых сотрудников.

Так или иначе, в Берлине приемом на работу занимались преимущественно западногерманские кадровики, имевшие соответствующий профессиональный опыт. Но нередко они судили по корректному внешнему виду, а я в человеке с галстуком мог буквально за двадцать метров учуять бывшего члена СЕПГ. Однажды, не удержавшись, я спросил вполне усердного, заинтересованного в успехе кадровика: «Ну, сколько еще членов СЕПГ приходило сегодня?». Он недоуменно взглянул на меня: разве восточногерманскому начальнику неизвестно, что в демократической стране у кадровиков не принято спрашивать претендента о его партийной принадлежности? Восточногерманскому начальнику было это известно, однако ему хотелось бы, чтобы на кадровых собеседованиях в Берлине и филиалах почаще присутствовал сотрудник из Восточной Германии.

Но речь шла не только о том, чтобы набрать персонал. Параллельно приходилось заботиться о сохранности архивного материала, который находился в совершенно хаотическом состоянии. Нужно было начать наводить порядок и подыскивать здание, пригодное для хранилища. Но вместе с тем от нас все это время требовали выдавать официальные справки и заключения.

Первую информацию об осведомителях общественность получила почти сразу после захватов в декабре 1989 года зданий МГБ; это было время революционного порыва, когда все происходило практически вне правового поля. Скандальные разоблачения касались Вольфганга Шнура и Ибрагима Бёме, двух лидеров списка «Альянса за Германию» на выборах в Народную палату в марте 1990 года. Первого разоблачили накануне выборов, второго — вскоре после того как они состоялись. Оба интенсивно занимались доносительством на протяжении многих лет.

Адвокат Вольфганг Шнур числился «неофициальным сотрудником» МГБ с 1965 года, его досье было обнаружено гражданским комитетом Ростока, где жил осведомитель. Ибрагим Бёме, основной кандидат от Социал-демократической партии ГДР, работал на Штази с 1968 года; его выдало досье с материалами слежки за поэтом Райнером Кунце, найденное в подвале управления МГБ в городе Гера.

Сегодня можно лишь порадоваться тому, что ни один из этих господ не сумел сделаться премьер-министром ГДР. Впрочем, нашлись архивные материалы, которые бросали тень и на Лотара де Мезьера, возглавлявшего правительство ГДР с апреля по октябрь 1990 года. Расследование по этому поводу началось еще во время его нахождения на посту; в конце января 1991 года наше ведомство, закончив официальное расследование, направило соответствующий отчет министру внутренних дел. Несмотря на уличающие данные, министр внутренних дел Вольфганг Шойбле объявил Лотара де Мезьера невиновным, поскольку тот, возможно, был зарегистрирован в качестве «неформального сотрудника» МГБ без его собственного ведома. Видимо, руководство ХДС прикрывало заместителя федерального председателя партии.

У меня в этой ситуации были связаны руки строгими инструкциями, ограничивающими использование архивных материалов. Это было неприятно, но я следовал установленным правовым нормам. Правительство и парламент имели право подавать запросы о расследовании, средства массовой информации и ученые такого права пока не имели. Многие активисты из гражданских комитетов, ликвидировавших органы МГБ, не желали строго придерживаться существовавших ограничений, установленной субординации и сфер компетенций или придерживались их выборочно. Так, однажды я прочитал в еженедельнике «Шпигель» высказывания работавших в нашем ведомстве историков Штефана Волле и Армина Мюллера, которые заявили, что министр внутренних дел Шойбле смягчил выводы нашего отчета и индульгенция, выданная им Лотару де Мезьеру, не соответствует фактам, изобличающим его как осведомителя под оперативным псевдонимом Черни.

Я немедленно вызвал обоих в мой кабинет. Следовало принять решительные меры.

«Как вы можете делать подобные публичные заявления? Разве вы не знаете правила допуска и не давали подписку об их исполнении? Где же ваши обязательства соблюдать лояльность?»

Похоже, мои слова не были для них неожиданностью, и оба совсем не чувствовали за собой вины. Они спросили меня, зачем вообще делалась революция и к чему они обязаны относиться с большей лояльностью — к бюрократическим уложениям и ограничениям, устанавливаемым законом переходного периода, или же к главному принципу, за который они боролись: открытость материалов Штази и передача их в руки народа? Революционная мораль вновь вошла в конфликт с правовым государством.

Я попросил их запастись терпением: «Это лишь вопрос времени, пока не появится закон, гарантирующий именно то, чего вы сейчас лишены, — право информировать общественность!»

Но они оставались глухи к моей просьбе. Они не знали, дождутся ли появления такого закона, и хотели действовать в согласии с собственной совестью.

Я же пришел защищать правовое государство, которое неизбежно сдает позиции, если законы определяются благими пожеланиями. Государственные органы обязаны подчиняться праву, они не должны руководствоваться чьими-то намерениями, добрыми или злыми. Если пример этих сотрудников окажется заразительным, можно закрывать наше ведомство. Поэтому я объявил обоим об их немедленном увольнении. По счастью, рядом оказался юрист, который тут же добавил: «Вы, видимо, имели в виду, господин Гаук, что увольнение состоится после рассмотрения дела в совете по кадровым вопросам». Возмущаясь пренебрежением принципами правового государства, я и сам едва не пренебрег ими, точнее говоря — еще не слишком ясно сознавал тогда эти принципы.

Правозащитники отнеслись к моему решению об увольнении двух сотрудников весьма негативно. Они сочли меня перебежчиком. Я и сам был огорчен. Я очень высоко ценил обоих историков. Они рано начали публикацию научных исследований о ГДР, и оба были выходцами из Восточной Германии. Но я не мог и не хотел поступить иначе. Через несколько лет наши отношения вновь наладились. Я даже пытался вернуть Штефана Волле на работу к нам.

Так, с одной стороны, нам приходилось работать в условиях нормативных ограничений, тогда еще довольно жестких, а с другой — мы стремились расширить нашу правовую базу. Решения переходного периода, зафиксированные договором об объединении, предстояло заменить законом, который должен был принять бундестаг ФРГ. Пока еще ощущалось противодействие. Звучали те же аргументы, что и в Народной палате. Мол, дело обернется смертоубийством. Или: могут быть нарушены личные права. Наиболее ожесточенно спорили о том, считать ли сотрудничество со Штази препятствием для занятия должности на государственной службе.

Уже ограничения, содержавшиеся в договоре об объединении, давали возможность государственным учреждениям увольнять сотрудников, работавших на Штази. Однако отсутствовал точный перечень критериев для увольнения или неувольнения с государственной службы. В ходе дискуссии высказывалось мнение, что увольнение из-за сотрудничества со Штази сродни внесудебному признанию вины. Я считал, что речь здесь идет не об установлении вины, а лишь о пригодности к работе в государственных учреждениях — ведь неофициальное сотрудничество с тайной полицией негативно характеризует того, кто является служащим или чиновником государственных органов. Эта дискуссия вновь разгорелась в связи с конфликтом вокруг Манфреда Штольпе^[4].

Сила аргументов была тогда на нашей стороне, что в конце концов отчетливо проявилось в бундестаге. Закон был поддержан значительным большинством депутатов от ХДС/ХСС, СдПГ и СвДП. Представители моей партии «Союз 90/Зеленые» (из которой я, впрочем, вышел, когда занял свой пост) выступили с альтернативным предложением, но оказались в меньшинстве. Их непреодолимое недоверие к любым тайным службам не встретило понимания.

В новом законе о документации Штази, принятом в декабре 1991 года и в основном действующем до сих пор, мы смогли добиться учета всех наших пожеланий. Уже в преамбуле сказано: ведомство обязано предоставить жертвам доступ к их личным досье, поддерживать уголовное преследование преступлений и реабилитацию несправедливо репрессированных лиц, проводить необходимые расследования в государственном и частном секторах, информировать общественность о структуре и методах работы МГБ — то есть осуществлять политическую, юридическую и историческую проработку прошлого.

Был создан специальный закон, учитывающий конкретную историческую ситуацию. Он обеспечивал доступ к данным, полученным с грубым нарушением норм правового государства, — обычный суд запретил бы использование таких данных. Закон предоставлял также доступ к персональным данным, которые в нормальных ситуациях подлежат защите. Если бы мы действовали на основании формальных юридических норм, то по федеральному закону об архивах персональные данные надлежало закрыть для доступа на тридцать лет. Регуляторы нового закона оказались даже более широкими, чем в законе, принятом Народной палатой. Так, лицам, получавшим архивные досье, разрешалось узнавать не только оперативные псевдонимы осведомителей, но и их настоящие имена и фамилии.

Научным работникам и журналистам предоставлялись отчеты осведомителей, в которых черным цветом затушевывались места, касающиеся третьих лиц. Архивные досье самих жертв посторонним, вообще говоря, не выдаются — таким образом осуществляется защита жертв. Впрочем, человек, подвергавшийся преследованиям, обычно заинтересован, чтобы о них было рассказано, поэтому не возражает, чтобы с его досье могли ознакомиться ученые и журналисты.

Важнейшая политическая задача нашего ведомства состояла в максимально полном предоставлении архивных материалов пострадавшему, чтобы он мог понять, насколько сильно госбезопасность повлияла на его судьбу.

Никто из сотрудников нашего ведомства не забудет тот день, когда впервые началось ознакомление с архивными досье. В рождественские дни мы заказали в типографии двадцать тысяч формуляров для заявлений на ознакомление с личными досье. Придя на работу в четверг 2 января 1992 года, я уже издали увидел на Беренштрассе очередь из сотен людей, которые хотели получить собственное досье, по возможности немедленно. Каждый желал быть первым. Разыгрывались неописуемые сцены. Наши охранники, которые уже научились вежливому обращению с посетителями, с трудом сдерживали натиск. Большая часть формуляров заполнялась прямо на месте, к вечеру они закончились. Мы не смогли выдать бланки всем желающим. Ежедневные газеты перепечатали формуляры, изготовлялись их ксерокопии. За первые сто дней заявления на ознакомление с личным досье подали четыреста двадцать тысяч человек, одновременно поступило сто двадцать тысяч запросов на проверку лиц, состоящих на государственной службе. В отличие от других стран восточного блока мы создали правовую основу для доступа к этому опасному материалу. Наши сотрудники почувствовали, как востребована их работа и насколько она важна. Мы были горды и рады, что можем помогать в поисках правды, хотя долгое время нам не удавалось полностью обслужить такое количество людей.

На 2 января 1992 года мы пригласили к себе примерно пятьдесят известных и не очень известных людей, подвергавшихся преследованиям органами госбезопасности, чтобы они ознакомились с собственными досье. Правозащитники подумали: наконец-то! Они не могли понять, почему мы уже почти год отвечали на запросы относительно людей, сотрудничавших со Штази, а самим пострадавшим приходилось ждать. Они иначе представляли себе господство права. Юрген Фукс^[5] ратовал за «метод города Геры», согласно которому те, кто некогда находился в «оперативной разработке» органов госбезопасности, имели бы приоритетный доступ к архивам. Мы действительно старались уделять основное внимание таким людям, но сначала нужно было создать правовую основу в виде принятого закона. Пока бундестаг не разрешил доступ к личным досье, руки у нас были связаны. Непросто было проявлять выдержку. Группа активистов, объединившихся вокруг Бербель Болей^[6], провозгласила вскоре после захвата местных отделений МГБ: «Пусть каждый заберет домой собственное досье!». Но, действуя так, люди, ранее подвергавшиеся преследованиям, сами допустили бы нарушение прав невиновных третьих лиц на защиту их персональных данных, хотя в тот переломный период это не приходило в голову активистам.

Каждый правозащитник, видимо, запомнил 2 января, когда наконец открылся доступ к архивным актам, как день триумфальной победы над Штази. Вольф Бирман^[7] пришел с корзинкой для пикников и термосом, другие тоже запаслись пакетами с едой. Перед приглашенными громоздились архивные папки, которые мы сложили в алюминиевые коробки со склада Штази. Чтобы продемонстрировать нашу добрую волю, мы предоставили материалы, еще не полностью проработав их и не зачернив те места, которые касались третьих лиц. Правозащитникам разрешалось делать записи, но копии им не выдавались. Да и к ознакомлению с чужими досье мы относились не слишком придирчиво. Сегодня даже супруги должны давать для этого письменное разрешение друг другу. Хансйорг Гайгер всегда приводил в пример именно эту ситуацию, ибо тут каждый должен решать сам, предоставить ли мужу или жене возможность узнать из архивного досье о вероятной супружеской измене.

В январе 1992 года правозащитники еще ходили от стола к столу, вместе склонялись над папками, читая документы о людях, которые были им зачастую хорошо знакомы. Царило всеобщее волнение. Все хотели знать: как вообще велись подобные досье? Что было известно обо мне, о нас? Доносил ли на меня кто-либо из моих друзей, родственников, хороших знакомых? Тогда было обнаружено, что Грегор Гизи^[8], который был адвокатом Бербель Болей и Роберта Хавемана^[9], давал информацию о своих подзащитных органам госбезопасности.

Пока толпившиеся журналисты заглядывали через плечо таких знаменитостей, как Бербель Болей, Райнер Эппельман^[10], Люц Ратенов^[11], Ульрике и Герд Поппе^[12] или Вольф Бирман, и старались разглядеть выражение их обескураженных или озабоченных лиц, я неожиданно очутился рядом с пожилым человеком, который склонился над документами, свидетельствовавшими, что он сидел в тюрьме безвинно. Он попытался мне что-то сказать, но ему помешали слезы.

Он всего лишь хотел узнать, что содержится в его досье, чтобы покончить с этим. Но, вспомнив о тюремном заключении, он вспомнил и жену, которая бросила его, пока он сидел в тюрьме. Наш разговор был совсем коротким. Однако глаза этого человека и его жест убедили меня больше, чем слова знаменитых посетителей: тому, кто готов встретиться с собственным прошлым, отказавшись от защиты, которую дарует избирательность памяти, необходимо мужество. Ведь ему вновь придется пережить прошлое, и эти переживания могут оказаться нестерпимыми. Он опять будет унижен, оскорблен, отовсюду изгнан и заключен в тюрьму, он почувствует прежнюю боль. Воспоминание означает не только новую встречу с прошлым, но и новое переживание того, что в нем было, или того, что вытеснено из сознания.

Правозащитница Вера Ленгсфельд нашла подтверждение тому, что уже знала, но чему не хотела верить: ее собственный муж под оперативным псевдонимом Дональд сотрудничал с органами госбезопасности и уже вскоре после свадьбы начал шпионить за ней. Неужели любящий отец семейства способен писать доносы на свою жену? Впоследствии ее горькая обида обернулась гневом, резкими обличениями. Она развелась с мужем, откровенно рассказала и написала обо всем, после чего целиком посвятила себя политической борьбе.

Через три стола от нее сидел, углубившись в свое досье, поэт и писатель Ульрих Шахт. Он родился в 1951 году в саксонской женской тюрьме Хоенек, где отбывала заключение его мать, а позднее сам попал в тюрьму по обвинению в антигосударственной пропаганде, якобы содержавшейся в его стихах; в 1976 году Ульриха Шахта выдворили в ФРГ. Там он работал в Гамбурге журналистом, теперь живет в Швеции. Его лицо не было окаменевшим, как у Веры Ленгсфельд; ему не приходилось с трудом сдерживать себя. Он также нашел доносчиков и предателей среди своих знакомых, однако обнаружились и утешительные свидетельства: «Никто из близких друзей меня не предавал. Всем им напишу письма с благодарностью». В тот день он ушел от нас с улыбкой на лице.

Никогда этого не забуду — облегчение, отрезвление, разочарование, ужас, ярость вперемешку со взрывами смеха и крайним удивлением. Под воздействием тягостного чувства, что существовавшая диктатура прекратила существование лишь внешне, но в душах людей она все еще до боли жива, я уже тогда понял, что внутренне мы еще очень долго не освободимся от ее хватки.

К радости тех волнующих дней, когда мы впервые открыли доступ к архиву, примешалась и капля горечи: однажды вечером мы недосчитались в читальном зале одной папки. Известный правозащитник, руководствуясь, видимо, лозунгом: «Мое личное дело принадлежит мне!», забрал документы домой. Мы ясно дали понять, что не одобряем этот поступок. На следующий вечер в читальном зале оказалось папкой больше. Она вернулась так же незаметно, как пропала. Чтобы выразить правозащитникам наше уважение за их вклад в борьбу за свободу и демократию, мы отказались от контроля на входе и выходе из здания.

Перевод с немецкого Бориса Хлебникова

---

[1] Благодарим издательство Siedler Verlag и лично г-на Гаука за любезное разрешение напечатать сокращенный перевод главы из книги его воспоминаний «Зима летом — весна осенью»: Joachim Gauck. Winter im Sommer — Friihling im Herbst. Erinnerungen. In Zusammenarbeit mit Helga Hirsch. Siedler Verlag. Miinchen, 2009. (с) Verlagsgruppe Random House. В 1990—2000 гг. нынешний президент ФРГ Иоахим Гаук занимал должность специального уполномоченного правительства по управлению архивами Штази — бывшего Министерства государственной безопасности ГДР.

^[2] «Союз 90» — партия, возникшая в 1990 г. в землях бывшей ГДР и в 1993 г. объединившаяся с западногерманскими зелеными. — Здесь и ниже прим. пер.

^[3] Город Хемниц в ГДР носил название Карл-Маркс-Штадт.

^[4] Манфред Штольпе (род. 1936) — до 1990 г. президент Консистории Восточного региона лютеранской церкви в земле Берлин-Бранденбург (ГДР). Поддерживал регулярные контакты с МГБ под оперативным псевдонимом Секретарь. В 1990—2002 гг. — премьер-министр земли Бранденбург, в 2002—2005 гг. — федеральный министр транспорта и строительства.

^[5] Юрген Фукс (1950—1999) — писатель и правозащитник. В ноябре 1976 г. арестован, после девятимесячного заключения выслан из ГДР. После 1990 г. вел активную работу по изучению деятельности МГБ ГДР.

^[6] Бербель Болей (1945—2010) — художница и правозащитница, одна из основателей «Нового форума» ГДР.

^[7] Вольф Бирман (род. 1936) — бард, один из самых известных диссидентов. В 1976 г. лишен гражданства ГДР.

^[8] Грегор Гизи (род. 1948) — немецкий адвокат и политик, председатель фракции «Левые» в бундестаге. В печати неоднократно публиковались материалы о сотрудничестве Гизи с МГБ ГДР под разными оперативными псевдонимами (в частности, Нотариус). Гизи оспаривал эти утверждения в судебных процессах.

^[9] Роберт Хавеман (1910—1982) — антифашист, член организации «Красная капелла». Во времена ГДР — известный диссидент, подвергался постоянным преследованиям со стороны МГБ.

^[10] Райнер Эппельман (род. 1943) — во времена ГДР — активный деятель оппозиции, подвергался политическим преследованиям. Ныне возглавляет федеральный фонд, занимающийся изучением диктатуры СЕПГ.

^[11] Люц Ратенов (род. 1952) — поэт, во времена ГДР — активный правозащитник. Ныне — уполномоченный по работе с архивом МГБ ГДР при правительстве Саксонии.

^[12] Ульрике Поппе (род. 1953), во времена ГДР — активная участница правозащитного движения. Ныне — уполномоченный по работе с архивом МГБ ГДР при правительстве земли Бранденбург. Герд Поппе (род. 1941), во времена ГДР — активный правозащитник. Позднее — депутат бундестага. Первый федеральный уполномоченный по правам человека и гуманитарной помощи.