Формулы исхода

Идейно-политический ландшафт страны иссечен множеством фронтов и баррикад: люди по-разному оценивают происходящее, строят разные нормативные модели и соответственно занимают места в сложной конфигурации противостояний. Только кажется, что общество расколото надвое — на лагеря власти и оппозиции. Внутри этих лагерей есть свои конфликты, иногда не менее острые, чем между апологетами путинизма и его ненавистниками. Часто оказывается, что жесткое несогласие возможно между людьми идейно близкими, одинаково оценивающими то, что есть, и так же одинаково представляющими себе то, что должно было бы быть. Кровоточащие разрывы «между своими» обычно возникают там, где явно или неявно затрагивается совершенно особая тема, в которой главными являются прежде всего формулы перехода (выхода, исхода) из сложившегося положения — схемы движения, а также возможные сценарии развития событий в случае реализации тех или иных тактических программ.

Гражданская война non-stop: латентная фаза

Обычно эти сценарные построения не только не предъявляются в споре явно, но и вовсе не промысливаются спорящими, оставаясь туманным прогностическим фоном, который, тем не менее, многое определяет. Поэтому часто кажется, что идейно близких людей, например либерально ориентированных радикалов и эволюционистов, разводят всего лишь политический темперамент, степень ригоризма в отрицании диктатуры и утверждении идеалов свободы. Но при вскрытии позиции здесь главным оказывается принципиально иное видение именно путей, «дорожных карт» — траекторий движения между тем, что есть, и тем, чего нет, но хочется.

Начальной (нулевой) точкой всякой дорожной карты является существующее положение с его оценкой, с обоснованием самой необходимости изменений и движения куда бы то ни было. Такая оценка в главном предопределяет и весь характер дальнейшего перемещения — его скорость, масштаб и глубину изменений, движущие и противоборствующие силы.

В свое время я написал отчаянную статью об ответе власти на протест против фальсификации декабрьских 2011 года выборов в Государственную Думу. Текст вышел в «Новой газете» под названием «Объявление войны. Еще холодной, но уже гражданской» (авторское название «Хмурое утро» тоже намекало на аналогию с событиями известной трилогии). Строго говоря, именно тогда, на Поклонной, пена у рта и перекошенные лица двух ведущих — одного бывшего режиссера, а другого якобы журналиста — все сказали о том, каким именно образом власть впредь намерена выстраивать отношения с «лучшими людьми» (как неосторожно, но искренне назвал недовольных Владислав Сурков, в то время отвечавший за внутреннюю политику).

На поверхности все так. Но если рассуждать более строго, окажется, что в это состояние внутренней войны страна впала не в начале 2012 или в конце 2011 года, и даже не сразу после президентской рокировки, конечно же, ставшей поворотным моментом в развитии взаимоотношений власти и оппозиции, государства и общества. Поскольку речь идет именно о холодной войне (хотя и гражданской), это состояние легко экстраполируется назад и с понятными оговорками может быть признано хроническим. Вопрос скорее в следующем:

— насколько сильно взаимное неприятие сторон (по Карлу Шмитту политическое, собственно, и есть отношение в координатах «друг — враг» именно с установкой на уничтожение);

— насколько соизмеримы их потенциалы (трудно назвать войной противостояние армии и мелкой шайки);

— в какой мере взаимная злоба выходит на поверхность (даже холодная война не сводится к затаенной ненависти, но предполагает действия, хотя бы и символические).

Если обычная война начинается с установки: «Враг должен быть уничтожен!», гражданская бойня берет начало с утверждения: «Так жить нельзя!». Сравнительно внятный план действий может появиться потом, как и сам артикулированный, назначенный враг. Более того, и план, и имя врага могут по ходу дела меняться, иногда вплоть до разворота на 180 градусов. Но внутренняя война всегда начинается от ощущения кардинальной неудовлетворенности существующим положением — виновные всегда найдутся, а объявленные врагом всегда ответят, хорошо, если симметрично.

Здесь важно удерживать в поле зрения разницу между обычным пониманием политики как перетягивание каната — и ее «военным» прочтением, когда канат не перетягивают, а пытаются до конца затянуть на шее друг друга. Если с этой точки зрения посмотреть на нашу историю хотя бы прошлого века и начала нынешнего, окажется, что все противостояния — политизированные, идеологические и идейные, духовные и нравственные — постоянно приводили к полемике именно на поражение. Власть тут не делят, а либо захватывают, либо теряют, причем обязательно как нечто неделимое. Как, впрочем, и истину или мораль.

Накал противостояний тут тоже запредельный, причем давно, если не всегда. «Враги народа» никуда не исчезали — просто таковыми стороны постоянно объявляют друг друга, периодически меняя линии фронтов. Более того, теперь это уже и «внешние» враги: власть объявляется ее оппонентами оккупационной, причем с достаточно убедительным перечислением всех квалифицирующих признаков — в свою очередь власть объявляет противников, а то и просто критиков режима иностранными агентами, ведущими подрывную работу на чужие деньги. Бесперебойный мат в Сети и в акциях по поводу начальства выражает градус страстей и саму суть отношения к оппоненту, который, по мнению фронды, другого просто не заслуживает. В итоге, если бы вдруг началась настоящая война с внешними оккупантами, у нас не оказалось бы резерва главного командования — неиспользованного словарного запаса, для того чтобы от души высказаться о супостате. И это вовсе не распущенность, не бедность речи — к тупому и подчеркнуто грязному мату здесь прибегают люди в целом литературно одаренные и просто так, на бытовом уровне как раз не склонные сквернословить. Это новшество, показывающее, что холодная гражданская война перерастает в новую фазу, в сравнении с периодами застоя, сталинизма и пр. Тогда в отношении к врагу хотя бы соблюдали ритуальные приличия. Показательные процессы 1930-х — произведения драматургии и театрального искусства в сравнении с бездарными судебными расправами последних лет — ни умения, ни вкуса, ни, что особенно важно, даже тени уважения к врагу и к публике, которой теперь в порядке вещей предъявлять любую информационно-пропагандистскую халтуру. Наглое простодушие, с которым все это делается, скорее говорит о полном неуважении ко всему и ко всем, в том числе и к себе (это к вопросу о девальвированности самого понятия репутации). И наоборот, такой глухой и подчеркнуто опускающей ненависти, какую сейчас демонстрируют противники существующего порядка, в таких масштабах, похоже, не было в отношении к его предшественникам по линии авторитаризма, диктатуры, тирании, деспотии и пр.

Максима «так жить нельзя!» порождает уверенность: «такое не может длиться вечно!». И в оппозиции, и в самой власти есть ощущение политической времянки, которая может обрушиться в любой момент, а может заваливаться постепенно и, по меркам человеческой жизни, довольно долго, но в любом случае обречена на то, чтобы уступить место чему-то иному. И даже если пытаться продолжать игру в неформальную династию с назначаемыми преемниками и подставными переходными фигурами, ясно, что реакция на это будет еще более массовой и резкой, чем на первую рокировку между адептами стабильности и зимнего времени, дайвинга и бадминтона. А дальше цепная реакция: вынужденное нагнетание фальсификата в условиях падения рейтингов, нашествие наблюдателей на выборах и новые взрывы протеста, скорее всего уже без гарантий нейтрального отношения со стороны «мирового цивилизованного...» — со «всеми вытекающими».

Сейчас сжатие электоральной базы режима по ряду свидетельств «нащупало дно» (хотя и временное). Считается, что в столицах эти показатели в ближайшее время ниже не опустятся и чуть ли не отыгрывают коррекцию. Вместе с тем в этом «стабилизированном» количестве происходят сильные качественные сдвиги, которые в будущем могут все решить. Здесь все меньше убежденных, заинтересованных, активных сторонников режима и все больше пассивной лояльности — вынужденного согласия с гнилой реальностью по схеме «некуда деваться» и «не было бы хуже». Люди голосуют не «за», а именно «против» — не за эту политику, а против пугающего своей неопределенностью будущего. Непроработанность сценариев выхода из тупика гальванизирует уже, казалось бы, кончающийся порядок: отвращение к данности побеждается страхом перед неизвестным.

Есть популярная притча о правителе, предоставившем осужденному на выбор две двери, за одной из которых его ждала обычная казнь, а за другой... Короче, там была свобода, но человек предпочел смерть неизвестности. Когда эту историю сейчас разгоняют по сетям, не нужно даже комментариев о том, какое отношение она имеет к нашей ситуации. Важно также, что альтернатива здесь не какая-нибудь, а именно летальная.

Блуждающие субъекты

В этом тумане неизвестности плутают все участники процесса: электоральная масса, оппозиция, сама власть. Обыватель помнит (в том числе близкой исторической памятью), что перемены к хорошему не ведут. Долгий брежневский застой породил едва ли не всеобщий запрос: мы ждем перемен! Но как только «процесс пошел», а потом и стремительно покатился, сработала обычная психологическая схема: все хорошее новое было принято как само собой разумеющееся и выпало из поля зрения, зато все плохое стало символом изменений. Быстро сложился миф о советском прошлом: все, как сейчас, а колбаса по два двадцать. Плюс начавшееся с нулевых промывание мозгов, конвертировавшее нефтяную ренту в образ стабильности, якобы сменившей «лихие девяностые» как эпоху всенародных страданий. И наоборот: сейчас даже те, кто предчувствует беду, часто не ждут от перемен в политике ничего хорошего.

Популярнейшая сентенция, почти слоган времени: не дай бог жить в эпоху перемен. Но во многом это и следствие того, что сторонники изменений ничего толком не пытаются сообщить населению ни о самом этом будущем, ни о моделях перехода к нему. Популярный оппозиционер предлагает свою голову в качестве тарана, чтобы «пробить эту стену», но в этом гипотетическом проломе не видно ничего, кроме мрака неизвестности. Власть это пугает. Но и у оппозиции даже намек на перспективу такого пролома тут же породил массовые страхи: вы что, не понимаете, к чему это может привести? Не помните, как это бывает? При этом намеки на еще худшую фашизоидную диктатуру весьма туманны, изобилуют гиперболами вроде «вешания на фонарях и тех и других», однако этих намеков достаточно, чтобы представить тему закрытой и не пытаться всерьез проработать кровавую антиутопию — прежде всего в плане понимания того, какие силы в стране реально готовы противостоять такому сценарию и с чего вдруг, куда именно они рассосутся перед тем как к власти в России придут вешатели и живодеры.

Дефицит проектов, программ и даже конкретных сценариев исхода по-своему понятен в нынешнем положении. Почти все, разве кроме косящих под Троцкого пижонов от р-р-революции, понимают, что сейчас время собирать фронду, а не разбрасываться попутчиками, уличенными в инакомыслии. Проекты обычно стравливают людей, их объединяют скорее системы запретов, а на этом месте пока выполняет свою интегративную миссию общий враг. Но проблема не столько в самом по себе дефиците программ и сценариев, сколько в неспособности обеспечить их мирное сосуществование в едином оппозиционном поле. Как только появляется намек на конструктив или понятную формулу исхода, на выскочку тут же набрасываются соседи по баррикаде и начинают мочить коллегу, вообще забывая, против кого только что договаривались дружить.

Отсутствие внятных моделей будущего и перехода к нему переклинивает и мозги власти. Кто захочет продолжить список только что свергнутых и все еще свергаемых диктаторов и стать российским Чаушеску? Маргинальность таких убийственных сценариев может быть понятной аналитикам, но вряд ли эти сцены не снятся по ночам самим вождям. Радикальная оппозиция и протестующая толпа если и не выглядят слишком кровожадно, то наверняка именно так и воспринимаются по ту сторону политических фортификаций. Активное строительство стилобатов, заборов и укрепленных въездов — зримое воплощение этих страхов, архитектурная материализация неврозов. Можно огородить комплекс президентской администрации — следующее поколение будет думать, что так и было. Но забор на тротуаре у Думы уже никогда не войдет в живую ткань города — просто потому, что «так не бывает».

Повестка

Прежде всего необходимо разобраться с тезисом о тупике, с самой презумпцией обреченности нынешнего режима и курса. Было бы странным обсуждать модели исхода, если вдруг окажется, что исхода вовсе нет или по крайней мере в ближайшее время не предвидится. Тут ничего нельзя утверждать окончательно, пока всерьез не проработаны сценарии долгоиграющей консолидации режима.

Далее встает вопрос о действующих лицах и исполнителях, причем и на уровне человеческого фактора, и с анализом тех энергий, которые будут работать на консолидацию режима в новом качестве или, наоборот, на его сдерживание и разрушение. Тут важны и персонажи, и группировки, и большие коалиции, и массовидные сборки, но не более чем бессубъектные — инерция прошлого, вызовы будущего, общецивилизационные тренды и контексты и т. п.

Не менее важно определиться с хронополитикой: как долго и когда примерно ждать «решающих событий», с какой скоростью будет разворачиваться судно, если уж оно во что-то упрется, какие ускорения при этом оптимальны или, наоборот, слишком опасны, как учесть и снизить инерции, предотвратить обвалы, синхронизировать скорости и т. п. Такого рода расписания и графики могут оказываться решающими: фактор времени предопределяет судьбу процесса «при прочих равных».

Принципиальный момент в моделях исхода — глубина вспашки. Вкупе со скоростью изменений это и есть то, что отличает революцию от щадящих изменений, в том числе и от ре-эволюций (революционных по сути, но эволюционных по формату изменений). В том числе и в сугубо политической (в самом тесном смысле этого слова) сфере — в прямом выяснении отношений между врагами. Исходу из сложившегося весьма острого и опасного положения во многом мешает также полная неясность для общества, кто кого и на каких фонарях будет вешать, и будет ли вообще, кто кого каким судом будет судить, и будет ли, до какого офшора будут раскулачивать, каким подвергать люстрациям...

Важна, наконец, политическая технология и правовая форма перехода: в диапазоне от «заговора шарфов и табакерок» (А. Ксан) и номенклатурного переворота до конституционной реформы с надеждами и иллюзиями изменения жизни через канонический текст. Естественно, с учетом всех возможных промежуточных состояний, когда локальные изменения срабатывают как триггер, вызывающий чуть более интенсивный, а затем и бурный процесс, который, может, и вовсе не удастся контролировать.

Нет никаких иллюзий, что истина здесь будет найдена и все о ней договорятся. Более того, текущий процесс отличают некоторые особенности, делающие неопределенность его системным свойством. Бифуркационная логика между малыми сигналами на входе и лавинообразными эффектами на выходе размещает «черный ящик», в принципе скрывающий динамические причинные связи. При вступлении в подобный процесс важна идея не выбора, а вариативности. Сценарии надо прорабатывать как спектр вариантов, чтобы участники процесса и группы влияния могли ориентироваться в моделях исхода, выбирать для себя приемлемые, начинали переговариваться, торговаться, создавать коалиции. Если это и похоже на дорожную карту, то не в привычном смысле, когда в твердой графике прочерчивают «правильный» курс. Скорее это горизонт с почти круговым обзором, поле, покрытое сложным переплетением дорог, маршрут по которым может постоянно меняться, перескакивая из одной колеи в другую, а то и вовсе меняя направление. Можно оценивать вероятностный потенциал таких сценариев, но можно исходить и из их гипотетической равноценности, хотя бы в силу того, что для принятия более категоричных и ответственных решений здесь нет и не может быть достаточных данных.

Пока таких моделей возможного движения нет на руках, говорить друг с другом просто не о чем. Вот и не говорят.

Живучесть режимов в политике и истории

Можно оценивать жизнеспособность режима изнутри, из гущи событий, но можно и отодвинуться и в широкой перспективе оценить шансы той политэкономической модели, которая сейчас в России складывается и пытается закрепиться.

Но прежде надобно решить вопрос, в какой общий исторический тренд мы с этими своими экспериментами вписываемся, и вписываемся ли вообще. Более того, можно ли в принципе говорить о подобных суммарных трендах в наше все еще такое очень постсовременное время?

При всех постмодернистских атаках на линейный, кумулятивный прогресс и при всех локально-исторических виляниях, откатах и даже срывах такой тренд все же прослеживается, и связан он по-прежнему с самым что ни на есть банальным ростом свободы. Это линия довольно сложная, прихотливая и прерывистая, но результирующая на дистанции в последние двести лет все же видна — даже с учетом того, какие изысканные формы мимикрии осваивает в наше время несвобода. Я далек от плоского, наивного и восторженного оптимизма, часто свойственного либерально ориентированному сознанию. Речь о куда более сложных процессах, чем «волны демократии» послевоенного периода, взросления и экспансии «молодых тигров» или эпохи распада СССР, квазиимперии соцлагеря. Но я так же далек от того, чтобы вовсе отрицать наличие большого либерального тренда только из-за разворотов в революциях египетского и сирийского типа, прибалтийского национализма на грани нацизма или смелых экспериментов США в деле системной слежки не только за иностранными президентами, но и за своими согражданами. Гарантии права и собственности, формализованные, рациональные процедуры, автономия «лица», защита приватных пространств, стратегии дерегулирования, снижение уровня давления власти и сокращение территорий прямого контроля — все это среда, в которой только и выживают производство и экономики нынешнего времени. Конкурентоспособность институтов свободы теперь почти тождественна конкурентоспособности экономик и стран, если, конечно, иметь в виду передовые рубежи, а не массовое воспроизводство цельнотянутых решений и изделий.

Кроме того, всегда есть отвлеченные интеллектуальные искания, но и живая политика. Что бы ни пересматривалось профессиональным сообществом в отношении наличия в истории «стрелы времени», мифов развития и прогресса, смены в постмодерне парадигмы времени на парадигму пространства (истории на географию) — все это, если честно, никак не влияет на конкретную идеологическую ситуацию, имеющую дело не с экспертным сознанием, а с массовым, как и прежде, разделяющим представления о направленности истории. Для такого сознания вставить нынешний курс в историческую шкалу «вперед — назад» — значит автоматически приговорить его к скорой смерти, а там и к вечному горению в аду исторической памяти народа, всего прогрессивного человечества. И наоборот, критики западной демократии и самой идеи либерального тренда вещают со злорадством людей, будто бы нашедших способ придать реакции видимость современности, а то и вовсе новейших веяний. В таких сентенциях всегда смущает одно: из какого места и от имени какого идеала, с позиции каких нечеловеческих достижений все это говорится? Если западная демократия и скукоживает пространства «чистой» свободы перед лицом вызовов международного терроризма, избыточной миграции и неувязок мультикультуралистской политики, то сколько лет и в какой, простите, среде нам плыть до этого состояния или хотя бы какого-то его подобия? Есть разница между тем, когда худеют объевшиеся, — и тем, когда на голодный паек пытаются посадить недоедающих. И в каком обществе, в компании каких стран и режимов окажется Россия, если и дальше будет культивировать в себе холопско-барскую ментальность и политическую архаику?

Иными словами, если прочить нынешним политическим трендам в России долгое и счастливое будущее, надо выстраивать и какую-то совсем самобытную историософскую модель с особо экзотической логикой процесса. А это пока толком ни у кого и не получалось, включая отечественные версии постструктурализма, слишком выдающие позу внутреннего колонизатора, отчаявшегося и злого. Проводя смелые, категоричные и не в меру однозначные аналогии России с островами Меланезии, надо бы заодно провести сравнительный анализ с постсоциалистическим и постсоветским пространством и объяснить, почему к политической Океании не только не прибились, но особенно и не дрейфуют Польша, Чехия, Украина и Грузия.

Траектории исхода в логике «после постмодерна»

Здесь есть и особый философический смысл. В какой-то момент усталость от эпохальных мегапроектов (в архитектуре, политике, технике, знании и морали) породила постмодерн, казалось, поставивший крест на идеях направленности истории, глобальных векторов, прогресса. Но теперь усталость от самого постмодерна все отчетливее проявляет тягу к неоклассицизму, постпостмодернизму (afterpostmodernism) и т. п. Говоря предельно сжато, опять востребованы идеи упорядочивающего смыслового каркаса, способного «нести» на себе среду спонтанного формо- и смыслообразования (подобно тому как неоклассицистический градостроительный план необходим, чтобы реабилитировать спонтанное в городе, сделав ненужными его имитации). Это логика истории и процесса не «до постмодерна», а именно в траектории выхода из него.

В такого рода размышлениях о мировых мегатрендах и нашем положении в них напрашивается аналогия с гигантской флотилией, плывущей в целом в одном направлении и при более или менее устойчивом и крепком ветре, но не вполне контролирующей события на некоторых судах. Конечно, можно представить себе, что во всем этом большом историческом движении такой гигантский дредноут, как Россия, вдруг надолго, если не навсегда развернется и двинется «против всех» — в политическую архаику, к примитивным политическим культурам. Но тогда этому интересному явлению надо будет найти какое-то очень увесистое объяснение, причем не ситуативное, а макроисторическое, возможно даже теоретическое. Я понимаю, что картина благостного встраивания постсоветской России в большой либеральный тренд просто так не вырисовывается. Но если эта неудача становится хронической, делая страну не просто упрямым уникумом, но еще и изгоем, аутсайдером и лузером, это должно быть осмыслено как масштабный исторический феномен, как контрфакт, требующий в терминологии Имре Лакатоса либо «защитного пояса допущений ad hoc», либо пересмотра «твердого ядра» самой концепции.

Правда, такая проблема в известной степени снимается, если сыграть в упрощенный вариант структуралистской и постструктуралистской методологии и полностью отказаться от идеи нормативности. Тогда лучше специальными усилиями освободиться от картины «общего плавания», каленым железом выжечь какие-либо намеки на нашу девиантность в отношении большого глобального контекста и рассматривать российскую фактуру так, как прозревшие антропологи в свое время научились рассматривать примитивные культуры — исходя не из своих (западных) установок, а из их собственных оснований, безоценочно, без колонизаторской предвзятости, без пресса нормализации. Тогда за всей этой нашей псевдозападной (псевдоевропейской) театрализацией политики и экономики мы увидим даже не квазидемократию и квазирынок, а чистые варианты карго-культа, мистические ритуалы и почти не прикрытый потлач, замещающий эквивалентный обмен актами дарения, большей частью символического, хотя...

Вот это самое «хотя» и портит наше антропологическое полотно. Во-первых, в таких оценках, при всех их претензиях на структуралистскую объективность, постоянно проступает высокомерие «колониальной методологии», с которым так упорно и, надо сказать, достаточно успешно боролись, в частности, западные исследователи карго-культов. И дело даже не в интонации (легкий теоретический сарказм в нашем положении дело святое), а в том, что исследование впадает в другую крайность, вовсе отбрасывая симметричную прозападную, проевропейскую составляющую — даже там, где она очевидна и где ее элиминировать без огромных аналитических потерь нельзя, где ее нельзя даже свести к чистому ритуалу. Вогнать нашу реальность в прямую аналогию с примитивными верованиями и культами не так сложно, этот шаг уже весело сделан, но дальше начинается самое интересное: понять, как здесь сосуществуют ритуалы и элементы рациональной формализации, архаика и до конца не изжитый модерн. Если пользоваться аналогией с самолетопоклонниками, наш самолет далеко не весь соломенный, в нем еще немало настоящих и кое-как работающих агрегатов, дико мешающих власти превратить все в чистый ритуал и уже совершенно вызолоченную имитацию. Точно так же экономика дара в постсоветской России куда интереснее смотрится именно в конфликте и симбиозе с этой разновидностью рынка, исчисляемого обмена, а не сама по себе. Это экзотика, но экзотика именно удивительного сростка примитива и цивилизации, а не голой имитации, как в островных ритуалах.

Все это имеет прямое отношение к картине «большого плавания», в котором Россия сейчас изменяет и более или менее общему направлению, и суммарному тренду собственной эволюции в истории. Здесь одинаково важны и макроисторические масштабы, и исторически близкая эволюция российского общества и сознания, скажем, на протяжении второй половины прошлого — начала нынешнего века. При всей инерции и даже регрессиях это народ уже другой. Если режим будет эволюционировать в том же направлении, что сейчас, и при этом сохранится, он будет неизбежно существовать в вопиющем и неизбывном конфликте с наиболее требовательной, динамичной и продуктивной частью общества. Этих людей (теоретически) можно частью изолировать, частью запугать или просто выжить из страны, но тогда надо понимать, что этот дредноут уже никуда не плывет, а и в самом деле превращается в заросший остров, населенный самолетопоклонниками.

Это — тоже «модель исхода». И по ряду параметров более вероятная, чем оптимистичные сценарии «вдруг опомнившейся модернизации». Несырьевая альтернатива может понадобиться не сегодня завтра, а на ее создание нужно как минимум поколение. Надежда на то, что точки невозврата и зона принятия решений еще не окончательно пройдены, слаба, но в любом случае в политической прогностике лучше исходить из того, что некоторые шансы сохранились. Лучше пусть плохой прогноз окажется самоопровергающимся, а не самооправдывающимся. К тому же нашу «элиту» не надо учить искусству мародерства в ходе еще не до конца проигранного сражения.

Трамплин над пропастью

Итак, всего через 20 лет страна оказалась перед задачей смены режима, почти соизмеримой с революционными изменениями начала 1990-х. И перед таким же риском. Время ускоряется по экспоненте — и будет ускоряться дальше. Если кто-то и подумывает о стратегии «после меня хоть потоп», это жестокое заблуждение; теперь расплата за деяния (или бездействие) настигает вождей на этом свете, при жизни. Выход один: вовремя уйти, переложив на преемника ответственность за все чудеса, которые ты своим правлением методично готовил. Но мешает об этом мечтать свой же прогрессивный опыт: контроль над СМИ это все, что нужно, чтобы сделать из нулевых такую же пропагандистскую страшилку, какую сделали из девяностых.

Тогда Борис Ельцин и Егор Гайдар поставили новорожденную демократию под удар. Подвели страсть и избыточная ответственность. Ельцин перехватил власть, видно, не очень представляя, какое наследство принимает. Гайдар тут же начал делать то, чего не делать было нельзя. Нарыв вскрылся при нем и его же замарал. У части населения, не склонной к анализу и рефлексии, сработал судорожный инстинкт: виноват тот, кто сделал больно, а не тот, кто раньше заразил и обрек на боль. Это усложнило жизнь демократии, вынудив ее в нежном возрасте противостоять мутным, но сильным эмоциям дезориентированной массы. И надо отдать должное: люди поддались этим эмоциям дозированно, многое простили и неоперившуюся свободу в целом не предали. Могло быть хуже.

Но был и другой сценарий. Власть можно было не перехватывать. Тогда случился бы обвал (при КПСС на отпуск цен никто бы не решился, а другого выхода не было). Кончилось бы это кризисом еще более суровым. Для страны и для людей это было бы много хуже — но не для демократии. Тень беды легла бы на ушедший режим, а образ спасителей достался бы новой власти не таким запятнанным — даже в глазах людей с упрощенными представлениями и прямолинейными, слабоконтролируемыми реакциями. В политике мы получили бы аналог того, что в экономике называется ростом от низкой базы. И нынешней власти сейчас было бы куда менее сподручно так пошло и неблагодарно хамить в адрес «лихих девяностых». Ничего Владимир Путин не спасал: он воспользовался достигнутым, даже поначалу попытался развить правильные тренды (стратегия дерегулирования), но быстро сломался и уверенно подвел страну к ситуации, напоминающей конец восьмидесятых. История и здесь хочет повториться, и хорошо бы, если бы мы теперь оказались участниками и зрителями фарса, а не трагедии. Пока шанс есть.

Но сейчас повторяется и главная хронополитическая коллизия того периода. Возможно, в ближайшее время такого кризиса, какой был при Горбачеве, не будет. Но все-таки достанется и народу, и особенно власти, взявшейся рулить в это опасное время.

Например, так: ухудшение конъюнктуры наложится на латание дыр при перегретых ожиданиях, компенсации гигантских расходов на «победу» 4 марта 2012 года, финансовых и моральных, на Олимпиаду и прочие мегапроекты, на покрытие олигархических потерь от мирового и местного кризиса и пр. Скажутся и набирающая силу оппозиция, и чудовищный, практически небывалый антирейтинг в среде наиболее активной части общества, уже сейчас относящейся к режиму как к ненавидимому посмешищу. Попытка завинтить гайки в таких условиях еще менее обеспечена, чем у Геннадия Янаева в 1991 году. Рано или поздно это завинчивание будет воспринято обществом как еще один путч, на этот раз вялотекущий, — со всеми вытекающими.

Перед последними президентскими выборами гипотетически, точнее теоретически, были два варианта. Первый: если бы каким-то волшебным образом власть вдруг оказалась передана «новому» (другому) лидеру и сравнительно новой команде, то им пришлось бы расхлебывать все, что заварил Путин, включая обеспечение «победы», безумные траты на мегапроекты, да и нарастающие проблемы сырьевой модели в целом. Второй вариант допускал (опять же теоретически): Путин, «победив», тем не менее подготовит отход и уйдет сам, красиво, театрально, а главное — вовремя. И тогда у него будут все основания говорить: вот, при мне все было, должно было стать еще лучше, но... И тогда у новой, послепутинской власти опять сложилась бы репутация разрушителей, взявшихся спасать страну без знаний и опыта, без исторической ответственности и государственного мышления — ровно как у правительства Гайдара.

Реализовался третий вариант. «Победив» выборы и оппозицию, Путин начинает сам все расхлебывать. Рано или поздно, но неотвратимо это столкнет его с проблемами, уводящими страну в каскад бифуркаций, после чего, возможно, придется уходить уже не подобру, а то и не поздорову. И вот тогда на его место может прийти оппозиционер в обстановке более сложной социально-экономически, но зато более комфортной политически — хотя бы не перед низшей точкой падения и даже не в его начале, а именно когда траектория кризиса «отталкивается от дна», уже «оттолкнулась».

Первый вариант лучше для страны и для самого Путина. Второй вариант проще и удобнее для новой власти, но чреват бедствиями для страны. Причем даже не ближайшими последствиями, а прежде всего необратимой потерей времени в условиях катастрофически опаздывающей, уже почти сорванной модернизации. Можно ли еще успеть дать старт обновлению и отказу от ресурсной модели, не ясно. Но уже очевидно, что еще шесть лет такой стабильности окончательно превратят страну в сырьевой придаток, ценность которого будет неуклонно падать.

И опять на чаше весов страсть и ответственность. Оппозиция должна понимать, с чем может столкнуться. Но и понимая это, она может опять жертвенно пойти на суровые реформы, приготовившись к незаслуженным проклятьям. Кто-то готов в этой стране стать еще одним Гайдаром? Если нет, то и наседать зачем? Пусть мы развалим экономику и лишим страну наукоемкого и высокотехнологичного будущего, но зато хоть раз в истории расчистим дорогу для торжества подлинной демократии и свободы.

Хорошие годы уходят. За ними приходят другие, они будут тоже трудны. В этих условиях бороться за власть могут люди только очень мужественные или не очень дальновидные. Или отчаянные.

Вот меня лично очень занимает сопоставление вариантов: а) с аккуратной, компромиссной и по-своему беспринципной ротацией, например, на Кудрина и б) с пробиванием стены головой Навального и с нехорошей неопределенностью: что именно, опережая всех, в этот пролом устремится. Может быть, этот выбор на перспективу даже главный.

От обыденности чрезвычайного к конституционной реформе, бессмысленной и беспощадной

При любой хронополитике отдельным вопросом остается формат перехода, обеспечивающий (или не обеспечивающий) его легальность и легитимность. Идеи расчетов с прошлым, решительных и окончательных, другой своей составляющей имеют реформу Конституции. Считается, что так же, как мы не покончили с проклятым наследием, не потратившись политически и морально на суды, люстрации и прочие процедуры очищения, мы сохранили централистские, авторитарные и едва ли не диктаторские положения в Основном законе. И именно эти положения, наделяющие президента якобы беспрецедентными полномочиями, позволили Ельцину подготовить почву для путинского авторитаризма, а Путину — в полной мере использовать и развить ельцинскую заготовку. При этом первым шагом на пути к нынешней диктатуре признается Указ № 1400, в 1993 году покончивший с двоевластием, раздиравшим Верховный Совет и президентско-правительственный блок. Затем все по расписанию: референдум, в том числе о новой Конституции, закрепившей в России радикально президентскую модель, плоды которой мы сейчас и пожинаем.

Формула исхода (по крайней мере в таких случаях, как наш) это всегда и формула обратного отсчета, график движения назад в поисках легитимной основы, на которую можно было бы опереться. И соответственно критика каждого из значимых актов, порывавших с легальностью, и выход к «чистой» легитимности. Здесь всегда остается желание порвать в оценке прошлых событий и планируемых действий с политикой и контекстом и сделать все строго, «в белых перчатках» не только политически, но и методологически. Не оспаривая пока самой этой установки, попробую только показать, насколько это трудно и куда заводит.

В идеологии нынешнего режима, даже в пропаганде, отчетливо просматривается философия «чрезвычайного положения», чрезвычайщины как способа существования. Нынешнее засилье силовиков продолжает в этом отношении почти не прерывавшуюся традицию: истоки всех наших правоохранительных органов не случайно идут от ЧК — от Комиссии, которую ее создатель без лишних затей назвал именно Чрезвычайной. Соответственно выход из ситуации просматривается в прекращении чрезвычайщины, а значит, и в переоценке прошлых актов, эту чрезвычайщину распаковавших.

Новая, нынешняя Россия как более или менее оформленное государство «возникла» (была провозглашена) в Беловежском лесу в обстановке сугубой чрезвычайности. Но надо помнить, что этот акт величайшей геополитической катастрофы века начался с создания ГКЧП — «Государственного Комитета» именно по «Чрезвычайному Положению». Обе эти фазы политической ажиотации возникли, конечно же, не на пустом месте: положение и в самом деле было, мягко говоря, неординарное, причем едва ли не сразу по всем показателям — экономическим, социальным, геостратегическим и пр., включая идеологию и антиалкогольный угар (всемирно-историческое значение и планетарный эффект той лигачевской кампании еще явно недооценены).

Можно указывать на вопиющую чрезвычайщину Указа № 1400, но надо также учитывать, что на тот момент положение и в самом деле было чрезвычайным, и по факту, и по настрою, по действиям противной стороны, воспользовавшейся откровенно чрезвычайным положением той конституции, позволявшей Верховному Совету принять к рассмотрению любой вопрос, а значит, и дать на него любой, какой пожелается, законодательный, в том числе «конституционный», ответ. То была бомба замедленного действия — формула латентной чрезвычайности, которая не могла не реализоваться, рано или поздно. Я бы посмотрел на Ельцина, да и на любого другого политика на его месте, который бы в контексте всей этой взорвавшейся чрезвычайности не пошел бы на чрезвычайные меры из абстрактно гигиенических соображений. В любом случае это была бы победа не столько легальности, сколько другой стороны чрезвычайной ситуации, то есть все той же чрезвычайщины.

Теперь сделалось едва не общим местом, что президентские полномочия нынешней конституции все так же чрезвычайны, что они дают легальные основания теперь уже и для путинской чрезвычайщины и что выход в их отмене, то есть в переходе к не столь экзальтированной, а к куда более спокойной и мирной модели парламентской республики с правительством партийным или коалиционным, но формируемым парламентом и ему подотчетным (это в сильной версии «распрезидентствления»).

Есть опасение, что слова устоявшегося политического лексикона скрывают реальность прошлого и возможного будущего. Классический пример: кризис 1993 года, который, как известно, разрешился «расстрелом парламента». Этот словесный оборот стал штампом, которым пользуются, не задумываясь о смысле. Понятно, что это метафора (ни одного депутата не убили), но такое словоупотребление не только придает эмоциональную окраску речи, но и воспринимается почти буквально: «расстреляв» парламент (как институт), Ельцин захватил всю полноту власти. Вместе с тем (если вспомнить), парламент и после «расстрела» тогда остался и еще долго был чуть ли не главной головной болью президентской администрации. Сейчас парламент никто не расстреливает, но его как такового нет вовсе. Тем не менее даже в умеренной оппозиции никто не носится с формулой «убийства парламента», состоявшегося в нулевые, причем без единого патрона.

Такой же разрыв между реалиями и языком, политической речью просматривается и в рассуждениях о необходимости конституционной реформы. Спокойные и осведомленные аналитики, рассуждающие в рамках легальности и права, а не политических эмоций, считают, что особых авторитарных, тем более диктаторских закладок в действующей конституции нет. Все, что сделано в плане перехода к авторитаризму и диктатуре, построено на нарушениях политического законодательства, духа Конституции, а часто и ее буквы. И наоборот, если бы не эти нарушения, нынешней запредельной концентрации власти в стране не было бы, а был бы умеренно централизованный режим, в котором политические и экономические злоупотребления сдерживались всего лишь страхом перед неизбежной (или хотя бы возможной ротацией), причем не только лиц, но и группировок. Строго говоря, поражает, как мало для этого надо — и сколь многого теоретически можно было бы добиться и с этой Конституцией.

Это «теоретически» здесь принципиально. Если проблемы порождаются не столько буквой Конституции, сколько ее неисполнением, то какой смысл в изменении Конституции? Более того, каковы шансы, что такие изменения не дадут эффекта, прямо противоположного желаемому? Если кто-то не знает, каким образом организуются фактические деспотии под прикрытием высокого парламентаризма, можно получить множественные консультации, причем не только у профессиональных аналитиков, но и у людей со средним здравым смыслом и минимальной фантазией. У нас же возможен и куда более опасный исход — переписывание Конституции в худшую сторону, под легализацию авторитаризма, олигархата и т. д, вплоть до манипуляций избирательным процессом, партийным строительством. Включая идеологический контроль и гонения на любую неугодную оппозицию.

В свое время (в бытность мою аспирантом) коллектив Института истории искусств, что в Козицком переулке, решил обратиться в Министерство культуры с просьбой о присвоении институту имени его первого директора. Был риск, что получится некое «и-го-го»: Институт истории искусств имени Игоря... Хорошо еще, что Грабарь был не Иммануилович, а Эммануилович. В итоге имя не присвоили, зато привычное аристократическое название поменяли на дешевое ВНИИ искусствознания. Все были в шоке.

Сейчас умнейшие и добрейшие люди страны готовят планы исправления Конституции «в лучшую сторону» (больше демократии и пр.). Вопрос о гарантиях того, чтобы не вышло, как с Институтом имени Грабаря, даже не обсуждается. Не оценивается риск, что именно по просьбе либеральной интеллигенции, с ее интеллектуальной, концептуальной и моральной подачи, пересмотр Конституции начнется... И завершится вполне себе легальным конституционным переворотом традиционной для страны ориентации — с законодательным закреплением обязательной любви к режиму, лидеру и ко всем их порождениям, включая одиозные.

Здесь мы сталкиваемся с древним вопросом о первенстве курицы или яйца. Если режим до нового конституционного акта не изменится в лучшую сторону, причем радикально, он именно такие одиозные, дикие изменения в конституцию и введет. Если же он все же изменится, причем достаточно, чтобы на такие изменения не пойти, то тогда дело не в Конституции, не в букве закона, и начинать надо с другого.

В итоге это выводит нас на проблему легальности и легитимности смены режима. Внесение бесконечных изменений в законодательство по сути означает почти перманентное переучреждение государственности, которое становится привычным, как вывих. И столь же привычным становится небрежение установленным законом, легкость неимоверная в деле его переписывания, не говоря об интерпретации. Проектами переписывания Конституции, фактически признающими, что закон важнее править, чем исполнять, оппозиция работает на то же настроение.

Другая точка зрения сводится к тому, что нормы, блокирующие авторитаризм и диктатуру, надо не переоформлять, пусть даже институционально, а именно распаковывать — эксплицировать смысл, операционализировать процедуры их обеспечения и наказаний за несоблюдение. И в политике добиваться соблюдения результатов такой распаковки, причем опираясь именно на действующий закон.

Тогда все упирается в дисбаланс, в соотношение сил власти и оппозиции, а значит, в прогностику мирового контекста, экономики и социальной сферы, самой способности власти покупать подобие конформистской легитимности и лояльности силовых структур.

Игра в бисер на большие ставки

Не следует ожидать, что будут сразу выбраны оптимальные варианты, что победит разум, а противники обнимутся хотя бы ради непролития крови. Но общее говорение на некоторые темы бывает полезным само по себе, порой даже безотносительно к результату. Важно выложить расклады и спокойно просчитать плюсы и минусы, баланс приобретений и потерь.

Например, установка на сравнительно мягкий исход может (гипотетически) сделать его более вероятным и близким. На это пожалуй, возразят, что теперешняя ситуация — прямое следствие не проведенного в свое время суда над КПСС и ее приводными ремнями, прежде всего с Лубянки. И т. д., и т. п. Вряд ли сейчас можно сделать однозначный выбор между этими позициями, поэтому гораздо важнее, чтобы возникла своего рода расчетная формула, позволяющая хоть как-то выбирать между беспринципными договоренностями ради спасения остатков исторического времени и записыванием системных либералов в общую обойму с силовиками и политическими киллерами в ожидании, когда наконец рванет от души, но зато так, чтобы уж никогда впредь. И тогда мы, может быть, даже сойдемся на том, что оттягивают исход и тем самым готовят взрыв в одинаковой мере и заполошные радикалы, и не в меру пугливые обыватели: часто именно премудрые пингвины вскармливают альбатросов революции.

Еще раз: здесь не может быть рецептов, но есть поле для анализа и сопоставления хоть как-то проработанных сценариев. В биомедицине это называют информированным согласием.