Сорный вопрос

Июнь прошлого года. Культурная столица России — Санкт-Петербург, стрелка Малого и Каменноостровского проспектов. У выхода из небольшого магазинчика, прямо на тротуаре стоят под нелепым углом (пятки вместе — носки врозь) поношенные, но вполне целые кроссовки. Третью сторону треугольника образует выпотрошенная обувная коробка. Кто-то купил себе новую обувку, вышел на улицу, посреди густого людского потока переобулся — и пошел своей дорогой, оставив все там, где оно перестало быть ему нужным.

Впрочем, это всего лишь мои предположения — в отличие от сцены, свидетелем которой я стал почти на том же самом месте несколькими минутами позже. За углом, под стеной ДК сидят три девицы с гитарами, у ног которых распахнутый футляр с несколькими монетками. Естественно, курят. Одна докурила и тут же, не глядя, швыряет непогашенный бычок в сторону мостовой — прямо сквозь текущую в обоих направлениях толпу.

Конечно, мегаполис — он на то и мегаполис, чтобы в нем время от времени совершались очень странные действия. Проблема в том, что действия, подобные вышеописанным, совершаются далеко не время от времени и не воспринимаются как странные — по крайней мере, значительной частью граждан. О чем красноречиво свидетельствует ровный слой мусора на наших улицах и газонах или бутылки и жестяные банки, весело перекатывающиеся в вагонах метро. И каждый из нас постоянно видит, откуда все это берется: мусор в нашей стране принято оставлять там, где он стал мусором. Докуренную сигарету — зашвырнуть подальше, допитую бутылку — поставить к стенке или бордюру, а бумажную или целлофановую обертку — просто выпустить из рук.

Жесткие нормы бескультурья

Когда речь заходит о подобных гигиенических привычках, почти все видят их корень в бескультурье, невоспитанности и общем падении нравов. Многие еще добавляют, что, дескать, в советские времена ничего подобного не было.

Это объяснение более-менее правдоподобно, когда речь идет о подростках — от того, кто бывает способен на прямой вандализм, в самом деле трудно ожидать усилий по поддержанию чистоты на улицах. Однако солидные, ответственные члены общества ведут себя точно так же. Несколько лет назад в одной из наших региональных столиц я разговаривал с преподавателем университета — умным, образованным, нетривиально мыслящим человеком. Во время разговора, происходившего у него дома, хозяин, докурив очередную сигарету, привычным движением отправил бычок в открытое окно. И на мой удивленный вопрос: «Ты что делаешь?» — ответил не менее удивленным: «А что я сделал?!» Он искренне не заметил, что совершил какое-то действие — оно было автоматическим, как моргание, как вдох-выдох.

Что подобные манеры свойственны не только провинциальной интеллигенции, я убедился вскорости, проходя мимо знаменитого кооператива МОСХа на Малой Грузинской: не всякое общежитие лимитчиков могло похвастаться столь замусоренным и вытоптанным палисадником. Причем было совершенно очевидно, что над ним потрудилась не орава пришлых поклонников или погромщиков, а сами жильцы элитного дома — в частности, кусок гнилой апельсиновой кожуры, застрявший на голове бронзового Высоцкого на рельефной мемориальной доске, мог прилететь только сверху, из чьего-то окна. Дело, конечно, не в Высоцком: никто не обязан считать его святыней, да и вообще — представим, что он тут не жил и никогда не бывал. Но те люди, что так загадили землю под своими окнами, — они-то тут точно живут. Сюда, в этот дом, они зовут публику и даже приводят покупателей. И, видимо, не чувствуют никакого душевного дискомфорта.

Собственно, этот случай примечателен лишь тем, что помойку вокруг своего жилья устроили не кто-нибудь, а художники — люди, по идее отличающиеся обостренным чувством прекрасного и уж во всяком случае никак не заслуживающие эпитета «бескультурный». Понятно, что если уж таковы сливки общества, то его основная часть ничем не лучше. Выгляните в окно собственного дома, посмотрите вниз, и вы убедитесь — особенно если окна выходят не на фасад (перед которым палисадники более-менее регулярно убирают), — что ваши соседи тоже считают окно альтернативным мусоропроводом. Любой незастроенный овраг, перелесок среди городских кварталов, долина ручья или малой речки превратились в свалку бытовых отходов, в любом заметном водоеме — реке, озере, городском пруду — непременно валяются старые покрышки, бутылки и обязательная газовая плита или холодильник. (Причем если водоем используется для купания, то наибольшая концентрация отбросов наблюдается именно вокруг самых популярных мест захода в воду.) Если жилая застройка граничит с лесом, можно не сомневаться — полоса вдоль опушки представляет собой свалку. Да что там овраги, речки, опушки! Выйдите в Москве, Тарусе, Козельске, Нижнем Новгороде или любом другом российском городе на общепризнанную смотровую площадку, с которой открывается самый популярный вид города, и гляньте вниз по склону — что вы увидите? Правильно — все то же самое.

Кстати, особая притягательность для мусора некоторых мест и объектов (никак не связанных со сбором отходов, а часто наоборот особо чувствительных к загрязнению) опять-таки не может быть объяснена «бескультурьем». Если бы дело было именно в нем, толщина мусорного покрытия была бы просто пропорциональна протекающему через то или иное место людскому потоку. Но овраги, перелески, опушки — места несомненно менее людные, чем, скажем, дворы или детские площадки. Конечно, надо учесть, что многие из этих мест как бы «ничьи» — за поддержание чистоты в них никто не отвечает, да и для уборочной техники они непроходимы. Поэтому выброшенный туда мусор не вывозится, а накапливается. Но за те же опушки отвечают городские лесопарки (персонал которых добросовестно, но безуспешно пытается противостоять захлестывающему их девятому валу отбросов), а про пруды и говорить нечего: они невелики, доступны и всегда имеют хозяина. Однако захламлены они всегда больше, чем прилегающие территории, — словно какая-то неведомая сила побуждает граждан вопреки запретительным надписям и здравому смыслу выкидывать весь мыслимый хлам именно сюда.

Иногда действие этой неведомой силы можно увидеть буквально воочию. Замечательной журналистке Галине Ковальской как-то довелось участвовать в некоем российско-японском массовом мероприятии на Курилах. Программа включала пикник на природе — после которого, естественно, должны были остаться отбросы. Гости заблаговременно запаслись мешками для мусора, хозяева же предпочитали отправлять объедки и пластик в ближайшие кусты. Доходило до гротескных сцен: японец выразительно подставляет широко раскрытый мусорный мешок, а его русский собеседник делает вид, что еще доедает что-то с пластиковой тарелки — чтобы в момент, когда японец отвернется, все-таки закинуть эту тарелку в траву.

Мне и самому приходилось выступать в роли такого японца, убеждая разного рода любителей отдыха на природе забирать свои отходы с собой. Мои собеседники были вполне культурными людьми, некоторые из них даже сами провоцировали меня на проповедь, вслух сетуя на загаженность любимых мест. Казалось бы, в чем проблема? У тебя есть машина, места в ней навалом, пластиковый мешок я тебе сейчас дам — загрузи хотя бы собственный мусор в багажник и довези до ближайшего контейнера, мимо которого тебе все равно ехать!

Первой реакцией обычно бывает глубокое удивление. Человек мог озабоченно выяснять, можно ли закапывать консервные банки прямо так или лучше их сначала прокалить в костре. Но мысль, что все это можно забрать с собой, кажется ему абсолютно несуразной. Убедившись, что над ним не шутят, он начинает искать причины, почему именно сегодня именно отсюда вывезти мусор не представляется возможным. Причины, естественно, находятся. А если нет — твой собеседник с тобой согласится, но когда ты отвернешься, быстро сунет мешок в куст и еще веточками прикроет. Или даже погрузит в машину — но довезет только до ближайшей ямы за пределами прямой видимости.

Такое поведение невозможно объяснить бескультурьем, ленью, безответственностью. Столь упорное нежелание большинства членов нашего общества действовать в соответствии с некими правилами означает только одно — эти правила идут вразрез с общей культурной нормой.

Рис.

Границы «скверного города»

Здесь самое время вспомнить, что все традиционные культуры знали ровно один способ обращения с мусором — выведение его за пределы обжитого, присвоенного, «осмысленного» пространства. Размеры человеческих поселений, количество и состав производимых ими отходов (значительная часть которых утилизировалась сразу по образовании: отрубями кормили кур и свиней, сломанный инвентарь шел в печку и т. д.) были таковы, что природные системы самоочистки с ними вполне справлялись.

Рис.

Эта практика не только закрепилась в качестве универсальной, но и приобрела дополнительный смысл: мусорные отвалы сами стали межевыми знаками, наглядным выражением мысленной границы, проводимой людьми между своим и чужим («чужим» не в смысле принадлежащим другому собственнику, а — ничьим, диким). Впрочем, и «свое» пространство было зонировано по степени «свойскости» (дом, двор, огород, территория деревни — «до околицы», пашни и выгоны и т. д.) — и разные виды отходов отмечали разные зоны. Достаточно вспомнить хотя бы широко распространенный обычай посыпать печной золой проход от калитки до деревенской улицы — границу между территориями семьи и общины. (Там, где этот обычай сохранился, его ныне понимают как противогололедное мероприятие — но, во-первых, скользко бывает не только на этой короткой тропке, а во-вторых, ее посыпают и летом.) Собственно, практика использования отходов для маркировки территориальных границ значительно старше самого человечества. Такую маркировку применяют многие животные: от собак с их всем известной манерой метить мочой вертикальные предметы, до гиппопотамов, энергичным вращением хвоста разбрызгивающих полужидкий навоз по границам своих наземных участков.

Однако рано или поздно природные системы самоочистки переставали справляться с потоком мусора и нечистот. Кроме того, в хозяйстве все большую роль начинали играть материалы, трудно поддающиеся разложению (металлы) или не поддающиеся ему вовсе (керамика, стекло). Обществу волей-неволей приходилось перепоручать обращение с отходами специальным службам, ограничивая «естественное» право своих членов отправлять мусор в окно (за которым для большинства горожан начиналась «ничья» территория). Нельзя сказать, что новое отношение к мусору утверждалось быстро и бесконфликтно или хотя бы что к настоящему времени оно восторжествовало окончательно. Но все же улицы европейских и американских городов сегодня весьма далеки от того состояния, в котором они пребывали полтора-два века назад (см. статью Веры Мильчиной и Надежды Плавинской «Парижские ароматы эпохи просвещения и романтизма» в этом номере). Это стало возможным благодаря тому, что в западной культуре наряду с индивидуальным пространством всегда существовало и пространство общины, которое воспринималось как не совсем свое, но уж точно не чужое и не ничье. Проблема была лишь в том, чтобы распространить такое восприятие на очень большие территории — мегаполиса или даже всей страны.

Вот именно этого категорически нет в России: для ее жителей «своя» территория ограничена квартирой и дачным участком, в лучшем случае — подъездом (в собственном подъезде мусорят и пакостят действительно в основном подростки либо совсем уж асоциальные типы). Иногда говорят, что за «порогом квартиры начинается сразу страна» — имея в виду именно отсутствие в России реальных общин и муниципий. Но и это неверно: страна для россиянина — скорее нечто трансцендентное, существующее вне повседневного опыта. Страна — это имя, история и мифы, это президент, политики и прочие персонажи из телевизора (включая спортсменов), это вожделенный «порядок», который должен быть, но которого все нет. А за порогом квартиры, за дверью подъезда начинается нечто, не имеющее ни смысла, ни закона, ни ценности. Некая среда, чуждая и даже отчасти враждебная, в которую, однако, приходится регулярно погружаться, так как она — источник ресурсов, необходимых для жизни.

Узнаете? Это и есть «дикое», абсолютно внешнее пространство традиционной культуры, то самое, куда полагается отправлять отходы жизнедеятельности. Не только потому, что его не жалко, но и затем, чтобы обозначить границы обжитого и осмысленного. Бутылка в окно, бычок под ноги, пластиковая посуда в кусты — это как бы начало освоения территории, обозначение своего присутствия на ней.

Поэтому усилия городских уборочных служб не только не побуждают граждан к более цивилизованному обращению с отходами, но наоборот — закрепляют существующую архаичную модель. Во-первых, эта внешняя забота непрерывно напоминает жителям, что они — не хозяева даже палисадника под собственными окнами (какой смысл, скажем, сажать в нем цветы, если неизбежно придет коммунальщик с газонокосилкой и порубит в силос все травянистое, сколько ты ему ни объясняй разницу между крапивой и мальвой?). Во-вторых, убирая, коммунальщики возвращают пространству его важнейшее свойство — «дикость»: выкинутый в него мусор чудесным образом куда-то в конце концов исчезает. Подтверждая тем самым, что место перед домом и есть «дикая» периферия, которую нужно укрощать и осваивать мусором.

Почему столь притягательны для сброса мусора реки, пруды, овраги, опушки, кюветы и полосы отчуждения — тоже понятно. Все эти разнородные элементы ландшафта объединяет то, что они — границы. Перенос отходов через них бессознательно ощущается как правильное, упорядочивающее мир действие. Особенно наглядны в этом отношении водоемы: бульк! — и отбросы мгновенно исчезают, поглощенные чуждой стихией. (Поэтому пруды и речки России неизбежно превращаются в помойки, даже если их ограждает сплошной частокол из запрещающих табличек.) Почти так же хороша дорога, которой сам бог велел служить границей. Чего с чем — неважно: в деревне Гурьево близ знаменитой Тарусы хозяйки исправно выносили мусор «за дорогу», вываливая его в кювет с противоположной от себя стороны — прямо под окна стоявших по ту сторону дороги домов, обитатели которых избавлялись от своих отходов тем же способом. Прекрасно работает и опушка — граница леса, который даже в ипостаси городского лесопарка воспринимается как еще одна чуждая стихия, противостоящая освоенному пространству (характерная деталь: почти весь мусор на опушке валяется с ее лесной стороны). Если же физическая природа границы не позволяет легко преодолеть ее, отходы складывают вплотную к ней — что подметил еще Гоголь в знаменитой тираде Городничего: «...возле того забора навалено на сорок телег всякого сору. Что это за скверный город! только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор — черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!»

В свете сказанного уже не кажется странным упрямое нежелание дачников и любителей пикников вывозить свои отбросы в город — т. е. возвращать их из «дикого» пространства в освоенное. Такое действие прямо противоречит мощнейшей культурной норме и потому психологически невозможно, сколь рациональны ни были бы аргументы в его пользу. Становятся понятны и многие другие устойчивые феномены. Например, в любом депрессивном или умирающем русском городе, занесенном многолетними мусорными сугробами, можно найти пятачок, на котором не валяется ни единого окурка, — двор действующей церкви.

Непонятным остается одно: что с этим делать? Ясно, что пытаться разом освободиться от архетипов — дело безнадежное: самые могущественные социальные институты, вдохновляемые самыми высокими идеями, мало чего достигли на этом пути. Другая возможность — научиться воспринимать мир как хоть и периферическую, но все же часть освоенного и обжитого пространства, а «зону хаоса» загнать в преисподнюю, представленную в зримом мире только входами в виде унитазов и мусорных бачков. Это более реально, но вопрос в сроках. На путь от члена родовой общины до гражданина Земли у народов европейской ойкумены ушли даже не века — тысячелетия. У нас этого времени просто нет.

Но любому решению всегда предшествует постановка задачи. Все сказанное выше о структуре пространства, о границах, о культурных нормах хорошо известно и антропологам, и этнографам, но только не тем, кто профессионально решает проблемы отходов. Может быть, в еще большей мере это касается экологических активистов: почти все они, независимо от теоретических воззрений, живут в мире нормативных актов, экономических схем, технологических решений, почти не задумываясь о роли культурно-психологического архетипа. Некоторые программные заявления зеленых можно даже понять как отрицание такой роли: мол, проблема вообще не в гражданах, а исключительно в нерадивых чиновниках и корыстных бизнесменах. «Основным препятствием на пути к организации раздельного сбора мусора в нашем городе является, как ни странно, не отсутствие культуры у граждан, а нежелание чиновников администрации работать с жителями для решения этой самой насущной экологической проблемы», — читаем мы в документе одного из региональных отделений Гринпис России. В более общей форме эту мысль высказал известный ученый и экологический активист Алексей Яблоков: «за каждой экологической проблемой в России обнаруживается интерес олигарха либо госмонополии». Если для нефтяной или атомной отраслей эта формула вполне справедлива, то применение ее к проблеме бытовых отходов напоминает поиск ключа не там, где он был потерян, а там, где светло.

Рис.

Отрицательный товар

Тем не менее как бы ни были велики залежи неубранных отбросов, все же большая часть производимого нами мусора попадает в систему организованного сбора и утилизации твердых бытовых отходов (ТБО).

В Москве принята двухстадийная схема вывоза: всем известные машины-мусоровозы доставляют содержимое мусорных баков на станции перегрузки, где его, уплотнив, перегружают в машины еще большего размера и отправляют на так называемые «полигоны бытовых отходов». Вообще говоря, так должны были бы называться только высокотехнологичные объекты — с надежной гидроизоляцией снизу, кольцевым желобом по периметру, системой отвода газообразных продуктов разложения, водоустойчивым покрытием сверху, весовым и радиационным контролем и т. д. К сооружениям, более-менее соответствующим всем этим требованиям, в России сегодня можно отнести, пожалуй, только одно — полигон «Новый Свет — ЭКО» в Гатчинском районе Ленинградской области. Объектов, приближающихся к этому светлому образу, тоже очень немного. Большинство же полигонов — это в лучшем случае примитивные хранилища советской постройки (но хотя бы располагающие какой-то водоупорной подстилкой и как-то контролируемые), в худшем — обычные свалки. Почти любую из них можно было бы закрыть за несоответствие санитарным нормам — но тогда возить мусор станет и вовсе некуда, да и проконтролировать соблюдение запрета сегодня практически невозможно.

Рис.

Полигоны — самостоятельные коммерческие предприятия. Главный источник их доходов — платежи за прием и захоронение мусора. За отходы, поступающие из жилого сектора, платят ДЕЗы (как в Москве) или городской бюджет (как в Санкт-Петербурге). В любом случае эта плата невелика: в Москве за каждую принятую тонну полигон получает около 90 рублей. Организации и учреждения (а также ЖСК и ТСЖ) оплачивают вывоз мусора уже по договорным ценам, которые обычно в несколько раз выше тех, что установлены для жилого сектора. Поэтому конторы, особенно мелкие и арендующие помещения в жилых домах, норовят сбрасывать свои отходы в коммунальные баки — что категорически запрещено, но тем не менее широко практикуется.

В Питере часть мусора поступает на так называемый «завод по механической переработке». На нем отходы загружают во временное хранилище и «подвергают компостированию» (попросту говоря, ждут, пока сгниет то, что может сгнить). После этого из них механическим просеиванием удаляют крупногабаритные фракции (металл, куски пластика и т. д.). Оставшийся компост по идее должен использоваться в городском хозяйстве в качестве удобрения или просто как грунт. Однако озеленители категорически не хотят брать этот насыщенный тяжелыми металлами, углеводородами и прочими пикантными приправами продукт, так что в действительности его вывозят на те же самые полигоны ТБО и в лучшем случае закрывают им сверху вместо почвы заполненные сектора. Тем не менее такая предварительная обработка полезна: компостированный мусор не выделяет взрывоопасный метан, не проседает и занимает гораздо меньший объем на полигонах. Конечно, она стоит денег: за каждый кубометр мусора завод получает 122 рубля, в то время как полигон — 41.

На первый взгляд, все логично, справедливо и рыночно: есть поставщики услуг, есть нуждающиеся в них клиенты. Но экономику отходов можно представить и как своего рода отрицательный рынок, на котором поставщик «товара» платит получателю, чтобы тот его забрал. Поскольку ни перевозчику, ни конечному получателю «товар» тоже не нужен, у них всегда есть соблазн взять деньги, не выполнив обязательства — свалить вывозимый мусор в ближайшем придорожном лесочке. В первой половине 90-х разного масштаба несанкционированные свалки вокруг городов были сущим бедствием.

Ответом на эту проблему стала принятая ныне система контроля вывоза. В общих чертах она выглядит так: первое звено в цепочке — владелец контейнеров получает от ДЕЗа определенное число талонов. Каждый состоит из пяти отрывных частей и отвечает некой стандартной порции отходов. Сдавая содержимое баков, коммунальщик оставляет себе одну часть талона, остальные четыре переходят к шоферу мусоровоза. Вторая часть остается у него, третья — на станции перегрузки, четвертая — у шофера «большого» мусоровоза и последняя — у оператора полигона. Участники цепочки получат свои деньги, только когда все пять бумажек снова соберутся вместе в ДЕЗе, подтверждая тем самым, что мусор доставлен по назначению.

С «вывозом под елочку» эта система (подкрепленная созданной в Москве экологической милицией) более-менее справилась. Но платой за это стала ее чрезвычайная неповоротливость, невосприимчивость к новым технологиям. Поскольку наладить персональный или поквартирный учет мусора не представляется возможным, объем образующихся отходов (и, следовательно, необходимое количество талонов) определяется умножением числа жителей обслуживаемой территории на некий норматив (для Москвы — 1,44 кубометра отходов на человека в год). На основании чего принята такая цифра, сказать трудно. Но даже если бы она точно соответствовала объему отходов, производимому средним горожанином, она никак не отражает то обстоятельство, что в крупных городах всегда много непрописанных жителей. К тому же, как уже говорилось, нежилой сектор (не только офисы, но и торговые точки) все время норовит спихнуть свои отходы в общую помойку. Реально на каждого официально прописанного москвича, например, приходится в год около 2,5 кубометров мусора. В результате талонов и стоящих за ними денег хронически не хватает — особенно в конце года. Возможно, именно поэтому первичный учет мусора ведется не по весу (он какой есть, такой и есть), а по объему — в кубометрах. Мусор — субстанция довольно рыхлая (средняя плотность — около 200 кг на кубометр), и если хорошо на нем попрыгать, в нормативы вписаться обычно удается. Когда же этого оказывается недостаточно, коммунальщики ищут другой выход, которым нередко оказывается поджог.

Еще одно следствие этой системы — стремление закрыть «свои» контейнеры для «чужого» мусора. Порой оно принимает гротескные формы. Мне известен садовый кооператив, расположенный очень удачно: на берегу живописного и удобного для купания озера. Рядом с ним еще два таких же товарищества, и границы между ними извилисты и прихотливы, как рубежи среднеазиатских республик. Поскольку никаких мест для сбора мусора при строительстве поселков предусмотрено не было, все отходы попадали в большую яму под внешним забором кооператива, отделенную от озера только насыпью дороги.

В конце концов первый кооператив заключил соглашение на вывоз мусора — и поставил два больших контейнера на своей территории, надежно защищенной прочным забором. Дескать, почему мы должны платить за чужие отбросы? Соседи пусть тоже потрудятся, наладят вывоз, а «дикари» на пляже пусть валят, куда хотят. То, что при этом происходит с озером, где купаются их дети, дачников (людей небедных, для которых оплата лишнего рейса мусоровоза уж точно не разорительна) волнует куда меньше, чем соображения справедливости. В конечном счете проблемой опять-таки оказываются не экономика или технология, а культурные нормы и ценности.

С земли на небеса и обратно

Нетрудно видеть, что индустриальная технология обращения с отходами фактически сводится к их вывозу за пределы территории поселения (т. е. опять-таки «своего пространства») и захоронению там. Правда, у нее есть два принципиальных отличия от аналогичных технологий традиционного общества. Во-первых, химический состав современных отходов не позволяет надеяться на их полную и безопасную деградацию (заполненные полигоны предполагается со временем рекультивировать, но даже если это будет сделано с соблюдением всех норм, элитный дачный поселок там уже не построить никогда). Во-вторых, территория, на которую вывозят отходы, не «ничья»: она принадлежит другому муниципалитету, который, естественно, не жаждет отдавать ее под чужой мусор — по крайней мере, без соответствующей компенсации.

Выход из этого тупика отцы самых разных российских городов увидели в мусоросжигающих заводах (МСЗ). Решение представлялось простым, радикальным и чистым: во-первых, завод, сколько мусора на него не вози, занимает ограниченную площадь. Во-вторых, львиная доля городского мусора — это горючие материалы. Правда, большую часть их сначала надо просушить, но расчеты вроде бы позволяли так организовать процесс, чтобы мусор, сгорая, просушивал сам себя. При правильной организации дела можно было даже надеяться получить дополнительное тепло и энергию в городские сети. Но, возможно, главное, чем сжигание очаровало российских (да и не только российских) чиновников, — это его идеальное соответствие культурным архетипам: отбросы исчезают на глазах, а остававшийся от них дым уходил в небо — которое уж точно пространство ничье и не освоенное.

Иначе трудно объяснить, почему идея «огненного погребения» отбросов, несмотря на ее явное несовершенство, до сих пор пользуется такой популярностью у руководителей городского хозяйства. Далеко не все составляющие отходов можно окислить (сжечь) до нейтральных низкомолекулярных продуктов. Тяжелые металлы, например, остаются токсичными во всех своих соединениях, а при сжигании часть их может еще и перейти в летучую форму. Огненная утилизация зачастую и сама порождает яды, причем чрезвычайно опасные — в частности, знаменитые диоксины, для которых не удалось определить безопасных концентраций. Гарантировать же полное (исключающее образование диоксинов) сгорание бытовых отходов трудно: влажность этой субстанции не только весьма высока, но еще и изменяется в очень широких пределах. Приходится применять кислородный поддув (а в августе, когда в помойных бачках резко возрастает доля фруктово-овощных объедков, особенно арбузных корок, подавать еще и природный газ) и ставить на трубы МСЗ очень мощные системы очистки. В результате стоимость утилизации мусора на МСЗ оказывается на порядок выше, чем на полигонах: 1 320 рублей за тонну. Правда, обслуживающие компании платят только чуть больше 50 рублей, остальное дает городской бюджет — иначе ни один вменяемый коммунальщик ничего в «печку» не повезет. Но при таком соотношении цен соблазн отправить мусор на полигон, проведя его по бумагам как утилизированный на МСЗ, уж очень велик. По данным независимых экспертов, так и происходит: единственная реально работающая московская «печка» в промзоне «Руднево» близ района Косино перерабатывает в несколько раз меньше мусора, чем позволяет ее мощность.

Самое обидное, что субстанция, от которой приходится с таким трудом избавляться, содержит немало ценного. По данным Гринпис, 35—45% городского мусора составляют материалы, извлечение и переработка которых может быть прибыльной или по крайней мере безубыточной. Еще около 30% — это пищевые и иные биоразлагаемые отходы, которые можно превращать в компост, получая в качестве попутного продукта биогаз. Сделать эту технологию самоокупаемой сегодня не представляется возможным, но часть затрат компенсировать все-таки реально. Наконец, 20—30% приходится на так называемые «хвосты» — использованные памперсы, презервативы и тому подобные материалы, переработка которых либо невозможна в принципе, либо требует запредельных затрат.

Однако глубокая переработка бытовых отходов по-прежнему остается предметом оценок, расчетов, проектов, в лучшем случае — экспериментов на продвинутых полигонах. Материал, который сам по себе может быть весьма ценным сырьем, оказавшись в одной куче с другими субстанциями, становится мало кому интересен. Бумагу или картон, перемешанные с влажными пищевыми отходами, уже невозможно переработать во что-то более ценное, чем компост. В общей куче ускоряется коррозия металлолома, из выброшенных батареек утекают ионы металлов (отравляя тем самым биоразлагаемую фракцию) и т. д. Но даже если материал обладает химической устойчивостью стекла, его повторное использование возможно только после отделения от всех остальных субстанций. Этот процесс очень плохо поддается механизации — а ручной труд такого рода плохо оплачивается (ввиду малой производительности) и морально непривлекателен.

Рис.

Выход один: переложить эту операцию на население, организовав раздельный сбор мусора. Опросы и эксперименты показывают: 15—25% горожан готовы без всяких понуканий раскладывать мусор по бакам, если таковые им будут предоставлены. Этого достаточно для того, чтобы начать такую практику — в надежде, что к ней постепенно присоединится абсолютное большинство жителей. Опыт Германии и других стран Европы показывает, что это в принципе реально.

В Москве неоднократно проводились эксперименты по раздельному сбору, но все они входили в противоречие с талонной системой контроля и ориентацией московских ведомств на технологию сжигания. Несколько лучше обстоят дела в Санкт-Петербурге, где идеей раздельного сбора загорелся директор автокомбината спецтранспорта (одного из двух главных городских перевозчиков отходов) Анатолий Язев (см. интервью с ним в этом номере). Однако любые инициативы подобного рода наталкиваются на то, что избалованная дешевым первичным сырьем российская промышленность весьма неохотно работает с вторичным.

Специалисты надеются, что в ближайшие годы, когда нехватку в сырье ощутит быстро растущая промышленность «новых индустриальных» стран — прежде всего Китая, — ситуация изменится. Очень хочется разделить эти надежды, но мешает жизненный опыт. В 80-е годы прошлого века, набредя где-нибудь в лесу на очередную груду ржавого металла, мы мечтали: вот будет в стране нормальная рыночная экономика, граждане не только ничего не будут в лес вываливать, а еще, глядишь, и вот этот лом стащат в пункты приема вторсырья...

Экономика в стране давно рыночная. Ржавого железа в лесах и полях меньше не стало. А многочисленные пункты приема вторсырья успешно работают на деэлектрификацию всей страны: сматывать провода со столбов оказалось куда более эффективным занятием, чем собирать неукладистые грязные железяки.

Можно не сомневаться: никакая экономическая конъюнктура и никакие технологии и в дальнейшем ничего не изменят, если против них будут работать культурные нормы общества.

Рис.