В центре предлагаемого анализа — проблема взаимосвязи между общественным отношением к нацистскому прошлому и демократизацией западногерманской политической культуры. На протяжении многих лет обществу послевоенной ФРГ проходилось пересматривать основы национальной идентичности в свете последствий цивилизационного разрыва, вызванного нацистской диктатурой. В результате суть и содержание полемики вокруг проблемы национального самоопределения в западногерманском контексте оказались неотделимыми от осмысления национальной истории, и главным образом истории Третьего рейха и холокоста.

«Нормальная» нация?

В середине 1980-х годов, спустя 40 лет после окончания Второй мировой войны, в ФРГ развернулась общенациональная дискуссия о природе демократии и основах западногерманской идентичности. Своеобразным импульсом к дебатам, в которых приняли участие ведущие политики, интеллектуалы и гражданские активисты, послужила программа «нормализации», провозглашенная за несколько лет до этого лидером Христианско-демократического союза канцлером Гельмутом Колем (1982—1998). Оказавшись во главе коалиционного правительства в 1982 году и затем вновь заняв пост канцлера в качестве лидера победившего на парламентских выборах блока ХДС/ХСС в 1983-м, Коль заявил о своем намерении осуществить в немецком обществе «морально-нравственный поворот» (geistig-moralische Wende).

По мнению Коля и его сторонников, западногерманскому обществу следовало обрести «здоровую» национальную идентичность и одновременно освободиться от «бремени» неудобного прошлого, долгие годы стигматизировавшего самовосприятие западных немцев. Разве немецкая история лишена героических страниц и достижений, которыми бы немецкие граждане могли гордиться, как гордятся своими победами и достижениями другие народы? Разве страна, ставшая родиной «экономического чуда» и выступившая локомотивом европейской интеграции, не заслужила права быть «нормальной»? Почему новые поколения, не несущие прямой ответственности за преступления нацистского режима, должны носить на себе клеймо Аушвица? Такова была логика нового канцлера и части неоконсерваторов, вступивших в борьбу за нормализацию западногерманского исторического сознания в начале 1980-х годов.

В своей инаугурационной речи по случаю повторного вступления в должность канцлера после победы блока ХДС/ХСС на парламентских выборах в марте 1983 года Коль призвал соотечественников «защитить нашу историю с ее величием и страданиями, ничего не отнимая и не прибавляя». Подчеркнув богатое культурное наследие Германии, ее исторический вклад в развитие философии, поэзии, литературы, музыки, а также изобретательства, предпринимательства, социального реформаторства и науки, глава правительства заявил, что немецкая история должна стать «духовным домом» для подрастающего поколения[1]. В своем выступлении Коль также напомнил слушателям о грядущем в 1987 году 750-летии Берлина. К этому юбилею, призванному сыграть важную символическую роль в формировании нового национального самоопределения, было приурочено открытие в городе Немецкого исторического музея — одного из важнейших проектов правительства в рамках программы нормализации.

Наряду с попытками формирования позитивных основ коллективной идентификации усилия идеологов новой политики памяти были направлены на историзацию Третьего рейха, которая могла способствовать освобождению современных немцев от давления прошлого, от восприятия национальной истории исключительно через призму холокоста и преступлений нацистского режима.

В задачи новой администрации также входила «нормализация» образа ФРГ на международной арене. Стремясь укрепить имидж Германии как надежного партнера и давнего союзника США, в преддверии 40-й годовщины окончания Второй мировой войны Коль пригласил своего американского коллегу Рональда Рейгана принять участие в совместной торжественной церемонии на Битбургском военном кладбище. Поминовение павших немецких воинов, намеченное на 5 мая 1985 года, должно было свидетельствовать о примирении бывших противников и ознаменовать благополучное окончание послевоенного периода.

Визит лидеров двух стран на военное кладбище в Битбурге, где помимо солдат вермахта были захоронены и некоторые члены Ваффен СС, вызвал, однако, волну критики не только в США, но и в самой Германии[2].

8 мая 1985 года, через несколько дней после скандального визита Коля и Рейгана в Битбург, с речью, посвященной 40-летию окончания войны, выступил президент ФРГ, член ХДС/ХСС Рихард фон Вайцзеккер. Он недвусмысленно заявил о важности критического отношения к прошлому для сохранения демократической политической культуры, развития толерантности, уважения к универсальным правам человека. Как бы отвечая на ставшую крылатой фразу Коля о «милости позднего рождения», якобы дарованной немцам, появившимся на свет во время или уже после окончания войны и поэтому не причастным к преступлениям национал-социализма, президент подчеркнул ответственность всех граждан за общее наследие истории: «Все мы, виновные или нет, старые и молодые, обязаны принять прошлое. Его последствия касаются всех нас, и мы отвечаем за него. Всякий, кто закрывает глаза на прошлое, становится слепым к настоящему... Кто не желает помнить о бесчеловечности, тот становится восприимчив к новому заражению»[3].

Выступление Вайцзеккера, имевшее большой общественный резонанс, вызвало, однако, предсказуемую реакцию сторонников политики нормализации. В первой половине 1986 года в западногерманской печати появилось несколько публикаций консервативных историков — Михаэля Штюрмера, Андреаса Хиль-грубера, Эрнста Нольте и др., — продолжавших настаивать на идентификации с национальной историей и на историзации периода Третьего рейха[4]. В статье «Прошлое, которое не хочет проходить» Эрнст Нольте, в частности, сетовал на то, что национал-социалистическое прошлое, вместо того чтобы быть «переданным историкам», становится «все более живым и сильным, но не в качестве примера, а в качестве источника устрашения, <...> как подвешенный над настоящим меч правосудия»[5].

В ответ один из идеологов новых левых философ Юрген Хабермас в июльском номере еженедельника Die Zeit раскритиковал предлагаемую консерваторами историческую парадигму, обвинив их в стремлении «использовать ревизионистскую историю для национально-исторического обновления традиционной идентичности»[6]. Так начался знаменитый «спор историков» (Historikerstreit), продолжавшийся несколько лет и втянувший в свою орбиту многих представителей западногерманской элиты[7].

Главным аргументом противников консервативной политики нормализации стал тезис о недопустимости релятивизации холокоста как центрального события немецкой истории. Хабермас и его сторонники — историки Мартин Брошат, Ханс-Ульрих Велер, Генрих Винклер, Эберхард Йекель, Юрген Кокка, Ханс Моммзен и другие — настаивали на том, что именно перемещение осознания Катастрофы в центр коллективной идентификации послужило демократизации западногерманской политической культуры и способствовало превращению Федеративной Республики в открытое современное общество. Шок, который немцам пришлось пережить в процессе «осмысления немыслимого», «на долгий срок способствовал прорыву рефлексии в публичное историческое сознание, а также поколебал то, что считалось непреложным в сформированной национализмом коллективной идентичности»[8]. Поскольку «приверженность универсальным конституционным принципам смогла впервые сформироваться в немецкой Kulturnation лишь после — и из-за — Аушвица», эта важнейшая цивилизационная основа западногерманской политической культуры должна была и впредь сохраняться[9].

После Второй мировой войны и холокоста немцы, по мнению леволиберальных интеллектуалов, «лишились права строить свою политическую идентичность на иных основаниях, чем универсалистские принципы гражданства, в свете которых национальные традиции уже не остаются без критического рассмотрения, но принимаются только в результате критического осмысления и самокритики»[10]. Только критическое восприятие национального прошлого с отказом от идеи «особого пути» (Sonderweg) позволило обеспечить восстановление связи Германии с западным сообществом на основе общих ценностей. Именно поэтому Хабермас и его сторонники категорически противостояли всяким попыткам историзации нацистских преступлений и снятия ответственности за них с немецкого общества. «Кто хочет изгнать стыд <...> с помощью пустых фраз типа "одержимость виной" (Штюрмер и Оппенгеймер), кто хочет вернуть немцев к традиционной форме их национальной идентичности, разрушает единственное надежное основание нашей связи с Западом», — эти слова завершали ответ Хабермаса на публикацию Нольте о «непроходящем прошлом»[11].

По мнению леволиберальных противников идеи возрождения национального немецкого самосознания, единственной приемлемой формой национальной идентичности мог стать «конституционный патриотизм» (Verfassungspatriotismus), связанный с готовностью граждан идентифицировать себя с демократическими институтами и принципами Основного закона[12]. Ибо лишь в случае наличия эмоциональной привязанности к конституционным принципам и институтам «отрезвленная политическая идентичность

отделяется от фона прошлого, центрированного на национальной истории», а «универсалистское содержание формы патриотизма, выкристаллизовавшейся вокруг государства с демократической конституцией, уже не присягает на верность победоносным непрерывностям...»[13]

«Неспособность скорбеть» и аполитичность

Общества, осуществляющие переход от диктатуры к демократии, как правило, сталкиваются с проблемой несоответствия новой структуры политических институтов политической культуре. В этом смысле послевоенная Федеративная Республика не составляла исключения. Поскольку установление демократии не стало следствием общественной борьбы, но произошло под воздействием оккупационных властей западных союзников после военного поражения, созданная в 1949 году Боннская республика с момента основания столкнулась с дефицитом легитимности: она не воспринималась как «общее дело» и не пользовалась широкой общественной поддержкой.

В то время как разработчики Основного закона стремились учесть институциональные изъяны Веймарской республики, открывшие возможность прихода нацистов к власти в 1933 году, население страны, озабоченное прежде всего восстановлением разрушенного войной благосостояния, мало интересовалось конституционными основами нового государства. В ходе национального опроса, проведенного во время принятия Основного закона в мае 1949 года, 40 % респондентов признались, что они равнодушны к Конституции, 33 % в некоторой степени интересовались ею, и только 21 % проявил большую заинтересованность. Согласно другому опросу 1949 года только 51 % опрошенных поддерживал создание ФРГ, остальные же были либо против (23 %), либо безразличны (13 %), либо затруднялись с ответом (13 %)[14].

Данные опросов, предшествовавших принятию Основного закона, в свою очередь демонстрировали крайне низкую приверженность немцев принципам и ценностям демократии. Когда на протяжении двух лет, с февраля 1947 по январь 1949 года, социологи, пытаясь выявить динамику общественных настроений, спрашивали жителей американской зоны о том, какую форму правления они предпочитают: ту, которая обеспечивает экономическую безопасность и возможность хорошего дохода, или же систему, которая гарантирует свободные выборы, свободу слова, религиозную свободу и т. п., около 60 % последовательно выбирали первый вариант, и только около 25 % — второй[15]. Более половины опрошенных были уверены в неспособности Германии к формированию демократического государства, называя среди главных причин коррупцию и отсутствие единства[16].

Проводимая союзниками политика денацификации воспринималась большинством населения не как восстановление справедливости, а как месть победителей, что способствовало, по выражению историка Гельмута Кёнига, «трансформации соучастия в нацистских преступлениях в сообщничество во взаимном обелении»[17]. Несмотря на важность механизмов правосудия, меры денацификации мало послужили демократизации немецкой политической культуры: из результатов соцопро-сов явствовало, что ни поражение в войне, ни последующие публичные судебные разбирательства не избавили жителей разрушенного рейха от прежних имперских амбиций и авторитарных комплексов. Так, 52 % опрошенных в 1946 году считали, что утраченные территории Данцига, Судетской области и Австрии должны принадлежать Германии, 48 % полагали, что некоторые расы более способны к господству, чем другие, 39 % придерживались антисемитских взглядов[18].

Массовым настроениям вполне соответствовала и политика первого послевоенного правительства. Сначала в 1949, а затем в 1951 году при поддержке всех политических партий правительством Конрада Аденауэра (1949—1963) были приняты законы об амнистии, отменившие по существу многие решения денацификационных судов и приведшие к реинтеграции бывших нацистов в государственные органы и другие сферы общественной жизни[19].

Широко распространенный в послевоенный период нарратив «подведения черты» (Schlujistrich) включал тезис о том, что нацистский опыт — удел истории, что теперь Германия идет новым путем и возврат к прошлому невозможен. В политическом дискурсе активно задействовались риторические приемы, позволявшие дистанцироваться от опыта национал-социализма: неагентивные конструкции, формы страдательного залога («преступления, совершенные во имя Германии»), безличные предложения («постигшие нас несчастья»), метафоры, подчеркивающие внесубъектный, фаталистический характер прошлого («катастрофа», «разрушительные силы» и т. п.)[20]. Степень проникновения нацистской идеологии и практики во все сферы немецкой общественно-политической жизни последовательно принижалась, а нацистский режим связывался исключительно с фигурой фюрера с помощью таких часто используемых понятий, как «гитлеризм», «гитлеровский режим», «гитлеровское государство», «гитлеровский фашизм» и т. п.[21]

Однако, несмотря на заверения политиков, что национал-социализм — явление, навязанное немецкому народу, и что его наследие не представляет опасности для молодой демократии, послевоенные опросы общественного мнения выявляли большую приверженность немцев к нацистской идеологии, высокую поддержку принципов и институтов Третьего рейха и авторитарные политико-культурные установки. Так, в начале 1950-х годов более половины опрошенных придерживались мнения, что национал-социализм был хорошей, но плохо реализованной идеей[22]. В 1952 году 37 % респондентов соглашались с утверждением, что для Германии было бы лучше, если бы в стране вообще не было евреев (43 % воздержались от ответа, и только 20 % не согласились с подобным тезисом)[23]. «Вопрос о вине» и ответственности немцев за преступления Третьего рейха, поднятый еще в 1946 году философом Карлом Ясперсом, практически не находил отклика в послевоенном обществе, где память о жертвах нацистского режима оказалась вытесненной памятью о страданиях немецкого народа, вызванных войной[24].

При этом абсолютное большинство граждан Федеративной Республики оставались равнодушными к общественно-политическим делам. На протяжении 1950-х годов доля западных немцев, выражавших по крайней мере общий интерес к политике, никогда не превышала 30 % (в 1952 году, к примеру, только 27 % опрошенных признались в наличии подобного интереса), а около двух третей были убеждены, что они не способны оказывать влияние на политическую жизнь, и не ощущали необходимости принимать в ней какое-либо участие[25]. В конце 1950-х годов в ФРГ участились случаи проявления националистической агрессии. Осквернение вновь открытой Кёльнской синагоги в 1959 году вызвало волну неонацистского вандализма. Активизация сторонников праворадикальных групп сопровождалась их самоорганизацией. Уже спустя несколько лет, в 1966—1967 годах, ультраправой Национал-демократической партии Германии, созданной в 1964 году на основе Партии германского рейха, удалось получить представительство в земельных парламентах Баварии, Нижней Саксонии, Гессена и некоторых других федеральных земель.

Первые попытки выявления источников проблем немецкой политической культуры были предприняты еще в середине 1930-х годов, когда социологи Франкфуртской школы сосредоточились на изучении «потенциально фашистского индивида». В 1950 году вышла в свет коллективная монография «Авторитарная личность», где философ и социолог Теодор Адорно и его соавторы указывали на особую восприимчивость индивидов, подвергшихся воздействию авторитарных институтов, к этноцентричной идеологии (в условиях Германии — идеологии расового превосходства и антисемитизма) и антидемократической системе

взглядов. Они выделяли, в частности, такие черты «авторитарной личности», как социальный консерватизм, потребность в иерархии и уважение силы, ригидность установок, стереотипный стиль мышления, склонность к предрассудкам и суевериям, враждебность и агрессивность различной степени, подозрительность, цинизм и т. п.[26]

Анализируя изъяны западногерманской политической культуры в знаменитом радиообращении и одноименной статье 1959 года «Что значит проработка прошлого?», Теодор Адорно обращал внимание на то, что демократия в ФРГ «не укоренилась настолько, чтобы люди по-настоящему переживали бы ее как свое собственное дело, осознавая себя субъектами политических процессов. Ее воспринимают как одну систему из многих, словно бы на выбор предлагались коммунизм, демократия, фашизм, монархия. Но ее не воспринимают как идентичную самому народу форму управления, как выражение его зрелости». При этом автор связывал проблему неукорененности демократии в ФРГ с отсутствием в обществе критической культуры памяти и рефлексивного отношения к национальному прошлому. За распространенным в послевоенной ФРГ стремлением «преодолеть прошлое» (Vergangenheitsbewaltigung) Адорно видел тенденцию «бессознательной, а также не такой уж бессознательной защиты от чувства вины», скрытое желание «подвести черту под прошлым и по возможности стереть его из памяти», а вовсе не стремление «проработать прошлое» (Aufarbeitung der Vergangenheit) так, чтобы его «чары рассеялись под воздействием ясного сознания»[27].

Опираясь на психоаналитическую теорию Фрейда, Адорно указывал на сохранение в послевоенной ФРГ прежних основ коллективной идентификации. Хотя крах гитлеровского режима и нанес серьезный удар по национальному немецкому тщеславию, или коллективному нарциссизму, непомерному росту которого способствовал национал-социализм, этот удар, однако, остался не осознанным, не вызвал даже той паники, которая, согласно теории Фрейда, «возникает там, где разламываются коллективные идентификации». Это, по мнению Адорно, свидетельствовало о том, что прежние «идентификации и коллективный нарциссизм вовсе не были разрушены, а продолжают существовать подспудно и неосознанно и потому приобретают особую мощь»[28].

В работе 1967 года «Неспособность скорбеть» психоаналитики Александр и Маргарете Митчерлихи также связывали политико-культурные проблемы ФРГ с неспособностью критически воспринимать недавнее прошлое. По их убеждению, вслед за унизительным поражением в войне немецкое общество должно было пережить своего рода меланхолический кризис, коллективно окунуться в депрессию в ответ на насильственное отделение частного «я» от фюрера, воплощавшего коллективные чаяния и мечты «эго-идеала». Немцам же удалось избежать подобного самообесценивания путем разрыва всяческих связей с недавним прошлым, его дереализации. Если бы связь с Гитлером и бремя собственной вины были осознаны, меланхолическая реакция оказалась бы неизбежной. Такая реакция, согласно Митчерлихам, была условием подлинной скорби — процесса расторжения связи с утраченным объектом, отделения от него. «Неспособность скорбеть» имела, по мнению психоаналитиков, серьезные последствия в виде массовой инертности и апатии, а также подспудного сохранения приверженности нацистской идеологии в массовом сознании[29].

Хотя тенденция к вытеснению прошлого, которую описывали Адорно, Митчерлихи, Ясперс, Арендт и другие авторы, была — что подтверждали и данные соцопросов — преобладающей в послевоенный период, сам факт появления целого ряда текстов и публичных выступлений, диагностирующих общественное состояние, нацеленных на выявление причин сохранения прежних авторитарных установок, свидетельствовал о росте самосознания в определенной части интеллектуальной элиты. Речь в основном о леволиберальных интеллектуалах, выдвигавших альтернативу официальной консервативной политике памяти, стремившейся защитить и сохранить целостность национального идеала путем «преодоления прошлого», подведения под ним черты. Оппоненты же данного подхода призывали к освобождению от традиционных национальных ценностей и норм, к созданию новых универсалистских основ коллективной идентификации. Этот процесс формирования неэтноцентричной идентичности и демократической политической культуры был возможен лишь через критическое восприятие национального прошлого, его непрерывное осмысление, «проработку» в публичной сфере.

Проникнув со временем главным образом в студенческую среду, идеи леволиберальных мыслителей оказали значительное влияние на цели и содержание зарождавшегося в 1960-е годы гражданского протестного движения.

Проработка прошлого и рост гражданского активизма

В 1961 году, в ответ на захлестнувшую западногерманские города волну антисемитизма, в Свободном университете Берлина был открыт семинар под названием «Антисемитизм и общество». Его руководителями выступили молодые сотрудники университета, философы Петер Фурт, ранее работавший с Адорно во Франкфуртском институте социальных исследований, и Маргарита фон Брентано, бывший редактор немецко-французского журнала La rencontre — das Treffen и молодежного радио SWR. Еще в январе 1960 года фон Брентано приняла активное участие в организации симпозиума «Преодоление антисемитизма» и одноименной протестной акции в Берлине[30]. Демонстрация возле мемориала жертвам национал-социализма, созданного в 1953 году из камней разрушенной синагоги на берлинской площади Штайнплатц, собрала тогда около 3000 студентов. Среди них были и члены Социалистического союза немецких студентов (ССНС), сыгравшего впоследствии ключевую роль в протестном движении внепарламентской оппозиции. Во время акции некоторые ее участники развернули плакаты с именами западногерманских политиков, занимавших высокие посты в период нацистской диктатуры, — Ганса Глобке, Теодора Оберлендера, Хайнца Райнефарта и Герхарда Шрёдера[31]. Задержанные в тот день полицией, но вскоре выпущенные на свободу, активисты оказались одними из первых, кто в послевоенной ФРГ открыто заявил о сохранении преемственности между Боннской республикой и Третьим рейхом, указав на взаимосвязь между современными общественными проблемами и наследием нацистской диктатуры.

Открытый годом позже семинар по проблеме антисемитизма в Германии, пользовавшийся большой популярностью среди студенческих лидеров и ставший важной интеллектуальной площадкой для выработки протестной повестки, также сфокусировался на преемственности между двумя режимами. Дискуссии, в том числе обстоятельные обсуждения теорий фашизма, разворачивались как в университетских аудиториях, так и на страницах независимого журнала «Аргумент», созданного в 1959 году студентом Свободного университета Вольфгангом Фрицем Хаугом по образцу «Журнала социальных исследований» Франкфуртской школы.

Университетские дискуссии, в свою очередь, велись на фоне набиравших силу общественных инициатив по привлечению к ответственности виновных в массовых убийствах и нарушениях прав человека в период национал-социализма. Начало этому процессу было положено в 1958 году, когда по инициативе нескольких историков и юристов в Людвигсбурге был открыт Центр по расследованию нацистских преступлений. Сначала центр занимался сбором материалов о преступлениях, совершенных за пределами Германии против мирного населения, но вскоре он стал проводить расследования преступлений, совершенных и на немецкой территории, в том числе в отношении военнопленных.

В 1959 году генеральный прокурор земли Гессен Фриц Бауэр (также содействовавший израильским спецслужбам в установлении местонахождения Адольфа Эйхманна, суд над которым состоялся в Иерусалиме в 1961 году) добился в Верховном суде ФРГ передачи земельному суду во Франкфурте-на-Майне права расследовать и принимать решения по уголовным делам в отношении бывших офицеров СС, сотрудников администрации и охраны концлагеря Аушвиц (Освенцим). Бауэр, который не только подготовил Франкфуртский процесс, но и выступил на нем в качестве государственного обвинителя, надеялся, что он станет для немцев «уроком и предупреждением», продемонстрирует, что «новая Германия — это оплот демократии, и она решительно настроена отстаивать права каждого человека»[32]. К участию в процессе, проходившем во Франкфурте с 20 декабря 1963 по 10 августа 1965 года, было привлечено около 360 свидетелей из 19 стран, включая 210 бывших узников Аушвица. Свидетелями-экспертами со стороны обвинения на процессе выступили историки, сотрудничавшие с Центром по расследованию нацистских преступлений в Людвигсбурге и Институтом современной истории в Мюнхене. Они готовили экспертные заключения для суда, и на базе собранной в рамках этой работы информации в 1965 году было опубликовано одно из наиболее основательных исследований Третьего рейха «Анатомия государства СС»[33]. Кроме того, на основе свидетельских показаний, представленных в ходе открытых судебных заседаний Франкфуртского процесса, драматург Петер Вайс создал в 1965 году документальную пьесу «Дознание. Оратория в 11-ти песнях»[34].

Одновременно с процессом над персоналом Аушвица были организованы аналогичные судебные разбирательства в отношении бывших сотрудников лагерной администрации и охраны концлагерей Белжец (1963—1965), Треблинка (1964—1965), Собибор (1965—1966) и позже Майданек (1975—1981), также располагавшихся на территории оккупированной Польши.

О том, насколько сложным оказался процесс свершения правосудия в первой половине 1960-х годов, свидетельствовало сопротивление, с которым пришлось столкнуться первопроходцу проработки прошлого в юридической сфере прокурору и судье Фрицу Бауэру. Давление исходило как от коллег-юристов («В системе юстиции я живу, как на чужбине», — признавался Бауэр), так и от общества и власти («Когда я выхожу из своего кабинета, я попадаю в чужую и враждебную страну»)[35]. В одном из телевизионных ток-шоу 1964 года Бауэр отметил, что, хотя при создании ФРГ и были достигнуты определенные успехи, закреплены демократические основы республики в Основном законе и учреждены демократические органы власти, «но нужны еще люди, которые вдохнут жизнь в конституционные формулировки»[36]. В 1960-е годы общество ФРГ все чаще обращало внимание на реакционные тенденции в политике, реагировало на попытки властей реанимировать авторитарные методы, все решительнее выступало против лицемерия истеблишмента и выдвижения бывших нацистов на руководящие посты.

С одним из главных испытаний гражданское общество ФРГ столкнулось в ходе так называемого «дела "Шпигеля"». За критическую публикацию о состоянии западногерманских вооруженных сил редакция гамбургского журнала Spiegel была подвергнута в октябре 1962 года беспрецедентному давлению: в офисе журнала были проведены обыски, а его руководство, включая главного редактора Рудольфа Аугштайна, оказалось за решеткой по обвинению в государственной измене. В ответ на действия властей студенты и профессора ряда университетов ФРГ вышли на улицы, чтобы защитить свободу прессы и потребовать отставки министра обороны Йозефа Штрауса. «Тогда, в 1962-м, — позднее описывал обстоятельства того времени журналист Ханс Хальтер, — никому в ФРГ не приходило в голову устраивать демонстрации, не подав заявки и не получив в полиции разрешения. <...> Действия государства не были ни поводом, ни целью общественных манифестаций. И вот поздней осенью 1962 года все изменилось. Во всех частях Германии, и прежде всего в университетских городах, молодежь принялась упражняться в общественном неповиновении»[37]. Общественности удалось тогда отстоять журнал и отразить атаку на свободу прессы: министр обороны был вынужден подать в отставку, а канцлеру Аденауэру пришлось заново формировать правительство после выхода из него свободных демократов (СвДП).

Однако ощущение надвигающейся угрозы, опасения за судьбу демократии продолжали усиливаться. В 1966 году вышла книга Карла Ясперса «Куда движется ФРГ», представляющая острую критику западногерманской общественно-политической реальности и предупреждающая об опасностях приближения диктатуры (Ханна Арендт позднее назовет манифест Ясперса политически наиболее важной книгой в истории послевоенной ФРГ)[38].

Общественные опасения достигли предельной точки после избрания 1 декабря 1966 года на пост федерального канцлера бывшего члена НСДАП и заместителя завотделом по радиопропаганде в риббентроповском МИДе Курта Георга Кизингера (1966—1969), создания «большой коалиции» Христианско-демократического союза и социал-демократов (СДПГ) и главное — выдвижения новым правительством проекта «чрезвычайного законодательства» (Notstandgesetze). Они предполагали внесение поправок в Основной закон, позволяющих ограничить некоторые гражданские права в случае войны, международной напряженности, чрезвычайного положения или природных катастроф.

Хотя принятие подобных нормативных правовых актов входило в требования западных союзников, стремившихся обеспечить безопасность дислоцированных в ФРГ союзнических войск, угроза существенного ограничения гражданских прав в случае введения чрезвычайного положения, включая свободу передвижения, тайну переписки, конфиденциальность телефонных разговоров и т. п., вызывала негативные ассоциации с Законом о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству 1933 года. Чрезвычайные законы сразу окрестили «нацистскими», и внепарламентская оппозиция включилась в активную борьбу против их принятия[39]. В этом противостоянии несогласным не удалось одержать победу (поправки к Основному закону были приняты 30 мая и вступили в силу 28 июня 1968 года), однако протесты конца 1960-х годов изменили природу западногерманской демократии.

Прежде всего студенческое движение, вошедшее в историю именно как «движение 1968 года» (68er-Bewegung), обозначило качественно новый этап развития западногерманского гражданского общества. Хотя из-за внутренних противоречий ССНС практически перестал существовать уже в 1970 году, его активисты рассеялись по левой части политического спектра (причем подавляющее большинство из них избрали реформистский путь, радикальным же путем таких левых групп, как «Фракция Красной Армии», последовало явное меньшинство). На основе низовых инициатив, созданных студенческими активистами, впоследствии были сформированы новые социальные движения — экологическое, женское, движение за мир, которые, в свою очередь, мобилизовали миллионы граждан, значительно расширив социальную базу движения 1968 года. Наиболее влиятельным из новых социальных движений стало экологическое движение 1970-х годов, объединившее внепарламентскую студенческую оппозицию и движение против атомной энергии. В 1979 году на его базе была создана Партия зеленых, впервые получившая представительство в бундестаге в 1983 году[40].

Трансформация западногерманской политической культуры, ее демократизация также оказались напрямую связанными с протестным движением 1968 года: именно в конце 1960-х — начале 1970-х годов наблюдался значительный сдвиг в характере массовых политических установок. Впервые за послевоенную историю число граждан, интересующихся политикой, превысило 40 %, а к 1977 году уже половина взрослого населения отмечала свою заинтересованность в политических вопросах[41]. Доля респондентов, считающих себя достаточно компетентными, чтобы оказывать влияние на национальное законодательство, являющееся, по их мнению, несправедливым, возросла с 38 % в 1959-м до 59 % в 1974 году[42].

Примерно в тот же период в ФРГ сформировался прочный консенсус относительно либеральных республиканских политических институтов. Если в 1953 году чуть более половины избирателей высказывались за демократическую систему, то к 1967 году доля граждан, полагавших, что демократия является «лучшей формой правления», достигла 74 %, а уже с 1973 года по уровню удовлетворенности политической системой демократии (78 %) Западная Германия занимала первое место в Европе[43].

Наконец, студенческое движение и выдвинутая им повестка обусловили трансформацию общественного сознания и смену приоритетов в политике. Проблемы образования, качества жизни и охраны окружающей среды, участия в принятии решений (Mitbestimmung), тендерного равноправия стали важной частью западногерманского политического дискурса. В 1969 году к власти в ФРГ впервые пришли социал-демократы во главе с известным антифашистом, проведшим военные годы в эмиграции, канцлером Вилли Брандтом (1969—1974). Коалиционное правительство, сформированное совместно со свободными демократами, вскоре приступило к реформированию тех областей, на преобразовании которых настаивали студенты.

Не осталась в стороне и тема нацистского прошлого, которая благодаря студенческому движению оказалась прочно связанной с борьбой за демократию, конституционные права и обновленную политическую культуру. В декабре 1970 года на первых полосах немецких и мировых газет появилась фотография Вилли Брандта, склонившего колени перед памятником героям Варшавского гетто. Этот публичный жест федерального канцлера стал символом признания ответственности Германии за преступления нацистского режима, а также новой политики примирения, основанной на уважении фундаментальных прав и свобод личности.

Рост гражданской активности в 1970-е годы сопровождался ростом интереса к нацистскому прошлому. Если в первые послевоенные годы подобный интерес и осознание важности критического осмысления истории были уделом преимущественно леволиберальных интеллектуалов, то к концу 1960-х годов благодаря распространению антинацистской повестки студенческого движения эти идеи стали постепенно проникать в общественное сознание, а в 1970-е база их поддержки расширилась в связи с появлением массовых социальных движений, и в первую очередь движения зеленых (примечательно, что последние нередко определяли себя как политическую реакцию на нацистское прошлое)[44]. В 1973 году при содействии федерального президента Густава Хайнеманна был учрежден школьный конкурс работ по немецкой истории, предоставивший молодым немцам по всей стране возможность исследовать историю Третьего рейха на примере своих родных мест. В 1970—1980-е годы, отмеченные ростом интереса к «истории повседневности» (Alltagsgeschichte), уже не только интеллектуалы и близкие к ним группы, но и более широкие слои населения начали вовлекаться в процесс осмысления национальной истории. В конце 1970-х годов впервые вошел в массовое сознание термин «холокост» после показа по западногерманскому телевидению одноименного телевизионного мини-сериала. Снятый американским режиссером Марвином Чомски и вышедший в западногерманский телеэфир в январе 1979 года, четырехсерийный фильм «Холокост» стал триггером, актуализировавшим память о главном преступлении нацистского режима в общенациональном масштабе[45].

Обязательство помнить и политическая культура ФРГ

Когда в начале 1980-х годов инициаторы программы «нормализации» попытались освободить западногерманское общество от «бремени» нацистского прошлого, они невольно вызвали серию публичных дебатов, резко изменивших представления элит и общества о периоде национал-социализма и оказавших долгосрочное влияние на политическую культуру ФРГ. Противостоя намерению консерваторов релятивизировать преступления нацизма и позволить нацистскому прошлому исчезнуть из публичного пространства, левые интеллектуалы настояли на необходимости сохранения критической памяти о холокосте и других преступлениях нацистского режима. Позицию Юргена Хабермаса и его сторонников поддержало тогда не только большинство средств массовой информации и исторических институтов, но и многие представители различных политических партий. В конечном итоге к концу 1980-х годов в ФРГ сформировался общественный консенсус относительно критической культуры памяти: память о нацистских преступлениях с тех пор воспринималась как постоянная политическая обязанность немцев практически всеми без исключения элитными группами.

Сформировавшаяся во второй половине 1980-х годов культура памяти со временем буквально преобразила облик немецких городов. Десятки инициатив по созданию мемориалов, связанных с нацистским террором, возникли во второй половине 1980-х годов и были реализованы уже после объединения Германии в 1990—2000-е годы. К примеру, именно во второй половине 1980-х появились инициативы по созданию главных берлинских мест памяти — Мемориала памяти убитых евреев Европы (инициатива создания — в 1988, открытие — в 2005 году), документационного центра Топография террора (открытие первой выставки — в 1987, постоянной экспозиции — в 2010 году), Еврейского музея (проект создания — в 1988, открытие — в 2001 году), Дома-музея Ванзейской конференции (начало реконструкции — в 1988, открытие — в 1992, новая постоянная экспозиция — с 2006 года) и др.

Стоит отметить, что объединение Германии в октябре 1990 года и связанная с этим процессом необходимость проработки второй немецкой диктатуры — коммунистического режима ГДР — не снизили значимость общественного осмысления нацистского прошлого[46]. Импульсом к новым историческим дебатам в середине 1990-х годов послужила выставка о роли немецкой армии в системе нацистского террора. Впервые представленная в 1995 году и показанная во многих городах Германии и Австрии, выставка «Преступления вермахта в 1941—1944 годах» убедительно доказывала, что массовое преступление являлось связующим элементом в Третьем рейхе, разоблачая широко распространенный и глубоко укорененный в общественном сознании миф о «чистом вермахте». В следующем, 1996 году новую волну дебатов о вовлеченности обычных немецких граждан в массовые преступления национал-социализма вызвала книга американского политолога Даниеля Гольдхагена «Послушные исполнители приказов Гитлера: совершенно обычные немцы и холокост»[47].

В результате сформировавшегося в 1980-е годы консенсуса элит оптика критического осмысления прошлого стала центральной для интерпретации вопросов, связанных с национальной идентичностью, включая проблемы, имеющие отношение к интеграции иностранцев. Этот консенсус определил, в частности, особую восприимчивость западногерманских элит к проявлениям праворадикального экстремизма. Политолог Дэвид Арт, исследовавший влияние исторических нарративов о нацистском прошлом на политическую культуру послевоенных обществ ФРГ и Австрии, пришел к выводу о наличии взаимосвязи между отношением к истории и влиянием праворадикальных партий в современной политике двух государств. В относительной слабости праворадикальных политических сил в Германии, где средний уровень их поддержки на выборах в период 1986—2002 годов составлял 1,4 % в отличие от Австрии, где поддержка аналогичных партий в тот же период достигала 18 %, Арт обнаружил влияние консенсуса элит вокруг проработки нацистского прошлого, сформировавшегося в послевоенном западногерманском и не возникшего в послевоенном австрийском обществе[48]. По мнению Арта, проведшего в начале 2000-х годов серию глубинных интервью с десятками немецких и австрийских политиков, общественные нормы неприятия исторического ревизионизма и праворадикального популизма, утвердившиеся среди западногерманских элит в ходе публичных дебатов 1980-х годов, вынуждали политические партии, массмедиа и гражданское общество Германии вырабатывать эффективные меры противодействия радикальным националистическим силам на самых ранних этапах их возникновения, успешно применяя в отношении них стратегию маргинализации[49].

Тезис о взаимосвязи между восприятием прошлого и масштабами проявления праворадикального экстремизма нашел подтверждение и на примере послевоенной Восточной Германии, где в отличие от ФРГ нацистское прошлое не было подвергнуто критическому анализу, а официальный антифашистский дискурс ГДР сформировал представления о национальной идентичности, существенно отличающиеся от западногерманских. Вероятно поэтому после объединения Германии проявления неонацистского насилия на востоке страны были заметнее, а националистически-консервативные партии — такие как Национал-демократическая партия Германии и «Республиканцы» — пользовались здесь существенно большей поддержкой, чем на западе[50].

Хотя политическая сила исторических нарративов остается в целом малоизученной, даже поверхностный анализ послевоенного западногерманского общества свидетельствует о наличии тесной взаимосвязи между формами памяти и политической культурой. Стабильность современной немецкой демократии есть во многом результат общественного осознания, что осмысление прошлого, в особенности прошлого, отмеченного государственной системой террора и массовыми нарушениями прав человека, влияет на политическую культуру и долгосрочное политическое развитие посттоталитарных обществ.



[1] Цит. по: Dubiel, Helmut. Niemand ist frei von der Geschichte: Die nationalsozialistische Herrschaft in den Debatten des Deuttschen Bundestages. Miinchen: Carl Hanser Verlag, 1999. S. 189.

[2] Hartman, Geoffrey H. (ed.) Bitburg in Moral and Political Perspective. Bloomington: Indiana University Press, 1986.

[3] Weizsacker, Richard von. Ansprache des Bundesprasidenten am 8. Mai in der Gedenkstunde im Plenarsaal des Deutschen Bundestages zum 40. Jahrestag der Beendigung des Krieges in Europa und der nationalsozialistischen Gewaltherrschaft. 8. Mai 1985.

[4] Весной 1986 года в газете Welt вышла серия публикаций Андреаса Хильгрубера, позднее вошедших в книгу «Двойной закат. Крах германского рейха и конец европейского еврейства», в апреле газета Frankfurter Allgemeine Zeitung (FAZ) опубликовала статью политического советника Коля Михаэля Штюрмера «История в стране без истории», а в июне в FAZ появилась статья Эрнста Нольте под названием «Прошлое, которое не хочет проходить».

[5] Nolte, Ernst. Die Vergangenheit, die nicht vergehen will // Frankfurter Allgemeine Zeitung, 6. Juni 1986.

[6] Habermas. Jtirgen. Eine Art Schadensabwicklung. Die apologetischen Tendenzen in der deutschen Zeitgeschichtsschreibung // Die Zeit, 11. Juli 1986.

[7] Подробнее о споре историков см.: Augstein, Rudolf (Hg.) Historikerstreit: Die Documentation der Kontroverse um die Einzigartigkeit der nationalsozialistischen Judenvernichtung. Munchen: Piper, 1987; Ktihnl, Reinhard(Hg.). Vergangenheit, die nicht vergeht: Die „Historikerdebatte": Darstellung, Dokumentation, Kritik. Cologne: Pahl-Rugenstein, 1987; Maier, Charles. The Unmasterable Past: History, Holocaust and German National Identity, Cambridge, MA: Harvard University Press, 1988.

[8] Habermas. Jtirgen. Historical Consciousness and Post-Traditional Identity: Remarks on the Federal Republic's Orientation to the West // Acta Sociologica. Vol. 31. No. 1. 1988. P. 3—13. Цит. по: Хабермас, Юрген. Историческое сознание и посттрадиционная идентичность. Западная ориентация ФРГ // Политические работы. Пер. с нем. М.: Праксис, 2005. С. 121.

[9] Habermas, Jtirgen. Eine Art Schadensabwicklung. Die apologetischen Tendenzen in der deutschen Zeitgeschichtsschreibung // Die Zeit, 11. Juli 1986.

[10] Habermas, Jiirgen. Der DM-Nationalismus // Die Zeit, 30. Marz 1990.

[11] Habermas, Jtirgen. Eine Art Schadensabwicklung. Die apologetischen Tendenzen in der deutschen Zeitgeschichtsschreibung // Die Zeit, 11. Juli 1986.

[12] Термин «конститугионный патриотизм», получивший широкое распространение благодаря Юргену Хабермасу, был впервые введен в общественный дискурс философом и политологом Дольфом Штернбергом в 1979 году. Dof Sternberger. Verfassungspatriotismus // Frankfurter Allgemeine Zeitung, 23. Mai 1979.

[13] Хабермас, Юрген. Историческое сознание и посттрадиционная идентичность. Западная ориентация ФРГ // Политические работы. Пер. с нем. М.: Праксис, 2005. С. 123.

[14] Conradt, David P. The German Polity. New York: Longman, 1982. P. 18.

[15] Merritt, Anna J.; Merritt, Richard L. (eds.) Public Opinion in Occupied Germany. The OMGUS Surveys, 1945—1949. Urbana, Illinois: University of Illinois Press, 1970. P. 42.

[16] Ibid. P. 178.

[17] Кёниг, Хельмут. Будущее прошлого: Национал-социализм в политическом сознании ФРГ. М.: РОССПЭН, 2012. С. 86.

[18] Merritt, Anna J.; Merritt, RichardL. (eds.). 1970. Op. cit. P. 31, 38—40.

[19] Речь идет главным образом о законе об амнистии 1949 года (Straffreiheitsgesetz), а также о так называемом 131-м законе 1951 года (Gesetz zur Regelung der Rechtsverhaltnisse der unter Artikel 131 des Grundgesetzes fallenden Personen), который позволил бывшим государственным служащим Третьего рейха вернуться на свои рабочие места.

[20] Подробный анализ западногерманского послевоенного официального исторического дискурса см.: Olick, Jeffrey K. The Sins of the Fathers: The Third Reich and West German Legitimation, 1949—1989. Ph. D. Diss., Yale University, 1993. P. 80—81.

[21] Assmann, Aleida; Frevert, Ute. Geschichtsvergessenheit, Geschichtsversessenheit. Stuttgart: Deutsche Verlag, 1999. S. 163.

[22] Noelle-Neumann, Elisabeth; Neumann, Erich Peter. The Germans: Public Opinion Polls 1947—1966. Praeger, 1981. S. 197.

[23] Ibid. S. 189.

[24] В основе книги Карла Ясперса «Вопрос о виновности» — университетский курс, прочитанный философом зимой 1945—1946 годов в Гейдельбергском университете: Jaspers, Karl. Die Schuldfrage: Von der politischen Hoffmrng Deutschlands. Heidelberg: L. Schneider, 1946.

[25] Conradt, David. Changing German Political Culture. In: Almond, Gabriel; Verba, Sidney (eds.) The Civic Culture Revisited. 2nd ed. Newbury Park, CA: Sage Publications, 1989. P. 238.

[26] Адорно, Теодор и др. Исследование авторитарной личности. Под общей редакцией д. филос. н. В. П. Култыгина. М.: Серебряные нити, 2001. С. 10; Adorno, Theodor W. et al. The Authoritarian Personality. Harper Brothers, New York, 1950.

[27] Адорно, Теодор. Что значит «проработка прошлого»? // Неприкосновенный запас, № 2-3(40-41), 2005.

[28] Там же.

[29] Mitscherlich, Alexander; Mitscherlich, Margarete. Die Unfahigkeit zu trauern: Grundlagen kollektiven Verhaltens. Piper, Miinchen, 1967.

[30] Петер Фурт (1930 г. р.) с 1954 года являлся ассистентом профессора философии и социологии Ханса-Йоахима Либера — одного из основателей Свободного университета в Берлине, занимавшего в 1965—1967 годах ректорский пост. Под руководством Либера, чьи исследовательские интересы были связаны с изучением национал-социализма и фашизма, Фурт в 1957 году защитил диссертацию о праворадикальном экстремизме в послевоенной Германии. Сам Фурт позднее стал научным руководителем одного из главных лидеров западногерманского студенческого движения Руди Дучке, который в 1973 году защитил, а в 1974-м опубликовал диссертацию под названием «Попытка поставить Ленина на ноги» о причинах тупиковости социалистического пути развития в Советском Союзе и Китае. Маргарита фон Брентано (1922—1995) с 1956 года работала ассистентом профессора Вильгельма Вайшеделя в Философском институте при Свободном университете Берлина, а в 1972 году сама заняла профессорский пост.

[31] Ганс Глобке (1898—1973) — руководитель Ведомства Федерального канцлера ФРГ в 1953—1963 годах, один из ближайших советников канцлера Аденауэра, в период Третьего рейха являлся официальным комментатором Нюрнбергских законов о гражданстве и расе. Теодор Оберлендер (1905—1998) — член ХДС/ХСС, министр по делам беженцев, переселенцев и пострадавших от войны в правительстве Конрада Аденауэра в 1953—1960 годах, член бундестага в 1953—1961 и в 1963—1965 годах. В годы Второй мировой войны служил обер-лейтенантом специального батальона Абвера «Нахтигаль», принимавшего участие в расстреле польской интеллигенции Львова, а также в убийствах нескольких тысяч львовских евреев. Хайнц Райнефарт (1903—1979) — мэр города Вестерланд в 1951 — 1964 годах, член ландтага Шлезвиг-Гольштейна; в период Третьего рейха — один из высших офицеров СС, группенфюрер СС, генерал-лейтенант войск СС и полиции (с 1 августа 1944 года), с января 1944 года — Высший руководитель СС и полиции «Варта». Герхард Шрёдер (1910—1989) — бьтший член НСДАП и СА с 1933 года, Шрёдер после войны был членом ХДС/ХСС и служил на постах министра внутренних дел ФРГ (1953—1961), министра иностранных дел (1961 — 1966) и министра обороны (1966—1969).

[32] Из выступления Фрица Бауэра на пресс-конференции накануне открытия Франкфуртского процесса 20 декабря 1965 года.

[33] Buchheim, Hans; Broszat, Martin; Jacobsen, Hans-Adolf; Krausnick, Helmut (Hg.) Anatomie des SS-Staates, 2 vols. Walter-Verlag, Olten, Freiburg, 1965. Экспертные заключения историков для немецких судов были опубликованы в двух томах в 1958 и 1966 году: Institut fur Zeitgeschichte (Hg.) Gutachten des Instituts fur Zeitgeschichte, 2 vols. Munchen, Deutschland: Institut fur Zeitgeschichte, 1958, 1966.

[34] Weiss, Peter. Die Ermittlung. Oratorium in 11 Gesangen. Suhrkamp Verlag. Frankfurt am Main, 1965.

[35] Feindliches Ausland // Der Spiegel, 31. Juli 1995.

[36] Цит. по: Обвинитель Фриц Бауэр: смерть в рассрочку // Deutsche Welle, 25.11.2010.

[37] Дуве, Фраймут; Меттке, Йорг; Хальтер, Ханс. Дело «Шпигеля». Пример из германской истории. Пер. с нем. М.: Глагол, 2003.

[38] Jaspers, Karl. Wohin treibt die Bundesrepublik? Tatsachen, Gefahren, Chancen. Piper Verlag, Munchen, 1966.

[39] Spernol, Boris. Notstand der Demokratie: Der Protest gegen die Notstandsgesetze und die Frage der NS-Vergangenheit. Essen: Klartext Verlag, 2008.

[40] Подробнее о росте гражданской активности в 1960—1970-е годы см.: Лёзина, Евгения. Трансформация политической культуры в посттоталитарных обществах: постсоветская Россия и послевоенная ФРГ в сравнительной перспективе // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. № 1 (111), 2012. С. 32—63.

[41] Conradt, David P. 1989. Op. cit. P. 239—241.

[42] Ibid. P. 232.

[43] В среднем по ЕС эта цифра достигала 54 % (например, во Франции — 49 %, в Италии — 19 %). Allensbach, IFD-Umfrage 2178, February/March 1976.

[44] Markovits, Andrei; Gorski, Philip. The German Left: Red, Green and Beyond. Cambridge: Polity Press, 1993. Pp 18—21; Markovits, Andrei. Was ist das 'Deutsche' an den Griinen? Vergangenheitsaufarbeitung als Voraussetzung politischer Zukunftsbewaltigung. In: Kallscheur, Otto (Hg.) Die Griinen: Letzte Wahl? Berlin: Rotbuch, 1986. S. 146—164.

[45] Подробнее о трансформации западногерманской коллективной памяти о национал-социализме см.: Лёзина, Евгения. Источники изменения официальной коллективной памяти (на примере послевоенной ФРГ) // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. № 4 (110), 2011. С. 17—37.

[46] О процессах осмысления коммунистического прошлого ГДР см.: Лёзина, Евгения. Юридическо-правовая проработка прошлого ГДР в объединенной Германии // Вестник общественного мнения. Данные. Анализ. Дискуссии. № 2 (115), 2013.

[47] Goldkagen, Daniel J. Hitler's Willing Executioners: Ordinary Germans and the Holocaust. New York: Alfred A. Knopf, 1996.

[48] См.: Art, David. The Politics of the Nazi Past in Germany and Austria. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 6.

[49] Ibid. P. 10.

[50] Ibid. P. 198—202.