«Я толстею и начинаю задыхаться…».Стенограмма «собрания народных и заслуженных артистов республики МХТ СССР имени Горького»,посвященного обсуждению речи Сталина 4 мая 1935 года.

Страница театрального романа

Вниманию читателей «ОЗ» предлагается значительная часть (более трети текста) впервые публикуемой стенограммы «собрания народных и заслуженных артистов республики МХТ СССР имени Горького», посвященного обсуждению речи Сталина в Кремлевском дворце на выпуске академиков Красной армии 4 мая 1935 года[1].

«Не верится, что так было. Атмосфера собрания, слова выступающих — все это так не соответствует истинному поклонению Станиславскому и Немировичу-Данченке, каким всегда жили мхатовцы. Чем объяснить такую двойственность? ...Художественный театр давно уже не принадлежал своим основателям...» — писала, комментируя это событие, автор книги, в которой исследуется история отношений Станиславского и Немировича-Данченко, кончившаяся разрывом между основателями МХАТ и глубоким кризисом возглавляемого ими театра[2]. Кризис этот не был секретом не только для артистов и сотрудников МХАТ, но и для государственных учреждений, бдительно следивших за важнейшим участком идеологической работы, каким считался театр вообще и в особенности — МХАТ. В этом нетрудно убедиться, читая, например, следующее донесение, сохранившееся в архивах ОГПУ:

В коллективе МХАТа в последнее время много говорят о мрачном и угнетенном состоянии Станиславского.

Горчаков (режиссер) передавал о своих беседах с Станиславским в связи с репетициями пьесы Булгакова «Мольер», идущими на квартире Станиславского.

Станиславский жаловался, что актеры не хотят с ним работать:

«Как только я заговорю с ними о своей системе актерской игры, то все выходят курить.

Могу ли я быть директором театра, лежа здесь на диване?»

Горчаков ответил Станиславскому, что он считает, что Станиславскому не следует сохранять руководство театром, рекомендовал ему бросить репетиции «Мольера» (репетиции тянутся свыше 3-х лет) и заняться чисто педагогической работой с актерами.

Станиславский сказал:

«Тогда никто не будет ко мне ходить».

Когда Станиславскому рассказали, что постановка Судакова «Кречет» удалась и будет иметь большой успех, Станиславский с горечью заметил:

«Значит, там, в театре, актеры работают интенсивно, а со мной вот отказываются работать».

Актеры, бывающие на репетициях «Мольера», часто спорят с Станиславским по поводу системы работы, что окончательно разочаровывает его.

Такая обстановка многих в театре приводит к заключению, что Станиславский, возможно, совсем порвет с театром и уедет за границу.

Так говорит Горчаков и ряд актеров, участвующих в репетициях «Мольера».

Вспоминают при этом заявление, сделанное Станиславским на первом собрании коллектива театра после возвращения Станиславского из-за границы:

«Я оставил за границей детей, которых я очень люблю, и с которыми хотел бы жить, оставил потому, что хочу работать в театре и без этой работы не умею жить».

«Теперь, — говорит Горчаков, — когда Станиславский убедился, что в театре он работать не может, это может вылиться у него в желание уехать из СССР»[3].

Приведенный документ, судя по упоминающейся в нем близкой премьере «Платона Кречета» — а она состоялась 13 июня 1935 года, — относится, по-видимому, к весне — началу лета того же года, т. е. хронологически примыкает к интересующему нас моменту. Общественно-политическая ситуация, сложившаяся в это время в стране, после недавнего (1 декабря 1934 года) убийства Кирова, хорошо известна. Она полностью определяла обстановку в советских «трудовых коллективах»[4], истерическую тональность публикаций в тогдашней прессе[5] и их прозрачный подтекст, который мог так или иначе актуализоваться в «предложенных обстоятельствах».

Применительно к собранию артистов МХАТ такие обстоятельства создала не менее известная речь Сталина, содержавшая сакраментальный лозунг: «Кадры решают все»[6]. В руки мхатовцев эта речь вложила, как им казалось, убийственное оружие, позволявшее надеяться на немедленное освобождение от диктата руководителей, предельно осложнявшего работу театра. Во всяком случае, именно так, докладывая по горячим следам о июньском собрании, резюмировал настроения сотрудников МХАТ автор еще одного донесения в ОГПУ:

2 июня местком МХАТа организовал собрание народных и заслуженных артистов театра для обсуждения текущих дел театра, дальнейшей его жизни и о руководстве театра.

В речах выступавших ораторов (Сахновский, Судаков, Станицин, Грибков, Топорков и друг.), как основной момент, отмечалось, что театр, обладающий колоссальными творческими силами, работает плохо, почти не дает новых постановок и что это деквалифицирует и разлагает актерский коллектив.

Особенно резко говорил Сахновский о том, что театр лишен творческой атмосферы по вине руководства театра.

3 июня состоялось продолжение этого собрания, причем на втором собрании присутствовал почти весь художественный коллектив театра.

Заведующий литературной частью театра Марков произнес большую речь о необходимости коренного изменения руководства театром. Он говорил:

«Театр испробовал все методы руководства, но все это были домашние средства. Театр болен, а больного надо лечить решительной рукой опытного врача. В театр нужен руководитель — большевик».

Народная артистка Книппер-Чехова всецело присоединилась к речи Маркова и говорила:

«Так жить нельзя.

Мы оторваны от жизни.

Испытываешь конфуз, когда за стенами театра говорят о высоком нашем качестве. А на самом деле — мы просто плохи».

Собрание решило составить комиссию для редактирования резолюции в директивные инстанции с просьбой реорганизовать руководство театром и назначить в театр партийного руководителя.

В состав комиссии вошли артисты: Леонидов, Качалов, Книппер, Станицин, Сахновский, Марков и друг

В резолюции собрания имеется обращение к Станиславскому, Немировичу-Данченко с просьбой к ним присоединиться к решению собрания (о назначении директивными органами директора-коммуниста).

В коллективе театра по поводу этих двух собраний говорят:

«Мы свергаем стариков»^[7].

Жизнь не вполне оправдала ожидания мхатовских «кадров», которые, как выяснилось, решали далеко не все: «директивные инстанции» назначили в театр руководителя-коммуниста (Аркадьева), но почли за благо не обижать всемирно известных режиссеров и сохранили их статус. Не исключено, что при этом были учтены как раз те соображения, которые изложены в первом из приведенных выше документов ОГПУ.

СТЕНОГРАММА

СОБРАНИЯ НАРОДНЫХ И ЗАСЛУЖЕННЫХ АРТИСТОВ РЕСПУБЛИКИ

МХТ СССР ИМЕНИ ГОРЬКОГО.

ПО ВОПРОСУ О ПРОРАБОТКЕ РЕЧИ тов. СТАЛИНА.

МХТ СССР имени Горького.

2 и3 июня 1935 г^[8].

т. САВРАСОВ^[9]. По инициативе парткома местком созвал это совещание ведущей группы наших работников по вопросу о проработке речи тов. Сталина, произнесенной им в Кремле на выпуске академиков Красной армии, с тем, чтобы до некоторой степени наметить пути применения этой речи в наших условиях. <...>

Цель нашего сегодняшнего совещания очень большая и ответственная. Необходимость этого совещания налицо. Во-первых, здесь присутствует группа ведущих работников, мнение которых нам очень важно знать. Во-вторых, это совещание нам необходимо потому, что мы должны здесь высказываться по всем вопросам нашей внутритеатральной жизни.

Рис.

Здесь должны быть затронуты вопросы художественного порядка, репертуарного порядка, вопросы хозяйства, строительства — одним словом, вопросы, которые касаются всей жизни нашего театра.

Еще необходимо это совещание потому, что мы знаем, с какой заботой и вниманием относятся к нашему театру, к работникам нашего театра партия и правительство. Поэтому и с этой стороны к этому вопросу надо подходить чрезвычайно серьезно. Мы должны так поставить вопрос, чтобы и партия и правительство и советские и профсоюзные организации еще с большей заинтересованностью подходили бы к нашему театру и к тем вопросам, которых мы сегодня будем касаться. <...>

Вот как мы мыслим себе провести сегодняшнее совещание. Специального доклада, разумеется, мы делать не будем.

Начнем прямо с высказываний по тем поставленным программным вопросам т. Сталиным на выпуске академиков Красной армии и уже будем говорить конкретно в применении к нашей действительности.

т. МАМОШИН^[10]. Сергей Александрович правильно охарактеризовал цель сегодняшнего совещания.

Нам для работы нашего заседания надо уточнить следующие вопросы. Сегодня здесь присутствует ведущая группа работников. Сергей Александрович уже сказал о том, как партия и правительство заботятся о каждом из здесь присутствующих в отдельности и о театре в целом.

Художественный театр на всем пути нашей социалистической революции был одним из центральных мест работы и внимания к этому исключительному золотому фонду, который представляет собой Художественный театр, со стороны партии и правительства.

И вот перед нами стоит вопрос в такой плоскости. Иосиф Виссарионович сказал очень большую речь, не по размеру, а по содержанию. Эта речь в целом ряде организаций ставит совершенно по-иному вопрос о воспитании кадров, об отношении человека к человеку.

И вот не только парткому и месткому — и нам самим и вне стоящим организациям чрезвычайно интересно знать, как мыслит себе ведущая часть работников Художественного театра применить эту речь в нашей действительности. <...>

Поэтому мы должны высказаться, в какой степени эта речь должна быть применима в наших условиях, в какой степени она нам сейчас необходима, где и в каких местах.

Будем прямо говорить — в Театре очень много разговоров, и большей частью одни и те же разговоры, но они не могут быть осуществлены на практике до тех пор, пока они не будут облечены в серьезную, деловую форму ведущими работниками театра.

На этом совещании присутствуют все сливки нашего театра, все то, что представляет ценность театра. Очень жалко, что из наиболее ценного материала отсутствует Константин Сергеевич и Владимир Иванович, но то звено, которое собралось, является очень ценным материалом, который под руководством этих двух художественных руководителей организовал и ведет замечательный, знаменитый организм, который представляет собой Художественный театр.

Вы понимаете, как правительство и партия волнуются, когда краешком к ним доходят какие-то разговоры.

И вот мы сейчас собрались здесь, чтобы не за кулисами, а по-здоровому, по-настоящему высказать свое мнение.

Для вас, как и для партии и правительства, дорог театр и дорога его работа. И вот с этой точки зрения сугубо патриотического отношения к этому театру, я бы сказал, но с классовым подходом каждый из вас по-хозяйски, как хозяин этого предприятия, должен, исходя из речи т. Сталина, совершенно спокойно набросать свои соображения, ибо в этом есть большая надобность.

Вы знаете, что коллектив наш находится в большом тупике. Каждый говорит по-своему, но вообще все говорят об одном. И сегодня мы должны выслушать мнение ответственной группы театра, которое важно и для нас, актеров, и для партии и правительства, которые так много уделяют и будут уделять внимания и заботиться о Художественном театре.

т. КАЧАЛОВ В. И. Почему здесь отсутствуют Константин Сергеевич и Владимир Иванович?

т. МААМОШИН. И тот и другой были приглашены на это совещание. Владимир Иванович сказал, что так как Константин Сергеевич болен и присутствовать на этом совещании не может, то ему одному трудно присутствовать на этом совещании.

т. КАЧАЛОВ В. И. А вы не спросили, почему трудно?

т. МЛАМОШИН. Не знаю, почему трудно.

т. КОРЕНЕВА Л. М. Всем известно, что Константин Сергеевич болен и не выходит.

т. КАЧАЛОВ В. И. Можно было организовать это совещание у него.

т. СУДАКОВ И. Я. Может быть, мы на данном совещании выскажем свое мнение, а потом попытаемся встретиться с Константином Сергеевичем и Владимиром Ивановичем.

т. МОСКВИН И. М. К ним надо прийти с какими-то конкретными решениями.

ЗАСЛУЖЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ РЕСПУБЛИКИ И. Я. СУДАКОВ. <...> Во-вторых, что мы имеем при таких темпах? Мы имеем громадный разрыв от роли до роли у наших актеров. К чему это приводит? Это приводит к тому, что данная артистическая индивидуальность топчется на месте, а в нашем деле топтаться на месте — значит идти назад, т. е. мы сами себя разрушаем. То, что мы, скажем, четыре года не даем Хмелеву роли, мы разрушаем его. То, что Станицын вступил в Мольера, когда ему было 33 года, а сейчас ему 38 лет, и он еще этого Мольера не сдал, — это разрушает его.

Я могу назвать много фамилий, которые находятся в таком же положении.

Ясно и неизбежно, что актер в полном расцвете своих сил, оставшись без нужной ему тренировки и питания, при этом принужденный каждый вечер играть роли, на которых он уже засыхает, которые его перестают питать, — неизбежно приходит к результатам застоя, обеднения и в результате поэтому мы приходим к минусу, а не к плюсу. <.>

Так и в отношении репертуара театра. Мы преследуем цели наивысшего искусства, а у нас сплошь и рядом прорываются такие моменты, которые квалифицируют нас в обратную сторону, и наши вожди вынуждены признать оба в один голос, что театр гибнет. <.>

Надо приучиться работать коллективно.

Кое-где мы умеем это делать, и мне кажется, что такого рода форма работы нам сегодня насущно необходима. Я скажу так, что если мы эту форму работы не применим (я не говорю — обязательно форма бригад — это вопрос практический), мы будем в очень тяжелом положении, в еще более тяжелом, чем сейчас.

Это значит, с другой стороны, организация руководством, управление театром. Мне кажется, что этот вопрос упирается в другое, что сам пульс, темпы, формы, характер работы упираются в форму управления. Мне кажется, ребром становится сейчас вопрос о том, что не под силу нашим директорам нести то бремя власти, которое им приходится нести.

Театра дело очень сложное. В былые времена Владимир Иванович, обладая гениальной головой, целые дни сидел в театре и вел театр. Сейчас Владимир Иванович принимает участие в руководстве постольку-поскольку. Кроме этого, его позиция вообще такова, что «я не хочу в этом участия принимать», «моих сил достаточно лишь на то, чтобы взять постановку и довести ее до конца. Я оставляю за собой функции директора, как функции режиссера, т. е. чтобы я в своей работе, сохраняя за собой функции директора, был полновластен, мог бы осуществлять всю силу власти по отношению к своей работе».

А что будет делаться помимо этого — в это Владимир Иванович предпочитает не вступать или вступать постольку-поскольку, с большой осторожностью.

Теперь дальше. Константин Сергеевич руководит театром, лишенный возможности быть в театре. Естественное дело, что это приводит к целому ряду осложнений, к целому ряду трудностей в нашей жизни. И если, мне кажется, спросить самого Константина Сергеевича об этом, то он скажет, что директорствование является самой тяжелой для него функцией, самой трудной, которая время от времени укладывает его в постель.

Константин Сергеевич, как художник, сейчас с удовольствием занимается с актерами и предпочитает это всяким другим формам театральной работы. С меньшим удовольствием он выполняет функции директора, и именно только потому, что он неизбежно должен их выполнять. Как же иначе поступать? В силу крайней необходимости он это делает.

Так вот, мне кажется, что дело театра настолько сложное в повседневности, в разнообразии всех явлений, что тут нужен один хозяйский глаз, влезающий во все норы, интересующийся тем, какие папиросы курит Хмелев, что он сегодня завтракал, что он сегодня репетирует, что он будет делать в будущем году — одним словом, все мелочи театра и актерской жизни. Настоящий директор так и поступает. Настоящий хороший директор — своего рода Каганович на заводе — влезает во все.

Сейчас естественно, что тот и другой директора в силу своего состояния не могут на себя принять такого рода тяжести.

Мне кажется, что сейчас вопрос о кадрах, выдвинутый в речи Иосифа Виссарионовича, упирается у нас в два момента: требует от нас иной формы творческой работы, иной формы управления театром, ибо одно с другим тесно связано.

Вот в основных чертах то, что я хотел сказать. Этим я открываю дискуссию, и пусть дальше высказываются.

НАРОДНЫЙ АРТИСТ РЕСПУБЛИКИ И. М. МОСКВИН. Что же говорить? Языком болтать. Нужно бить в точку. Вот т. Судаков бил в цель. Он говорил правильно и верно.

Надо признаться, что старики совсем не принимают участия в жизни театра — то ли интереса у них нет, то ли здоровье им не позволяет — неизвестно. Я должен про себя сказать, что у стариков есть солидная закваска. Они помнят требования Художественного театра, вкус

рис.

Художественного театра, этику Художественного театра, и если бы они в этом отношении стали бы помогать молодежи, то это было бы чрезвычайно существенно, но я что-то это не вижу. Про себя я то же самое могу сказать.

Я в повседневной жизни вижу, что если не ходить за актерами, не лелеять их, не заниматься с ними, не похвалить их, то они ходят как беспризорные. Это надо уничтожить в самые кратчайшие сроки. В будущем я так это и вижу, когда мы ставим вопрос о большом празднике. Но чем теперь заниматься?

Я считаю, что надо поставить спектакль, в котором был бы занят и старик, и средняк, и молодняк. Это повысило бы тонус самого спектакля, а то молодежи неинтересно работать, потому что в спектакле участвует одна молодежь, а при участии в спектакле старика и средняка — молодежь могла бы равняться по старшим. И вот такой спектакль был бы очень интересен. Вот такой спектакль я понимаю. Это был бы значительный спектакль.

СТАНИЦЫН. А как осуществить этот спектакль, сроки такие, что умереть можно.

ЗАСЛУЖЕННАЯ АРТИСТКА РЕСПУБЛИКИ КОРЕНЕВА Л. М. Да, у меня накопилось за пять лет, с момента получения роли в «Мольере». Кто знает историю мытарства всего пройденного пути за все пять лет.

[СТАНИЦЫН: Все знают.]

Нет, только те, которые заняты в «Мольере».

Мы репетировали первый год, второй год мы не репетировали. Вот вы, Илья Яковлевич, говорили о том, что надо изменить темпы. Когда вы были в руководстве театра, я приходила и просила вас дать нам возможность работать. Вы говорите о том, что актеры гибнут. Вашими устами мед пить. Я просила, нельзя ли назначить репетицию хоть по одному часу два раза в неделю. Я говорила, что, когда Константин Сергеевич будет смотреть спектакль, он уже будет готов.

Когда Александр Николаевич[11] снял свою пьесу — очередь была за «Мольером», но вдруг растрепали весь состав «Мольера». Пьеса исчезает. Мы думали, будем репетировать, будем работать. Мы пять лет не работали, ибо нам не давали этой возможности. И вдруг нас совершенно стирают с лица земли. <...> Из «Мольера» забирают многих исполнителей. В это время выясняется, что Иван Михайлович[12] не может репетировать. Мы просим разрешения работать с нами Виктору Яковлевичу[13]. Нам разрешают сделать такую замену.

Ждем, когда мы будем репетировать. Из нашего состава забирают людей в «Грозу» и в «Чудесный сплав». Неизвестно, как лепить пьесу

Сколько раз я на производственном совещании просила помочь и вас, Илья Яковлевич, и Мордвинова, и Сахновского. Вы на последнем собрании сказали: «Как это, пять лет репетируют пьесу, это импотенция».

Кто же в этом виноват? Пьеса хорошая. Ездили хлопотать к Горькому по поводу этой пьесы. Если пьеса не нужна, то можно было сказать об этом раньше.

Потом сказали, что пойдут «Враги». Переходим на сцену. Константин Сергеевич занимается с нами. Люди смеются над нами. Вы, Илья Яковлевич, нам не помогли. Я за пять лет не имела ни одной роли, а вы говорите — темпы. Кто виноват в этой импотенции, где же темпы? Дайте нам возможность репетировать! Почему не пошел «Мольер»? Да потому, что в феврале не пошли «Враги». Получается, что мы пять лет валандаемся и не можем показать эту пьесу.

Я не могу говорить, я очень волнуюсь... Вот у меня дневник, в котором написано все то, что делали с «Мольером». Я не говорю голословно... У нас все так измучены, что говорить не могут... Говорят: «темпы», а дело не в темпах, сам театр виноват в этом. Я только говорю правду.. Я вам на все отвечу. Больше я не могу говорить, я очень волнуюсь.

ЗАСЛУЖЕННЫЙ АРТИСТ РЕСПУБЛИКИ В. Я. СТАНИЦЫН. Я такой же участник в пьесе «Мольер», как и Лидия Михайловна. Я мучаюсь в этой пьесе пять лет.

Лидия Михайловна, верно, горячо и очень волнуясь, говорила об этом. Все участники этого спектакля волнуются. Лидия Михайловна говорила верные вещи, но она обращалась не по адресу, потому что Илья Яковлевич заведует темпами, потому что он заведующий технической, производственной стороной, но сам тут ни в чем не виноват. Нужно обращаться не по тому адресу. Дело в том, что в нашем организме (я присоединяюсь на 100 процентов ко всему тому, что говорил Илья Яковлевич), неблагополучно, потому что, в конце концов, никому до театра нет дела.

В прежние времена Художественный театр (здесь сидят представители старого Художественного театра, которых мы любим и уважаем) был заинтересован в том, чтобы каждый год в театре было выпущено определенное количество пьес. Сам Владимир Иванович рассказывал, что был такой случай, когда Константин Сергеевич сказал, что надо еще поработать «Живой труп», но Владимир Иванович сказал, что его надо выпустить скорее. Он был выпущен, и вышел очень хороший спектакль.

Теперь у нас и старики и мы почили на лаврах.

Сергей Александрович и Иван Андреевич правильно сказали, что Художественный театр имеет все в своем распоряжении. «Вы — жемчужина Советского Союза», — как говорят в Таганроге. Но мы сидим на старых процентиках. Мы стали рантье, которые стригут купоны. Все смеются над нами. Но купонов уже нет.

До Таганрога слухи о нас доходят позднее. Поэтому нас там еще будут так встречать, как встретили, а в Москве нас уже так не встретят.

Говорят о том, что мы должны готовить пьесу бесконечное количество времени. Я должен сказать, что этого не должно быть. Вот я, например, еще два года — и я не сумею сыграть в «Мольере» по своим физическим данным, я толстею и начинаю задыхаться. Весь первый акт «Мольера» построен на движении, на физических задачах. Мне было легко проводить первый акт, а теперь уже тяжело, а через два года я скажу: спасибо, возобновите «Федора Иоанновича» и дайте мне роль дедушки Курюкова.

А мне сейчас 38 лет, а когда мы начали работать над «Мольером», мне было 34 года. Это страшная вещь.

За два года построили метро. За четыре года у нас построили тяжелую индустрию, всю страну поставили на ноги. Мы становимся передовой страной, а пьесу мы не можем поставить четыре года.

Почему же говорят, что у нас самый замечательный театр и самые замечательные актеры?

Когда Константин Сергеевич приехал из-за границы, он спросил: «Как вы считаете нужным, чтобы я в Художественном театре поставил еще один-два великолепных спектакля или я бы помогал молодым актерам и режиссерам делать спектакли?»

Что мы тогда ответили Константину Сергеевичу? Мы сказали, что мы хотим, чтобы он помогал нам, как актерам.

Вот мы поставили «В людях», «Пикквикский клуб», и было это не плохо, нельзя понять, почему же так затягивается постановка «Мольера». Я не понимаю, что здесь происходит, но мне кажется, что это происходит потому, что Константин Сергеевич в театре не бывает. Он оторван от театра. Так руководить театром нельзя.

Я на 100 процентов присоединяюсь к Илье Яковлевичу Судакову, что надо окончательно поставить вопрос о том, что у нас в Художественном театре должен быть хозяин, который скажет: вот вам такие-то сроки на постановку, с поправкой на месяц (между нами), но вот вам сроки, в которые вы должны уложить спектакль. Будь то хозяином весь коллектив или единоначальное лицо, но такое положение больше существовать не может.

Мы отлично знаем, что Константин Сергеевич и Владимир Иванович не могут сговориться. Это ни для кого не секрет. Мы знаем, что происходит. Зачем закрывать глаза — они не могут между собой сговориться.

У нас в правлении работают Кедров, Судаков, Подгорный. Могут ли они сговориться? Нет, не могут. Ведь «там» не могут сговориться, как же они могут сговориться. Они идут к Владимиру Ивановичу. Он им говорит одно. Идут к Константину Сергеевичу — он им говорит другое.

Это не секрет. Но все молчат. Никто ничего не говорит. Как же сделать так, чтобы можно было работать? Константин Сергеевич и Владимир Иванович поняли, что надо привлечь людей. Они привлекли Кедрова и Судакова в дирекцию. Но что они могут делать? Они не знают, кого слушать.

Об этом надо говорить, и этот вопрос надо решать. Для меня это больное место. Я человек не нервного порядка, но сейчас я болен, у меня нервы никуда не годятся. Я не могу слышать названия этой пьесы «Мольер». Я не могу приходить на репетиции. Мне противна роль, в которую я был влюблен. Я не могу слышать, когда об этой пьесе говорят с улыбкой.

Выходит, что наш театр нездоров, что он поражен какой-то болезнью, гангреной, черт возьми. Ведь никто не знает, что у нас делается. Снаружи все как будто хорошо — и чайка на месте, а внутри мы гнилые.

Н. М. ГОРЧАКОВ. Сегодня выступают «мольеровцы». Силой истории мы в течение четырех лет были затерты в тиски.

Я попробую охарактеризовать ту огромную ненормальность, которая существует в Художественном театре.

Прежде всего, назвать плановостью то, как театр работает, нельзя ни с какой стороны. Только при полной оторванности от всей окружающей нас жизни могло случиться, что Константин Сергеевич и Владимир Иванович понимают под планом то, что делается в Художественном театре.

Если мы возьмем любое советское учреждение, любой отросток окружающей нас жизни, то мы убедимся, что там все это гораздо более планово, даже в минимальной части, чем то, что делается в Художественном театре.

Теперь о той же истории с «Мольером». Кто принял эту пьесу? Оказывается, никому неведомо. Константин Сергеевич говорит: «Я пьесу не принял, она мне не нужна, то да се, да пятое, да десятое». Владимир Иванович никакого участия в пьесе не принимает. Значит, пьеса попала в театр неизвестно как, но ведь пьеса интересная, текст хороший. Каждый год приходится «кустарным способом» как-то устраивать эту пьесу в театр.

Рис.

Каждый год меняется у нас правление в театре. Никто не занимается историей Художественного театра. Если посмотреть историю Художественного театра за последние четыре года (я могу это сделать, потому что мне приходится производить литературные опусы по этому вопросу), то оказывается, что каждый год в театре происходит «небольшая революция», которая заключается в том, что Константин Сергеевич и Владимир Иванович чередуются в «революционных выступлениях», каждый год поднимают друг против друга революцию, и меняется правление. С огромной экспансивностью молодое правление принимает самые энергичные меры, но это только в начале года — «новая метла хорошо метет». Но кончается год — и опять наступает новая революция.

Мы имеем совершенно несусветное положение в нашем театре.

В течение пяти лет были бесконечные заседания по поводу «Мольера», и каждый раз дирекция у меня, режиссера, спрашивала, когда «Мольер» пойдет, на какой сцене пойдет, с каким составом пойдет. Выходит, что я — директор.

Я с удовольствием попробовал бы директорствовать, но у меня не спрашивали бы, когда, на какой сцене, с каким составом пойдет «Мольер». Этот спектакль либо пошел бы, либо нет. Ведь такие вопросы действуют дезориентирующим образом: вместо того чтобы самому получать ответ, ты сам должен давать ответ и принимать в этом участие.

Происходит это потому, что неизвестно вообще, что театру нужно, какие пьесы ему нужны на данный отрезок времени, для чего берется та или иная пьеса.

Я лично никакой координации идейной даже в репертуарных планах театра не вижу и никак себе это не представляю.

Когда был принят для постановки «Платон Кречет», то был поднят такой хай, что дальше некуда. Какой скептицизм появился у людей, когда Илья Яковлевич сказал, что эту пьесу надо поставить в три месяца. Уже по поводу этих сроков были мрачные обвинения: как, что будет за два дня до показа, когда я уже видел некоторые акты этой пьесы — уже были слухи, что это неплохо. Все равно просачивались такие слухи, что это невозможно. Между тем мы знаем, что этот спектакль не повернулся в другую сторону, и это будет один из самых замечательных спектаклей последних лет. Он очень волнующий, и пьеса неплохая, и неплохое производство, которое покажет этот театр.

Почему же в театре не было проявлено никакой чуткости, почему не была создана соответствующая атмосфера для этой работы? Теперь этот спектакль будет флагом Художественного театра. Это для меня совершенно ясно. Из разговоров ответственных людей я знаю, что этот спектакль надо перенести на Большую сцену, ибо этот спектакль будет флагом Художественного театра, а «Мольера» — на Малую сцену. [Cмех] Куда же его девать, если не на Малую сцену?

Как можно дальше воспитывать в себе хорошее отношение к театру, к производству, к простой рядовой постановке, когда все опрокидывается в течение трех месяцев? Три месяца тому назад «Мольер» тоже был большим флагом. Были сделаны декорации огромных помпезных размеров, потому что была дана установка руководителя театра Константина Сергеевича. Теперь оказывается, что Константин Сергеевич опять склоняется к Малой сцене. Что же это такое? Как это возможно? Если мы, режиссеры и главные исполнители, виноваты в том, что мы обманули, то надо нас поставить в такое положение, чтобы мы не могли бы обманывать. Ведь если мы будем обманывать — это грозит огромными неприятностями. Вопрос не в том, что мы обманываем, а дело в том, что, когда руководители берут постановку, они должны с самого начала отдать себе отчет, что она собой представляет. За четыре года мы в марте месяце в первый раз попали к Константину Сергеевичу, до этого ни одного разговора с Константином Сергеевичем не было. Это потрясающий факт. Работать три с половиной года, а потом попасть к Константину Сергеевичу.

Сколько раз я говорил Константину Сергеевичу о тех недостатках, которые есть в тексте, о лаконичности. Константин Сергеевич очень покровительственно говорил, что это хорошо, а когда сам встретился с этим, то увидел, что это не так хорошо.

Я просил Владимира Ивановича посмотреть эскизы. Он является большим авторитетом в работе с художником, с литератором. Он ответил: «Это не мое дело, это не моя постановка».

А Константин Сергеевич в это время болел, был за границей годами.

Как может существовать грандиозный механизм, когда оба директора не могут быть здесь? Необходимо, чтобы Константин Сергеевич и Владимир Иванович, если они берут постановку, чтобы они влезали в эту постановку и определенно говорили, что им там нравится, что не нравится, насколько они нам доверяют, насколько не доверяют. Иначе получается затяжной и невероятный абсурд.

Надо серьезно поставить вопрос о творческом лице Константина Сергеевича и Владимира Ивановича. У Константина Сергеевича есть огромные мысли, огромные, интересные предположения в области актерской игры — и полное нежелание работать режиссерски. Я его отлично понимаю. Как он сам говорит, поднявшись наверх, на склоне своих лет не так уже интересно выпускать какие-то спектакли. Гораздо интереснее и важнее проводить огромную воспитательную, созидательную работу над актером и над труппой.

Это бесспорно, никто против этого протестовать не будет. Но есть большие задачи и есть такой рядовой вопрос, как выпуск спектакля в четыре года.

И здесь я считаю, что необходимо нашим старикам, основной группе, говорить с Константином Сергеевичем в том отношении, чтобы он разграничил плоскость своей деятельности. Очевидно, есть в человеке два полюса: полюс большого учителя, который ему сейчас нравится. Ему многое есть что сказать и сделать. И полюс, который требует театр, — хороший блестящий режиссер, — что его не увлекает. Надо поговорить с ним, чтобы он это сам в себе разграничил.

Когда он принимал наш показ, когда он работал с нами как режиссер, он сказал: «Очень хорошо, можете играть очень быстро». Потом он стал с нами заниматься, но уже не в плоскости режиссерской, а в плоскости учителя с учениками.

Все это, конечно, совершенно справедливо, но как только он стал заниматься с нами в этой плоскости, сроки стали отодвигаться. Когда он вспомнил, что существует театр, связанный с законами производства, он сказал, что до спектакля остался еще месяц и даже две недели, но потом опять перешел в плоскость учебы, и спектакль отодвинулся бессрочно.

Такая атмосфера работы создает большой разлад, с которым театр должен считаться. Я все это говорю Константину Сергеевичу. Я ему сказал, что он смешивает две функции — режиссерскую и педагогическую. Я ему сказал, что «Мольер» может пойти и что будет с ним — пусть так и будет. Я ему сказал, что ручаюсь, что я организую новую любую пьесу, возьму классику для того, чтобы он мог работать в педагогической плоскости. Но здесь почему-то Константин Сергеевич не верит, что к нему придут. Я сказал, что если люди будут знать, что они должны делать, какова должна быть их целеустремленность, если они будут знать, какие задачи стоят перед ними, то вряд ли найдется такой, кто не захочет прийти к нему для того, чтобы услышать что-то новое. Тогда не будет тех насмешек, которые мы сейчас видим вокруг «Мольера».

И вот задача вам, старикам: убедить Константина Сергеевича, потому что его собственное самочувствие в этом смысле чрезвычайно больное, сложное и даже трагическое. Он создает самому себе и нам огромный вопрос о творческом одиночестве. <...>

ЗАСЛУЖЕННАЯ АРТИСТКА РЕСПУБЛИКИ А. К. ТАРАСОВА. Если у нас каждый год меняется правление, значит нет такого правления, которое может нас повести. У нас, говорят, каждый год революция, но куда годится правительство, которое нами правит? Здесь на чем-то нужно остановиться. Я чувствую катастрофическое положение. Нет людей, на которых мы могли бы остановиться и сказать, что они по верной линии поведут театр, что мы будем жить, а не прозябать. Ни за одного нельзя поднять руки. Если это будет группа людей, в которую будут входить разные цвета и все они соединятся и будет замечательный букет, — может быть, тогда это будет замечательно.

Сейчас все пасуют. Если вы в правлении чувствуете в себе силы, то почему вы ничего не делаете? Мешают Константин Сергеевич и Владимир Иванович? — Вы должны их убедить.

Рис.

[КОРЕНЕВА: Не они мешают, а им мешают.]

Константин Сергеевич определенно говорил: «Придите и скажите: это неверно, это неверно, — я своего лучшего друга выгоню вон, если он вредит делу», а мы тихо говорим: и этот не то, и этот не то, и этот не то. А кто же «то»?

Константин Сергеевич сказал: «Берите театр, делайте настоящее дело, а я буду помогать вам советом».

[ГРЕМИСЛАВСКИЙ: Это только на словах.]

[С МЕСТ: Этого не было.]

Но с нашей стороны не было никакой инициативы. [КОРЕНЕВА: Совершенно правильно.]

А у нас получается так: то одного по шапке, то другого по шапке, то вас выгоняют, то других выгоняют. Это страшно важный вопрос. У нас отсутствует доверие лично друг к другу. За кулисами отвратительная атмосфера. Один придет — скажет одно, другой — другое.

По поводу «Мольера». Мы испытали то же самое с «Талантами и поклонниками». Мы измучились. Хотели нас куда-то пропихнуть. Говорили — на Тверскую прогнать. Жуткая атмосфера. Может быть, она всегда была в театре, я этого не знаю, ибо я служу только в единственном театре — в Художественном. Как это все переродить? Как сделать чистую атмосферу? Я думаю, что нужно умереть и вновь родиться — тогда что-нибудь выйдет.

[СМЕСТ: Это пессимизм.]

ЗАСЛУЖЕННЫЙ АРТИСТ РЕСПУБЛИКИ ТОПОРКОВ В. О. Наше собрание посвящено очень большому вопросу — о кадрах. Берутся вопросы большого масштаба. Я считаю своим долгом поднять один вопрос. Может быть, он покажется мелким, но о нем надо говорить.

У нас уже в театре несколько лет состоит актрисой Попова В. Н., которой до сих пор не дали никакой работы. Я считаю, что это очень серьезный вопрос. Если до сих пор вспоминают, что когда-то Савина в Александринском театре зажимала Комиссаржевскую, и до сих пор история театра об этом кричит, то, конечно, никогда в жизни история театра не забудет Художественному театру того, как здесь гибнет без работы такая замечательная актриса, как Вера Николаевна. К сожалению, на это никто не обращает внимания. Я лично знаю Веру Николаевну, много с ней работал, и мне больно за нее.

Возмутительные вещи происходят в театре, но ни старики, ни средняки, ни молодежь, ни партячейка — никто не обращает внимания на этот возмутительнейший факт. Сидит актриса в течение нескольких лет и ничего не делает. Лучшая актриса в СССР ничего не делает!

Все дело в том, что люди заняты только своими собственными интересами. Интерес к театру у всех отсутствует. Я работаю в театре восемь лет и наблюдаю, что у всех разные интересы. А интереса к театру, за редким исключением, ни у кого нет. Это очень показательный факт. Театр должен быть заинтересован, чтобы в его труппе появилась актриса, которую нужно использовать, но до этого никому нет дела.

КОРЕНЕВА. Вера Николаевна за два года сыграла две роли, а я пять лет не имею ни одной роли. Что же должна сказать я, которая положила в этот театр много сил и много терпения? Разве это справедливо?

ЛИТОВЦЕВА. Не надо было брать этой актрисы, а раз взяли — не надо мариновать.

КАЛИНИН С. И. Хочется думать, что наше сегодняшнее собрание будет историческим, как исторической является речь т. Сталина.

Почему историческим? Потому что я убежден в том, что если Константин Сергеевич и Владимир Иванович прочитают нашу стенограмму и, может быть в первый раз за много лет, узнают настоящую, истинную правду о театре, о том положении, в котором театр находится, то они ни на минуту не останутся директорами. <...>

Константин Сергеевич говорил: «Возьмите театр, стройте его». Я не думаю, чтобы для Константина Сергеевича и для Владимира Ивановича, положивших жизнь в этом театре, был этот театр безразличен.

Товарищи, наша задача — использовать все силы, все возможности Константина Сергеевича и Владимира Ивановича. <.>

ЗАСЛУЖЕННЫЙ АРТИСТ РЕСПУБЛИКИ В. Т. САХНОВСКИЙ. Совершенно справедливо говорили относительно тех обстоятельств, в которых нам приходится работать, но не совсем справедливо был задан вопрос художественному руководству — почему оно не сделало того-то и того-то.

Вот я в качестве режиссера столкнулся с таким вопросом. Осенью мне предложили заняться «Привидением». Я спросил Владимира Ивановича, как начать эту работу. Мы с ним договорились, как это надо делать. Работа доходит до определенного места. Вдруг все снимается и на много месяцев куда-то проваливается, и никто не может на этот вопрос дать ответ.

Возникает вопрос об «Анне Карениной». Предполагается, что «Анну Каренину» буду ставить я, а как же будет с «Привидением»? Ведь тот, кто занят в «Привидении», тот не может быть занят в «Анне Карениной». Значит, от одной постановки я буду отодвинут. На этот вопрос художественное руководство не может мне ответить, но я его не виню, потому что я сам прекрасно знаю, в чем тут дело, и поэтому считаю нужным об этом говорить.

Дело в том, что художественное руководство ни на что ответить не может, потому что ему не позволят ответить. Оно должно обратиться к мнению двух руководителей, но и они не выскажут свое мнение в отношении друг друга.

[ТАРАСОВА: Сумасшедший дом.]

Какое бы ни назначили художественное руководство у нас в театре, но до тех пор, пока этот вопрос не разрешат между собой два руководителя, и не только между собой, а перед лицом тех, кому они обязаны отвечать в этом поведении, до тех пор ни одно художественное руководство в театре не будет в достаточной мере авторитетным ни в своем собственном ощущении, ни перед теми работниками, которыми оно должно руководить.

Дело заключается не в доверии к собравшимся здесь лицам, которые имеют огромный художественный авторитет. Дело не в том, что мы будем голосовать за того или другого, а дело в том, что художественное руководство должно быть поставлено в такое положение, чтобы я был обязан подчиняться ему, всему тому, что скажет мне, например, Судаков или другой, который будет выявлять волю дирекции.

У нас величайшая ненормальность в художественной жизни и величайший абсурд, который приведет к страшным результатам. Мы прекрасно это знаем, и это надо сейчас же предотвратить, иначе мы очутимся в положении людей, что-то замалчивающих.

Пойдут наши старики к Константину Сергеевичу и Владимиру Ивановичу и будут с ними говорить. Глубоко верно, но очень мягко. Но ведь дело не в их мнении, как стариков, а дело во мнении художников, артистов, общественности, людей, отвечающих перед партией, перед страной, — вот в чем сущность. Они должны сказать и Константину Сергеевичу и Владимиру Ивановичу, что дело сводится к действительной потере огромной ценности, что, действительно, сидят люди, которые ничего не делают, или делают где угодно, но не в Художественном театре. Это вредительство, за которое мы сами себя перестаем уважать. Следовательно, необходимо поставить вопрос об управленческом аппарате, подумать о том, как установить нормальное руководство театром в ответственной, художественной части.

Пускай Константин Сергеевич и Владимир Иванович решат, кто будет этот человек, и они обязаны решить, а мы подчинимся. Мы настолько дисциплинированны и настолько уважаем их, что мы их будем слушать во всем. Пусть они скажут, кто должен отвечать за художественную работу, — тогда только будет порядок.

Многие, кто не был в шкуре художественного руководства, не знает того, что это значит. И монтировочная часть, и литературная часть, и актерская, и вне театра лежащие наши отношения. Что это значит отвечать от лица Художественного театра, никто на это не ответит, потому что ему не дано право отвечать, потому что он не имеет права сказать другому человеку, что здесь граница твоих обязанностей и здесь я отвечаю целиком.

Значит, пока не будет введен тот порядок, который совершенно необходим для всех советских учреждений, для всей общественности, которая движет страну вперед, до тех пор мы ничего не добьемся. Наш театр считают важнейшей ценностью нашей культуры, и до тех пор, пока мы не введем этот порядок, мы не выйдем из тупика, и мы по-прежнему будем переживать трудности «Мольера», «Анны Карениной», «Платона Кречета». <...>

Тов. СУДАКОВ И. Я. <...> Я составил пять проектов, пять планов, причем прохождение этих планов встречало такую ситуацию: пьесу, которую утверждал Константин Сергеевич, — отрицал Владимир Иванович. Пьесу, которую утверждал Владимир Иванович, — отрицал Константин Сергеевич. И это было буквально по всем предлагаемым вещам. Ясно, что это сразу поставило дело в тупик, и четыре месяца продолжалось хождение от одного к другому.

Потом пропал всякий интерес к составлению этих проектов, и стала вырастать безнадежность положения.

Константин Сергеевич отказался от этой области работы. Пришли к Владимиру Ивановичу, но у Владимира Ивановича есть такая мысль: вот мы возьмем ту или иную вещь, а кто будет играть — не вижу актерских возможностей. Начинаются сомнения, которые убивают всякого рода начинания.

И если говорят о том, что мы каждый год делаем революцию, а это ни к чему не приводит, то надо не забывать того, что это не революция, а это дворцовый переворот, а нам, действительно, нужна революция в самом существе нашего дела, в самой постановке нашего дела. Она — эта революция — обозначает собой план, а план обозначает собой темпы, темпы обозначают дальше ответственность, ответственность обозначает дальше коллектив, сплоченность, и все это вместе взятое обозначает собой бодрый коллективный заинтересованный характер нашего производства.

Что здесь парализует? То, что есть определенное, ведущее начало, которое проникнуто явным пессимизмом.

Константин Сергеевич много раз говорил на словах: «берите, делайте», по сути это только слова, потому что на самом деле никому не предоставлено никакого права начать и что-то делать.

Как только мы что-то начинаем, так сейчас же создается остужающая атмосфера, которая сразу же остужает работу.

Здесь нужна самая серьезная коренная переделка. Каждый в отдельности не может взять на себя ответственности. Здесь нужна стройная система управления. Это совершенно ясно. Нужно единоначальное руководство, но руководство, входящее во все детали дела, при этом в руководстве должен быть заместитель, полностью отвечающий за свою часть работы и располагающий правами — тогда будет с кого спрашивать.

Что, у нас нет людей, способных организовать это дело? Я заявляю, что люди у руководства были со связанными руками, и поэтому говорить, что у нас нет никаких возможностей, это значит давать неверную оценку. Сущность здесь лежит в том пункте, о котором говорил Василий Григорьевич^[14].

Тов. ГРИБКОВ В. В. Я буду говорить о речи т. Сталина.

Эта речь замечательная, потому что она несмотря на малый размер содержит в себе необыкновенно большое и глубокое содержание. Глубина этой речи заключается в том, что она бьет в цель, как ворошиловский стрелок из четырехсот выбивает триста девяносто пять.

Она потому бьет в цель, что она является творческим манифестом к тому, что делается у нас в стране. Она замечательна тем, что она является творческим анализом того, как рабочий класс строит новое молодое государство.

И вот только с таким большевистским анализом и надо подходить к нашему Художественному театру и докопаться до его корней.

О нашем Художественном театре можно много говорить, но кроме этого можно сказать слова из пьесы «На дне»: «Хуже всякого слова старик».

Надо сказать, что старики воспитаны своей эпохой. Когда-то в прошлом они проявляли свою инициативу, интересовались жизнью театра, охватывая все его стороны.

Что же сейчас у нас происходит в театре? Когда я, например, был в сумасшедшем доме, никому до этого не было дела. Когда Курочкин, молодой способный актер, занимал угол у проститутки в течение 2¹/2 лет, ему никто не помог. Пофантазируйте, с каким состоянием мог приходить этот актер на работу.

Я не обвиняю стариков, они являются продуктом своего времени и общества. Да, они не только к молодежи невнимательны, а даже к своим сверстникам. Покойный Грибунин лежал забытый всеми. Я не буду петь дифирамбы и говорить, что это был замечательный актер, но должного внимания ему не было оказано. Когда мы хоронили Михайлова, тоже можно было видеть, какое внимание ему было оказано. Ему отказывали в куске хлеба. Затем театр выходит, играет победный марш, пускает крокодилову слезу, и на этом дело заканчивается.

<...> Теперь другое время.

Теперь рабочий класс и партия взяли власть в свои руки. Со вшивой армией отбили Перекоп и интервентов. Изменили взгляд на человека. Изменили жизнь. Строятся новые города. Уничтожена проституция. Поднимаемся вверх. Строим аэропланы. Спустились вниз, построили метро.

И вот я здесь обращаюсь ко всем присутствующим, к живым сердцам, чтобы они поняли, наконец, что мы совершенно оторванный, зараженный какими-то газами участок.

Мы оторваны от всей жизни, а нам надо влиться в эту жизнь. Рабочий класс стоит с партией у власти и строит свою страну. Мы должны ее любить, мы должны помогать ей своим искусством.

И вот, подводя итоги (а итоги надо подводить в Художественном театре, начиная с дореволюционного периода), надо сказать, что в настоящее время мы должны решить вопрос так, что мы должны пойти к Константину Сергеевичу и Владимиру Ивановичу и поговорить с ними.

Илья Яковлевич правильно говорил, что директор должен отвечать за все. И за то, что села пыль, и за то, какое у человека пищеварение, и за то, больна ли у него жена, и за то, какая температура у ребенка.

Старые работники театра знают, что именно так Константин Сергеевич и Владимир Иванович относились к своим товарищам, когда они работали здесь дни и ночи, когда у них не было возможности явиться в театр — им приносили протоколы, а вот теперь этого нет.

Почему такая пассивность? Что это, нежелание, или это от солидного возраста они не могут работать? Мы должны с безумным сожалением сказать, что не могут работать, а в то же время такой творческий коллектив так существовать не может.

У нас существует дирекция, люди со смешными, куцыми должностями в виде т.т. Судакова, Кедрова и Подгорного. Мы должны сказать, что это нас не устраивает.

Подводя итоги, надо сказать, что нужна железная рука, которая бы начала у нас настраивать жизнь. Надо верить в творческий коллектив работников Художественного театра. У нас достаточно сил и стариков, и середняков, и молодежи. Мы знаем, что мы бедны вкусом, артистичностью, но бедность не порок.

Торцов говорит Гордею: «отдай Любу Мите», он отдает ее за прекрасного человека, за Митю, свою невесту, свое детище.

Так вот, надо сказать: «Константин Сергеевич, мы вас любим и ценим, будем благословлять ваше творчество, отдайте Художественный театр такому замечательному коллективу, каким является коллектив Художественного театра. Надо верить в творчество следующего поколения».

Тов. МАМОПШН. Организациям, которые созвали это совещание, кажется, что мы очень серьезно по-деловому, без горячности подходили к тем вопросам, которые надлежит нам здесь разрешить.

Правы те товарищи, которые говорят, что коллектив не надо будет обходить, ибо в этой работе могут быть в значительной степени и должны быть использованы наши старики, наш средняк и последующее поколение. В этом нет никакого сомнения. Если мы представим себе все то, что делают наши ценнейшие представители русского искусства Иван Михайлович, Василий Иванович, Михаил Михайлович, Леонид Миронович, Ольга Леонардовна и др. уважаемые нами старики, то придется сказать, что они не виноваты. Они силой судеб и историей развития театра поставлены в такое положение, что они сами должны по-здоровому разрешить этот вопрос, для того чтобы им и другим работникам по-настоящему развязать творческие руки в том процессе работы, которую очень жаждут видеть все трудящиеся нашего Союза. Я думаю, что на следующем заседании в ближайшие дни мы этот вопрос разрешим.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СОВЕЩАНИЯ 3-го ИЮНЯ

Нар. арт. Респ. М. М. ТАРХАНОВ. Я хочу немного вернуться назад и рассказать свои личные наблюдения, как театр из того, каким я его увидел в 1924 году, разросся и внутренне не собрался.

В 24 году я застал этот театр, в который я так долго мечтал попасть, в полном порядке. Все шло очень хорошо. В 25 году я был назначен заведующим труппой. В дальнейшем — заведующим репертуаром. В дальнейшем — членом дирекции. В дальнейшем я от этого отошел, был в месткоме, работал в производственном секторе два-три года, и кончились все мои обязанности, помимо актерских, в этом театре.

На моих глазах начали происходить разные пертурбации. Театр стал расширяться. В него влилась одна студия целиком, другая частично. Казалось бы, больше народу, своих испытанных людей, казалось бы, что люди должны сплотиться крепче и продолжать это дело. Но как раз наоборот, этого не случилось. Когда я пришел в театр, я застал здесь большую спайку, все казалось замечательно.

Но потом, волей судьбы, один руководитель ушел, потом второй ушел, следующий пришел, и т. д. И вот эти частые переходы от одного директора к другому стали очень заметны. Организм стал заметно хворать. Вначале болезнь приняла легкий вид. Театр стал еще больше расширяться, пришли еще новые люди, уже не из студий, а по конкурсу. Они сдавали экзамены, их принимали, спрашивали их фамилии, чем они занимаются.

Пришли люди, которые не знали систему Московского Художественного театра, не знали его внутренней жизни. Я говорю это по личному опыту, потому что люди обращались ко мне. Я увидел, что среди этих свежих сил, которые только пришли в театр, уже появились разочарованные, и они спрашивали: «Михаил Михайлович, что это такое».

Наконец мы дошли до двух сцен. Но мы не были подготовлены ко второй сцене, и тут получился крах.

В разных комнатах, за разными столами, за синим и красным сукном, разрешался вопрос — идти ли театру вглубь или вширь. Надо было пойти вглубь, а пошли вширь.

А тут вышло так, что дали нам театр. Надо было его взять. А репертуара нет. Началась трепка. Театр стал растрепываться. Я говорил — посудите сами, живые силы, живой народ, хочет работать.

Начались сомнения. Старые спектакли еще по-прежнему сохраняли свою цельность, свой первоначальный вид. Это спектакли, заквашенные в прошлом. Что уж ни делали с этими спектаклями. И думали — неужели при таких условиях они могут сохраниться? А видишь — они сохранились. Никакие силы не могли расшатать такой художественный организм спектакля. Это была та ценность, о которой я так мечтал. Я не хочу сказать, что театр замерз и на этом остановился. Получилась маленькая путаница.

Я вот вижу, что спектакли, заквашенные большими мастерами, — звучат так. Спектакли, заквашенные меньшими мастерами, тоже звучат, но иначе. Но не потому, что их ставили вторые мастера.

Но вот мы пришли к такому положению, что спектакли, выпускаемые и контролируемые лучшими мастерами, в которых не было сомнения, потеряли свое звучание.

Это значит, что стало очень трудно работать Константину Сергеевичу и Владимиру Ивановичу. Мы видим, как Владимир Иванович поправляет пьесу, начатую с 15 января прошлого года. И эта пьеса, как видно, подходит к концу. Но когда я смотрю на эту пьесу и на прежние, постановленные теми же мастерами, то я вспоминаю, как в три-четыре месяца эти же мастера ставили спектакль и какие это были замечательные спектакли. Это было причиной того, что сами мастера закладывали этот спектакль и им хорошо помогали. Если спектакль ставил Владимир Иванович или Константин Сергеевич, то им помогали Москвин, Лужский, Леонидов, Качалов.

Эти люди очень талантливые, которым было уделено большое внимание, и это дало им возможность развертываться в этом театре вовсю. Они никогда не были без работы и без интересной работы.

Теперь мы видим здесь массу людей, которые тоже считаются артистами МХАТа, но есть ли у нас такое внимание к человеку? Конечно, нет.

Это дело надо поправить. Надо сказать, что руководители наши постарели. Константин Сергеевич занимается только у себя дома и не уделяет внимания театру, как это было раньше. Конечно, к нему и нельзя предъявлять требования.

Шесть лет тому назад, когда я был с Константином Сергеевичем в самых искренних и хороших отношениях (теперь эти отношения испортились), я имел право сказать: «Берегите свои силы для того, чтобы иметь возможность продолжать жизнь этого театра. Вы будете работать, но вы имеете лета. Готовьте кадры режиссеров, берите то, что есть».

Эта мысль ему сначала понравилась. Но Константин Сергеевич переменчив в своих взглядах. Сидишь с ним, он говорит — это замечательно. А потом меняет свое мнение.

Уходили дни, и никаких мер не было принято.

Собрались у нас разные люди. Наши режиссеры очень мало работали с Константином Сергеевичем и Владимиром Ивановичем. А надо было с ними работать и работать.

Мы очутились в таком положении, что режиссеры взяли и повернули оглобли. Говорят — нам в этом театре нечего делать. Многие ушли, перенесли всю серьезную работу на другие театры.

Я их не обвиняю. Если бы я был режиссером, вероятно, со мной бы то же самое случилось.

Такое положение и с актерами. И старые и молодые актеры хотят работать. Вот я, например, работаю во многих пьесах. Но спросите меня: удовлетворяет ли меня это? — я отвечу: нет, не удовлетворяет. Ибо я много раз переиграл эти роли.

Я вот говорю о невнимании к человеку. Константин Сергеевич меня ругал в течение двух часов за то, что не согласился я ставить «Таланты и поклонники». Я ему сказал, что я мечтаю всю жизнь сыграть Фальстафа. Он сказал: «Ну что ж, хорошо. Пойдем к Павлу Александровичу[15], решим этот вопрос и поставим Фальстафиаду», как он тогда выразился. Конечно, роль хорошая, очень хотелось тогда ее играть. [Смех] Меня Константин Сергеевич тогда обнадежил. И вот я обнадеженный хожу уже шесть лет. А сейчас уже я не могу играть Фальстафа.<...> У меня за эти шесть лет разыгрались селезенка и печенка. Мне трудно сейчас сыграть эту роль. А как мне хотелось ее сыграть.

Я не собственные обиды высказываю, я говорю о большом невнимании к людям. Я вот хотел бы, чтобы со мной поговорили и сказали: «Вот, Михаил Михайлович, у вас такие-то недостатки, вы все-таки собой что-то представляете».

Я о себе говорю, потому что о себе легче говорить. Но я обижен за товарищей. Нет хорошего отношения. Отношения испортились донельзя.

Я, конечно, не хочу производить жуткого впечатления, но надо сказать, что об этом театре так пекутся, а театр не хочет понять, что о нем пекутся, и не печет хороших чувств. [Смех] Это утеряно. Формалистика, формалистика, формалистика. В администрации — формалистика, формалистика. Бумажки, бумажки, бумажки.

Тов. Калинин говорит — зачем тратит Константин Сергеевич святое время на подписывание бумажек. А может быть ему это нравится? Мы не разбираемся в этом. Мы далеки друг от друга. Когда я видел Константина Сергеевича на работе, я в него верил, я говорил: «Есть чему учиться, есть за чем пойти». А вот теперь дело, братцы мои, дошло до того, что уже многие, за малым исключением, поругивают Константина Сергеевича. <...> Наверное, что-то обещали и не сделали. Как-то наврали. Это мы видим во всем.

Если люди берутся за что-то, или, например, я — за что бы ни брался, все думали: Ах, это хитрый человек, он что-то о себе думает. — А мне ничего не надо. [Смех] Я вначале был очень обласкан. Все должности прошел. На общественной работе мне мешало работать недоверие.

[МАМОШИН: С чьей стороны было недоверие?]

Со стороны своих товарищей. Если существует недоверие, значит, что-то неверно. Если какой-нибудь актер хочет пойти первым номером, то не надо поэтому давить других.

К чему же мы сейчас должны стремиться? Прежде всего мы должны сделать правильную, точную расстановку сил по художественной линии. Никто об этом не заботится. У нас, как искони ведется, переменный состав, вспомогательный. У нас говорят: помер артист, его перевели в переменный состав театра.

От этого надо отказываться. Это формалистика. Если это дело поправимо. А это поправимо. Никому это не нужно. Люди стараются перейти из вспомогательного в переменный, потом и в основной. Люди шепчутся: народу много, администрации много, — неизвестно кого просить.

Вот так мы разрослись и так мы завяли.

И вот я говорю, что я одобряю то, чтобы к нам влилась свежая струя, чтобы это был человек, который нашел бы людей, на которых он мог бы опереться.

Сложна жизнь этого театра. Но люди в этом театре замечательные. И если эти люди сбросят с себя свою лень, они помогут делу театра.

<...> Надо пробовать. Ведь прежде тоже пробовали.

Тут было много писателей, тут были и Найденов, и Сургучев, с которыми работали. Тогда умели работать. А сейчас почему-то это дело затихло.

Я говорил с молодыми, талантливыми драматургами, не согретыми, а наоборот, отторгнутыми театром. Только две фамилии существуют для Художественного театра — Афиногенов и Киршон.

Мы вчера раскрыли наши рты, потому что на нас сильно подействовала речь товарища Сталина. А там все так ясно, просто, определенно и сердечно. Там призывают к любви, а здесь призывают к сухой формалистике и к сухой работе.

В театре должна царить атмосфера любви. Я не говорю об идеальной любви, я говорю о любви на работе. Там мы должны друг друга полюбить. Вот я вижу, как Василий Иванович на репетициях «Врагов» подходит к товарищам, помогает советом. Это очень приятно. Это не то же самое, что он меня обнимет в коридоре и скажет: «Дорогой Миша». Есть любовь пустая, а есть любовь к работе. Вот к такой любви на работе я и призываю.

Если это дело поправимо, тогда это надо делать, если же нет, то тогда нам будет срам, срам и срам.

Что делают люди в театре? С 11-ти до 4-х стоят «жандармы», «солдаты», занятые во «Врагах». Страшно становится, за что мучают этих людей. Это не озлобляет актера, а рассеивает. Люди занимаются не тем, чем нужно. Вот Тарханов. Вместо того чтобы работать, рассказывает анекдоты из своей жизни. А на работе — это вредно.

Я присоединяюсь к выступлению Ильи Яковлевича и Василия Григорьевича, что без живой струи мы не обойдемся. У нас должен быть такой человек, который бы повел театр по той большевистской линии, которая умеет так строить, с замечательной любовью.

На железной дороге Каганович работает потрясающе. Нет ни одного человека, которого он бы обидел, но только работай, работай и работай. Будешь хорошо работать — дам тройной оклад. Требуют, зовут к настоящей работе, и мы у себя в театре так должны работать. [Аплодисменты] <...>

НАРОДНАЯ АРТИСТКА РЕСПУБЛИКИ О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВА. Что я могу нового сказать. Я всецело присоединяюсь к тому, что говорил Марков, о том конфузе, который и я испытываю. Когда я вижу, с каким восторгом встречает нас публика, и в то же время знаю, что в нем происходит, — я испытываю конфузное чувство.

У нас должен быть художественный руководитель, который бы понимал, что такое актер, что такое искусство, с должным уважением и с должной любовью следил бы за ростом актера — и тогда, я думаю, можно было бы вернуть атмосферу радости, любви и уважения друг к другу, которое совершенно исчезло в нашем театре.

Речей я говорить не умею. Много сказать не могу. По-моему, все ясно.

Самое главное — это наша оторванность от жизни. Это я особенно почувствовала после поездки в Таганрог.

Так жить, как мы живем, совершенно нельзя и немыслимо. Так что надо думать, думать и думать, что театру предстоит операция очень серьезная и очень, может быть, длительная, и надо делать что-то и не отчаиваться, потому что силы есть, люди есть.

Но надо создать такую форму, в которой люди могли бы работать, жить, существовать, а главное любить. [Аплодисменты, возгласы: «Правильно»]

НАРОДНЫЙ АРТИСТ РЕСПУБЛИКИ Л.М.ЛЕОНИДОВ (встреченный бурными аплодисментами). Что я могу сказать? Все сказано правильно, с некоторыми, может быть, неправильностями.

Все-таки самое главное заключается в том, что у нас два директора. Вообще бывает один директор, а у нас два. Кроме того, за тридцать лет своей работы они не могут согласовать своих взглядов. И потом оба эти директора имеют по театру, куда они кладут больше своих сил.

Ясно, что без руководителя, такого директора, я бы сказал, сегодняшнего дня, директора, который не намечает перспективы в дальнейшее, а который думает о сегодняшнем дне, — существовать очень трудно. Ибо что такое театр. Театр это спектакль. Без спектакля театра нет. Если сегодня есть хороший спектакль, то в дальнейшем есть театр.

И вот на сегодняшний день театр должен думать о том, чтобы найти такого человека. Это должен быть непременно партийный человек.

[ВИШНЕВСКИЙ: Непременно.]

Но здесь может встать вопрос такого порядка. Ведь его нужно найти. Правда, не мы его будем искать, а вышестоящие органы. Потом надо как-то сделать так, чтобы дать ему права и обязанности. Ведь положение будет такое, что либо он должен будет... но я ему во всяком случае не завидую. [Смех. Аплодисменты] Положение его будет довольно жуткое. И ему нужно будет помочь единодушно всем коллективом.

Он должен согласовать свое положение в театре с Константином Сергеевичем, с Владимиром Ивановичем и с коллективом, конечно. <...>

ПОСТАНОВЛЕНИЕ, ПРИНЯТОЕ ПО ИТОТАМ СОБРАНИЯ^[16]:

Собравшись по инициативе Партийной организации и Местного комитета для обсуждения речи тов. СТАЛИНА и рассмотрев современное положение МХАТ и лежащие перед ним задачи, Собрание Народных и Заслуженных Артистов совместно с группой сочувствующих приходит к сознанию необходимости коренной реорганизации Театра.

Исключительное внимание Партии и Правительства, а также доверие и любовь широких масс к театру налагают на МХАТ серьезные обязательства. Ядро Театра не закрывает глаза на ряд достижений, сделанных Театром за годы революции. Тем не менее они недостаточны по сравнению с широтой стоящих перед ним задач. Театр продолжает отставать от жизни, что приводит ко все возрастающему неудовлетворению как внутри, так и вне Театра.

Театр продолжает страдать в системе своего управления отсутствием определенной художественной линии, твердой плановости и нужных темпов, недостаточным использованием ценных художественных сил Театра, административной нечеткостью, бесхозяйственностью, отсутствием строгой ответственности, остатками бюрократизма, — что сказывается на всей художественной продукции Театра.

Между тем максимальное доверие к труппе и режиссуре, широкое использование творческих сил Театра, их правильная организация, поощрение творческой инициативы, установление связи с общественностью, репертуарные и художественные поиски, более широкое и смелое использование классического наследства должны привести Театр к творческой связи с современной жизнью.

Все эти вопросы в конечном итоге упираются в организацию управления Театром. Театр живет старыми организационными формами, не отвечающими задачам современности, ложащимися тяжестью на всех работников Театра, начиная с его руководителей и кончая молодежью.

Собрание считает, что должна быть пересмотрена вся система оперативного руководства Театром. Театр признает необходимым и неизбежным, чтобы оно было поручено специальному лицу, указанному Партией и Правительством. Его основной задачей должна явиться организация аппарата, которая поставила бы целью, опираясь на коллектив Театра, всецело обеспечив творческую волю основателей и руководителей Театра и освободив их от тяжестей административно-организационной работы, — правильно организовать работу всего коллектива.

Собрание просит Владимира Ивановича и Константина Сергеевича присоединиться к данному предложению.

ПО ПОРУЧЕНИЮ СОБРАНИЯ:
2—3—4 июня 1935 года
Качалов, Тарханов, Леонидов, Книппер-Чехова,
Судаков, Марков, Тарасова

Публикация Григория Файмана