Природа. Власть. Человек. Проблема выживания

Рассматриваем фото в «Альбоме воспоминаний»: вот он в военной форме русской армии 1914 года, вот он с женой и дочерью, вот в шитой рубахе-косоворотке...

Первые просмотры фотопортретов Капитона Савельевича производили странное впечатление. Из далекого времени на меня смотрел пронзительный внимательный взгляд, он словно пытался просветить меня насквозь, будто хотел спросить: понимаю ли я то, что прочитал в его воспоминаниях? Может быть, это сказывалось потрясение от первого прочтения...

Из рассказов хуторян мы узнали, что Мария Капитоновна последние годы своей жизни много болела, она просила похоронить вместе с ней ее главное богатство — семейные фотографии. Их было в доме очень много в альбомах, в пакетах, они лежали стопками в шкафу и на столе. Такого богатства собрать можно было как минимум три мешка.

Сейчас можно часто услышать от сверстников, что после ремонта или без него жгут старые семейные фотографии. Считают при этом, что они никому не нужны и только занимают место. Их жгут, как старые вещи, мебель. Жгут не только в молодых семьях фото своих умерших стариков. Жгут в семьях, где люди на фото еще живы, жгут свои старые фото, где они молодые. Странно и непонятно, сами уничтожают свою семейную память. Раньше, в середине прошлого века, боялись хранить, а вдруг среди них «враг советской власти», теперь жгут сами — не нужны... Что происходит с нами?

Мария Капитоновна не могла сжечь свои фотографии: на них были родные лица, друзья, те, кто ей дорог. Фото были частью ее жизни, она хотела унести их с собой, понимая, что если они останутся, то их сожгут. Рядом с умершей Марией положили пару старых фотоальбомов. После похорон почти все фотографии вместе со старыми вещами сожгли. Лишь около двух десятков фото сохранилось на чердаке сарая у одного из дальних родственников.

Воспоминания отца Мария Капитоновна не унесла с собой, не оставила дома и не сожгла, а передала в школьный музей на хранение. Их читают школьники и взрослые, воспоминания расходятся ксерокопиями, фотографиями. все большее и большее количество людей знакомится с ними. И вместе с Капитоном Мельниковым любуется природой, бредет по дорогам Первой мировой, Гражданской и Отечественной, не может помочь умирающим от голода детям, пытается добыть кусочки хлеба для спасения семьи, радуется весеннему дождю и солнцу.

Когда перечитываешь воспоминания, погружаешься во Время. На страницах настолько ярко, образно, красочно описываются события, что ты как будто видишь все сам, присутствуешь при происходящем. Это не просто сухой перечень событий, а целые картины жизни одного человека на фоне событий российской истории с эмоциями и переживаниями. Не обо всем говорит автор, о некоторых сторонах своей жизни он сообщает очень скупо, что-то остается за кадром. Может, потому что считает, что не все моменты жизни значимы, интересны для других, не все можно выставлять напоказ.

На одной из последних фотографий нашего автора мы видим пожилого мужчину, сидящего во дворе, опершегося спиной на стену сарая, видно окно с треснувшим стеклом. Он одет в старый овчинный тулуп, руки от холода спрятаны в рукава, на голове потертая шапка-ушанка, на ногах валенки. Капитон Савельевич Мельников внимательно смотрит в объектив камеры, в его взгляде — усталость и болезнь, он словно прощается, понимая, что это его последнее фото, жизнь подходит к своему завершению.

Так и видится: в далеком Керчике сидит Капитон Савельевич в своей хатенке за столом, который сам когда-то сделал. Стол с фигурными ножками покрыт светлой скатертью. Достает толстую книгу-тетрадь в твердом переплете и при свете керосиновой лампы (электричество часто отключают) пишет свои воспоминания. Пишет он длинными зимними вечерами, когда работы в хуторе почти нет и свободного времени много. У него давно было желание собрать все свои воспоминания и рассказать историю своей жизни. Он торопится осуществить свой план, болезнь не остановить, с каждым месяцем силы покидают его, а еще так много нужно рассказать...

Прочитав документ, мы попытались представить автора. Какой он? На фото это высокий крепкий мужчина с казачьими усами и залихватским чубом, спокойно и с достоинством смотрящий на нас из далекой давности. Вот он идет по сельской улице или дорогами Кавказа, внимательный, все замечающий и долго хранящий в памяти малые подробности, любующийся красотой окружающей природы и возмущающийся складывающимися между людьми отношениями. Образ из дневника — человек, идущий по дорогам своей жизни. Человек, пытающийся выжить и спасти свою семью в тяжелые для народа и страны времена.

Рассказывая о времени до 1918 года, Мельников употребляет слово «казак». Далее оно просто исчезает из воспоминаний, хуторяне — это просто «народ», «жители», а ведь Керчик — казачье поселение еще с середины XVIII века, в XX веке по хутору прокатилось «красное колесо» расказачивания — раскулачивания, коллективизации и голода. Принадлежность к казачьему роду становится опасной, автор, понимая это, нигде не говорит о том, что хутор — казачий.

Семья Мельниковых

На первых страницах воспоминаний рассказ ведется от третьего лица. Автор пытается придать записям официальный тон. Рассказывая о событиях своей жизни, он как бы со стороны оценивает происходящее. Потом все-таки не выдерживает и пишет от себя. Альбом начинается с описания истории семьи. Первые страницы идут под заголовком: «Описание семьи Мельникова Совелия Петровича проживающего в хуторе Керчек донской области».

Семья Мельниковых состоит из четырех человек: главы семейства Савелия Петровича, жены Евдокии Семеновны, сына Капитона Савельевича и «дочери Горофены Савелевны». Странное имя «Горофена». Скорее всего, это Аграфена, или Агриппина, означавшее на латыни «горестная». В быту в разговорной речи имя могло звучать как Горофена или Груша.

Автор начинает свои воспоминания с имени отца. Для него важно сохранить память об отце. Это от него перешли к сыну не только трудолюбие, но еще и ответственность за своих родных, граничащая с самопожертвованием во имя семьи.

В 1887 году отец Капитона Савелий Петрович Мельников был призван на военную службу в Ефремово-Степановскую волость. Получив после службы льготы 1-го разряда, он вернулся домой в хутор Керченский Донской области. На основании дальнейшего текста можно сделать вывод, что семья жила бедно, «не было никакой подсобной силы кроме рук», а также скота, чтобы при его помощи обрабатывать землю. Жильем семьи был маленький низкий домик из самана, в основе которого глина и солома. На хуторских улицах большинство домов — это крепкие казачьи курени, большие полутораэтажные из камня и дерева. В семье Мельниковых есть только рабочие руки, и на них единственная надежда. Савелий Петрович летом работает по найму у зажиточных хуторян, выполняя разные физические работы. Зимой занимается сапожным делом. Заработанного едва хватает, чтобы прокормить («пропитыват») семью.

Забота о семье «ложилась большим бременем труда» на его главу. «Из-за тяжести жизни пришлось бросить сельское хозяйство и перейти работать на угольный рудник». Годы работы Савелия на руднике для семьи самые сытые.

Со второй страницы альбома на нас смотрит семья Мельниковых. На фото трое: отец Савелий Петрович, мать Евдокия Семеновна и сын Капитон. Лица спокойны, доброжелательны. Фото сделано в1893 году в ателье города Александровск-Грушевск, так назывался город Шахты до 1921 года. Имя городу было дано в память об императоре Александре Втором, а река Грушевка — один из притоков Дона.

<...>Савелий Петрович становится справа, он одет в белую косоворотку, темные штаны-галифе, блестят начищенные сапоги. Из-под фуражки лихо выглядывает чуб, чувствуется казачья выправка. Левая рука заложена за спину, а правая опирается на стул, на котором сидит супруга Евдокия Семеновна. На ней кофта и юбка простого покроя из ситца с пестрым рисунком, голова покрыта светлым платком. Справа от матери поставили сына Капитона, он в детской косоворотке в полосочку, в правой руке держит фуражку. Левая рука мальчика лежит на коленях матери, сжимая в руках платочек. На ногах у него сапожки, купленные по столь важному случаю. Капитон, слегка прищурившись от яркого света ламп, радостно смотрит на мир. Мальчика переполняет радость, что теперь и у них будет семейное фото, такое, как он видел в богатых хуторских домах. Ему только пять лет, он еще не знает, какие испытания готовит ему судьба.

Шахтерский труд на руднике в конце XIX века был тяжелым, механизмов почти не было, работали по старинке, а значит, на износ физических сил. Савелий Петрович выполнял разные работы, добывая и поднимая уголь на поверхность. Приходилось работать от зари до зари, а значит, по 12—13 часов.

В 1895 году Мельников уходит с рудника тяжело больным человеком, «непригодным даже ни к какой работе». Семья стала жить так голодно, что приходилось «нищенствовать просить под окнами кусок хлеба». Через три года нищеты и болезни Савелий Петрович Мельников «окончил свою жизнь. Осталась семья: жена Евдокия Семеновна 35лет, сын Капитон Савельевичь 10лет и дочери Торофены Савелевны 12 лет».

После смерти отца живут с дедом Петром Анисимовичем Дворовым, пастухом хуторского стада. Капитон с сестрой у него в подпасках. Когда через два года остались одни после смерти деда, то до 15 лет пришлось жить в работниках, заработанного едва хватало на жизнь. Приходилось «переносит всякую нужду, ходит плохо одетым, переносит всякия насмешки и непосильный труд». О сестре «Горофене» далее в записях ничего не сообщается, ничего не удалось и узнать. Может быть, она умерла от голода и болезней, а может, просто оборвалась ниточка общения.

В 1905 году Капитона взял в обучение плотницкому ремеслу дядя Клим Федорович Лукашов. Плата за обучение была 3 рубля в месяц. Капитон обучался с желанием, для него все новое было интересно, да и хотелось поскорее овладеть ремеслом, которое кормит. Меняется и настроение Капитона. Плотницкое дело давало возможность подняться из нищеты. Он отмечает в своих воспоминаниях: «Жизнь в стране протекала в эти годы бурная, шли забастовки, русско-японская война, но население не унывало».

Вся жизнь нашего автора была связана с хутором Керчик-Савров, из которого он отлучался ненадолго, да и то чаще всего не по своей воле. В конце XIX — начале XX века хутор называется Керченский. Датой возникновения хутора считается 1763 год, его основателями стали казаки Савровы. В материалах «Истории заселения казачьих хуторов, крестьянских слобод и поселков первого Донского округа» (г. Новочеркасск, 1893—1900 гг.) записано, что «х. Керченский при реке Керчик (40 верст от окружной станицы Кочетовская), он же Савров — по обеим сторонам балки по скатам». По реке Керчик расположены также хутора Мокрый Керчик и Сухой Керчик.

Хутор относился к станице Кочетовской Первого Донского округа. В 1858 году в Керчике была поставлена Свято-Николаевская церковь, а при ней организована церковно-приходская школа. В 1930-е годы прочное здание церкви будет разрушено до основания. На основе данных Государственного архива Ростовской области по списку населенных мест области Войска Донского и проведенной переписи 1873 года на территории хутора было 124 двора; отдельных изб, не составляющих двора, — 3. Жителей мужского пола составляло — 497 человек, женского пола — 542. Хозяйство: плуги — 86, лошади — 486, пар волов — 361, рогатый скот — 1212, овец — 3381. По характеристикам получается, что хутор Керченский был большой и многие хуторяне жили зажиточно. По мнению историков, в 1914—1917 годах казачья беднота в общей массе составляла15—20 % от общего числа казаков на Дону. Значит, в Керченском было примерно 18—25 таких семей. Даже для большого хутора это немало. Анализируя «Воспоминания», можно сделать вывод, что семья Мельниковых относилась к казачьей бедноте.

Отдельные страницы посвящены «поступлению Копитона (Константина) Мельникова на военную службу». На странице, где Капитон начинает рассказывать о своей армейской военной службе, он помещает свое фото в военной форме. На службу его призывают в 1907 году. 28 января он прибывает в станицу Каменскую. По правовым нормам Войска Донского он не должен был служить, так как пользовался льготой 1-го разряда, которая давалась семьям, в которых у матери был один сын. Однако в волостном управлении были перепутаны документы, Капитон был записан как Константин. Необходимо было прибыть в Ефремо-Степановское волостное управление до 15 октября и исправить документы. Прошение к воинскому начальству о том, что он единственный сын у матери, было составлено на Капитона. По бумагам он числился Константин и считался уклоняющимся от воинской повинности. Воинский начальник не брал на себя ответственность решать эту проблему и настаивал на том, чтобы мать Капитона поехала в волостное правление хлопотать, чтобы сына не брали в армию. Судя по дальнейшему рассказу, этого не произошло. Можно предположить, что причин было несколько. Во-первых, волостное правление находилось далеко, за несколько сот километров, добраться туда было нелегко и дорого. Во-вторых, возможно, из-за болезни Евдокия Семеновна не могла поехать столь далеко. Предполагаем еще и третью причину. Семья жила тяжело, и мать не стала настаивать на льготе, считая, что в армии сын сможет лучше прокормиться.

Далее Капитон Савельевич рассказывает о своей службе в армии, о возвращении домой, о призыве на Первую мировую войну, о событиях Гражданской войны.

Капитон Савельевич Мельников называет женитьбу переворотом в своей жизни. Это событие произошло 15 апреля 1922 года. Автор пишет об этом торжественным официальным тоном. «Я вступил в супружескую жизнь в хуторе Керчике Кочетовской станицы на девице Софии Евграфеевне Листоподовой в возросте 34 лет. Мне было 33 года». В самое голодное время обе семьи пошли на этот шаг, чтобы выжить.

Автор ничего не рассказывает о том, как они познакомились, как общались до вступления в супружескую жизнь, не сообщает ничего о семье своей жены. Лишь по отдельным строкам и фотографиям можно понять, что в семье Листопадовых был по тем временам достаток, а рабочих рук не хватало. В хозяйстве же Капитона были только рабочие руки. София Листопадова — это та самая хозяйка земли, к которой Мельников нанимается в работники, когда возвращается в хутор Керчик весной 1920 года. Новая семья состояла из трех человек: Капитон, Софья и мать Капитона. На основе анализа текста можно сделать вывод, что эта женитьба была вынужденной сделкой, ухаживаний и встреч не было, это был брак по договору. Для семьи Листопадовых — возможность выдать засидевшуюся дочь, для Мельниковых — попытаться выжить в голодное время. За невестой давали хорошее приданное: корову с телкой и овцу. Из-за голода в скором времени овца была «израсходованна». Отношения между супругами, между тем, не складываются, новую супружескую пару и молодой-то не назовешь. На фотографиях мы видим обычную женщину. Ее взгляд строг или спокоен, она не улыбается даже когда рядом с ней дочь. Кажется, что эта женщина никогда не умела улыбаться, а может быть, судьба разучила ее это делать. Может, проводила Софья своего любимого казака на войну, да так и не дождалась его возвращения домой, уж прошла и Первая мировая, и Гражданская, а его все нет. Замуж она вышла поздно и не по любви.

Мельников пишет, что супружеская жизнь шла плохо, «ссоры, нелад, семейные неурядицы» продолжались по неясным причинам. Нужны были изменения. «Я зорко следил за движением своей жизни какова она будет» — это предложение нас сначала насмешило — «зоркий сокол», который за всем следит. Потом мы подумали: он ведь глава семьи, он должен за всем следить и за все отвечать.

Автор не выдерживает и выплескивает на бумагу свои давние обиды, упрекая Софью в том, что она почти всегда с ним не весела и редко разговаривала, а если и заговаривала, то всякий раз он был виноват, «характер такой крутой что в продолжении нашего знакомства 16лет не могла назвать» по имени. С посторонними была всегда весела и разговорчива. Автор не обо всем пишет, может, Софии и было в чем винить мужа.

10 июня 1924 года она ушла от Капитона. Ему пришлось работать в поле одному, «другого выхода не было». Через 10 дней Софья возвращается так же неожиданно, как уходила.

30 октября 1924 года в семье Мельниковых произошло значимое событие. У Капитона и Софии родилась дочь, которую назвали Марией. Крестили девочку 2 ноября в местной Николаевской церкви, обряд совершал настоятель Василий Иванович Михин. По традиции крестными брали близких родственников — крестной матерью стала Листопадова Фекла Ивановна, крестным отцом — Иван Леонтьевич Мастеров.

Капитон подчеркивает, что в семье «главным инструментом пропитания были рабочие руки и топоры». Однако этим прокормиться было сложно, наемный труд ценился очень дешево. Да к тому же на своем поле приходилось работать в удвоенном режиме. Капитон Савельевич размышляет: как бы ему облегчить свою жизнь, когда он заболеет или состарится, средств для этого не было. Наступила осень, и можно было подвести итоги урожая 1924 года.

Любовью и теплотой наполнены строки, где Капитон рассказывает о своей маленькой Марусе, называя ее ласково «дочушка». В воспоминаниях, обозначенных 1926 годом, отмечается, что Маруся в 9 месяцев стала ходить и говорить. В полтора года говорила «все очень чисто, рассудок кое в каки случаях как старая». В два годика она ходила сама в гости к соседям, рассказывая потом об этом. На семейном фотопортрете 1927 года: Мельников, сидя на стуле, крепко держит своими большими рабочими руками самое дорогое сокровище в жизни — свою маленькую госпожу, свою Марусю. Его лицо светится радостью, рядом стоит жена, положив ему руку на плечо. В глазах Софии тоже видна радость.

Зимой 1927—1928 года тяжело заболели жена и мать Капитона, он понимает, что они на грани смерти. Автор ничего не сообщает о признаках болезни, скорее всего это тиф, спутник нищеты и голода. На плечи Капитона Савельевича легли заботы о маленькой дочке и больных, работа по дому и в хозяйстве. Он мужественно справляется со всеми трудностями, его усилия и старания помогли родным. Вместе с весной пришло и радостное выздоровление. Сложные отношения, в основе которых выживание. Ради семьи Капитон совершает свой поход за хлебом в голодном и холодном 1933 году.

Пройдут еще десятилетия, и хуторяне о семье Мельниковых будут вспоминать: все друг о друге заботились с любовью, семья дружная, работящая. Не зря сложили в народе поговорку «Стерпится — слюбится». Софья и Капитон прошли испытания голодом и болезнями, тяжелым трудом и войной. Их объединяли общие заботы о дочери, о семье. Они помогали друг другу выжить в самые сложные, голодные времена. Забота и ответственность друг о друге изменяли, преобразовывали отношения между ними, делая их крепкими и надежными.

Ужас голода. Природа и власть

Воспоминания показывают основные этапы жизни одного человека, которые являются частью большой истории России. Читая текст, еще раз убеждаешься, что история — не просто перечисление значимых событий, войн, революций. История — это прежде всего индивидуальные судьбы людей. Войны и революции, меняя судьбу человека, делают его жизнь порой невыносимой, принося одни горести и беды. Они словно посланы для испытаний, сколько сможет выдержать, сломается ли, превратится ли в послушное орудие власти или нет.

В своей работе мы раскрываем страницы воспоминаний Капитона Савельевича с 1920 года по 1941 год, останавливаясь на самых тяжелых периодах жизни автора, 1921—1922 и 1931—1933 годах. Теме голода 1921 и 1933 годов посвящены многие работы в отечественной и зарубежной историографии, проблемы исследуются со всех сторон. Разные точки зрения, сухие цифры урожайности, хлебозаготовок, налогов, количество голодающих и умерших, страшные свидетельства очевидцев... Знакомясь с источниками, мы узнавали жуткие подробности о голоде в Украине, Поволжье, на юге России. Большинство современных исследователей приводят доказательства того, что продовольственная политика советской власти 1918—1920 годов разрушила сельское хозяйство страны и привела к голоду в 1920 году. Один из лидеров государства Л. Троцкий на IX съезде партии, подводя итоги Гражданской войны, отметил: «Мы разорили страну, чтобы разбить белых». Неурожаи 1920—1921 года осложнили ситуацию и привели к массовому голоду. В разной степени голод распространился на всю территорию европейской части советских республик. Капитон Савельевич Мельников характеризует это время как «ужас голода».

Мы убеждались еще раз в том, что рассказанное К. С. Мельниковым — жестокая правда. Для нас важно, что все описанные события происходили на территории нашего Октябрьского района. Мы попытаемся показать, как события большой истории страны отразились на судьбе конкретного человека, его семьи, родного хутора.

Никто из руководства Советского государства не знал о существовании Капитона Мельникова. Для советской народной власти это была безличная щепка, которую надо было перемолоть и заставить выполнять намеченные планы. Власть интересовал конечный результат, а не то, какой ценой, какими жертвами он достигнут.

В советском учебнике истории о 1920—1930-х годах подчеркивается, что острота борьбы, предельное напряжение сил, исключительно тяжелое положение страны породили исторически вынужденный аскетизм в быту, образе жизни, нравственных представлениях. «За нами долгие годы героической истории, когда миллионы коммунистов и беспартийных сознательно шли на жертвы и лишения, были готовы довольствоваться самым необходимым, не считали себя вправе требовать особых жизненных удобств», — отмечается в документах XXIV съезда КПСС. Какая ложь! Миллионы шли сознательно и добровольно на то, чтобы жить в постоянном страхе и бесправии, испытать голод и умереть от него? Десятилетиями не жили — выживали из-за политики власти, ее отношения к своим гражданам как к массе, к инструменту для своего укрепления. Советская власть при этом утверждала, что простые люди после победы Октябрьской революции впервые осознали себя людьми, хозяевами жизни, творцами истории. Однако творцом он может быть тогда, когда власть помогает ему реализовать свои способности, обеспечивая всю полноту прав, а не загоняя его в жесткие рамки тоталитарного государства: полного бесправия, всеобщего контроля и подчинения.

Весной 1920 года Капитон Савельевич Мельников возвращается домой с Гражданской войны, едет он с Кубани на крыше вагона поезда до Батайска, затем добирается до Ростова-на-Дону и станции Шахтная. 2 апреля 1920 года он наконец-то прибыл в родной хутор Керчик, где его ждала мать Евдокия Семеновна. Хата была завалена, так что жить было негде, да к тому же не было хлеба, что очень осложняло жизнь. Из-за большой нужды Капитон Савельевич понимает, что так дальше дело не пойдет и уже на третий день идет в батраки, так назывались наемные работники в сельском хозяйстве.

В хуторе собственники земли нуждались в рабочих руках. К весне и скота осталось мало, в каждом дворе по одному тяглу, то есть животных, которых можно было использовать на сельскохозяйственных работах — кони, волы. У многих и этого не было после революций и войн, которые прокатились тяжелым колесом по селянам. Некогда зажиточный казачий хутор теперь выживал с трудом. Народ складывался по несколько дворов вместе: один приводил вола, другой тащил плуг, третий прикладывал свои рабочие руки — и таким путем обрабатывали землю.

Мельников поступает к Листопадовой Софии «на вологбу». «Вологба» — было одно из первых сложных слов в тексте. Что оно означает, разгадать помогли только наши бабушки, словари и инет были бессильны. На основе цикла полевых сельхозработ мы пришли к выводу, что это боронование поля весной перед посевом. Делается для того, чтобы убрать корешки сорных трав и чтобы поле было более ровным. У нас небольшие участки огорода — мы делаем это граблями, в поле сейчас это делает трактор. В начале XX века крестьяне для боронования использовали специальное приспособление и тащили-«волочили» его по полю.

Мельников планирует посеять для себя десятину пшеницы, рассчитывая впереди на урожай года. Однако все надежды на урожай не оправдались.

Весна 1920 года была такая сухая, что даже хлеба не могли взойти. Дождя не было ни одного, степь была черная, дул сильный восточный ветер, пекло солнце. Все растения жаждали дождя, но его не было, небо даже не покрывалось тучами. 30 мая пошел дождь, но хлеб уже не спас. Для крестьян это представляло серьезную угрозу. Ведь они рассчитывали на урожай, который должен был взойти и спасти людей от голода, подкрадывающегося к селянам.

В июле Мельникова взяли работать в мастерскую, объясняя, что он мобилизован и должен работать. Заведующий мастерской М. Ажогин пояснял, что работающих в мастерской не заберут в армию. Капитон работает и ищет пропитание, как может. Он рассчитывал на хлеб, который посадил, но он не оправдал его надежд. Капитон не опустил рук, стал искать другие пути для существования. Жизнь в то время была тяжелой. Цены были очень высокие. На заработную плату, которую получал Капитон, невозможно было купить одежду. Магазины не работали, если и продавали что-то, то скрыто и за высокие цены или меняли за хлеб. Зерна у Капитона не было, поэтому он оставался даже без рубах: «брать было негде приходилось бороться с нуждой».

В народе ходили противоречивые слухи об окончании Гражданской войны: одни говорили, что Красная армия разбила Врангеля; другие говорили, что Врангель занял город Таганрог. Все такие неясные слухи «не давали планомерно развиваться жизни».

Одной из последних попыток поднять Дон против Советов был десант Белого движения летом 1920 года из Крыма. Отряд появился в районе Азова с целью дойти до Ростова и Новочеркасска. Командовал отрядом численностью в 800 солдат и офицеров полковник Ф. Д. Назаров (1884—1930), активный участник борьбы с советской властью на Дону, а затем на Дальнем Востоке. После начальных успехов у станицы Новониколаевской отряд был разгромлен в конце июля 1920 года у станицы Константиновской.

Назаровский отряд по пути в Константиновскую вошел внезапно в Керчик, чтобы вовлечь хутор в общедонское восстание. Капитон Савельевич, рассказывая об этом событии, поясняет, почему казаки не поддержали восстание. Жителям в этот тяжелый период было не до восстания, «когда ожидали каждую минуту смерти» от голода. Дополним, что одни хуторские казаки разуверились в Белом движении, другие понимали, что, уйдя с назаровцами, не спасут семьи от голода, но навлекут на них репрессии советской власти. Кто-то из хуторян, может, и ушел вместе с белыми, но Мельников никого не называет, даже намека нет на это.

Отряд вошел в 6 часов вечера, к ночи прибыли остальные. Вооружены были большим количеством пулеметов, двумя орудиями, даже был броневик с надписью «дроздовцы». Утром завязался бой, затрещали пулеметы, загудели орудия. Это длилось недолго, потом настала тишина. Назаровцы зорко озирались по сторонам, кричали: «Атака отбита!». Не расседлывая и не выпрягая обозных лошадей, офицеры торопливо бегали по улицам и отдавали какие-то приказания. Некоторые, сидя под стенами домов, «засыпали сладким сном, другие бегали, веселились». Жителей хутора почти не было видно, они боялись выходить, в особенности молодые, чтобы их не мобилизовали силой. Около 12 часов загудел колокольный звон, он звал хуторян собраться на площадь, где ожидал полковник Назаров. Пришло мало, большей частью старики, чтившие казачьи порядки и надеявшиеся на их возвращение, да дети — посмотреть на оружие, «среднего возраста не было». Назаров предложил желающим записаться в его отряд. Около часа дня назаровцы быстро выехали из хутора по направлению в станицу Кундрюченскую. За белыми по пятам следовала красная конница. Часть красных вступила в хутор.

Стояла сильная жара, солнце пекло, и дул знойный июльский ветер, «работа в поле кипела самым напряженным темпом», дорог был каждый час. Полевые работы остановились, работать было не на чем: для всех проходивших через хутор войск требовались подводы для перевозки, лошади, волы, продовольствие.

Не успели хуторяне оправиться от назаровцев, как в конце октября вошел отряд вооруженных всадников в количестве 73-х человек, расположились по домам. Как выяснилось, это были дезертиры, которых к вечеру догнала погоня Красной армии. Опять хуторяне кормили и тех, и других, отдавая последнее.

Мельникова 1 ноября мобилизуют в станицу Константиновскую на плотницкие работы. Проработал он там больше месяца и вернулся домой. Работа там производилась за плату в день 160 руб. 75 коп., тогда на эти деньги нельзя было купить даже коробку спичек. Грозил голод, хлеба у Мельниковых оставалось всего только 10 пудов. Рассчитывать, что удастся добыть где-то зерна, было нельзя. На тех, кто сеял хлеб, была возложена государственная разверстка, которую нужно было выполнить во что бы то ни стало, лишнего хлеба не было. Плотницкие работы совершенно прекратились, заработать Мельникову было негде. В начале 20-х годов XX столетия рабочая сила человека оценивалась в коробку спичек, а значит, человек в это время абсолютно не ценился — это был инструмент, благодаря которому устанавливалась «власть пролетариата». Капитон Савельевич подводит итог: «...цветущей жизни в ети годы не было».

Наступает 1921 год. В истории советской России этот год знаменит началом новой экономической политики (НЭП) с целью подъема экономики и урегулирования социальных и политических проблем. С обещаниями замены изъятия более 70 % зерна на постоянные 30 % . Но в нашем случае эти постановления дойдут в хутор намного позже. 16 января 1921 года в Керчик прибыл отряд по сбору продовольствия. В истории такие отряды называют сокращено продотряды. Накануне по хутору стали ползти разные слухи. Одни говорили, что будут отбирать весь хлеб, другие — что одежду казенную и штатскую, никто ничего не знал, как и что будут искать. Люди стали суетиться, бегать друг к дружке узнавать, что делать, собирались на улицах «кучами толкуя друг с другом о домашнем скарбе». Были такие случаи: «выскакивает какая ни бут женщина с каким небут клочком материя или же шитой рубахой или совсем пустяковым предметом, например спичками, носит по двору. Кладет в каждым уютном уголке, отходит, смотрит и думает, что найдут; схватывает опят етот предмет, тощит в другое место, проделывает то же самое и так длится до тех пор покуда войдет комиссия и застанет с етими вещами в руках». Комиссия на эти предметы не обращает внимания, а хозяйка дрожит, думает, что спросят и что же ответить.

Людям так и не объяснили, что происходит. Просто приехали, просто отобрали, просто так власти нужно.

16 марта в Керчик вновь нагрянул продотряд, который изъял хлеб, оставив только 1 пуд на едока. У Мельникова нашли 6 пудов пшеницы, которую пришлось отвезти. Все собранное зерно свозили в общий амбар. Хлеб оставили с 17 марта по 17 апреля, потом пообещали выдавать откуда-то. Увы, обещанного продовольствия не было, народ голодал. Доставали продукты у тех, кто разными путями оставил хлеб. К концу мая половина населения хутора голодала, питались разными предметами. «Ужас голода грозил голодной смертью».

Через хутор, расположенный у железной дороги, шел буквально поток голодающих из других районов России. Народ шел с востока и севера на юг, прохожие бродили по дворам, прося хлеба. Бродили бесприютные малолетние дети, они жалобными детскими голосками просили хлебушка. «Серце сжималось от жалости, глядя на этих малолеток». Кое-кто давал им чуть не последний кусок хлеба, «малютка с жадностью брал хлеб». «Приток голодного народа с каждым днем усиливался».

Вот и наступило время выживания для народа, который бился за свою свободу, а добился у новой власти полной нищеты, поставив свою жизнь на грань смерти.

В мае 1921 на хутор Керчик наложена новая продразверстка в количестве 6 тысяч пудов зерна. Она была рассчитана на более зажиточных хозяев, а не на бедняков и середняков. Сельчане ее выполнить не могли, пришлось отдавать рабочим скотом и дойными коровами, отбывать аресты за невыполнение. Среди сельчан шел раскол. Зажиточные считали, что их хотят посадить в тюрьму и отобрать все имущество, грозились ничего не сдавать «хот с голоду проподите». Бедняки возмущались, почему должны отдавать последнюю корову, «мы не дадим пусть выплачивает сам». Раздоры между хуторянами усиливались, переходя на сборах в горячие схватки: «почему ты нажил, а я нет». Разрушалась крестьянская общность.

Весна 1921 года для селян снова выдалась неудачной. Урожай всходил плохо, так как не было дождя. Хлеба горели от сильной жары. Надежды на то, что будут дожди, уже не было, поля оставались сожженными. Только некоторые участки росли хорошо, те, что были засажены с осени 1920 года. Эти небольшие островки растущего хлеба давали надежду жителям хотя бы на минимальный урожай, чтобы прожить. Проходит май, июнь, наступает июль, которого люди с нетерпением ждали. Засуха свирепствовала, поля оставались сожженными. «Наконец наступил тот момент, которым народ с нетерпением ждал: разьехатся по полям где слышался звон кос, пестрелись бы рябые рубахи веселили бы песни душу и народу скошенной травы отдохнул бы пахарь и так бы бодро бы смотрело на него окружающая природа и сияющее солнце». В этих словах надежда Капитона и всех хуторян, надежда на урожай, на труд, приносящий радость. Когда читаешь, поражаешься тому, что в тяжелый период, когда идет голод, люди мечтают о радости труда. Для крестьян радость труда — хороший урожай, собранный всеми. Для крестьян есть урожай — будет песня. Есть урожай — будет жизнь.

27 июня начали косить рожь, затем пшеницу, ячмень и опять рожь. Урожай яровых хлебов (посеянных весной) был плохим. Десятина давала 5—10—15 пудов. 19 июля многие закончили полевые работы. Положение было ужасное, крестьяне были «на краю голодной смерти». Не было урожая картофеля, капусты, огурцов — все сгорело от жары. В балках и колодцах высохла вода, и все огороды оставались без полива.

Завершилась уборка хлеба, настало время сеять озимые на 1922 год, но сеять было нечего. Собранного урожая не хватало даже на полгода, чтобы прокормиться, а еще скотина. Селяне от старого до малого ищут выходы, чтобы выжить, собирают в поле обломившиеся колоски. Начинали сеять тем, что было, а у тех, у кого семена пропали, возможности сеять не было. Земля была сухая с глубокими трещинами, при пахоте выворачивалась огромными глыбами. Зерно сеяли, но его выдувало сильным ветром, либо растаскивали муравьи. С большим нетерпением ждали дождя, который наконец-то 11 сентября пошел. Он дал возможность досеять те участки, с которых выдуло ветром зерно. Вскоре появились всходы озимых, которые росли очень даже хорошо. Это давало народу стимул для жизни.

Продовольствие у народа отсутствовало, либо было на исходе. Жители хутора стали заготавливать вишневый лист, чтобы прокормить себя, а для скотины заготавливалась калюка (колючая трава, которую в хорошие годы не косили) и любой бурьян, что попадалось на глаза — то и косили.

16 октября начался продналог. Налог выплачивать было нечем, хоть он и собирался в минимальном количестве. Те, кто не платил продналог, арестовывались на двое-трое суток, после чего отпускались домой. Когда нечем было отдать продналог, приходилось отдавать домашнюю скотину, которая собиралась в гурты и сгонялась в определенное место. Животные были так истощены и измучены голодом, что умирали на пути до места назначения. Все это наводило ужас, особенно на владельцев, которые с жалостью смотрели на уходившие гурты скота. Как выжить?

Продналог собирался таким путем: были назначены квартальные тройки, из них выбиралась хуторская тройка, которая рассчитывала домохозяевам, сколько причитается платить. Если кто отказывался от уплаты, то подвергался аресту, а его имущество — конфискации.

В январе 1922 года надвигался ужас голода. В конце 1921 года люди уже употребляли в пищу заготовленную для животных калюку. Как-то нужно было выживать, умирать никто не хочет. А погода оставляет желать лучшего. Ударили сильные морозы, земля потрескалась и взялась пылью. Снег лег на сухую землю, которая с осени не напиталась влагою, что было плохо для урожая. Так как рядом с хутором находилась железнодорожная станция, на жителях еще лежала ответственность за подвозы разных грузов: продукты, фураж (корм для скота), топливо (уголь и дрова). Перевозили все, что требовалось для жизни армии и управления, уезжали часто на несколько суток. «Было это большой тяжестью, потому что не было теплой одежды для дорог. К тому же нечего было взят на дорогу из продовольствия больше чем на одни сутки и то в очень малом размере. Приходилось голодать, «у населения нильзя бьло достовать никаким путем единственный выход было переживать голод до прибытия домой». Если подводчиков в дороге захватывала вьюга, то им вместе со скотом приходилось пересиживать по нескольку дней.

Жить становилось с каждым днем все тяжелее, цены на различные товары росли не по дням, а по часам. Так, к примеру, 1 фунт печеного хлеба доходил до 6 тысяч рублей и дороже, но и тот быстро разбирали. Сапоги, которые так необходимы, доходили до 1 миллиона рублей. Пара волов — 7—8 миллионов рублей, коровы (средняя) — 2—3 миллиона рублей. Даже плохая лошадь стоила как сапоги — 1 миллион рублей, а хорошая — 2—3 миллиона рублей. Люди, у которых не было средств, чтобы приобрести себе хотя бы что-то из этого списка, меняли свою одежду, быков, без которых крестьянину не обработать поле, и все равно терпели страшный голод.

25 декабря 1922 года в хуторе Керчик произошло трагическое событие. По слухам, Иван Климович Лукашов (сын мастера, который учил Капитона плотницкому делу в далеком теперь 1905 году) украл овцу у местного псаломщика, за что был расстрелян в тот же день т. Сиваковым. Скорее всего, «товарищ Сиваков» был в Керчике представителем советской власти. Мельников пишет, что не было точных сведений, что украл именно Иван, а может, Капитону не хочется в это верить.

Виновник вышел из толпы и стал лицом к храму. Многие, предвидя ужас расправы, быстро уходили подальше. Иван смело и гордо выходит, становится лицом перед храмом, это говорит о том, что он не чувствует за собой вины. «Ужас офатывает у некоторых серца, они едва стоять на ногах, многия бегуть от етого зрилища, но многия злорадствують этому событию. Литца ихнии горят жаром, они жаждуют той сикунды, когда жизнь етого молодого человека прервется. Вот щелкнул затвор винтовки, потрон дослан, вслед раздается выстрел, несчасный подает обливаясь кровью, но вслед за первым выстрелом раздается второй, третей. Жизнь покончина, родствинников возле убитого нет, они боятся подходит. Тело убитого кладут на маленькие саночки, везуть, и бросают в овраг и не приказывають родственникам присутствоват к похорону тела. Он лежить в овраге окровавленный его тело разорванное пулями не закрывается».

Не обращая внимания на запреты, отец Клим Федорович подошел к убитому сыну. Сняв с него окровавленную одежду, пытался закрыть тело сына снегом, чтобы не растерзали собаки. Вскоре в овраг привезли еще одного убитого. Затем оба тела похоронили на кладбище без ведома родственников. Хуторяне обсуждали, что побудило на кражу, ведь это верная смерть, понимали, «что же как ни голод». В семье Ивана Лукашова не было ни скота, ни «другого зажиточного скарба», который можно было продать или обменять на продукты. Были только рабочие руки, которые не могли ничего заработать для голодающей семьи. Иван не видел иного выхода спасти семью.

На хуторе не были уверены, что именно Лукашов украл овцу, однако в это поверили! Почему такая быстрая расправа без суда и следствия? Почему не стали разбираться, искать виновных? Почему такая жестокость? Посадили бы в тюрьму. Получается, жизнь человека стоит меньше жизни какой-то овцы.

Страх голода и гибели семьи был страшнее евангельских заповедей, страшнее угрозы смерти. Люди, живущие в постоянном напряжении войны, нищеты, голода, теряют нравственные ценности, чувство реальности, перестают отдавать отчет своим действиям. Для них главное — выжить, выжить любой ценой. Не все могут выдержать, не все могут выстоять, не сломиться.

Какой год советской власти был самым страшным для Капитона: 1921? 1922? А может, 1933-й? Годы, которые грозили голодом не одному жителю, а многим.

Воспоминания настолько ярки, образны, что когда читаешь их, словно видишь перед собой кадры документальной кинохроники, только почему-то они не цветные, а черно-белые. Слишком мало в жизни нашего автора было красок радости.

Доставать питание стало совершенно невозможно. Крестьяне, у которых был скот, резали быков, тем и питались. Неимущие бросались во все стороны, чтобы добыть какого-нибудь пропитания, мало кому это удавалось. Люди оставались на произвол голодной смерти.

«В еду употреблялось всякое мясо: резаное и дохлое, говядина, конина, кошки, собаки. Хлеб добывался из калюки, половы, разной коры и т. д.» Народ ходил, просил милостыню, но давать было некому, каждый отвечал: «сами сидим голодные». Люди ходили от двора ко двору, но ничего не могли добыть, никаких продуктов, даже маленького кусочка хлеба. К началу весны положение с продовольствием стало еще хуже. Куда, казалось бы, еще хуже! Холода держались весь март, весна никак не наступала. Ее так ждали и люди, и домашний скот. Кормить животных было совершенно нечем, не было и долгожданной весенней травы. Приходилось резать скот или гнать его на базар. Цены там были очень высокие: пара волов стоила от 50 до 100 миллионов рублей; 1 фунт хлеба — 125—180 тыс. руб.; 1 фунт мяса доходил до 180 тысяч рублей. По таким ценам купить могли только богатые, а неимущие могли продать последнее, не купив ничего. Продукты стали совершенно недоступны для бедных. Люди умирали от голода и холода. Они вынуждены были продавать свои хорошие деревянные дома, стоившие раньше 800—1000 рублей, за два-три пуда какого-нибудь зерна, да и то покупать было некому.

Долгожданная весна пришла, но в народе не было никакой радости, потому что не было семян для посева, а значит, нового урожая ожидать было неоткуда. Даже зажиточные хозяева посеяли очень мало, сколько смогли. К началу апреля люди так ослабели от голода, что работать почти не могли. «Мучил голод, литца были худые бледные, глаза обрезались. Народ нерничал один на другова; сходились кучами, разговор был у всех один «нечего есть, как будем доживать», в каждом уголке чувствовались такая же боль».

Все больше и больше людей умирало от голода. Приходилось хоронить в одну могилу по несколько человек без гробов, укладывая тела умерших друг на друга. Ямы заполнялись доверху, чуть прикрывались землей. Это выполнялось с большим трудом. У людей не было сил не то что делать гробы, но даже копать новые могилы и засыпать их. Люди умирали прямо на ходу, падая на дорогу. Трупы «валялись» у дорог, никто их не убирал, потому что привыкли, да и не было сил. Вид мертвых человеческих тел никого не устрашал, на них смотрели как на каких-то животных. Мало того, с них «сдерали одежду, оставляя их нагими на растерзания зверям и собакам». Жизнь становилась все ужаснее и ужаснее. Народ пух от голода, потом умирал. Больше всего страдали старики и дети. У них не было ни сил, ни здоровья, чтобы выжить. Взрослые среднего возраста еще пытались бороться с голодом.

Цены на рынке поднимались все выше и выше, фунт печеного хлеба и фунт мяса доходили до 300 000 рублей. Остальные продукты были так же дороги и недоступны. Мог ли простой хуторянин купить корову за 300 миллионов? Ему-то и продать было нечего. Стоимость сапог равнялась стоимости овцы, составляла 20 миллионов рублей. На базаре можно было увидеть рубашки, юбки, кофточки и другую сшитую одежду, но купить ее сельчане не могли. Стоимость одежды была такой же высокой.

В начале лета на рынке появляются разные продукты, но покупателей на них почти нет. Тепло начинается с середины апреля. Появляются молодые всходы в огородах и полях. Небольшие морозы по утрам в конце апреля не дают растениям хорошо расти.

Мысли о том, как избежать голодной смерти, не покидают Капитона. Он ищет варианты, как выжить. До нового урожая еще далеко. Продать нечего, заработать негде. Хлеба осталось всего 1 пуд 12 фунтов, для семьи это очень мало, с таким запасом до нового урожая не дожить. Не хватает сил, чтобы заготавливать сено для коровы.

Выживают, как могут, в пищу идут разные травы, листья деревьев. Пекут пышки из перетертой зелени, добавляя чуть-чуть молотого зерна, его «в етих пышках было 1/50 фунт». От такой еды сил не прибавлялось, чувствовалась сильная усталость, ноги казались такими тяжелыми, что их с трудом приходилось передвигать с одного места на другое.

Голод все больше и больше набирал обороты к середине мая. По данным исследователей, число голодающих детей в стране стало более 8 миллионов. Более полутора миллионов крестьянских детей, предоставленных самим себе, бродяжничали, прося подаяние и воруя; смертность в приютах для беспризорных достигала 50 %. В 1921 году в хуторе Керчик-Савров разместили приют для детей-сирот, вывезенных из районов бедствия Центральной России, из одного голодающего края в другой... Об этих детях, скорее всего, и пишет Мельников.

Дети бродили по дворам, прося хоть какой-нибудь пищи. Годом раньше им давали кусочки хлеба, часто даже последние. Наверное потому, что у подающих была надежда найти пропитание. В 1922 году сельчане уже ничего не подают, не потому, что сердца их очерствели, просто ничего реально нет. Жители только спрашивали у деток: «Чьи вы?», говорили: «Сами сидим голодные». Дети ходили от двора ко двору, сколько у них хватало сил, пока не умирали по дороге или под заборами.

Весна была благоприятная, весенние посевы росли хорошо, а озимые хлеба были плохими: редкие всходы, некоторые участки были совсем черные. Надежд на новый урожай было все меньше. В первую очередь голод грозил тем, кто не засеял землю весной. В конце мая появились голодные переселенцы из Туркестана. Их лица были желтые, сухие, грязные. Они едва передвигались, были покорны ветру, куда он дунет, туда их клонит, они были просто обречены на голодную смерть. Все свое имущество они обменяли на николаевские царские кредитные билеты. Советские деньги тоже ничего не стоили. «Туркестанцы» остались без жилья и без денег, лишь те, у кого оставались золотые и серебряные вещи, могли что-то приобрести. Никто не обращал внимания на их слезы и мольбы. Пытаясь выжить, переселенцы занялись воровством и грабежами, за это их ловили, секли розгами и плетками, даже пытали. С людьми обращались хуже, чем со скотом. После побоев трудно было узнать человека, настолько он был избит.

Ужас голода был в том, что отношения жестокости распространялись и на родных. Масса была случаев, когда «отец бросал своих детей и жену на произвол судьбы, говоря, что вы мне не нужны, идите куда хотите». Если они не подчинялись, то он бил, выгонял со двора. Может быть, глава семьи надеялся, что побираясь, прося милостыню, родные еще смогут выжить, а оставаясь дома они просто умирали на его глазах.

Много было примеров, когда мать бросала своих детей в реку или оставляла в глухом месте, где они постепенно умирали от города и крика. «Таких случаев была масса», — отмечает с болью Капитон Савельевич.

В июне пошли обильные дожди, все росло хорошо.

Когда читаешь воспоминания, то все больше и больше понимаешь, как судьба людей зависела от погоды: дождь или сухо, ранние морозы или сильная жара. Уже шел XX век, а человек зависел от природы так, как будто это была далекая древность. Человек сам не мог себе помочь, он сам не мог выжить, и никто ему не помогал. Ни живущие с ним рядом, потому что самим нужна была помощь, ни власть. Одна из главных задач государственной власти — обеспечить нормальное существование своего народа. Здесь на протяжении десятков страниц дневника, рассказывающих о невыносимых условиях жизни, власть появляется только несколько раз. И то только затем, чтобы забрать последнее, а точнее обобрать своих граждан. Еще одно проявление власти — это расстрел на месте, без разбирательств на глазах жителей, в том числе и детей. Для власти важно полное подчинение.

Народ все больше в пищу употреблял разную зелень. В июле недозревшие колоски жита срезали и варили кашу. У кого были ручные мельницы, мололи и пекли лепешки. Сенокосные работы шли очень трудно, так как от голода люди передвигались с трудом. Они понимали, что косить сено надо. Надеяться на солому нечего, так как посеянного было мало. Травы были очень хорошие, только бы хватило сил держать косу.

Наступает пора убирать долгожданный хлеб. Собранный урожай — это надежда на то, что голод миновал. Единственный тормоз — негде молоть муку. В начале XX века на Дону было более 5000 ветряных мельниц, в смутные годы войн и революций большинство было разрушено, сломано. К радости селян год был урожайным и на арбузы, дыни. К августу их созрело большое количество, они были очень сладкими и лопались прямо на бахче в поле. Их не успевали поедать, поэтому они оставались лежать там, где их посадили.

Капитон Савельевич в своих записях дает очень подробное описание того, что и сколько собрано. Вероятно, у автора все же были какие-то записи, что-то вроде дневника погоды и урожая. Невозможно через несколько лет воспроизвести, какого числа в каком году пошел дождь, когда и сколько выпало снега, сколько с каждого поля собрали урожая, как менялись цены на разные товары на протяжении многих лет.

«Урожай яровых хлебов пшенитца давала 100—120пуд. с десятины, озимка 40 пуд. ячмень 150—180 пуд. жито 30 пуд. просо 200 пуд. подсолнух 50 пуд. кукуруза 100 пуд. Такой обильный урожай дал возможность оправится от переживаемого голода, цены на хлеб пали срозу». К примеру, 1 пуд пшеницы стоил уже 4 миллиона рублей, 1 пуд ячменя — 8 миллионов, ячмень — 3 миллиона.

Цены снизились в основном на продукты, но не настолько, чтобы каждый мог купить то, что ему было нужно. Пара хороших волов стоила 7—8 миллиардов рублей, корова 1—2 миллиарда, овца — 190—200 миллионов. Крестьянину, как и каждому, нужна одежда, обувь, ведь со временем старое уже все износилось и требовало замены. Из-за высоких цен люди не могли позволить себе купить даже простой рубахи. Не могли купить и ткани, чтобы сшить самим, потому что аршин ситца стоил 4—8 миллионов рублей, и доходил до 30 миллионов рублей.

Мы так и не смогли выяснить (не помогли нам ни бабушки-прадедушки, наши главные консультанты, ни другие источники), когда шли на базар в 1922 году, то как пересчитывали деньги при купле-продаже, в чем их носили и как их хранили?

Однако это не все беды, которые выпали на долю. На крестьянина был возложен подворный, гужевой, трудовой и гражданский налоги, которые он был обязан выплатить до 15 декабря. На того, кто не выплатил этот налог, начислялась пеня в размере 20 %, через две недели еще 20 %, неплательщиков судили. Налог был таков: пара волов — 15 миллионов рублей, одна десятина посевной площади — 1 миллион рублей, за трудоспособного человека от 18 до 60 лет — 4 миллиона рублей. Иначе как государственным грабежом это не назовешь. И все равно народ не отчаивался, верил, что наступит время, когда будет легче, главное, чтобы был урожай и погода не подвела.

«...Цветущей жизни в ети годы не было»

1923 год. Из-за холодной весны и малых дождей урожай был плохой. Надвигалась новая волна голода. Мало селянам испытаний власти, еще и природа-матушка посылает новые. И не поймешь уже, то ли она кормилица да благодетельница, то ли царица: хочу — наказываю, хочу милую.

Летом в полях началось нашествие: «борствовала /бодрствовала/ сильная мышь». Мыши съедали колосья в поле, не оставались равнодушными даже к горчице. Когда убрали хлеб, грызуны перебросились на подсолнухи. Они полностью опустошали шляпки, только в крупных шляпках оставалось немного семечек, да и то посередине. После уборки зерновых культур мыши перешли на картофель, огурцы, помидоры, капусту. В домах нельзя было что-то оставлять. Если в доме была хотя бы маленькая щелочка, они набивались туда штук по 30. В амбарах зерно точили беспощадно, кошки не в силах были переловить такое количество мышей. Мыши были разные: одни обыкновенные серые, другие с длинными носами, третьи с черными полосками на спине и коротким хвостиком. Когда осенью продукты убрали в погреба, то грызун перебрался и туда, точа все, что ему попадалось. К зиме мыши стали менее проворными, бегали уже не так быстро, так что кошки легко их ловили и складывали в кучи. Кошки от них болели, поэтому не ели. К половине декабря мыши куда-то откочевали.

Наступает 1924 год. Жизнь потихоньку выправляется на лучшую дорогу, нужда в хлебе, одежде, обуви все равно остается. Беда только в том, что цены менялись с каждым днем, а то и по нескольку раз в день. Капитон считает, что все это делалось, чтобы свести цены к единой стоимости выпущенных денег — «золотому червонцу». В ходе проводимой денежной реформы в 1924 году вместо совзнаков были выпущены медные и серебряные монеты и казначейские билеты.

В марте месяце были выпущены червонцы, и цены сразу понизились. Так, мука пшеничная стоила 2 рубля 80 копеек за пуд, ситец — от 45 копеек и до 1 рубля за аршин. Необходимые крестьянину пара волов стоили дорого: от 20 до 50 червонцев, корова — 8—10 червонцев. Были червонцы — дон-уголь и разные другие местные денежные знаки. Летом появилась звонкая монета — 10, 15, 20, 50 копеек и 1 рубль — серебром и медная 1, 2, 3, 5 копеек. Цены на продукты сразу же стали снижаться.

Урожай опять был низким, опять царица — природа, дождей почти не было.

Мельников очень подробно год за годом описывает влияние природы на сельхозработы и, главное, уборку урожая. Описание каждого годового цикла занимает порой 1—2 страницы. Мы выделим главное.

1925 год. Сильные дожди летом и осенью не давали вызреть зерну, мешали уборке. Часть селян осталась без хлеба из-за того, что местной властью не было проведено межевание пахотных земель между хозяйствами. Между хуторами не прекращались споры за землю.

Политика «ценовых ножниц» больно била по крестьянам, они не имели возможности купить необходимое. «Народ ходил оборванный в особенности бедняцкий класс. Зажиточные такой нужды не видели, так как у них были запасы одежды и обуви».

1926 год. Сухое лето повлияло на очень низкие урожаи.

1927 год. Власть придумала новый способ купли-продажи, точнее натуробмена не в пользу крестьянина. Теперь, чтобы приобрести мануфактуру (ткани), нужно было продать (фактически сдать) хлеб, получить деньги и квитанцию, в которой указана некая сумма. На третью часть указанной суммы отпускался товар. Выстраивалась цепочка: хлеб — квитанция — мануфактура. Учитывая, что цены на продукты снизились, то третья часть суммы — это очень мало. Не у всех был хлеб для этой торговой операции, бедный так и оставался ни с чем. Никак не выходило по коммунистическому лозунгу: «Кто был никем, тот станет всем».

1928 год. Природа продолжает испытывать людей на прочность. Зима была малоснежная, с сильными морозами, от чего потрескалась («полопалась») земля, озимые хлеба совершенно вымерзли. Автор называет такую зиму «гололедистая». Весна и лето сухие, от чего урожаи плохие. Озимые даже косили на сено.

Жизнь у сельчан все никак не может наладиться, только вот вроде бы миновали голод, как он снова застает врасплох. Следом идут эпидемии тифа и холеры, унося ослабленных людей.

Есть очень интересная характеристика крестьянства в выступлении товарища Сталина на пленуме ЦК ВКП(б) (09.06. 1928 г.) по проблеме индустриализации. В своей речи он раскрывает многие проблемы, связанные с НЭПом и положением крестьянства. Очень странными кажутся следующие слова: «Я думаю, что главных источников, питающих нашу индустрию, имеется у нас два: во-первых, рабочий класс и, во-вторых, — крестьянство».

Если главным источником, питающим нашу страну, считают рабочий класс и крестьянство, тогда почему же последнее так страдает? У крестьянина отбирают все, что он произвел. В самый разгар голода, когда людям просто нечего есть, у них забирают по продналогу остатки жизни. Из-за чего люди умирают. Умирают люди, значит, умирает и рабочая сила, которая питает индустрию.

На примере Англии и Германии Сталин подчеркивает, что в капиталистических странах индустриализация происходила главным образом за счет ограбления чужих стран, колоний или побежденных стран или за счет внешних кредитов. Сталин отмечает, что наша страна тем и отличается от капиталистических стран, что она не может и не должна заниматься грабежом колоний и чужих стран. Она не хочет иметь кабальных займов извне, «этот путь для нас закрыт». Дальше самое интересное, в выступлении раскрывается механизм изъятия. Крестьянство «платит государству не только обычные налоги, прямые и косвенные, но оно еще переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары промышленности — это во-первых, и более или менее недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты — это во-вторых». Глава государства называет это «данью», сверхналогом в интересах подъема индустрии, обслуживающей всю страну, в том числе крестьянство.

Итак, следуя логике выступления, государство отбирает все, что ему необходимо, у своих же граждан-крестьян для их же блага. Фактически это является настоящим грабежом.

Даже помещик так не относился к крестьянину, понимая, что с голодного и нищего крестьянина ничего не возьмешь. Советская рабоче-крестьянская власть забирает у крестьян все, делая их нищими и голодными. В годы советской власти крестьяне всегда были должны добровольно отдавать государству максимум того, что произвели.

Должны же быть пределы разумного. Ведь если не удался урожай, нужно сделать следующие выводы: установить меньший налог, элементарно оставить зерно для посева на следующий год. Что же было бы, если бы крестьяне не пережили тот страшный голод, не выдержали его? Государство осталось бы без кормильца. Задача государства — заботиться о своем народе, что и делали другие страны, используя источники извне. Советская власть же крала сама у себя. С одной стороны, это непродуманная и неправильная политика, которая могла привести к полному хаосу. С другой — рассчитанная политика по отношению к крестьянству: выкачивание из него максимум средств для проведения индустриализации, уничтожение его как класса-собственника, способного оказать сопротивление.

Сталин утверждает, что село получает ситец, машины всякого рода, семена, плуги, удобрения для поднятия и социалистического преобразования крестьянского хозяйства. «Основной силой в деле переделки крестьянина в духе социализма является новая техника в земледелии, машинизация земледелия, коллективный труд крестьянина, электрификация стран».

Складывается впечатление, что все то, о чем говорит Сталин, происходит совершено в другой стране, а не там, где живет Капитон Мельников. Но верим мы больше Капитону Савельевичу, который почувствовал все эти «блага» на себе. Новая техника? Капитон Савельевич в своем дневнике только в 1927 году упомянул о машинах, которые возили хлеб. Все так же, по-прежнему, остаются главной помощью крестьянина его руки и волы, если таковые имеются. ...Жизнь по-прежнему не цвела, цены в 1929 году поднялись. Мука стоила 6 рублей за пуд, а ячмень — 3 рубля за пуд.

1929 год. Хуторянам было не до сельхозработ. Земля никак не могла понять, кто же ее хозяева? Крестьяне никак не могли определиться: то записывались в колхоз, забирая землю у других и «те оставались на некоторое время без распашной земли, проводя время без дела», то выписывались из колхоза, забирая свое имущество по домам. Докатившаяся до Керчика всеобщая коллективизация внесла разлад и в семьи, в них шли ссоры, порой доходило до драки, одни были за колхоз, другие против. В колхоз «крестьяне шли недружелюбно, боясь оставатся от собственности и в последствии перейти на пролетарскою жизнь».

Подошла зима, малоснежная, тихая с туманами. Словно сама природа пыталась успокоить людей и вернуть им душевное равновесие.

«Вольная торговля по всем отрослям становилась труднее с каждым днем». Сложнее всего было купить муку. У крестьян после сдачи зерна на «хлебо поставку» оставалось только «для пропитания своей семьи». Продавать было нечего. Те, кто занимался садоводством, кустарным промыслом и не работал на предприятиях, не могли покупать хлеб в кооперативах по хлебным карточкам. Они должны были покупать хлеб на рынке, где его было очень мало. Полегче стало с «мануфактурой», ее распределяли по кооперативам, и каждый мог купить хотя бы немного, но остальных товаров было недостаточно.

Мельников делает вывод: «Народу был виден переход к социализму, так как терялась крепость собственности в крестьянском быту». В этих словах и горечь, и понимание того, что ничего изменить нельзя.

.В конце года закрыли церковь. На молодом поколении это не отразилось, но сильно повлияло на старшее, «отрывая его от бога». Шли разногласия даже внутри семьи: одни за сохранение религии, другие против. Многие верили, что Бог не допустит закрыть церковь, и оставались твердыми в своем убеждении, но жизнь шла своим путем. «Она расчищала всякие преграды на своем пути». Через пять лет хуторская церковь, одна из самых больших в округе, будет разрушена.

Подводя итоги года, Капитон Савельевич возвращается к событиям середины лета, когда началось раскулачивание зажиточного класса. Осуществлялось это по разработанному плану. На каждое хозяйство в зависимости от его мощности накладывался денежный налог. Его старались выплатить, насколько хватало сил. У тех, кто не мог выплатить, конфисковывалось практически все имущество: инвентарь, сундуки, кровати, подушки, хорошая одежда, жилые дома, сараи, домашний скот. Все забиралось в счет налога по самой «дешевой» цене и потом продавалось на указанном месте торга. Нарасхват покупались «съесные припасы» и одежда. Скот, инвентарь больше всего забирали колхозы, Мельников называет их «коликтивы». Уничтожение зажиточных хозяйств сразу повлияло на сокращение продовольствия на рынке уже к осени.

Это было начало раскулачивания. К осени в значительном размере сократились всякие товары, на базарах прекратилась продажа муки. Были случаи, «что украткой кое кто продол 1,2 пуд да и то за очень высокую цену 15руб. пуд.», с наступлением зимы усилилась вербовка в «коликтив».

Из-за невозможности обрабатывать свою землю только одними рабочими руками Мельников бросает земледелие и переходит на плотницкие работы. Заработанного с трудом хватает на жизнь «трех едаков». К концу 1929 года частные работы прекратились.

Наступал 1930 год. Почти все крестьянство вступило в колхозы, власть просто не оставляла другого выбора. Проводимые кампании не давали покоя всему населению. Шли одна за другой комиссии по осмотру хлеба в закромах и в каждом уголке хозяйства. Оставляли только по 1 пуду, остальной приказывали вывезти. Люди оставались без питания, чувствуя впереди гибель, шли в колхозы, надеясь на помощь. Вступает в колхоз «Коминтерн» и Мельников.

Урожая в 1930 году собрали мало, для этого было много причин: капризы погоды, неправильное разделение полей на шестиполье, поздняя пахота и недружная работа в колхозе.

Сельчане пытаются выйти из колхоза, отказываются выполнять сельскохозяйственные работы, забирают свой инвентарь и скот. На улицах можно увидеть толпы ничего не делающих людей, слышны крики и ругань. Женщины большими группами караулят сельсоветы, пытаются добиться хлеба у местной власти. Летом в полях развернулась настоящая война. Колхоз забирает скошенную на сено траву у вышедших из колхоза, те в ответ косят колхозные хлеба... 1931 год. Погодные условия вновь не способствовали хорошему урожаю. Начинается бегство народа из деревни в город. Заработки в колхозе очень низкие. Если в семье дети, то жизнь совсем голодная. Сельчане меняли свои продукты — капусту, муку, яйцо, молоко — в городе на сухари, крупу и другие необходимые продукты. Не все могли так поступить, не у всех были продукты для обмена.

Поход за хлебом

Один из самых ярких моментов воспоминаний Капитона Савельича — поход за хлебом в январе 1933 года.

<...>Итак, Капитон Савельич отправился в город Шахты, чтобы купить хлеба. Поход за хлебом — это целая эпопея. Образность, искренность воспоминаний такова, что мы становимся незримыми свидетелями всего происходящего. До Первого государственного рудника, где Мельников рассчитывал купить хлеб, было 18 километров, и хотя он шел налегке, каждый шаг голодному человеку давался с трудом. «Я плелся по дороге, кругом меня завывала вьюга, я едва тащил ноги. В голове была одна мысль как бы достат хлеба потому что дома осталась семья».

Капитон Савельич шел, преодолевая каждый метр, каждый километр, думая о своей семье. Он преодолел этот суровый снежный путь и добрался до рудника. Там он нашел родственников, которые покормили его тем, что было. Переночевав у них, он ушел на поиски хлеба. В кооперативах хлеб начинали продавать с 5 часов утра. Капитону в первый день не удалось купить ничего. Он простоял у лавки с 5 утра и до поздней ночи, но ему не удалось купить ни одного килограмма. Купить можно было только по карточкам, которые выдавались рабочим. Переночевав у родственников вторую ночь, он на следующий день опять идет к кооперативу. Простояв целый день, как нищий, на углу, Капитон Савельевич опять не смог ничего купить. Возвращаться домой с пустыми руками он не мог — ведь там так ждали хоть «какихнибуть продуктов».

Мельников отправляется на базар в надежде, что, может, там повезет. На толкучке хлеб в основном был весом в полкилограмма, но стоил он так дорого, что у Капитона Савельича не было никакой возможности купить его. Милиция зорко следила за продажей хлеба, чтобы не было драк и разбоя. Мельникову так за два дня и не удалось купить ни кусочка хлеба. Потеряв надежду, он решает идти домой. Проходя мимо кооператива, встречает молодую женщину и спрашивает у нее, не продаст ли она хлеба. Оглянувшись зорко по сторонам, женщина отвечает положительно и предлагает пройти подальше от кооператива. Когда они перешли железную дорогу, то остановились, женщина попросила 19 рублей за кусочек хлеба весом 800 граммов. Это было дорого, но другого выхода не было, надо было платить.

Вместе с Капитоном Савельевичем возвращаемся к кооперативу, где ему удалось купить еще кусочек хлеба. Мельников переложил и пересчитал все кусочки хлеба, всего получилось хлеба не более 4 кг на 60 рублей. За два дня поисков — всего четыре килограмма. Денег больше не было. Капитон Савельевич с грустью думает: «Нужно было с крохотной добычей идти домой, где моего пребытия ожидала семья».

Солнце клонилось к вечеру, на небе резко рассекались тучи, предсказывая большой мороз с резким холодным северным ветром. Люди, ежась от холода и стараясь скорей укрыться, пробегали мимо. «Я плелся по дороге; ветер развевал на мне мои лохмотья идти было 15 верст, впереди не было никакого жилья».

У Капитона Савельевича появился страх, что ночью по дороге он может забрести в другую сторону, потеряться. Он гонит от себя эти мысли, продолжая идти. Когда он прошел почти половину пути, наступила темнота. Вокруг завывал ветер.

Через много лет он вспоминает: «Я брел среди степей один с 4 кг хлеба. В ногах чувствовалась усталость и хотелось есть, но кроме этого хлеба у меня ничего не было».

Мельников шел, а точнее брел и думал, о том, что он пошел в город купить хлеба и его очень ждут дома, ждут хлеб. Ждет мать Евдокия Семеновна, ждет жена Софья Евграфовна, ждет любимая дочурка Маруся. Эти мысли давали ему силу. Он идет по степи не просто голодный, от голода он еле переставляет ноги, но сдерживает себя, пересиливая чувство голода. Для него самое значимое сейчас: донести домой хлеб и накормить родных.

«Я решил мирится с голодом до последней минуты моего прибывания домой».

Капитон Савельевич добрался домой, не заблудился, не замерз в снегу, не упал по дороге от бессилия. Его вело огромное чувство ответственности за свою семью. Это чувство передается от родителей, воспитывается всем укладом семьи. Его не бывает много или мало. Ответственность или есть у человека, или ее нет. Прежде всего это отношение к тем, кто с тобой рядом — к твоей семье, к делу, которым ты занимаешься. Есть такое выражение «груз ответственности лежит на плечах». В «Походе за хлебом Капитона Савельевича» это не груз, а сила, которая помогла не только найти, дойти, но и выжить. Выжить ради своих родных, чтобы помочь выжить им. Вот мы входим с Капитоном Савельевичем в хутор, обитатели которого давно уже спят. Лишь изредка раздается лай собак, которым голод тоже, вероятно, не дает покоя, и они сообщают о бредущем по улице прохожем. Проходя мимо животноводческой бригады, обращает внимание на то, что возле скота нет никакого ночного надзора. Близость дома придает силы, быстрыми шагами, насколько возможно, Капитон Савельевич «прибывает к своей лачуге, занесенной снегом». Во дворе его встречают домашние. Пошли уже третьи сутки, как женщины ждут своего спасителя, выглядывают на дорогу, прислушиваются к скрипу шагов на снегу. Услышав долгожданные знакомые шаги, родные выходят встречать кормильца.

«Дома встретили меня с восторгом, потому что они дождались хлеба, но добыча была так мала, что почти нечему было и радоваться».

Рассказав о своем путешествии и поужинав, что было, «скоро заснул крепким сном и забыл всю свою тяжесть» хлебного похода. Утром нужно было идти на колхозную работу: «Я едва тащил ноги».

Наступала весна 1933 года, «надвигался страшный ужас голода». Нужно было готовить поля, но ни люди, ни скот не были к этому пригодны. «Люди были настолько слабы, что не могли делать быстрых движений, скот тоже падал от быстрых движений». Скот, который падал от истощения и болезней, поедали нарасхват. «Трупы дохлых животных приказывали отправлять в скотомогильник, расположенный не долико от жилище где люди уже ожидая этого труппа с топорами и ножами в руках. Как только бросят трупа животного люди бросаются на него с таким разьеренном видом, что никто не можит их удержать». Когда набрасывались на труп животного, то, махая топорами, не слышали и не видели ничего, случались и ранения. Продовольствия в народе не было, голод свирепствовал. Сеять хлеб было нечем, работу тормозили дожди. В колхозе, чтобы людей заставить работать, давали «выработки»: от засеянного гектара — 600 граммов черного и горького хлеба, но не хватало даже этого. Народ больше жил зерном, несмотря на то, что оно было протравлено. Люди прятались («хоронились») друг от друга, чтобы другие не видели, как они жуют семенное зерно.

«Таков был 1933 г. в хуторе Керчик», подытоживает автор.

Мой прадед, Толстолуцкий Иван Васильевич, 1926 года рождения, рассказывал о самом сильном впечатлении 1933 года. Проходя мимо железнодорожной станции, он увидел стоящие для разгрузки товарные поезда. Сразу не понял, что разгружали, только подойдя ближе, увидел горы трупов, больше похожих на высохшие скелеты. По всей видимости, это были умершие от голода, которых привезли для захоронений. Жуткое зрелище для маленького мальчика. Прадед считает, что семью от голода спасли походы с отцом в степь, где они охотились на сусликов, так и выжили.

Зима 1933—1934 года в Керчике была снежная, вьюг больших не было, морозы доходили до 25 градусов. Весна началась в марте месяце; шли небольшие дожди. Сев хлебов и разных культур затягивался до конца июня. Из поздних хлебов результаты были плохие; беда была в том, что часть его оставалась в зиму не обмолоченной. Ранние хлеба были хорошие.

Итак, голод с июля месяца миновал; отсюда пошла другая жизнь. Колхозники получили на трудодни хлеба, вырастили разные овощи. Появились на полях первые трактора «Фордзоны», которые «имели много капризов», часто ломались. Конструкция трактора не была приспособлена для тяжелых сельскохозяйственных работ. «Фордзон» был первый трактор, который выпускался в СССР с 1924 года в Ленинграде на заводе «Красный Путиловец» по лицензии американской компании «Форд». Мощность двигателя — 20 лошадиных сил. На полях Керчика он появляется только в начале 1930-х.

Через год на смену пришли трактора Харьковского тракторного завода (ХТЗ). Эти были намного лучше: более мощные, с запасом прочности и надежности, стальные колеса были без привычных сегодня шин. ХТЗ применялся на разных видах работ: пахоте, бороновании, посеве. ХТЗ выпускался с 1930 года, каждые 6 минут с конвейера сходила новая машина. Как выглядит трактор ХТЗ, мы хорошо представляем, каждый день проходим мимо него. Когда были поменьше, даже крутили штурвал «железного коня». Трактор был установлен в поселке на каменном пьедестале в 1960-е годы в память о восстановлении разрушенного хозяйства после войны. По сравнению с современной техникой нам он кажется маленьким и даже игрушечным.

Для Капитона Савельевича в 1930-е это была новая мощная техника. Мельников с интересом присматривается к ней, сравнивает, замечает: «с каждым годом труд в сельском хозяйстве облегчался». Радуется слухам, что скоро дадут мощные трактора ЧТЗ (Челябинского тракторного завода) и комбайны, с сожалением отмечает, что посмотреть на эти машины можно только в совхозах.

Капитон Савельевич, наблюдая, как трактор проводит боронование земли, вспоминает, как весной 1920 года нанимался на «вологбу» к Листопадовым, как тяжело было работать в поле. Не знал он тогда еще ни о тракторах, ни того, что станет София Евграфовна его женой.

Советское государство крепло. Налаживалась жизнь и в хуторе Керчик. В 1934 году получили комбайн «Коммунар».

В магазинах можно было купить печеный хлеб по 2 кг в одни руки, очередей за хлебом уже не было. Остальное купить можно было с трудом только на толкучке, и то очень дорого. Мануфактура продавалась кусками по 3—4 метра, цена была от 5 до 10 рублей. Лишь старые вещи, рубашки, обувь можно было купить по сходной цене.

Так как хлебных ларьков в деревне не было, колхозники приезжали из деревень в город, набирали хлеба по мешку и даже больше, чтобы ездить реже, стараясь при этом не попасть в милицию как спекулянты. Такие случаи бывали нередко. Спекулянтами в годы советской власти считали тех, кто покупал много и подешевле, чтобы затем перепродать подороже.

Действия советской власти по отношению к церкви и атеистическая пропаганда давали свои результаты. «Религиозное сочувствие к концу 1933 г. почти пало». В записях Капитон прямо не высказывает своего отношения к религии. Из некоторых его высказываний можно сделать вывод, что он считает правыми многих своих сельчан, для которых религия была «отжитым делом», то есть пережитком прошлого. Для конца 20—30-х годов это было характерным явлением. Однако странно, что так думают бывшие прихожане одного из самых больших в округе Николаевского храма, настоятель которого был особо уважаем народом. При храме была организована церковно-приходская школа. В архиве сохранилась фотография, на которой большая группа детей в парадной форме вместе с учительницей и батюшкой. Годы революции, гражданской войны, расказачивание, разрушение храмов, уничтожение священства перемалывали, уменьшая, веру в казачьем хуторе. Сохраняли веру лишь люди старшего возраста, особенно женщины, которые боялись «оторваться от Бога. Была тягота к религии». Они были хранительницами православной веры, для них молитва — надежда в смутном времени, оберегает родных, дает успокоение. Не на кого было им еще надеяться, не у кого просить защиты. Каждый день мать и жена, стоя перед образами, творят утреннее и вечернее правило. Капитон, наблюдая за этим действием, видит, как молитва приносит женщинам умиротворение, помогает преодолеть невзгоды, — и понимает необходимость веры для женщин. Вера помогала им выстоять, не озлобиться.

Сохранится вера и в глубине души Капитона. Соседи вспоминали, что как-то у Мельниковых пропал пчелиный рой, Капитон отнесся к этому спокойно, без сожаления: «на все воля Божья». Для сельчан было непривычно услышать эти слова тогда, в 1950-е, поэтому их запомнили.

Наступил 1934 год. Капитон Савельевич пишет, что жизнь пошла «как будто нормальная». Далее становится понятно, что в этой фразе и надежда, и сомнение. Беспокоило то, что колхозы не справлялись с заданиями, которые на них были возложены государством. Не хватало рабочих рук, от рудников и разных предприятий города изредка посылались в колхозы рабочие, но пользы от них было очень мало, подчеркивает Капитон. Приводит пример, когда прислали из одной организации 70 человек на одни сутки. «Весь этот народ скопнил 7гектар (то есть сложил сено в копны — стога), остальное время пролежали, под копнами, за день 3раза поели. Такая помощь была тяготой для колхозов».

На полях работали трактора ХТЗ. Люди все больше привыкали к «тракторной работе», но многие считали, что «живым тяглом (кони, волы)работать лутше, чем тракторами и урожаи больше, но эти мысли постепенно слабели». Летом 1935 года появились комбайны «Коммунар». Для хуторян это была чудо-техника. «Хлеборобы с большим интересом смотрели на работу комбайна, оценивали и делали вывод, что это машина не заменима ничем».

Работающим комбайнерам порой не хватало опыта. Оставалось много нескошенных колосьев, зерно падало в солому. Иногда останавливали работу комбайна, косили косилками, потом обмолачивали молотилками — и получались потери зерна больше, чем при уборке комбайном.

Мельников с горечью отмечает, что работа в поле не была такой, как на своем поле, а скорей как на чужом. Процесс раскрестьянивания шел успешно. Отношение к инвентарю было безобразное. «Он был пораскидан по всему полю. Валялось все, начиная от мелочи и кончая сложными машинами». Весь сельскохозяйственный инвентарь ремонтировался в колхозных мастерских, но его не успевали ремонтировать, и он с каждым годом приходил в негодность. К осени 1935 года на колхозных полях появился большой мощности трактор ЧТЗ, о котором так мечтали колхозники, да и сам Мельников. Это была техника, которую «не держала никакая приграда». Трактор пахал в сутки более 20 га. Пахота продолжалась почти до самой зимы, то есть до тех пор, пока окончательно не замерзнет земля.

Незаметно надвигался 1936 год, который прошел спокойней остальных. Проблемы оставались: колхоз никак не мог добиться того, чтобы работающие в нем получили хлеба столько, что хватало бы до нового урожая. Колхозники испытывали нужду в хлебе, и приходилось добывать его в городе Шахты и других местах, «люди ходили по дорогам из города в город с оклунками (мешками, большими сумками) куплиного хлеба». Мельников понимает, что «это давало большой тормоз для развития колхозного хозяйства». Советская власть по-прежнему видит в селянине только источник дохода, а не полноправного гражданина.

Купить мануфактуру все равно было трудно, потому что стояли большие очереди. В одни руки давали только по 10 метров. Очереди собирались большими толпами, иногда более тысячи человек. В очередях происходили скандалы, доходящие до драк. Для семьи Мельникова, в которой было три женщины, 10 метров ткани — очень мало. Каждой может и не хватить, если еще учесть, что и постельное белье шили тогда сами. Мельников с надеждой отмечает, что «продуктовый рынок как буто бы вошол в нормальную колею».

Автор называет базар как место для торговли емким словом «толкучка». Продавцы и покупатели не стоят на месте, а все время передвигаются «толкаются» в поисках друг друга. Толкучка собиралась большая, но были все больше продавцы, покупать было некому. Мельников с горечью отмечает, что особенно от «малоденежья» страдали колхозники. Работали они за трудодни и денег получали мало, «даже не могли оправдать возложенные на них государственные налоги». Колхозники получали на трудодень: хлеба от 300 грамм до 1 килограмма и то некачественного зерна. Деньгами — от 30 копеек и до 1 рубля.

«Жизнь была тяжелая» — вновь возвращается к этой характеристике Мельников, сравнивая жизнь в городе и в селе. Колхозники испытывали такую нужду в обуви и одежде, что порой на работу нечего было надеть и приходилось «пересиживать» дома. Город для Капитона — совсем другой мир. Он внимательно в него всматривается во время своих посещений: много огней, шум машин, люди, пробегающие мимо по своим делам и не замечающие друг друга; переполнен людьми, которых так не хватает на селе. Мельников считает, что на многих предприятиях и учреждениях штаты были большие, количество работающих было больше, чем нужно. Поэтому «некоторые даже ни чего не делали, ходили туда — сюда посматривали по сторонам. Даже простому человеку было видно, что люди тут не нужны». Отмечая неразумную политику хозяйствования, Капитон с болью отмечает, что в «сельском хозяйстве рабочих было недохват, отсюда является недохват всяких продуктов». К 1939 году штаты стали сокращаться, но в сельском хозяйстве рабочих не прибавлялось, так как «они засели в городах».

Только в городе можно купить-достать хлеб и необходимые товары. Город и привлекает, и вызывает отчуждение. В 1920—1930-е годы жизнь в хуторе, деревне, селе — это голод, холод и тяжелейший труд. Труд на пределе физических возможностей, от зари до зари на колхозных общественных полях и в домашнем хозяйстве. Труд занимал все время дня. Труд, не приносящий ни радости, ни удовлетворения: производительность была очень низкая, достойно не оплачивался, не стимулировался. С точки зрения Мельникова городскому населению жилось гораздо легче. Самое главное, для Капитона, оно было обеспечено хлебом: рабочие получали 800 граммов, а иждивенцы — 400 граммов в сутки. Кроме этого они получали и другие продукты через магазин. Выходило, что для неработающего горожанина минимальная норма — 400 граммов, а для работающего в колхозе — 300 граммов.

«Неровная жизнь» между городом и деревней приводила к сомнениям колхозников, в особенности женщин. Для Капитона это серьезная тема, он отмечает, что она не раз обсуждалась в семье. Он видел, сколько работают его мать и жена и как мало воздается за их труд.

Мельников сравнивает жизнь женщины-селянки и горожанки не в пользу последней. Он говорит о том, как много колхознице приходится трудиться на работе и дома, как не налажен ее быт. Подмечает все это и сочувствует ей.

Селянки, «ни зная, ни дня ни ночи, никаких отдыхов работали на полях колхозов с утра и до вечера. С закатом солнца бегут домой управлять домашнее хозяйство, которое имелось в единоличном пользовании, обмыть белье, приготовить хлеба, чтобы завтра снова идти на работу в бригаду со своей семьей. Это было похоже на каторжную работу». Таков приговор Капитона.

Тема, видно, наболевшая. Через несколько строк он вновь возвращается к ней, выделяя целый абзац, который так и начинается с вопроса: «Какая разнитца между городской женщиной и крестьянской?». Автор подсчитал, что семья рабочего, состоящая из пяти человек, то есть его жены и трех детей, получает на иждивенца 400 граммов хлеба по 30 копеек за 1 килограмм. «Вот такова работа городской женщины, не работающей негде. Выспется до 9 ч. Потом пойдет получит хлеб по карточкам, сварит чо ест, потом пойти на улитцу посидеть на лавочки, сходит в кино и сново спать».

Образ горожанки получился очень своеобразный. Этакая почти бездельница. Не работает на производстве, за счет детей семья обеспечена хлебом. Встает она поздно, ложится рано. Днем успевает и на лавочке посидеть, семечки пощелкать да поболтать, в кино сходить. Да еще и обед приготовить из того, что есть. Описание жизни горожанки получилось очень карикатурным. Так и видятся два окошка: в одном жизнь горожанки в другом — день селянки. Вот одна не спеша просыпается, двигается медленно. В другом окошке видно, как мечется селянка.

Это единственный фрагмент в воспоминаниях, который вызывал у нас улыбку, несмотря на всю серьезность проблемы для Мельникова.

Когда мы читали своим родным отрывок из дневника про крестьянку и горожанку, то все смеялись, а потом бабушка Тамара Васильевна (1951 года рождения) грустно вздохнула:

«Я не могу сказать, что было раньше, в то время не жила. Знаю, что жили тяжело, мне мама рассказывала. Да и в мое детство не сильно шиковали. По распределению уехала работать в город Гагарин. После сельской жизни там было намного легче, потому как не надо было вставать каждое утро в 4 часа, чтобы подоить корову, покормить остальную живность. Еще не прозевать засыпать уголь в печку, чтобы она не погасла, приготовить завтрак детям, мужу. Собрать детей в школу и скорей бежать на работу, чтобы не опоздать. В обеденный перерыв обратно домой: пригнать с пастбища корову, напоить, подоить и отогнать обратно. Если пастбище далеко, то на велосипеде самой скорей на пастбище. Перекусить на ходу и обратно на работу. Вечером опять: приготовить, накормить... В теплое время добавлялись еще огородные работы и ежедневная стирка». Бабушка отмечает: «Конечно, я это делала не одна, в семье все старались помочь друг другу, но к концу дня сил практически не было».

На этих же страницах про горожанку-селянку Мельников резко описывает поведение руководства колхоза, считая их бездельниками, не уважающими колхозников и не ценящими их труд, не проявляющими заботу и внимание. «На собраниях руководство упрекало говоря, что вы не хотите работать, а если посмотреть на руководящий орган, то он с утра до 10 час. спит, потом к обеду приезжает в бригаду и во время обеденного перерыва проводят собрание не давая людям отдохнуть». Как только колхозники ушли на работу, руководство уезжает домой и залегает спать до вечера, а вечером, по окончании работы в поле, начинают вызывать в правление то одного, то другого. Так продолжается почти до утра.

Мельников считает, что из-за такого рабского труда, униженного положения многие уходили из деревень работать в города.

Описание жизни горожанки и руководства колхоза, при том что это совершенно разные темы, похожи по своей резкой критичности, карикатурности изображения, раздраженности. Когда читаешь, то понимаешь, что для автора это не просто болезненные темы.

Мельников отмечает, что 1938 и 1939 годы прошли без резких изменений в сторону улучшения жизни. Мануфактуры по-прежнему было мало, распределялась она по кооперативам нормально. Только между работниками кооператива проходило самоснабжение. Потребителю попадало, что останется, и то нужно было отстоять очередь. В очереди порядки были такие: кто сильнее, тот и получал. «Кто захватит вперед и кто сильнее, а человек слабой силы почти не мог никогда узять».

В 1938 году в колхозе на полях работали трактора и комбайны почти в достаточном количестве. Сельскохозяйственный труд наполовину облегчался; зерно на поставку возилось автомашинами. Тягловая сила выполняла домашние внутренние работы. Колхозники возили на базар продукты, привозили домой уголь — «топку», ездили на мельницу, подвозили воду для машин. Строились колхозные постройки, помещения для скота. Жизнь налаживалась, только одно тормозило, что хлеба получали на трудодень очень мало. Его не хватало для пропитания даже тех семей, которые работали больше всех.

Наступал 1939 учебный год. Для Мельникова это грустный год. Приходилось отправлять в город Шахты свою дочь Марусю в 8-й класс. Он трогательно описывает проводы дочери, в его словах грусть расставания, как будто он провожает ее очень далеко, за сотни километров, и надолго. Видно, как нежно он относится к своей Марусе, как она ему дорога. Для Мельникова это «последний роковой час», может, еще и потому, что на дочери лежала большая часть домашней работы. Для Капитона Савельевича жизнь становилась еще трудней, помимо колхозной работы нужно было управляться с домашним хозяйством. Приближалось 26 августа — отправка Маруси в город Шахты.

К вечеру подвода была доставлена во двор, где производилась погрузка предметов первой необходимости. Настал последний роковой час, волы были запряжены, «пришла прощальная минута с родным двориком, в котором Маруся росла до 15 лет. Заскрипела наша телега, и мы повернули на север». Солнце освещало последние рубежи и макушки леса багряным светом. Люди суетливо бежали в разных направлениях с полей домой, стремясь скорее прибыть и убирать свое домашнее хозяйство. «Я смотрела взад вперед и по сторонам, как скрывался в складках местности родной мне хутор и знакомые тропы. Настала, наконец, ночная темнота; телега наша двигалась вперед с разным скрипом. Через некоторое время на горизонте показался бледный свет, всходящей луны. Ночь была тихая, так что за километр было слышно разговор ехавших по дороге», — так описывает Мария свое первое прощание с родным хутором.

Далее на двадцати страницах следует рассказ о жизни в годы войны 1941—1944.

Последние записи «Альбома воспоминаний» заканчиваются 1944 годом. Книга заполнена записями лишь на одну треть. Известно, что событий в жизни было еще много: окончание войны, учеба Маруси в Донском сельскохозяйственном институте, строительство дома, возвращение дочери в Керчик... Что помешало Капитону Савельичу рассказать свою историю дальше? Из рассказов односельчан знаем, что не стало его в 1957 году. Последние годы он сильно болел...

Заключение

Мы родились в конце XX века. Мы знаем историю XX века по учебникам, книгам, интернет-страницам да рассказам старших. В конце XIX века родился Капитон Савельевич Мельников. Между нами разница почти в сто лет. Мы не могли быть с ним знакомы. Мы никогда не видели Капитона Савельевича. Мы не были, как он, участниками Первой мировой и Гражданской войн, бессмысленных и жестоких. Мы не знаем голода и вкуса хлеба из травы и опилок. Как хочется верить, что все это осталось в далеком прошлом истории нашей страны, наших семей!

Все меньше и меньше остается людей, которые могут об этом рассказать, которые были участниками далеких событий, пережили все сами. Рассказать так, чтобы ты почувствовал, что происходило. Оказаться мысленно в том далеком времени, пропустить через себя. Рассказать так, чтобы понять, как смогли выдержать, выстоять, выжить... Стоп! Почему не знакомы, теперь мы очень даже знакомы. По фотографиям из альбома воспоминаний Мельникова. По воспоминаниям Капитона Савельевича, настолько ярким, образным, с мельчайшими подробностями, что, читая, становишься незримым свидетелем всего происходящего. И скорее назад, в наш XXI век, чтобы облегченно вздохнуть и оглянуться вокруг.

Как хорошо мы живем! Так ли мы живем? Не пора ли что-то менять, чтобы не повторилось время, когда человек — просто нужный винтик в государственной машине? В огромном современном мире с интернет-коммуникациями, с проблемами большой политики и шелухой желтых газет порой не видно обычного человека. Он становится интересен только тогда, когда он участник скандала, да еще перед выборами. Мы вновь обращаемся к воспоминаниям. Мы понимаем, что семья — это то, что питает человека силой, надеждой, любовью, ради чего стоит жить. Мы благодарны Капитону Савельевичу за то, что он оставил нам свои воспоминания.